Текст книги "Ницше"

Считая евреев «самой сильной, самой цепкой, самой чистой расой из всего теперешнего населения Европы», Ницше глубоко раскрывал корни антисемитизма, им всегда осуждавшегося: «Вся проблема евреев имеет место лишь в пределах национальных государств, так как здесь их активность и высшая интеллигентность, их от поколения к поколению накоплявшийся в школе страдания капитал ума и воли должны всюду получить перевес и возбуждать зависть и ненависть; поэтому во всех теперешних нациях распространяется литературное бесчинство казнить евреев как козлов отпущения за всевозможные внешние и внутренние бедствия». Если Ницше осуждал литературные казни евреев, что бы сказал он, когда эти казни обернулись крематориями Аушвица и рвами Бабьего Яра?

«Предтеча фашизма», Ницше категорически отвергал расизм, считал проблему расы надуманной, а европейские нации искусственными: «То, что теперь называется в Европе «нацией», это – только искусственная, а не природная вещь». Он призывал «не иметь дела с тем, кто принимает участие в лживом блефе расы».

«Предтеча фашизма», Ницше в одной из последних открыток, посланных Францу Овербеку уже на грани срыва в пропасть, с последней границы разума, писал: «Я занят составлением Promemoria для европейских дворов с целью создания антинемецкой лиги. Я хочу зажать «рейх» в ежовых рукавицах…»

«Предтеча фашизма», Ницше, сравнивая немцев со славянами, говорил: «Одаренность славян казалась мне более высокой, чем одаренность немцев, я даже думал, что немцы вошли в ряд одаренных наций лишь благодаря сильной примеси славянской крови».

«Предтеча фашизма», Ницше метал гневные филиппики в тоталитаризм, патриотизм, развенчивал культ государства.

Ницше не просто ставил личность выше государства или нации, но обращал пафос своего Заратустры против «самого холодного из всех чудовищ», ведущего свой народ к гибели. Раздел «О новом кумире» «Заратустры» – отповедь всем тоталитаристам и этатистам:

…Государство лжет на всех языках добра и зла: и в речах оно лживо, и всё, что имеет оно, – украдено им.

Фальшь у него во всем: не своими зубами кусается зубастое это чудище, даже внутренности его – и те фальшивы.

Смотрите же, как оно приманивает к себе эти многие множества! Как оно душит их, как жует и пережевывает!

«Нет на земле ничего большего, чем я: я – перст Божий, я – устроитель порядка», – так рычит чудовище. И не одни только длинноухие и близорукие опускаются на колени!

Этот новый кумир все готов дать вам, если вы поклонитесь ему: так покупает он блеск добродетелей ваших и взор гордых очей.

Государством зовется сей новый кумир, там все – хорошие и дурные – опьяняются ядом; там все теряют самих себя; там медленное самоубийство всех называется жизнью.

Безумцы все эти карабкающиеся обезьяны, мечущиеся, словно в бреду. Зловоние источает их кумир, это холодное чудовище; зловонны и они сами, служители его.

Только там, где кончается государство, начинается человек – не лишний, но необходимый: там звучит песнь того, кто нужен, – единственная и неповторимая.

Говоря, что родина – это свинья, пожирающая своих сыновей, Джойс не делал открытия: Ницше произнес это до него. Задолго до написания «Заратустры» Ницше сказал еще сильнее: «Германская империя вырывает с корнем немецкий дух».

Человек, восставший против общего блага, посвящает свою книгу поборнику разума и просветительства Вольтеру. Жестокость, пишет он, не совместима с высокой стадией культуры и человеческим совершенством. А вот что воинствуюший «поборник насилия» и «шовинист» говорит о силе и национальном нарциссизме:

Слишком дорого приходится платить за силу; сила оглупляет.

Нет, не культ насилия, а «Ecce Homo» – трагическая правда о Ницше.

Могло ли вообще случиться, чтобы натура нежная, бескорыстная и чуждая всякой грубости, личность художническая и романтическая – вопреки самой себе – развила дикую антигуманную теорию торжествующего аморализма? Мог ли мягкий и кроткий Ницше, доброжелательный к славянам, французам, евреям, Ницше, требующий разоружения, неистово славославить жестокость?..

Толкни падающего?

Скверный воздух! Эта мастерская, где фабрикуют идеалы, – мне сдается, она провоняла ложью.

Ф. Ницше

Люди всего лучше водятся за нос моралью!

Ф. Ницше

Я понимаю теперь ясно, чего искали когда-то прежде всего, когда искали учителей добродетели, искали крепкого сна и снотворных добродетелей. Для всех этих хваленых мудрецов и учителей – мудростью считался сон без сновидений…

Ф. Ницше

Вряд ли стоит говорить о моральном релятивизме Ницше, человека, невероятно чувствительного к добру, порядочности и любви. «Мне невыносимо нарушить слово, тем более – убийство». «Вернуть злому человеку чистую совесть – не это ли является моим непроизвольным стремлением?». «Я расположен к таким моралям, которые побуждают меня вечно что-то делать: и с утра до вечера и ночью грезить и не думать ни о чем другом, как только о том, чтобы сделать это хорошо, настолько хорошо, как я и в состоянии сделать!» Упреждая идеи ненасилия Ганди, Ницше требовал «быть справедливым к тем, кто тебя презирает».

Понимая амбивалентность добра и связанной с ним морали, глубоко прочувствовав опасность невыстраданной проповеди идеалов и лицемерие учителей жизни, Ницше отнюдь не требовал свободы от этических обязательств: «Быть может, черт придумал мораль, чтобы мучить людей гордостью, а другой черт когда-то ее снова отобрал, чтобы мучить их презрением к самим себе».

Как можно говорить об аморализме человека, придавшего добродетели вместо небесной абстракции – земное звучание?

Я заклинаю вас, братья, будьте верны земле! Не сидите, зарывшись с головою в мертвый прах небесной галиматьи. Держите ее гордо, свою земную голову, – она оправданье и смысл этой земли!.. Торопитесь, верните на землю отлетевшую от нее добродетель – да, верните ее для любви и для жизни: и да будет добродетель смыслом земли, ее человеческим смыслом!

Ницше – один из самых морализующих философов в истории метафизики, поставивший этическую тематику в центр своих изысканий, сделавший ее нервом своей философии и посвятивший ей львиную долю своих текстов. Ницше не аморалист, а сверхморалист, не довольствующийся догматикой, требующий коренного обновления нравственности. Если хотите, главный императив Ницше – тот же, что и в Новом Завете: «Непримиримая борьба со старыми нравами и обычаями, упорно отстаиваемыми книжниками и фарисеями, и неустанная и настойчивая проповедь и пояснение принципиально новых моральных требований и установлений».

У Ницше мы действительно обнаружим множество эскапад, направленных против христианского сострадания, изображаемого как нарыв на здоровом теле жизни. Это и есть символ ницшеанского понимания болезненности, мертвенности этого чувства: «Здесь быть врачом, здесь быть неумолимым, здесь действовать ножом – это наше дело, это наш вид человеколюбия, это делает нас философами, нас, гипербореев!»

Здесь ключевые слова «врач» и «наш вид человеколюбия»: не сюсюкать, не лицемерить, не врать, не вымучивать несуществующего страдания, но – «быть неумолимым», говорить правду, признавать жизненную необходимость боли, лечить.

«Толкни падающего» можно интерпретировать как главный принцип аморализма. Но для Ницше это отнюдь не принцип жестокости, бессердечности или разнузданности страстей. Вчитайтесь в Ницше! «О братья мои, разве я жесток? Но я говорю: что падает, то нужно еще толкнуть!» «И кого вы не научите лежать, того научите – быстрее падать!» Можно ли интерпретировать это как принцип взаимоотношений между людьми? Нет, это принцип философский, принцип обновления ценностей, необходимость быстрейшей смены обветшалых догм и идей. Сам Ницше дает нам еще один символ, художественный образ философии-«молота», неистовствующего над «тюрьмой». «“Толкнуть падающего” – это обновить ценности, используя философию как молот, разбивающий стены “темницы”».

Увы, легко «передергивать» Ницше. Скажем, с негодованием цитировать слова: «Мы должны освободиться от морали…», опустив продолжение фразы: «…чтобы суметь жить морально», и т. д., и т. п.

Упреки Ницше в адрес философской и религиозной этики заключаются в том, что они не в ладах с правдой жизни и не позволяют человеку стать личностью, направить свои силы на самосовершенствование.

Согласно Ницше, старая этика утратила свою истинность именно потому, что взяла понятия добра и зла не из полноты жизни, но измыслила их сама для того, чтобы сохранить отдельных индивидов в подчинении коллективу, «песку человеческому».

А. Швейцер:

Эта этика держалась, собственно, на том, что оставляла туманной саму меру жизнеотрицания. В теории она пропагандирует принцип жизнеотрицания, в действительности же она протаскивает свою неестественную и хилую идею жизнеутверждения. Ницше разоблачает ее ложный пафос и доказывает, что только та этика может стать действительной этикой, которая в результате собственного размышления постигает смысл жизни и честно полемизирует с действительностью.

Индивидуальная этика должна предшествовать любой социальной этике.

Этика должна содержать в себе высшую мораль жизнеутверждения.

Категорический императив Канта для Ницше – форма китаизма, добродетель муравейника, крайняя степень жизненной дистрофии: «Глубочайшие законы сохранения и роста настоятельно требуют обратного – чтобы каждый сочинял себе добродетель, выдумывал свой категорический императив. Когда народ смешивает свой долг с долгом вообще, он погибает. Ничто не поражает так глубоко, ничто так не разрушает, как «безличный долг», «как жертва молоху абстракции…»

Автоматическое исполнение всеобщего «долга» не воспитывает, а разрушает человека, о чем свидетельствует наш трагический национальный опыт. Без глубокого личного выбора, без экзистенции, без выстраданности нравственность (как и религиозная вера) – только камуфляж, легко сбрасываемый покров. Масса не может «тяготеть к благу» – это персональный удел конкретного человека, который либо сознательно «выбирает себя» (свою добродетель), либо лжет.

Претензии Ницше к ветхозаветной морали наиболее полно изложены в «Антихристе»:

Понятие Бога становится орудием в руках жрецов-агитаторов, которые толкуют теперь удачу как вознаграждение, несчастье – как кару за непослушание Богу: вот бесконечно лживая манера интерпретировать будто бы «нравственный миропорядок» – раз и навсегда она выворачивает наизнанку естественные понятия «причины» и «следствия». Кары и вознаграждения изгнали из мира естественную причинность, но тогда появляется нужда в причинности противоестественной: всякая прочая ненатуральность следует по пятам. Теперь Бог требует, а не помогает, не подает совета и не служит, по сути дела, лишь наименованием любых проявлений вдохновенного мужества и доверия к самим себе… И мораль перестала быть выражением условий, в которых произрастает и живет народ, мораль перестала быть глубочайшим жизненным инстинктом и сделалась абстрактной – противоположностью жизни… Мораль – принципиальное ухудшение фантазии, «дурной взгляд», коснувшийся вещей мира. Что такое иудейская, что такое христианская мораль? Это Случай, у которого отнята невинность, это Несчастье, замаранное понятием «греха», это благополучие, понятое как опасность и «искушение», это физиологическое недомогание, отравленное гложущей совестью…

Характеризуя в «Ecce Homo» свою прелюдию к философии будущего – «По ту сторону добра и зла», – Ницше писал, что это – критика современности, отказ от общепринятого, вызов науке.

Утонченность в форме, в замысле, в искусстве молчать стоит здесь на первом месте, психология трактуется с намеренной твердостью и жестокостью – эта книга отклоняет всякое добродушное слово. На всем этом можно отдохнуть, впрочем, кто угадает, какого рода отдых нужен после такой траты доброты, как у Заратустры?.. Говоря теоретически – пусть послушают, ибо я редко говорю как теолог, – сам Бог лег в конце своего трудового дня под древо познания: так отдыхал он от своего бытия, как бытия Бога… Он сделал все слишком прекрасным… Дьявол есть только праздность Бога в каждый седьмой день…

Традиционная мораль – только камуфляж, в нее одевается средний человек, чтобы стать «ручным», покорным, манипулируемым, бессильным. Она не выстрадана, глубоко не пережита, поверхностна, труслива, лжива своей благоразумностью.

Традиционная мораль закоснела, догматизировалась, а там, «где правит традиция, нет никакой нравственности»: традиция требует подчинения, традиция подавляет молодое, традиция омертвляет жизнь. Это, собственно, и есть ключ к пониманию имморализма.

«Моральность есть стадный инстинкт в отдельном человеке». Ницше признает существование восходящего к стае «инстинкта общественности», но считает опасной подмену естественного объединения людей их дрессировкой.

В. Б. Кучевский:

Моральные императивы Ницше называет стадными инстинктами еще и потому, что они действуют в жизни индивидов с такой же непреложной необходимостью, что и физиологические инстинкты, и к тому же в сознании людей не могут получить логического оправдания, в связи с чем всегда остаются за порогом сознания, т. е. строятся на бессознательности. И в этом заключается их достоинство, так как именно они обеспечивают целостность стада на основе проявления его воли, а не на основе произвольных волевых действий индивидов. Поэтому моральное воспитание всегда было направлено на то, чтобы нравственные ценности, установленные общиной в виде благих целей и прекрасных средств, приобретали в психике людей прочность инстинкта.

Здесь к месту будет сказать, что стадные инстинкты позже Фрейдом будут названы сферой подсознательного («Сверх-Я»), а физиологические – сферой бессознательного («Оно»).

В морали как стадном инстинкте прежде всего находят выражение потребности общины, а не отдельно взятого человека. Поэтому «моральные ценности только кажущиеся ценности – в сравнении с физиологическими». Мораль служит средством подчинения и интеграции в состав стада изолированных и самостоятельно существующих индивидов. Выполняя нормы морали, каждый человек тем самым вынужден отказываться от своей автономии и становиться подчиненным элементом целого. «Моралью каждый побуждается быть функцией стада». «Быть моральным… значит оказывать повиновение издревле установленному закону или обычаю».

Вместе с тем нравственные правила выражают в себе степень опасности, среди которой отдельная личность живет сама с собой. В этом аспекте можно утверждать, что матерью морали является боязнь. Уничтожение причины боязни, т. е. опасности, привело бы к уничтожению морали.

Мораль как инстинкт стада, находясь за порогом сознания, тем самым как бы выпадает из состава возможных предметов познавательного интереса. При этом оказывается, что заниматься разумным осмыслением морали труднее всего людям, обладающим бóльшим духовным богатством и независимым, самостоятельным интеллектом. Такие люди в процессе рационального анализа морали невольно попадают в положение критиков нравственных устоев общества, поскольку в ходе такого анализа они вырабатывают собственные интерпретации морали, которые имеют внеморальное происхождение. Общество же, признавая существование морали самой по себе, не может не отвергать любые интерпретации последней.

Не соглашаясь с таким положением дел, Ницше заявляет: «Мое основное положение: нет моральных явлений, а есть только моральная интерпретация этих явлений». Этим он отвергает признание наличия в морали каких-либо раз навсегда заданных и объективных абсолютов и открывает себе путь для критической оценки существующей в Европе морали.

В. П. Преображенский:

Всеобщие и необходимые истины – это такие истины, которых многие вовсе не знают и которые большей частью никому не нужны… Во всех спорах о нравственном и безнравственном забывается одно, что нет аксиом воли, иначе говоря, что в основании человеческой деятельности и всяких нравственных идеалов лежат не логические истины, а коренные влечения человека. Их можно развивать, переделывать или истреблять путем личного и исторического воспитания, но нельзя логически доказывать или опровергать. Жизненность и практическое влияние игравших историческую роль нравственных систем основывались, конечно, не на логической состоятельности и строгом проведении их отвлеченных начал, а на притягательности тех живых типов идеального человека, которые безотчетно выражались и описывались в этих системах. А эти типы – создания воли, а не построения разума, и нравственность – такое же творчество, как искусство. Всякое убеждение логическими средствами бывает здесь только призраком, заслоняющим собою незаметно подкрадывающееся внушение; а, следовательно, всякое обоснование нравственности оказывается в конце концов только скрытой проповедью морали.

Пафос Ницше направлен против пошлости, филистерства эврименов и минитменов – пруфроков, иллиджей, людей со спокойной совестью, равно готовых к бездумной молитве и строительству концлагерей. Духовный застой, лицемерие, ханжество («Добродетель значит – тихо сидеть в болоте…») гораздо опасней, чем представлялось самым передовым умам, безликость – прямой путь к омассовлению, утрате воли, «грядущему хаму»[50]50
  Вполне возможно, что «грядущий хам» Д. Мережковского – реминисценция на тему Ницше.


[Закрыть]. Вот почему ключевая идея имморализма Ницше, выраженная в «По ту сторону добра и зла»: «Уметь сохранить себя: это высшая проба независимости».

Не сюсюкать о морали, творя подлости, но быть собой, сохранить себя, жить активной жизнью, преодолеть в себе пошлость и подлость – это-то и есть содержание ницшеанской «воли к власти», воли властвовать над собой.

Сила морали – в творчестве человека! Добро – это мощь творческого начала. Творить добро – творить ценности. Кстати, спорный с первого взгляда тезис Ницше, декларирующий «любовь к дальнему», можно интерпретировать как возвышение творческого начала в человеке. «Ближние» – это средние, такие как все. «Дальние» – это высокие, подающие пример, творящие. «Ближние», говорит сам Ницше, подобны часам с ежедневным заводом: они делают свой тик-так и хотят, чтобы тик-так назывался добродетелью. «Дальние» – это грядущие, «страна детей», к которой он устремляет свои помыслы, которую постоянно взыскует.

Главное, что Ницше не приемлет в традиционной морали, – это ее тотальность, универсальность, всеобщность, общеобязательность, навязанность, неукорененность. «Мораль рабов», как и рабский труд, «не заинтересованы», поверхностны, эфемерны. Сегодня соборные неистовые поклоны в пол головой, завтра – колокола с церквей долой.

«Теоретическое» обоснование небезусловности категорического императива связано с внеприродностью этики: «Нет моральных феноменов, но лишь моральное истолкование феноменов»:

…Во всем развитии морали не встречается истины: все понятийные элементы… суть фикции, все – психологика… обманки… все эти формы логики, которые формулируются в этом царстве лжи, софизмы.

Требовать от человека «моральности» в традиционном смысле «означает отнимать у бытия его величественный характер, означает кастрировать человека и сводить все к нищей китайщине».

Что справедливо для одного, вовсе не может быть справедливым и для другого; требование однообразной морали для всех – ведет ко вреду для людей высшего порядка; существуют градации между людьми и, следовательно, между видами нравственности.

Фактически Ницше озвучил то, о чем умалчивали другие, назвал своими словами скрываемое пророками и поэтами. Разве вся Европа в лице своих величайших представителей не пела гимны Наполеону? Разве стрелецкие казни и другие непотребства воспрепятствовали Пушкину канонизировать Петра в «Медном всаднике» и «Полтаве»? Разве по сей день толпы с красными стягами не носят портреты Сталина и Мао? Что пред всем этим жалкий Борджиа, которого не могут простить Ницше?

А. И. Патрушев:

То, против чего протестовал Ницше, – это идея долга в морали. Она не может быть не чем иным, как принуждением, обязанностью. А так как моральное принуждение исходит из собственного «я», то психологически оно более чувствительно, нежели принуждение внешнее. Потому-то Ницше так восставал против морального принуждения, основанного на страхе наказания, общественного осуждения либо на расчете на награду:

«Вы любите вашу добродетель, как мать любит свое дитя; но когда же слыхано было, чтобы мать хотела платы за свою любовь?..

Пусть ваша добродетель будет вашим Само, а не чем-то посторонним, кожей, покровом – вот истина из основы вашей души, вы, добродетельные!..

Пусть ваше Само отразится в поступке, как мать отражается в ребенке, – таково должно быть ваше слово о добродетели!»

Разве отсюда не ясно, что Ницше настаивал на воспитании таких моральных качеств, когда должное будет одновременно и желаемым, когда моральные установки превратятся в индивидуальные потребности, когда исчезнет чувство тягостной принудительности моральных норм и законов?

Ницше поставил перед человеком труднейшую дилемму: мораль или свобода, ибо традиционная мораль, окружившая человека колючей проволокой запретов, могла утвердиться лишь на основе принудительности. Выбор Ницше был в пользу свободы, но не столько свободы от морали, сколько свободы для морали, новой и истинно свободной.

Поскольку стержень христианской этики – долг, беспрекословное долженствование и подчинение, для их поддержания необходима столь же абсолютная санкция – высший авторитет и судья, Бог. Без Бога насильственная мораль трещит по всем швам. «Тот свет», ад и рай, непоколебимая вера во все это, страх перед наказанием – вот основные мотивы принудительного морального поведения людей. Опора морали – вера в «иной мир», в богоизбранность и богоотверженность, в воздаяние, искупление, в возможность торговой сделки между грозным Богом и падшим человеком.

Кому выгодна христианская мораль, кому она служит? Собачьей породе людей, – отвечает Ницше, – среднему человеку массы, плебеям, неудачникам, изгоям, обездоленным, униженным и оскорбленным, всем тем, кому она что-то обещает, кому она сулит незаработанный входной билет в рай. «Упадочные люди» черпают в такой псевдоморали отсутствующую уверенность в себе. Она дает шанс несостоятельным и ограничивает уникальных. Она необходима посредственности, дабы восторжествовать над даровитым. С ее помощью количество берет верх над качеством.

Чтобы стряхнуть с себя глухое недовольство и ощущение слабости, слабые инстинктивно стремятся друг к другу и к стадной организации своей жизни. Посредством морального суждения слабые и посредственные во все времена стремились сделать более сильных слабее и низвести их к своему уровню. Более могущественные, мудрые и плодотворные в стаде воспринимались «как нечто ему враждебное и вредное». И это не могло не привести в конечном итоге к вырождению и саморазрушению «высших натур». В силу этого христианская мораль выражает в себе не что иное, как инстинкт упадка, деградации и неверия в жизнь и является по своей сути «болезнью европейцев», причинившей и причиняющей им до сих пор огромный вред и делающей из них «возвышенных выродков».

С помощью традиционной морали, поощряющей инстинкт стада, масса угнетает Личность, покушается на ее свободу, заставляет ее жертвовать персональным началом ради расплывчатого будущего. Повиновение оказывается высшей добродетелью, неповиновение – злом.

Выполняя одинаковые для всех нормы нравственности, человек оказывается в своем поведении запрограммированным на определенный стандарт и образ действия, что нивелирует его индивидуальность, ибо не позволяет ему проявить «прекраснейшие случайности своей души». Долг заставляет человека работать, думать, чувствовать без внутренней необходимости, без глубокого личного выбора, без удовольствия, т. е. автоматически. Это ведет к обеднению личности, к ее самоотказу и отрицанию ее уникальности.

Личность имеет значение в морали не сама по себе, но лишь постольку, поскольку она находится в согласии с целым, ему подчиняется и действует в интересах целого. Добродетельный человек, бездумно подчиняясь моральному долгу, получает свою ценность благодаря тому, что он отвечает в той или иной мере известной, общепризнанной и выработанной раз навсегда схеме идеального человека. В силу этого он уже не может представлять собой личность. Мораль унижает и губит человека. По мнению Ницше, «моральный человек представляет собой низший и более слабый вид сравнительно с безнравственным».

«Безнравственный» здесь следует понимать не в смысле «аморальный», но в смысле отказавшийся от личностного начала, утративший «самость». Общая мораль вынуждает человека отказаться от выбора, воли, самостоятельности, собственных жизненных целей.

Говоря на современном языке, то, к чему мы сегодня пришли под влиянием насквозь лицемерного «нравственного кодекса строителей коммунизма», – прямой итог предсказанной Ницше дегенерации, усиленной тоталитарным способом навязывания «морали рабов».

И остерегайся добрых и праведных! Они любят распинать тех, кто изобретает для себя свою собственную добродетель, – они ненавидят одинокого.

Остерегайся также святой простоты! Все для нее нечестиво, что не просто; она любит играть с огнем – костров.

Существующая мораль способствует омассовлению человека и учит его лжи и лицемерию. Мораль ставит человека в жесткую зависимость от общества и объявляет «хорошими» «лучших учеников» (по иронической терминологии Шварца). Существующая мораль «стадных животных» освобождает индивида от личной ответственности и лишает его инициативы, одновременно подавляя инстинктивные движущие силы жизни. Традиционная мораль объявила порочными волю к могуществу, самостоятельность и независимость, индивидуальную инициативу, само становление. Человеческая зависимость, несвобода, подчинение были объявлены моральными, свобода самореализации – опасной.

Дефект традиционной морали Ницше видел в ее рассудочности, аналитичности, диалектичности. Целостная жизнь рассматривается в ней через призму противопоставленности истины и заблуждения, добра и зла, причины и следствия. «Да» и «нет» неприменимы к жизни, жизнь необходима во всех ее формах, анализ, дихотомия угрожают жизни, лишают ее жизненных сил, превращают мифологичность жизни в механистичность.

Добро не начало и конец всего, но лишь одно из множества проявлений жизни, не первое и не последнее.

Ницше отнюдь не противник истины, наоборот, именно исходя из правды жизни, он отвергает ложь и лицемерие «идеализма», «утопии», «социализма». Истина подвижна, но она прежде всего жизненна, болезненна, прямолинейна.

Самое понятие истины проникнуто у него аскетизмом, ибо истина для него то, что причиняет страдание, и ко всякой истине, приятной ему, он отнесся бы с недоверием. «Среди сил, взращенных и выпестованных моралью, – говорит он, – была также и правдивость; но правдивость в конце концов обращается против морали, вскрывает ее телеологию, корыстность всех ее оценок…» Таким образом, «имморализм» Ницше – это самоупразднение морали из побуждений правдивости, вызванное своеобразным избытком морали; это своего рода моральное роскошество, моральное расточительство, подтверждением чему служат слова Ницше о наследственных моральных богатствах, которые, сколько их ни трать и ни разбрасывай, никогда не оскудевают.

Вот что кроется за всеми страшными словами и экзальтированными пророчествами о власти, насилии, жестокости, политическом вероломстве, за всем, чем наполнены его последние книги и во что так блистательно выродилось его положение о жизни как эстетически самоценной сущности, и о культуре, основанной на господстве инстинктов, не разъедаемой никакой рефлексией. «Весьма признателен», – с сарказмом ответил он однажды некоему присяжному критику, обвинявшему его в том, что он будто бы ратует за упразднение всех добропорядочных чувств, – непонимание глубоко задело его. Еще бы! Ведь побуждения его были самыми позитивными, самыми доброжелательными, он лелеял мечту об ином, более возвышенном и мудром, более гордом и прекрасном человечестве.

Главные претензии Ницше к христианской морали – фарисейство, лицемерие и стадность. Раз нет всеобщей цели, не может быть и общего пути: догматическая, тотальная мораль приучает личность к стадным чувствам. К тому же история этической мысли – вечное изменение и обновление этических норм.

Фарисейство христианской морали Ницше демонстрирует на примерах понятий сострадания и альтруизма. Акт сострадания неизбежно содержит в себе, во-первых, самоутверждение, во-вторых, удовольствие, в-третьих, лицемерие. В сострадании наличествует преувеличенное, наигранное сочувствие, несоизмеримое с глубиной боли страждущего. Акт помощи является источником удовольствия, льстит тщеславию или разгоняет скуку. Сострадание совлекает с чужого страдания все то, что в нем есть личного, особенного, – в этом оскорбительность благодеяния: благодетель, симулирующий сочувствие, оскорбляет и унижает достоинство страждущего более, чем враг. Сострадание, не ставшее проникновением в чужое страдание, суть простое удвоение страдания.

Человек в принципе неспособен брать все горести мира на себя. Если бы он следовал категорическому императиву «ощущать страдания ближнего так, как он сам их ощущает», то, учитывая бесконечность мирового страдания и вездесущность смерти, человек не смог бы выдержать жизни даже самое короткое время.

Альтруизм, сострадание в глубине своей содержат отрицание движущих сил жизни – борьбы за существование, конкуренции, воли к жизни. Сострадание не уменьшает количество страданий, но множит их, плодит неудачников, понижает жизненную энергию и жизнестойкость, продлевает боль, вообще придает жизни мрачный и сомнительный характер[51]51
  Возможно, это имел в виду Платон, когда тоже требовал искоренения сострадания.


[Закрыть]. Генетическое вырождение человечества – итог «добродеяний»… Суровая правда: жизнь не может существовать, не поедая жизнь. «Я называю испорченным всякое животное, род или индивид, когда он избирает то, что для него вредно». Сохранение жизни – это рост ее могущества. Жизни служит то, что это могущество наращивает. Можно сколько угодно разглагольствовать об альтруизме, без эгоизма жизнь идет к своему концу. Эгоизм – не зло, но движущая сила жизни, главная причина общественного здоровья и общественного богатства, принцип сохранения рода. К тому же альтруизм и забота о человеке или народе чаще всего служат сокрытию сверхкорыстных и сверхэгоистических целей «радетелей человечества». Идеалы – покрывало, скрывающее истинные намерения. Некрофилу необходима защита от самого себя – тут-то и возникает «счастье всего человечества» или «спасение моего народа».

Хотя Ницше не мог знать масштабы того зла, которое принесут человечеству «великие идеи» в XX веке, он категорически отвергал прекраснодушие и связанную с ним филантропию: «Вы хотите по возможности уничтожить страдания, – и как безумно это «по возможности», а мы, напротив, предпочитаем, чтобы они были сильнее и хуже, чем когда бы то ни было. Благополучие… – это конец. Это – то состояние, которое делает человека смешным, достойным презрения… Школа страдания, великого страдания, разве вы не знаете, что только эта школа и создавала доселе всякое величие человека? Изобретательность, выносливость, мужество, всё, что есть в нашей душе таинственного и глубокого, наш ум и хитрость, всё это воспитывается страданием, несчастием и опасностями».