Текст книги "Ницше"

М. Хайдеггер:

Истина, понятая как установленность, позволяет субъекту абсолютно распоряжаться истинным и ложным. Субъективность не просто вышла из всяких границ, она сама теперь распоряжается любым видом полагания и снятия ограничений.

Метафизика абсолютной субъективности воли к власти, какою выступает философия Ницше, абсолютизирует и исчерпывает второй член метафизического определения человека – «разумное животное», подобно тому как панлогизм Гегеля абсолютизировал и исчерпал его первый член. Безусловная сущность субъективности с необходимостью развертывается как брутальность бестиальности.

Мне трудно согласиться с М. Хайдеггером, будто ницшеанская абсолютизация субъективности является другой стороной гегелевского панлогизма: на одной стороне – разумное действительное, на другой – брутальность и бестиальность.

…У Ницше еще бóльшая абсолютизация субъекта делает различие между истиной и ложью вообще неважным: истины самой по себе нет, она поэтому то же самое, что ложь; безраздельно царит «справедливость» как право воли к власти назначать, чему быть истиной и чему быть ложью, в интересах своего усиления. Истина, понятая как установленность, позволяет субъекту абсолютно распоряжаться истинным и ложным. Субъективность не просто вышла из всяких границ, она сама теперь распоряжается любым видом полагания и снятия ограничений.

Истину как ложь следует понимать не в абсолютном, а во временном отношении: любая истина, как правило, рано или поздно сменяется другой истиной. Гегелевские претензии на абсолютную истину – не оборотная сторона ницшеанства, а духовный тоталитаризм, противостоящий духовной открытости, предоставляющей человеку право на сомнение в любой истине, на формулировку новой истины, которая тоже может оказаться ложью.

Ницше положил конец жречеству, дидактике, догматизму знания, интеллектуальной порче – практике выдавать добытое знание за последние истины:

Если мы примем во внимание, что почти у всех народов философ наследует и развивает тип жреца, то нас уже не удивит эта привычка чеканить фальшивую монету, обманывая самого себя. Коль скоро на тебя возложены священные обязанности – как то: совершенствовать, спасать, искуплять людей, коль скоро ты носишь божество в своей груди и выступаешь рупором потусторонних императивов, то ты со своей миссией недосягаем для чисто рассудочных оценок, тебя освящает обязанность, ты сам тип высшего порядка!.. Чтó жрецу знание! Он слишком высок для наук!.. А ведь до сей поры царил жрец!.. Он определял, что «истинно», что «неистинно»!

«Вот истина» – эти слова, где только они ни раздаются, означают одно: жрец лжет…

Типичным примером экстравагантного глубокомыслия Ницше является «логически противоречивая» парадоксальная максима, варьируемая в многочисленных разновидностях: «истина есть ложь». Ключ к пониманию дан самим Ницше: «Истина есть тот род заблуждения, без которого определенный вид живых существ не мог бы жить». Господа-мыслители и системотворцы всех мастей до Ницше создавали грандиозные наукоучения, претендующие на окончательную истинность. «Поверхностный» и «противоречивый» Ницше – вопреки логике, здравому смыслу и авторитетам – констатировал «инструментальную» функцию истины, способность человека «конструировать» мир с помощью фикций-истин, теряющих всякий смысл без действенности и преобразующей мощи. Истина – ложь, потому что другие эпохи обретут иные истины, но она ложь еще и потому, что ложь сильные правды, что действенность фикций эффективнее чистой «воли к творчеству», не имеющей практических последствий (декаданса, на языке Ницше).

Определяя истину как неопровержимое заблуждение, Ницше не утверждает недостоверности познания, как интерпретирует это Е. Трубецкой, а лишь предостерегает от отождествления истины и достоверности, истины и глубинных реалий жизни. Истина может оказаться гибельной, а заблуждение может послужить нашему процветанию и могуществу. По своей действенности, по крайней мере – краткосрочной, ложь слишком часто превосходит правду – это и имеет в виду Ницше.

Может быть, Паскаль, а за ним Ницше потому и определяли истину как род заблуждения, что задолго до Фрейда понимали глубинную связь между подсознательной верой и подсознательной пользой.

Истина есть род заблуждения, без которого определенный род живых существ [именно человек] не мог бы жить. Решает в конечном счете ее ценность для жизни…

Логика вырастает не из воли к истине, а из стремления оправдать или самооправдаться. По той же причине «вера в тело фундаментальнее, чем вера в душу».

Изменившееся отношение к истине всего яснее дает о себе знать по изменению статуса ее противоположности, лжи. У Декарта ложь есть то, что не отвечает требованиям несомненности и достоверности, но в качестве «заблуждения» она предполагает возможность «нахождения» истины и потому выше рангом, чем безошибочность природных вещей. На следующей ступени метафизики субъекта, у Гегеля, неистина уже прямо включается в процесс познания: она – односторонность истинного, снимаемая полнотой знания, присущей абсолютному субъекту. Наконец у Ницше еще большая абсолютизация субъекта делает различие между истиной и ложью вообще неважным: истины самой по себе нет, она поэтому то же самое, что ложь; безраздельно царит «справедливость» как право воли к власти назначать, чему быть истиной и чему быть ложью, в интересах своего усиления.

Отождествление истины с заблуждением играет основополагающую роль в «переоценке ценностей»: ведь вся предшествующая философия выдавала результаты философствования как истины в последней инстанции, против чего категорически возражает Ницше в своем отвержении всего безусловного, окончательного, данного раз и навсегда. «Убеждения суть более опасные враги истины (которая, следовательно, в каком-то виде все же существует), чем ложь». Переоценка ценностей потому и необходима, что почти всё, что когда-либо признавалось истинным, рано или поздно оказывается ложным. Собственно, только это, в конечном итоге, и хочет выразить Ницше своими парадоксальными утверждениями, и только это считает своим вкладом в гносеологию.

Сознание, дух, обожествляемые предшествующими философами, столь же несовершенны, как и человеческое тело. Сознание ошибается гораздо чаще, чем инстинкты, просто потому, что инстинкты гораздо древнее сознания. Сознанию нет оснований доверять тем больше, чем оно прагматичней, хитрей, изворотливей, чем в большей мере оно компенсирует бессилие тела. Ницшеанство – это попытка развеять божественный ореол, созданный сознанию Просвещением. Сознание не является безусловным благом, деятельность сознания может быть опасной, разрушительной, тоталитарной. Социализация, омассовление человека обязаны своим происхождением сознанию. Сознание в равной мере позволяет человеку понять свое личное начало, в какой – утратить себя, раствориться в массе. Массовое сознание приковывает человека к «интересам общества», к «родине», ко всем видам стадности, подавляет подлинные импульсы персональной жизни. Массовое сознание деформирует жизненные реальности и потому есть величайшая опасность.

Массовое сознание радикально отличается от индивидуального мышления. Почти всё, что Ницше приписывает истине-лжи, касается прежде всего массового сознания – его бесконечные ошибки, иллюзии, химеры, упования, не имеющие отношения к реальной жизни и способные стать угрозой самому существованию человечества. Массовое сознание Ницше отождествляет с «извращенными суждениями и бредом наяву», которые этим же сознанием возводятся в статус истин. Посредством массового сознания люди постоянно канонизируют свои заблуждения в «истины» и затем начинают преследовать «неправоверных». «Истина» постоянно перерабатывается в «веру» с помощью все того же массового сознания. Человечество давно погубило бы само себя своими химерами и ложной верой, если бы жизнь не управлялась более мощной силой – волей к могуществу, инстинктом самосохранения, которые действуют безошибочно и целесообразно. Вот почему конечной целью развития сознания должны стать синтез сознания и воли, интеллектуальный инстинкт, интуиция.

Только инстинктивно-интуитивное знание может предохранить человечество от заблуждений. Борьба за истину не равноценна искоренению человеческих заблуждений. Обнаружить заблуждения не означает утвердить истину, потому что истина – продукт сознания, а искоренение заблуждения – результат инстинкта, воли к могуществу. Сознание ошибается, воля – нет. Постижение истины нашим рассудком не есть однозначное добро, поскольку своим результатом может иметь принимаемую за истину ложь. Само стремление к истине содержит в себе элемент неопределенности: «Что собственно в нас хочет “истины”?» «Положим, мы хотим истины, – отчего же лучше не лжи? Сомнения? Даже неведения?» Человечеству свойственно заблуждаться; вся история человечества изобилует суевериями, искоренением «ересей», борьбой за «правоверие», требующей жертв, жертв, жертв…

Даже свободная от заблуждений рассудочная истина может быть опасной. Во-первых, сама истина может оказаться деструктивной, разрушительной, гибельной для человека, так что ее достижение отнюдь не ведет к счастью. Во-вторых, полное овладение истиной лишает человека иллюзий, фикций, заблуждений, лежащих в основании духовной жизни. Мудрость суть дозирование истины; всеобъемлющая истина убивает жизнь, которая бессознательно «ищет заблуждения, живет заблуждением».

 
Наша охота за истиной —
ужели это охота за счастьем?
 

«Правда, и только правда» – чрезвычайно опасный моральный императив, противостоящий воле к жизни. Стремление к истине любой ценой суть инфантильное окаянство в любви к истине, обрекающее человека на мученичество и ненужные жертвы. Ницше призывает «остерегаться страдания» «во имя истины», которая слишком легко, как мы знаем из истории, оборачивается ужасающими заблуждениями и горами жертв (защитников и противников «истины»).

Мы больше не верим тому, что истина остается истиной, если снимают с нее покрывало… Теперь для нас это дело приличия – не все видеть обнаженным, не при всем присутствовать, не все хотеть понимать и «знать».

Правда жизни, ее истина состоят в том, что иллюзии человеку не менее необходимы, чем «истина», к тому же недостижимая. Поэтому моральная декларация безусловного стремления к истине, во-первых, лицемерна и, во-вторых, вредна, лишая человека спасительных иллюзий. В ней выражается забвение жизни. Истина и заблуждение – равноправные и паритетные компоненты познания, тем более что вчерашние истины сегодня представляются заблуждениями, а истины грядущего всегда встречаются человечеством как покушение на основу основ.

Истины – формообразующие структуры нашего сознания, наши внутренние предпочтения. Истины историчны, они возникают и исчезают во времени. Критерием истины служит сам человек, его польза, его стремление господствовать над вещами. Но поскольку сознание человека, как и мир, подвижно, у человечества не может быть постоянного критерия для суждения о вещах. Поэтому наши суждения выражают не истину, а лишь преходящее настроение. Это не значит, что человек должен отказаться от всяких суждений – он на это не способен, а они ему необходимы. Человек не может обходиться без оценки вещей, следовательно, без суждений о них. Он должен отказаться не от «истин», а от гипостазирования идей.

Познание – не добывание истин, но установление наших отношений с вещами, а к этим отношениям можно вообще не применять понятия «истины» или «лжи». Думать, что истина ценнее лжи – не более чем предрассудок: «истины» нередко грозят неимоверными опасностями, а «ложь» оказывается спасительной. Важны вообще не «истина» или «ложь», а служение сохранению и возрастанию жизни. Вот почему предметом наших поисков должны стать не фантомы рассудка, а здоровье, увеличение степени нашего могущества.

Нет безусловных истин, ничего не может быть принято на веру потому, что имярек «сказал». Познание – это всегда риск, многоаспектность, эксперимент с истиной. Мы – эксперименты, так и будем же ими, – читаем в «Утренней заре». Познание – это интерпретация, претендовать на большее – мегаломания. И если самого Ницше тоже можно обвинить в максимализме, то лишь – в мегаломании как бесконечности перспектив (если не считать болезненных маний-притязаний).

В познании важен не результат, а процесс. Процесс познания бесконечен, поэтому «истина» всегда представляет собой ничтожную малость, тайна же всегда бесконечно велика. Переходить за рубеж, разделяющий познанное и непознанное, всегда опасно, ибо человек все еще не созрел до плодов рук своих. Бесконечность процесса познания означает и неискоренимость заблуждений: поскольку истину никогда не удастся раскрыть целиком, всегда пред человеком будет расстилаться целина ошибок и проб. На любом этапе познания человечество будет обладать небольшой суммой истин и огромной совокупностью заблуждений.

Можно сказать, что задолго до Хайдеггера Ницше поставил вопросы, что такое истинное и в чем истина истинствует, ответив на них не утверждением некой новой истины, но констатацией ее ускользания. Важна не истина, важен ее поиск, важно право каждого искать истину, важны не доказательства истинности, а полезность поиска для жизненности, для более глубокого проникновения в сущее, для воли к могуществу.

Уже находясь «по ту сторону» разума, больной Ницше, еще не утративший связность мысли, назовет правду полем битвы – в глубине подсознания, видимо, фигурировал он сам, Одинокий воитель, то ли выигравший, то ли проигравший великое сражение собственной жизни.

Величайшая опасность для мыслителя – всегда оставаться верным самому себе. Надо иметь способность время от времени терять себя и находить снова, вредно быть замкнутым в одной личности, замуровывать себя в мировоззрение. «Убеждения суть более опасные враги истины, чем ложь».

 
Мне чужды и ведомый, и водитель.
Послушник? Нет! Но нет и – повелитель!
Не страшен тот, кто сам себе не страшен:
А страх и есть над судьбами властитель.
Я и себе не склонен быть – водитель!
Люблю я, словно зверь, искать укрытий,
Найти себе пустынную обитель,
Блуждать в себе мечтательно и сладко
И издали манить себя загадкой,
Чтоб был себе и сам я – соблазнитель.
 

Познание – это всегда неожиданность, непредсказуемость, удар. Необходимо, говорит Ницше, чтобы собственные мысли поражали и ранили как нечто приходящее извне, как своего рода события и удары.

Человек познающий, человек вообще – неисчерпаемая глубина, «скрытые погреба и подвалы», кладезь тайн, лабиринт…

Я подобен старому несокрушимому замку, в котором есть много скрытых погребов и подвалов; в самые скрытые из моих подземных ходов я еще сам не пробирался, в самые глубокие подземелья еще не спускался. Разве они не находятся под всем построенным? Разве из своей глубины я не могу подняться до земной поверхности во всех направлениях? Разве через всякий потайной ход мы не возвращаемся к самим себе?

Если бы мы хотели и осмеливались создать архитектуру, соответствующую нашей душе, то нашим образом был бы лабиринт!

Видеть и все же не верить – первая добродетель познающего; видимость – величайший его искуситель.

Ницше упредил Фрейда в обнаружении огромного мира, лежащего под сознанием, рождающего идеи, хранящего огромный запас сил жизни, в котором интеллект – лишь тонкий поверхностный слой:

Ощущения и мысли – это нечто крайне незначительное и редкое в сравнении с бесчисленными органическими процессами, непрерывно сменяющими друг друга. В самом незначительном процессе господствует целесообразность, которая не по плечу даже нашему высшему знанию: предусмотрительность, выбор, подбор, исправление и т. д. Одним словом, мы тут имеем перед собою деятельность, которую мы должны были бы приписать интеллекту несравненно более высокому и обладающему несравненно более широким горизонтом, чем известный нам. Мы научились придавать «меньшую» цену всякому сознания, мы разучились считать себя ответственными за наше «сам», потому что мы, как сознательные, полагающие цели существа, составляем только самую малую часть его… В результате мы научились понимать, рассматривать само сознательное «я» лишь как орудие на службе у указанного выше верховного, объемлющего интеллекта.

Здесь нет только имени фрейдовского «бессознательного» – темная, глубокая таинственная бездна, не озаряемая светом сознания, не названа, ибо безымянна…

Позади твоих мыслей и чувств, брат мой, стоит могучий повелитель, неведомый мудрец – он называется Сам. В твоем теле живет он, он – твое тело.

В теле твоем больше разума, чем в твоей наилучшей мудрости. И кто знает – на что именно нужна твоему телу твоя наилучшая мудрость?

Истина для Ницше – женщина, и само это утверждение скрывает бездну смыслов: красоты, непостоянства, ветрености, легкости, притворства, поверхностности, тайны, необходимости завоевания, чары, соблазна, неоправданных обещаний…

Тексты самого Ницше не оставляют сомнений в том, что он преднамеренно уподоблял истину женщине, подразумевая все метафорические возможности такого уподобления:

 
Истина —
она как женщина, ничуть не лучше:
стыд – лишь лукавство;
чего она хочет сильнее всего,
того она знать не желает,
пальчиком строго грозит…
Кому она подчиняется? Только насилью!
Так прибегайте к насилью,
будьте жестоки, вы, мудрейшие!
Вам надлежит ее принудить,
стыдящуюся истину!..
Для высшего блаженства
ей нужно чувство принужденья —
она, как женщина, ничуть не лучше!
 

Предположив, что истина – женщина… – как? так не с полным ли основанием подозревали всех философов, мысливших догматически, в том, что они плохо разбирались в женщинах? И что устрашающая серьезность и угловатая навязчивость, с которыми они имели обыкновение приступать к истине, были неловкими и неприличными попытками подцепить бабенку?.. Разумеется, она не дается в руки, не дает себя подцепить – и сегодня всякий род догматизма держится жалко и подавленно. Если только он вообще еще держится на ногах!

…Небожественная реальность вообще не дарует нам красоты или уделяет ее нам лишь однажды! Я хочу сказать, что мир изобилует красивыми вещами, но, тем не менее, он беден сверх меры прекрасными мгновениями и прекрасными откровениями подобных вещей. Но, возможно, в этом и коренятся сильнейшие чары жизни: она покрыта златотканым покрывалом, завесой прекрасных возможностей, придающей ей вид обещающий, сдержанный, стыдливый, насмешливый, сострадательный, соблазнительный. Да, жизнь [истина] – это женщина!

Комментарии Жака Дерриды:

Ведь хотя женщина и есть истина, она знает, что истина не имеет места и что истину не имеют. Она – женщина в той мере, в какой она не верит в истину, следовательно, в то, что она есть, в то, что как верят, она есть, что, следовательно, она не есть.

…«Женщина» проявляет столь мало интереса к истине, она верит в нее столь слабо, что истина, сама по себе, даже не касается ее больше.

Это «мужчина» верит в то, что его дискурс о женщине или истине касается… Это «мужчина» верит в истину женщины, в женщину-истину.

«Истина» – всего лишь поверхность, она становится глубокой, бесстыдной, желанной истиной, только под действием завесы, падающей на нее: истиной, не подвешенной между кавычек и скрывающей поверхность стыдливым движением. Достаточно приподнять завесу, чтобы истина исчезла или обратилась в «истину» – написанную в кавычках.

Истина связана с женщиной многими связями: истиной беременеют, истине отдаются, истину любят или насилуют, истина, как женщина, «выдает себя за…» «Прогресс идеи: она становится тоньше, двусмысленней, неуловимей – она становится женщиной…»

Все атрибуты, все черты и прелести, обнаруженные Ницше в женщине – соблазнительное обетование, вызывающая желание запредельность, Entfernung – так же принадлежит к истории истины, как и к истории заблуждения.

Другой символ истины Ницше – бездна, бесконечность, опасность, без-донный дар. Ницше – один из крестных отцов плюрализма, перспективизма, прагматизма, очень точно сформулировавший цель философии: «Задача: видеть вещи, как они есть! Средство: смотреть на них сотней глаз, из многих лиц».

Главный грех Просвещения – самонадеянная попытка выдать мысль за существование, одно из проявлений жизни – за всю жизнь:

Основная ошибка кроется в том, что мы, вместо того, чтобы понять сознательность лишь как частность в общей системе жизни, – принимаем ее в качестве масштаба, в качестве высшей ценности жизни… Если захотеть достаточно широко поставить цель жизни, то она не должна бы совпадать ни с одной категорией сознательной жизни; наоборот, она должна была бы еще объяснять каждую из них, как средство, ведущее к сказанной цели.

Ницше исходил из того, что жизнь выше познания, ибо, когда познание уничтожает жизнь, оно уничтожает самое себя. Именно жизнь является предпосылкой познания, поэтому функция познания – не умалять жизнь, не высокомерно распоряжаться ею, не превращать жизнь в марионетку ума, но сохранять и укреплять ее правдой.

Рационализм претил Мифотворцу обожествлением рассудочности, «торжеством разума». Ведь ум связан с хитростью, изворотливостью, лицемерием, ложью. Интеллект – искусство мимикрии, разум – средство обмана и самообмана. Фантазия чище интеллекта. Мышление шире рассудочности. Жизнь шире мышления. Жизнь – творческий процесс. Если бы жизнь творила по законам рассудка, то итогом эволюции стал бы робот, голем, Франкенштейн.

«Объективности» рационализма Ницше предпочитал синкретизм мифа, просвещенческой гносеологии – перспективизм, конкуренцию воль и идей.

Прекраснодушию рационализма, лучшему из миров «философ неприятных истин» – так однажды назвал он себя – противопоставил «ужасные» истины, подлинную правду жизни, поедающей жизнь…

«Нет прекрасной поверхности без ужасной глубины» – ницшевская парафраза тютчевским строкам о шевелящемся на дне песен хаосе.

Отсюда – главная гносеологическая идея Ницше: познание должно иметь глубину: «Мир глубок: глубже, чем думали».

Ницше часто предъявляют претензию в неоднозначности определений, в отсутствии авторских комментариев к основополагающим категориям собственной философии, таких как «воля к могуществу», «переоценка всех ценностей», «сверхчеловек» и т. д. Это справедливо, но естественно. Правильно бы поступил «ниспровергатель разума», если бы начал испытывать свою философию судом рассудка? Платон говорил, что Творца и зиждителя Вселенной трудно увидеть, а показать всем просто невозможно. Начала нашего знания уходят в темноту – определить их строго – покуситься на божественную прерогативу. Первоначала темны и неопределенны, поскольку – первоначала, в противном случае можно было бы подменить мир математикой, человека – дробью.

Научная строгость была тисками для пламенной натуры Ницше, творческие силы и энтузиазм которого могли черпать пищу только из дионисийского хаоса, из глубин бессознательного, из темных жизненных пучин. В этом отношении «Рождение трагедии» – яркий пример психологичности и психоаналитичности молодого автора, черпавшего гораздо больше из себя самого, чем из истории, филологии и всех предшественников вместе взятых.

Человеку свойственно освящать непостижимое: движение Солнца на небесах, Бога, собственный разум… Интеллект на протяжении невероятно долгого времени не производил ничего, кроме заблуждений, но стоило ему пробудиться от вековой спячки, как Просвещение провозгласило «торжество разума». Разум слаб, непостоянен, склонен к самообману и самовозвеличиванию, создает превратное представление о своем собственном состоянии. Интеллект неотделим от собственных фикций, от иррациональности, от огромного хаотического жизненного мира, из которого он появился и на котором вырос.

Неужели вы думаете, что науки могли бы родиться на свет Божий и набрать силу, не будь тех волшебников, алхимиков и ведьм, которые появились задолго до них и потратили немало сил, чтобы своими предсказаниями и разными хитроумными уловками вызвать к жизни жажду, ненасытную потребность и вкус к тайным и запретным силам? Подумайте, ведь предсказать нужно было неизмеримо больше того, что в действительности могло бы свершиться, дабы хоть что-нибудь свершилось в области познания.

То там, то здесь проскальзывающий негативизм по отношению к науке разъяснен самим Ницше в 335-м фрагменте «Веселой науки» «Да здравствует физика!» На свете не так уж много людей, умеющих наблюдать, но сколько среди этой горстки таких, кто занят созерцанием самих себя?.. Главная претензия философа к людям науки – ошибочность приоритетов, предпочтение мертвого живому. Почему тогда «Да здравствует физика!»? О какой физике речь? Послушаем самого Ницше:

Мы не хотим быть тем, что мы есть — новыми, неповторимыми, несравненными, – сами себе законодатели, сами себе создатели! А для этого мы должны быть лучшими исследователями и открывателями всего того, что есть закономерного и безусловного в мире: мы должны быть физиками для того, чтобы суметь стать творцами в нашем смысле слова, – ибо до сих пор все оценки и все идеалы опирались на незнание физики или строились в полном противоречии с ней. И потому – да здравствует физика! А еще больше то, что нас принуждает обратиться к ней – наша честность!

Ницше имел множество оснований для убеждения, что «рядом со злой совестью всегда росло знание», что опасность мудрого в том, что он больше всех подвержен соблазну влюбиться в неразумное. Как никто иной, он понимал, что «без неразумия ничто человеческое не может существовать». Честность для Ницше – это умение смотреть правде в глаза, отказ от рационалистических иллюзий – вот о какой «физике» шла речь.

Своим острием ницшеанство было направлено против самодовольства и оптимистического благодушия Просвещения (до Гегеля включительно), согласно которому заведомо обречено на гибель все трагическое, несчастное, калечное и больное.

Рационализм Декарта претил Ницше приоритетом сознания перед многообразием жизни, разума – перед океаном неразумия.

Сознание, сформировавшееся исключительно в целях общения, представлялось Декарту управляющим органом жизни, коим оно, естественно, не являлось, ибо даже в эпоху Просвещения многим было ясно, что человеческие порывы, поступки, волевые движения, страсти, вожделения управляются отнюдь не только разумением, логикой, силлогизмом. Декарт явно переоценивал роль самосознания в психической жизни, сводя все огромное поле сознательного к дискурсии, логике, языку, грамматической структуре, порядку слов и имен, идеальным структурам и несуществующему единству сознания. Делая ставку на язык, считая последний выражением всего сознательного, Декарт не только упускал из виду стихию бессознательной или витальной жизни, но и «темные» пласты самого языка, его внутреннюю мифологичность, неопределенность, многозначность.

Отвергая картезианскую формулу: «Мыслю, следовательно, существую», Ницше писал:

Мыслят: следовательно, существует мыслящее – к этому сводится аргументация Декарта. Но это значит предполагать нашу веру в понятие субстанции «истинной уже априори»: ибо когда думают, что необходимо должно быть нечто, «что мыслит», то это просто формулировка нашей грамматической привычки, которая к действию полагает деятеля.

«Свет разума», «эфир разумности», «божественность интеллекта», другие картезианские уловки – не более чем камуфляж непреодолимых внутренних проблем сознания, недостоверности знания, смутности бессознательного, несводимости жизни и даже психической жизни к понятию, знаку, числу. Становясь «мыслящей вещью» Декарта, человек перестает быть телом, порывом, желанием, волей, но – одновременно – субъектом, душой, бездной духа, бес– и сверхсознательным континуумом. Не говоря уже о той правде, что тело, телесные функции «в миллион раз важнее, чем все красивые состояния и вершины сознания», само сознание столь же бездонно, как эволюция жизни, приведшая к нему и наложившая на него отпечатки биологически-витального и психически-плюрального – я имею в виду те глубинные и многообразные структуры психического, которые открыты психоанализом и в которых выражена связь человеческого со всей эволюцией жизни:

Человеческое тело, в котором снова оживает и воплощается как самое отдаленное, так и самое ближайшее прошлое всего органического развития, через которое как бы бесшумно протекает огромный поток, далеко разливаясь за его пределы, – это тело есть идея более поразительная, чем старая «душа».

Декарт, упреждая современных аналитиков, мечтал о создании нового языка философии, lingua universalis, способного упорядочить и логически исчислить все философские проблемы. Уместно напомнить, что все попытки такого рода, как то: в математике – Гильберта, в физике – Эйнштейна, в философии – Рассела, потерпели поражение. Жизнь оказалась шире сознания, Ницше оказался глубже Декарта.

Ницше не иррационалист, но антирационалист, восставший против рационалистической механизации жизни и человека. Пафос его антирационализма направлен против строгой механики картезианских машин. Телесность и жизненность, эти важнейшие категории философии Ницше, даже не биологичны, но символичны, мифологичны, культурно обусловлены: «Идеальная телесность выступает у Ницше в роли вездесущего посредника между возможными биологическими, психофизиологическими и культурно-историческими процессами…»

Идея Ницше, согласно которой многообразие жизни не вписывается в логические схемы, нигде не проявилась с такой наглядностью, как в стране «торжества разума». Разгул стихии во все времена не обходил Россию; «непрерывной цепи иррациональных событий современной истории нашего общества не видно конца».

Философия жизни в принципе не может быть всецело рационалистической: хаос, непредсказуемость, случайность, безрассудность, страдание, боль, судьба, смерть – такие же компоненты жизни, как порядок, гармония, красота, причинность. Философская мудрость, адекватная жизненности, не может быть рациональной: правда жизни – не только ее торжество, но и ее трагедия.

Ницше отрицал рассудочно-механистическое мышление как не соответствующее жизненной реальности. Жизнь – стихия, подчиняющаяся разве что воле к жизни, воле к могуществу жизни. Философия жизни – интуиции, схватывающие вечную игру этой стихии.

Идея становления, экстатический язык, переоценка ценностей необходимы Ницше для создания нового образа мира – зыбкого, неустойчивого, меняющегося, активного, вечно обновляемого, становящегося. Философским системам-монументам, творящим идолов для поклонения, Ницше противопоставляет вечную иррадиацию жизни и мысли, которые, конечно, могут повторяться, но не должны препятствовать новой жизни и мысли, ибо монументальная философия, мысль, ставшая монументом, суть то, что сказано, – памятники на мемориальном кладбище духа. Монумент – не идеал философского знания, но знак того, что все, в том числе знание, – смертно…