Текст книги "Ницше"

П. Гаст:

В течение определенного времени Ницше был заворожен Лу. Он видел в ней что-то необыкновенное. Интеллект Лу и ее женственность возносили его на вершину экстаза. Из его иллюзий о Лу родилось настроение Заратустры. Настроение, конечно, принадлежало Ницше, но именно Лу вознесла его на Гималайскую высоту чувства.

С высоты всегда больно падать, тем более с гималайской. Мне так и остался неизвестным повод, приведший к окончательному разрыву. Возможно, последней каплей стало рассердившее Лу грубое и бесцеремонное письмо Элизабет, адресованное ей. Сохранился черновик последнего письма Ницше к Лу Саломе, не проясняющего, однако, подробностей их разрыва. Вот это письмо:

Лу, что это за письмо! Так пишут маленькие пансионерки. Но что же мне делать? Поймите меня, я хочу, чтобы Вы возвысились в моих глазах, я не хочу, чтобы Вы упали для меня еще ниже. Я упрекаю Вас только в одном: Вы должны были раньше отдать себе отчет в том, чего я ожидал от Вас. Я дал Вам в Люцерне мою книгу о Шопенгауэре и сказал Вам, что главные мои мысли заключаются в ней и что я хочу, чтобы они стали Вашими. Вы должны были сказать мне тогда: «нет»… Вы бы тогда пощадили меня! Ваши стихи, «Скорбь», – такая глубокая неискренность. Я полагаю, что никто так хорошо и так дурно, как я, не думает о Вас. Не защищайтесь, я уже защитил Вас перед самим собой и перед другими, лучше, чем Вы сами могли бы сделать это. Такие создания, как Вы, выносимы для окружающих только тогда, когда у них есть возвышенная цель. Как в Вас мало уважения, благодарности, жалости, вежливости, восхищения, деликатности, – я говорю здесь, конечно, о самых возвышенных вещах. Что бы Вы ответили мне, если бы я Вам сказал: достаточно ли Вы храбры? Не способны ли Вы на измену? Не чувствуете ли Вы, что когда к Вам приближается такой человек, как я, необходимо во многом сдерживать себя? Вы имеете дело с одним из самых долготерпеливых, самых добрых людей, испытывающих отвращение к мелкому эгоизму и слабостям. Никто не способен так быстро испытать отвращение, как я. Но я еще не вполне разочаровался в Вас, несмотря на все. Я заметил в Вас присутствие того священного эгоизма, который заставляет нас служить самому высокому в нашей натуре. Я не знаю, с помощью какого колдовства Вы, взамен того, что дал Вам я, ответили мне эгоизмом кошки, которая хочет только одного – жить… Прощайте, дорогая Лу, я больше не увижу Вас. Берегите свою душу от подобных поступков, и да сопутствует Вам счастье. Я не прочел Вашего письма до конца, но того, что я прочел, достаточно. Ваш Ф. Н.

Мне представляется, что пассаж из 71-го фрагмента «Веселой науки» («О женском целомудрии») – «Молодые женщины стараются выставить себя легкомысленными ветреницами, самым ловким из них удается изобразить нечто вроде бесстыдной дерзости» – предчувствие (а может быть, результат) встречи с Лу. Позже, уже после разрыва с Лу, в «Сумерках кумиров», он напишет на основании личного опыта: «От женщин с мужскими свойствами бегут прочь».

На истории отношений Фридриха и Лели лежит зловещая тень его сестры. Только один факт, свидетельствующий о злопамятстве этой женщины. Когда страсти чуть-чуть улеглись и Ницше, подзуживаемый сестрой, приказал ей никогда больше не вспоминать о произошедшем, последняя не оставила желания «отомстить русской барышне». Именно она своими сплетнями спровоцировала брата спустя продолжительное время после размолвки написать Паулю Рэ резкое письмо, за которое в прежние времена вызывали на дуэль. Я не буду воспроизводить этот несправедливый и горячечный текст, недостойный философа, тем более что в нем задета честь самой Лели. Оправданием Ницше может быть только то, что его рукой двигал демон в юбке.

Пауль Рэ и Лу Саломе вели себя после размолвки с Ницше куда более корректно. Пауль собирался посвятить бывшему другу работу об основах нравственного сознания, проникнутую ницшеанскими идеями, но Ницше категорически отверг это публичное выражение уважения. П. Рэ принял также деятельное участие в написании Лу Саломе одной из первых книг о Ницше, значимость которой сохранилась до наших дней.

* * *

Д. Алеви пишет, что Ницше радовался семейному счастью своих ближайших друзей – Герсдорфа, Овербека, Роде, женитьбы которых все больше сужали холостяцкий круг его друзей. Вместе с тем он сознавал различие своей и их судеб. «Будь счастлив, – писал он женящемуся Герсдорфу, – ты уже больше не будешь одиноко блуждать по свету, как носорог».

Собрав высказывания Ницше о любви, можно составить целую книгу. О чем будет такая книга свидетельствовать? О приоритете духовности над телесностью, о дефиците сексуальности.

Хороший брак покоится на таланте и дружбе.

Против мужской болезни самопрезрения вернее всего помогает любовь умной женщины.

Женщины из любви становятся всецело тем, чем они представляются любящим их мужчинам.

При вступлении в брак нужно ставить себе вопрос: полагаешь ли ты, что до старости сможешь хорошо беседовать с этой женщиной?

Плод самой любви – свобода.

Тот, кто хочет стать любимым, стремится получить в подарок самого себя.

Ницше был страстным человеком, но его страсть носила интеллектуальный характер, сексуальности места почти не оставалось… Ницше был теоретиком – философом и психологом любви, далеким от практики, и все его многочисленные тексты – тому наглядное свидетельство…

Надо быть крепко укорененным в себе, надо смело стоять на обеих своих ногах, иначе совсем нельзя любить. Это, в конце концов, хорошо знают женщины: они нимало не беспокоятся о бескорыстных, объективных мужчинах… Могу ли я при этом высказать предположение, что я знаю женщин? Это принадлежит к моему дионисовскому достоянию. Кто знает? Может быть, я первый психолог вечно женственного. Они все любят меня – это старая история: не считая неудачных женщин, «эмансипированных», лишенных способности деторождения. – К счастью, я не намерен отдать себя на растерзание: совершенная женщина терзает, когда она любит… Знаю я этих прелестных вакханок… О, что это за опасное, скользящее, подземное маленькое хищное животное! И столь сладкое при этом! Маленькая женщина, ищущая мщения, способна опрокинуть даже судьбу. – Женщина несравненно много злее мужчины и умнее его; доброта в женщине есть уже форма вырождения… Все так называемые прекрасные души страдают в своей основе каким-нибудь физиологическим недостатком, – я говорю не все, иначе я стал бы медиком. Борьба за равные права есть даже симптом болезни: всякий врач знает это. – Женщина, чем больше она женщина, обороняется руками и ногами от прав вообще: ведь естественное состояние, вечная война полов отводит ей первое место. Есть ли уши для моего определения любви? Оно является единственным достойным философа. Любовь является в своих средствах войною, а в своей основе смертельной ненавистью полов. – Слышали ли вы мой ответ на вопрос, как излечивают женщину – «освобождают» ее? Ей делают ребенка. Женщине нужен ребенок, мужчина всегда только средство: так говорил Заратустра. – «Эмансипация женщины» – это инстинктивная ненависть неудачной, т. е. неприспособленной к деторождению женщины, к женщине удачной – борьба с мужчиной есть только средство, предлог, тактика. Они хотят, возвышая себя как «женщину самое в себе», как «высшую женщину», как «идеалистку», понизить общий уровень женщины; нет для этого более верного средства, как воспитание в гимназиях, штаны и политические стадные избирательные права. В сущности эмансипированные женщины суть анархистки в мире «вечно женственного», неудачницы, у которых скрытым инстинктом является мщение… Целое поколение хитрого «идеализма» – который, впрочем, встречается и у мужчин, например у Генрика Ибсена, этой типической старой девы, – преследует как цель отравление спокойной совести и природы в половой любви… И для того чтобы не оставалось никакого сомнения в моем столь же честном, сколь суровом взгляде на этот вопрос, я приведу еще одно положение из своего морального кодекса против порока: под словом «порок» я борюсь против всякого рода противоестественности или, если любят красивые слова, против «идеализма». Это положение означает: «Проповедь целомудрия есть публичное подстрекательство к противоестественности. Всякое презрение к половой жизни, всякое осквернение ее понятием «нечистого» есть преступление против жизни – есть истинный грех против святого духа жизни».

«Мы находим удовольствие в женщине, как в более изящном, более тонком и эфирном создании. Какое удовольствие встретить создание, у которого в голове только танцы, чепуха и наряды! Женщины всегда были наслаждением для всякой сильной и глубокой мужской души». Однако даже эти привлекательные свойства можно обнаружить в женщинах только до тех пор, пока их держат в повиновении мужественные мужчины; как только женщины достигнут какой-то независимости, они становятся невыносимы. «У женщин так много оснований для стыда; в женщине скрыто столько педантизма, поверхностности, повадок классной наставницы, мелкой самонадеянности, распущенности и нескромности… Все это лучше всего сдерживалось и подавлялось до сих пор страхом перед мужчиной».

Любовь для Ницше – разновидность алчности, влечение к собственности. Не случайно познать женщину и овладеть ей – синонимы.

Отчетливее всего эта жажда обладания проявляется в любви полов: влюбленный стремится к единоличному обладанию тем, кто стал предметом его вожделений, он хочет безраздельно властвовать не только над душой, но и над телом, он хочет, чтобы любили только его одного, хочет войти в чужую душу и занять там главенствующее место и царствовать, как владыка.

Ницше явно не по душе такого рода алчный эгоизм любви. Поэтому любви он противопоставляет идеал дружбы:

Но на земле еще встречается своеобразное продолжение любви, когда жадная потребность двух людей друг в друге уступает место новому, более высокому стремлению, обоюдному страстному желанию обладать высоким идеалом. Но кому известна такая любовь? Кто испытал ее? Ее настоящее имя – дружба.

Элизабет Фёрстер, свидетельствам которой нельзя полностью доверять из-за ее предвзятости и ревности к брату, писала, что Фридрих испытывал отвращение к романам с их однообразной любовной интригой. Когда его спросили, какое чувство он предпочитает любви, ответ был – дружбу:

«Дружба разрешает тот же кризис, что и любовь, но только в гораздо более чистой атмосфере, сначала взаимное влечение, основанное на общности убеждений; за ним следуют взаимное восхищение и прославление; потом, с одной стороны, возникает недоверие, а с другой, сомнение в превосходстве своего друга и его идей; можно быть уверенным, что разрыв неизбежен и что он доставит собою немало страданий. Все человеческие страдания присущи дружбе, в ней есть даже и такие, которым нет названия».

Ф. Ницше:

…Женщине хочется думать, что любовь все может – это ее специфический предрассудок. Увы! Знаток человеческого сердца угадывает, как бедна, беспомощна, притязательна, неуместна даже лучшая, самая глубокая любовь: она скорее добывает, чем спасает!

Мне представляется, всю страстность своей пламенной души Одинокий скиталец отдал духовной, а не телесной красоте. Даже история его непродолжительных отношений с Лу отдает прохладой, а не жаром, все его увлечения свидетельствуют о пониженном эротическом тонусе.

В 59-м фрагменте «Веселой науки» («Мы художники!») Ницше противопоставляет физиологию плотской любви – пути ввысь:

Мы затыкаем уши, дабы не слушать все эти разговоры о физиологии, и принимаем про себя категорическое решение: «Человек – есть душа и форма, и я не желаю слушать всякие выдумки о том, что в нем есть что-то еще».

Обращаю внимание еще на две идеи этого фрагмента, поясняющие отношение Ницше к проблеме любви: «Когда мы любим женщину, то очень скоро начинаем ненавидеть природу…» и антиномия «любовник-художник» – «Мы художники! Мы, укрыватели естества!».

В следующем, 60-м фрагменте («О расстоянии и притягательной силе женщин») интонация меняется и поэт, начинающий петь гимн любви и женщине – «чудесные видения, скользящие куда-то вдаль, сулящие счастье, влекущие своей отрешенной недоступностью», – вдруг пресекает себя, заключая панегирик следующими словами: «Вся прелесть женщины, ее могущество заключены, если выражаться языком философов, в действии на расстоянии – actio in distans, а это значит, что непременным условием в данном случаен является прежде всего – дистанция!»

Версия о заражении сифилисом основана на рассказе самого Ницше, переданном его другом, известным санскритологом и исследователем Вед Паулем Дёйссеном. В 1865 году, когда «молодому льву» шел двадцать второй год, он пережил забавное приключение, о котором и рассказал университетскому товарищу. Во время посещения Кёльна Ницше воспользовался услугами гида и целый день бродил с ним по старому городу, а вечером попросил провожатого свести его в ресторан поприличней. Гид оказался шутником и вместо ресторана свел молодого человека, никогда не знавшего женских ласк, в известное заведение на улице красных фонарей. Воспоминание о вертепе надолго врезалось в память поэта, ибо следы его легко найти в четвертой части «Заратустры» в главе «Среди дочерей пустыни», где в ориентальном стихотворении воспроизводится эротическая греза о девах-кошках и мелькают усыпанные блестками юбки кёльнских профессионалок.

 
И вот я здесь,
Вокруг меня оазис;
Я словно финик —
Румяный, сладкий, сочный, золотистый,
Вожделеющий девичьих уст, алчущий укуса
Белоснежных, холодных и острых девичьих зубов:
Сердца всех пылких фиников
Томятся такой же страстью…
 
 
Итак, похожий – даже слишком —
На вышеназванные южные плоды,
Лежу я, окруженный роем
Игривых и назойливых жучков,
А также сумасбродной суетой
Нескромных, крошечных причуд и вожделений —
О кошки-девушки, Зулейка и Дуду —
Безмолвные и полные предчувствий,
Я вами окружен и осфинксован,
Когда одним бы словом
Мне выразить как можно больше чувства:
(Да простится мне этот грех против языка!).
 

Окруженный проститутками музыкант, поэт и почитатель Шопенгауэра в тот вечер, удивив присутствующих, бросился к «единственной живой душе во всем зале» – роялю, стоявшему в зале, и погрузился в музыку, а затем спасся бегством, о чем и поведал со смехом Паулю.

Именно на этом мимолетном приключении выстроена версия болезни и смерти Ницше от сифилиса, использованная Томасом Манном в «Докторе Фаустусе» при создании образа Леверкюна. О том же Томас Манн поведал и прямой речью в статье о Ницше:

…Через год после своего кёльнского бегства, он, на этот раз уже без сатаны-совратителя, сам разыскивает подобное же заведение и заражается (по мнению некоторых – намеренно, чтобы наказать себя за грех) болезнью, которой суждено было изломать его жизнь и в то же время вознести ее на несказанную высоту. Да, именно так, потому что именно его болезнь стала источником тех возбуждающих импульсов, которые порой столь благотворно, а порой столь пагубно действовали на целую эпоху.

Версия более чем сомнительная… Симптомы болезни Ницше трудно согласовать с проявлениями сифилиса. Нет ни одного медицинского свидетельства, подтверждающего такой диагноз. Даже слово «осфинксован» из вышеприведенного стихотворения (надо полагать, этот термин возник в результате продумывания своего состояния в тот вечер) делает версию творца «Доктора Фаустуса» маловероятной.

Возможно, в молодости у Ницше случались мимолетные встречи с проститутками, но, по мнению доктора И. К. Хмелевского, широко бытующая версия заражения сифилисом лишена оснований: его болезнь имела совершенно иные симптомы. Ослабленное половое чувство философа, скорее всего, результат этой болезни.

* * *

Питательной средой для версии о гомосексуализме Ницше стали письма философа к друзьям – Паулю Рэ, Генриху фон Штейну, Паулю Ланцкому, а также «женоненавистничество», существующее только в возбужденных мозгах недоброжелателей.

Письма Ницше друзьям действительно изобилуют фразами, напоминающими подполье другого странствующего рапсода (я имею в виду эпистолярий Григория Сковороды, его переписку с Ковалинским): «десять раз в день хочется мне быть у вас, с вами», «всегда в мыслях я связываю мое будущее с вашим», «от многих желаний должен был я отказаться, но ни за что не откажусь от желания жить вместе с вами», «изнемогаю от досады, до такой степени мне хочется быть около вас»; «десять раз на дню я вспоминаю о вас, и мне нестерпимо хочется видеть вас», «у меня никогда еще не было такого мягкого, нежного друга, как вы»…

 
Unruhig Glück im Stehn und Spähn und Warten![21]21
  Беспокойное счастье: я здесь, я сторожу, я жду тебя! (нем.). Строка из стиха Ницше, адресованного Генриху фон Штейну.


[Закрыть]
 

Следует ли искать здесь «подполье»? Во-первых, надо знать отличительные особенности дружбы германских буршей, сохранявшей теплоту и сердечность на протяжении всей жизни. Во-вторых, убегая в «милую отчизну», одиночество, Ницше страдал от обрывов человеческих связей, его письма – приглушенные вопли одинокого волка, шатуна, раздавленного одиночеством и глухотой. В-третьих, он, человек больной, неприспособленный, слепнущий, нуждался в плече, на которое мог опереться, в глазах, которые заменили бы ему собственные, в руке, которая могла бы записать мысль слепнущего…

Чем мучительнее было одиночество, в котором он теперь очутился, тем большее значение приобретали для Ницше отношения к Паулю Рэ.

В отношениях Ницше к Рихарду Вагнеру более всего сказывалось преклонение перед ним как перед учителем; дружба же с Рэ носила скорее характер духовного товарищества, не нарушаемого и тем обстоятельством, что друзья жили далеко друг от друга.

Взгляды их в течение этих лет становились тем более общими, что им приходилось много работать совместно. Рэ доставлял Ницше большинство книг, в которых последний нуждался, читал ему вслух, когда они были вместе.

Дружба с Рэ была первоначальным источником позитивизма Ницше и его отрешения от прежнего идеализма.

Гениальность как болезнь

То необычное, что создают выдающиеся таланты, предполагает весьма хрупкую организацию, позволяющую им испытывать редкие чувства и слышать небесные голоса. Такая организация, вступая в конфликт с миром и стихиями, оказывается легко ранимой, и тот, кто, подобно Вольтеру, не сочетает в себе большой чувствительности и незаурядной выносливости, подвержен продолжительной болезненности.

Гёте – Эккерману

…Гений у Ницше был неотделим от болезни, тесно с нею переплелся, и они развивались вместе – его гений и его болезнь, – а с другой стороны, еще и тем, что для гениального психолога объектом самого беспощадного исследования может стать все что угодно – только не собственный гений.

Т. Манн

Ницше сделал широкое обобщение относительно связи своего гения со своей болезнью, давшее его последователям основание сказать, что гениальность – это болезнь. Ницше выразил мысль следующим образом: «Художника рождают исключительные обстоятельства, они глубоко родственны болезненным явлениям и связаны с ними; так что, видимо, невозможно быть художником и не быть больным».

Существует раздел ницшеведения, заложенный доктором Паулен Мёбиусом, изображающий всю духовную эволюцию Ницше как историю болезни прогрессирующего паралитика. Соглашаясь с тем, что определенные обертоны текстов Ницше обязаны болезненным состояниям, я категорически отвергаю подспудные намеки на психопатологическую подоплеку его идей. Эйфория – да! Трепет, вибрация, дрожь, явно различимые в текстах, – да! Но не содержательная, «онтологическая», «гносеологическая» ценность! Даже если гениальность – болезнь, то болезнь ясновидения, то недуг, пробуждающий заснувшую интуицию, то «феномен» Сведенборга!

Сам «совратитель» связывал гениальность с вдохновением, внутренней дрожью, экстазом, вызовом: «Ни одна вещь не удается, если в ней не принимает участия задор».

Ницше никогда не сомневался в собственной гениальности, признаком которой считал именно этот задор, эту внутреннюю дрожь, эту экзальтацию, эту болезненную взвинченность. Гений, полагал он, это человек, вдохновение которого не препятствует ему оставаться трезвым. Экстазы необходимы гению для откровений, но экстатичность не должна уводить его в мир грез, прекраснодушных фантазий, мягкотелых решений. Экзальтация – способ постижения правды жизни, жизненной трагедии. В противном случае возникает сюсюканье a la Rousseau.

Из таинств орфических учений Ницше почерпнул мысль: «Мир глубоко погряз во зле», однако категорически отверг другую: «Тело – могила души». Очищение души от всего дурного было глубоко ему чуждо: очищаясь от страданий, горя, смерти, – останавливают жизнь. Тело есть движитель жизни, заключающий в себе «волю к могуществу», избыток сил.

Боль, считал Ницше, – величайший из творцов. В 318-м фрагменте «Веселой науки» («Люди, наделенные пророческим даром») говорится о том, что это дар производен от страдания, «пророком становится чувство боли!».

В боли заключено столько же мудрости, сколько и в удовольствии: боль, подобно удовольствию, относится к наиважнейшим силам, направленным на сохранение рода. Если бы она не выполняла эту роль, она давно бы уже исчезла с лица земли; а то, что она причиняет страдания, не может быть убедительным аргументом против нее: такова ее сущность.

Великие мученики и мучители человечества, в страдании открывающие новое, – вот главная сила, способствующая сохранению рода и его развитию, «пусть даже они достигают этого только тем, что не приемлют никакого покоя и уюта и не скрывают своего отвращения к счастью такого рода» (это уже о себе).

Собственное страдание Ницше превращал в объект наблюдения и анализа, в поучительный эксперимент над сферой духа. В 1880-м он признавался своему врачу, доктору Эйзеру:

Существование стало для меня мучительным бременем, и я давно покончил бы с ним, если бы терзающий меня недуг и необходимость ограничивать себя решительно во всем не давали мне материала для самых поучительных экспериментов и наблюдений над сферою нашего духа и нравственности… Постоянные изнурительные страдания; многочасовые приступы дурноты, какие бывают при морской болезни; общая расслабленность, чуть ли не паралич, когда я чувствую, что язык у меня отнимается, и в довершение всего жесточайшие припадки, сопровождаемые неудержимой рвотой (в последний раз она продолжалась трое суток, без минуты облегчения. Я думал, что не выдержу этого. Я хотел умереть)… Как рассказать вам об этой всечасной муке, об этой непрекращающейся головной боли, о тяжести, которая давит мне на мозг и на глаза, о том, как все тело мое немеет от головы до кончиков пальцев на ногах!

Среди многих пророчеств и предчувствий философа-Кассандры было раннее ощущение собственного избранничества, редкий и поразительный дар жить в великом и возвышенном – вопреки всем низостям и порокам окружающей жизни. «Кто не живет в возвышенном, как дома, тот воспринимает возвышенное как нечто жуткое и фальшивое». Можно сказать, что он был единственным жителем собственноручно созданной страны, окруженной варварами. Не отсюда ли это паскалевское чувство бездны под ногами? – Ich bin immer am Abgrunge[22]22
  Я всегда у пропасти (нем.).


[Закрыть].

Лейтмотивом жизни и творчества Ницше было пиндаровское «стань тем, кто ты есть» – не прячь, а демонстрируй собственную творческую мощь, не бойся клеветы и наветов черни, будь одиноким, отверженным – но оставайся собой! И главное – не соизмеряй свои речи с ожиданиями «песка человеческого».

…Как раз в этом и концентрировалась вся неповторимая специфика феномена Ницше, цельность и непротиворечивость его характера, верность самому себе; здесь он шел до конца, дошел до конца, сея вокруг смятение и устилая свой жизненный путь бесконечными разрывами: сначала с филологами, потом с Вагнером, метафизикой, романтикой, пессимизмом, христианством, самым близким и родным…

Необузданность, ярко проявившаяся в последних творениях Отшельника Сильс-Марии, изначально была ему присуща: холодности и строгости (правильности) он всегда предпочитал «полет на метле», возможность безраздельно отдаться тому воздушному потоку, который в данное мгновение несет ввысь. Ницше не заботили «плоды» – только зачатие. Дон Жуану познания «тысяча и одна» были необходимы для того, чтобы не замкнуться в раковине первой и последней истины. «Что выяснено, перестает существовать» – таков другой лейтмотив творчества и гносеологии подвижника бесконечной истины.

Характеризуя творчество «больных» гениев, Ницше, в сущности, характеризовал самого себя:

Эти великие поэты – Байрон, Мюссе, По, Леопарди, Клейст, Гоголь – были такими, какими они должны были быть: людьми мгновения, восторженными, чувствительными, ребячески наивными, легкомысленными и непрочными в своей подозрительности и доверчивости; принужденными скрывать какую-нибудь брешь в своей душе; часто своими сочинениями ищущими возможность отомстить за пережитой позор; в своем парении стремящимися освободиться от напоминаний слишком хорошей памяти; топчущимися в грязи, почти влюбленными в нее… часто борющимися с вечным отвращением к жизни, с постоянно возвращающимися к ним привидениями неверия… какое мучение эти великие художники и вообще эти великие люди для того, кто однажды разгадал их.

Страдание, боль были для Ницше необходимым условием творчества, глубины: «Страдание не делает человека лучше, оно делает его глубже».

Особым достоинством произведений, написанных в минуты непереносимых страданий, он считал собственную способность «страдающего и терпящего лишения говорить так, как будто бы он не был страдающим и терпящим лишения».

Ницше удалось не просто стоически следовать собственному призыву amor fati, но превратить страдание в источник высочайшей духовной активности. «Заратустра» – величайшая человеческая реакция на судьбу, на боль, на бесконечное страдание. Ницше глубоко проникся мистической идеей, что страдание – наинадежнейший путь к постижению высших истин бытия. Лишь дойдя до крайней точки изнеможения, мистик способен обрести в себе источник освобождения и утешения. Одно из открытий Ницше: боль, страдание не оставляют подвижнику права на поражение. Даже слабость человеческую следует преобразовать в силу – силу духа.

Творец «Заратустры» не раз признавался, что вся его философия есть плод его воли к жизни, что он перестал быть пессимистом именно в годы своей «наименьшей витальности». В этом контексте следует понимать сказанное им об этой книге: «Чтобы только уразуметь что-либо в моем «Заратустре», надо, быть может, находиться в тех же условиях, что и я, – одной ногой стоять по ту сторону жизни».

Ф. Ницше:

Существо типически болезненное не может стать здоровым, и еще меньше может сделать себя здоровым; для типически здорового, наоборот, болезнь может быть даже энергическим стимулом к жизни, к продлению жизни. Так на самом деле представляется мне теперь этот долгий период болезни: я как бы вновь открыл жизнь, включил себя в нее, я находил вкус во всех хороших и даже незначительных вещах, тогда как другие не легко могут находить в них вкус – я сделал из моей воли к здоровью, к жизни мою философию… Потому что – и это надо отметить – я перестал быть пессимистом в годы моей наименьшей жизненности: инстинкт самовосстановления воспретил мне философию нищеты и отчаяния…

Можно без преувеличения сказать, что книги Ницше выделывались из его страданий. Его путь к совершенству пролегал через страдание. «Заратустра» буквально вылеплен из боли: он писал его в состоянии обострения болезни и, хуже того, в состоянии душевного угнетения, вызванного всеобщим непониманием того, что выходило из-под его пера: «Для многих из моих мыслей я не нашел никого достаточно зрелым; пример «Заратустры» показывает, что можно говорить с величайшей ясностью и все-таки никем не быть услышанным». Тем более потрясает шедевр, созданный в атмосфере страданий и всеобщего безразличия.

Лу Саломе:

Побудительной причиной того, чтобы это внутреннее одиночество как можно полнее слить с одиночеством внешним, послужило в значительной степени его физическое страдание, которое удаляло его от людей и делало даже общение с несколькими близкими друзьями возможным лишь с большими перерывами.

Страдания и одиночество – таковы два главных жизненных начала в духовном развитии Ницше, и они все сильнее сказываются по мере приближения конца.

Подобно тому, как телесные страдания Ницше стали причиной внешнего уединения, в его психических страданиях следует искать исток его сильно обостренного индивидуализма, его резкого подчеркивания слова «отдельный» в смысле «одинокий». Понимание «отдельности» человека у Ницше таит в себе историю болезни и не идет в сравнение ни с каким общим индивидуализмом: содержание его обозначает не «удовлетворение самим собой», а, скорее, «претерпевание самого себя». Следя за мучительными подъемами и падениями в его душевной жизни, мы читаем историю стольких же насилий над самим собой, и длинная, мучительная, геройская борьба таится за отважными словами Ницше: «Этот мыслитель не нуждается ни в ком, кто бы опровергал его; он сам удовлетворяет себя в этом отношении!»

Ницше хотел, особенно в последние годы, когда он был больше всего болен, чтобы его болезнь и была понимаема в таком смысле, т. е. как история выздоровления. Эта могущественная натура успела среди страданий и борьбы найти исцеление и новые силы в своем идеале познавания. Но достигнув исцеления, она снова нуждалась в страданиях и борьбе, в лихорадке и ранах. Она, которая сама достигла своего исцеления, снова вызывает болезнь: она обращается против себя самой и как бы перекипает, чтобы снова впасть в болезненное состояние.

Бесконечной энергией своей натуры Ницше пробивался через болезненные промежутки к прежнему здоровью. Пока он мог еще осиливать боли и чувствовал в себе силу к работе, страдания не влияли на его неутомимость и самосознание. Еще 12 мая 1878 года он писал бодрым и веселым тоном в одном письме из Базеля: «Здоровье мое шаткое и внушает опасения, но мне так и хочется сказать: чтó мне за дело до моего здоровья».

Чтобы достигнуть могущественного развития своего самосознания, дух его нуждался в борьбе, страданиях, потрясениях. Нужно было, чтобы душа его оторвалась от того мирного состояния, в котором он естественно находился, проводя время в пасторском доме своих родителей, – потому что его творческая сила зависела от волнения и экстаза всего его существа. Тут впервые в жизни Ницше проявляется жажда страдания, свойственная «декадентской натуре».

Апология страдания складывалась у Ницше задолго до того, как он сполна испытал боль. Уже в период работы над «Рождением трагедии» он писал: «В страданиях и трагедии люди создали красоту, надо их глубже погрузить в страдание и в трагедию, чтобы удержать в людях чувство красоты».