Текст книги "Ницше"

В отличие от понятий, символы текучи, изменчивы, амбивалентны. В них нет чистого утверждения или отрицания, не содержится однозначных оценок, нет высокого или низкого – они жизненны. Символы никогда не говорят – это добро, а это зло, символы не насаживают жизнь на булавки, не превращают ее в музей.

Но почему надо противопоставлять две стороны этого события [речь идет о переходе Ариадны от Тесея к Дионису] как истинное и ложное? Не присутствует ли с двух сторон та же самая сила лжи, да и сам Дионис не является ли он великим, самым большим «по истине» фальсификатором, этот Космополит? А искусство? Не является ли и оно силой лжи?

Кстати, не кто иной, как сам Ницше, многократно подчеркивал собственный символизм: «Будем блуждать над облаками, будем бороться с бесконечным, окружим себя великими символами». «Силы, божественность… непроизвольность Символа есть самое замечательное… кажется… будто вещи приходят и предлагают себя».

Он предупреждал и о другом: что в словоупотреблении своем далек от обыденных смыслов, от слов – разменных монет, истершихся от долгого употребления: «Многие слова пропитались у меня иными солями и имеют для моего языка другой вкус, чем для моих читателей».

Ницше отдавал предпочтение греческой символике, символике вакханалий – «Она возводит в религиозный принцип глубокий инстинкт жизни, жизни в будущем, вечного существования; она признает путь к жизни, самое деторождение – священным путем…»

Главные символы жизни – лабиринт, вечный возврат, земля, риск, война, опасность, огонь: «Стань лабиринтом!», «Живи опасно!», «Встречай все новые и новые приключения!», «Жизнь есть результат войны, само общество – средство для войны».

Во многих произведениях Ницше встречаются связанные друг с другом образы Лабиринта, Тесея, Ариадны и Диониса, справляющего свадьбу с Ариадной после того, как она была оставлена Тесеем на острове Наксос. Эти образы использовались Ницше для символической передачи главных идей его учения (Тесей – «высший человек», не выполняющий своего назначения; «сверхчеловек» как порождение брака Диониса и Ариадны и т. д.). В то же время они имели для Ницше и личный смысл. Так, Ариадна ассоциировалась с Козимой Вагнер, свои последние – уже полубезумные – письма он подписывал «Дионис».

Музыкальность, поэтичность, символичность – вот ключи к текстам Ницше, и не он, а «человеческий песок» виноват в том, что «меньше всего в этой музыке была услышана сама музыка и больше всего – насильственно отторгнутые от нее и уже не отвечающие за самих себя слова!» (К. Свасьян).

Земля у Ницше – материнское лоно всех вещей, исток созидания всех форм; она дает вещам очертания, образ и время. Земля – творческая, созидательная сила, poiesis. Между ней и художественным творчеством существует своего рода изофункционализм, позволяющий поэзии прозревать космический принцип всех вещей, принцип единственной вечной реальности посюстороннего, земного пространственно-временного мира.

«Блюсти туго натянутый лук» – поддерживать высокое напряжение духа, необходимое для выражения человеческой сущности. «Высшая раса» Ницше – понятие, далекое от терминологии Гобино; он сам определил содержание, вкладываемое в этот символ: «благородство формы», умение управлять собой, самообладание, одухотворение, мощь персонального начала. «Ампутировать совесть» – отказаться от стадного инстинкта, бездумного повиновения этическим догмам, массовости, соборности. «Ампутировать совесть» – достичь подлинной свободы и раскрепощения творческих сил личности. «Философствовать молотом» – отнюдь не значит ломать, крушить, деформировать идеи; «философствовать молотом» – быть готовым к самоистязанию, флагеллантству. «Белокурая бестия» – человек действия, символ природной силы, человек-лев, чуждый морали рабов. «Белокурая бестия» – не жестокость, а жизнелюбие, сила страсти. «Когда-нибудь мудрец и зверь сблизятся, и тогда возникнет новый тип человека…» – зверь здесь просто «природа»… Дикость – тоже: «Лучший отдых от искусственности и мудрствований находишь в дикости».

Ницше дал основания относить его к милитаристам. Но, во-первых, панегирики войне – весьма распространенный литературный жанр, трудно назвать гениев-матерей, не приложивших к нему руку (даже Вл. Соловьев, даже Достоевский). Миф – это бесконечная война. Любовь – это война тоже. Жизнь, по словам Ницше, это война. Во-вторых, уже с позиции символизма, война – образ мировой борьбы, эволюции, развития. Я не стал бы утверждать, что война для Ницше – то же, что любовь для поэта, то есть нечто возвышенное, что должно воспеть. Но война, как и любовь, – символы жизни, в чем-то даже эквивалентные, синтез добра и зла, притяжения и отталкивания.

Как и иные символы Ницше, война – не столько сражение и убийство на поле брани, сколько состояние духа, отрицание отживших ценностей, апофеоз творческого нигилизма (отрицания отжившего).

Ницшеанский гимн войне – это гимн войне духа: сам он говорил – «войне за свои мысли». Только один пример извращения высказываний Ницше (их можно множить бесконечно): часто цитируются слова Ницше «Я призываю вас не к работе, а к борьбе!». Следующая далее фраза, придающая совершенно иной смысл сказанному, при этом опускается: «Да будет труд ваш борьбой и мир ваш победой!».

Сами немцы осознали суть ницшеанства задолго до прихода фашизма. В изданной в начале века книге Левенштейна «Фридрих Ницше в глазах рабочего класса» находим вполне современные оценки учения-мифа:

Искатель вечности, одинокий, непонятный нами, пролетариями, Ницше в действительности проповедует не право сильного против слабого, его борьба в значительно большей степени направлена против того организма, который подводит человека под определенную рубрику заранее намеченной схемы, против современного государства.

Ницше не принадлежал ни к какой партии, не знал никаких классовых различий, его учение относилось к человечеству…

Эстетика, музыка

Человек думает, что сама Вселенная преисполнена красоты, но он забывает себя как причину этой красоты! Он один наделил ее красотою, увы! – человеческою, чересчур человеческою красотою; в сущности, здесь человек любуется собственным своим отражением в вещах: он находит прекрасным все то, что отражает его образ: в суждениях о красоте выражается тщеславие человеческого рода.

Ф. Ницше

Соответственно аполлоновскому и дионисийскому началу существует две равноправные эстетики: красоты, обуздывающей хаос, и стихии. Дионисийское начало, как более древнее по сравнению с миром дельфийского бога, необходимо для существования красоты: стихийное, демоническое стоит выше гармонического и пластического. Красота включает в свой корпус все силы жизни, прежде всего всю мощь бесструктурного хтонического бытия (идея, близкая наиновейшим модернистским эстетикам, включая музыку нововенцев, Штокгаузена, Легети и т. д.).

Красота, которая не «трепещет перед бездной становления», есть только прекраснодушная утопия, сновидение. Все реалии жизни, включая ужасное и безобразное, бессмысленное и жестокое, не просто эстетически оправданы, но и необходимы для продолжения существования. Дьявол – не просто необходимый элемент мира, но, в значительной степени, творец подлинной красоты. Говоря на языке Ницше, растерзанный бог Дионис – Загрей есть символ бытия и воссоздание его страданий – эстетическое оправдание бытия, реализуемое искусством.

Искусство – высшее выражение воли к могуществу, приоритетная ценность, открывающая человеку возможность овладения миром. Трагическое искусство рождено «бесстрашием перед ужасным и темным», оно демонстрирует ужасное в блеске красоты: «…Трагедией славит свое бытие человек, привычный к страданию, жаждущий страдания, героический человек – лишь ему подносит трагик-художник кубок этой сладчайшей жестокости».

Однако искусство, будучи образом воли к власти, все же является волей к видимости и не притязает на большее. Но воля к власти, которую искусство показало как образ сущего, – это все же стремление – ens realissimum, наиреальнейшая сущность, и она обнаруживается прежде всего в деянии, в поступке, в историчности человека. Для Ницше важно интерпретировать мир как волю к власти и вечное возвращение того же самого, и здесь нигилизм становится своего рода помощником и предусловием для взгляда в будущее и прошлое, на которые спроецировано настоящее.

Воспитанный на классических образцах, Ницше преклонялся перед мифологическим искусством, считал древнегреческую трагедию выражением высшей природности человеческих творений. Современная культура – свидетельство деградации, упадка, вырождения творчества, болезнь духа. Признаки болезни налицо: утрачена мифологичность, чувство стиля, величие подлинной красоты и полноты жизни, повсюду – усреднение людей и оскудение их духовного потенциала и жизненных сил. Культура безжизненна, повсюду царит декаданс, утрачена внутренняя движущая сила, ощущение трагичности существования.

Величие античности – именно в полноте жизни, в мощи трагического начала, в безусловном принятии темных сторон бытия. Миф не разделяет, не анализирует, не взвешивает на весах, не отделяет зло от добра. Где начинается анализ, кончается жизнь. Древнее мифологическое искусство служило жизни, современное, рациональное – умерщвляет живое античность подобна ликующему детству, современность – брюзжащей старости. Красота – фонтанирующая жизнь, уродство – жизненный упадок:

В самом деле, что такое красота, как не замеченное нами отражение необыкновенной радости природы, радости, вызванной тем, что открыта новая плодотворная возможность жизни? И что такое безобразие, как не печаль природы по себе самой?..

Подлинному, трагическому искусству ничего не страшно в земной жизни – все ее уродства, тяготы и издержки трагическое искусство способно переплавить в мифологию, образы прекрасной фантазии. Даже обман искусства благостен, ибо совершается во имя утверждения полноты жизни. Искусство необходимо человеку как способ обратить «вызывающие отвращения мысли об ужасе и нелепости существования в представления, с которыми еще можно жить». Иными словами, искусство помогает человеку принять жизнь такой, какова она есть, учит его утверждению жизни во всей ее полноте.

…Трагическое искусство – единственно подлинное искусство: оно не только не противопоставляет одни стороны жизни другим, но стремится все их возвысить. Вслед за мифологией трагическое искусство стирает грань между реальностью и вымыслом, утверждая трезво и мужественно: все есть вымысел. После Канта и Шопенгауэра всем стало ясно, что наш эмпирический мир суть наши представления, т. е. призрак. Трагический художник в этом чужом и непонятном мире испытывает муки и создает свой мир, свой призрак, который является призраком в призраке. Все остальные люди отличаются от художников не тем, что живут в реальном мире, а тем, что их «призрак в призраке» деперсонифицирован. Вывод Ницше соответствует рассуждениям: если все есть вымысел – другой альтернативы просто не существует, – то следует выбирать возвышающие жизнь человека вымыслы. Таковыми в первую очередь являются мифология и трагическое искусство.

Величие античного искусства – не в светлой радости и лучезарном оптимизме, мощи аполлоновского начала, но в трагической мощи, полноте и цельности мифологического восприятия, в животворности страдания. «Это я открыл трагическое», – писал Ницше, подразумевая необходимость опасности, зла, боли, смерти для торжества жизни. Именно в момент смертельной опасности к человеку «приходит искусство, как спасающий, врачующий чародей, только одно оно может претворить это отвращение ко всему ужасному и бессмысленному в существовании в идеальные образы, дающие возможность жить».

Античная трагедия со своим дионисийством явила человечеству ту жизненную истину, что все сущее пребывает в вечном состоянии движения, борьбы, взлетов и падений, рождений и смертей, бурь и штилей океана жизни. Пафос трагического возник из цельности, из внутренней неотделимости жизни и смерти, красоты и боли, торжества и горя, из вечного противоборства дионисийского и аполлоновского начал.

Противопоставление радости и страдания принижает жизнь, считал Ницше. Хуже того, вызывает необходимость ее оправдания или искупления. Но трагическое мироощущение не оставляет места искуплению, благости, купленному спасению. Трагическое в жизни не только не лишает ее силы, но жизненно необходимо, наполняет жизнь смыслом.

Ницше не идеализирует жизнь античных народов: она была дикой, жестокой, суровою, мрачной, но она не была искусственной, убогой, рассчитанной и продуманной до мелочей. Она была – жизнью, полнотой жизни, целостностью жизни, опасностью жизни, напряжением жизни – всем тем, что утрачено ныне.

Мироощущение древних греков отвечало торжеству и полноте жизни, мироощущение современных народов – ее деградации, упадку, декадансу. Мы предпочитаем механическое биологическому, рассудочное чувственному, научное художественному, аналитическое мифологическому, мы все взвешиваем, препарируем на части, убиваем сокровенность жизни. Все это гасит духовность, носителем которой является жизнь, убивает жизнерадостность, свойственную целостному мироощущению.

В основе искусства – глубина и мудрость мифа, легенды. Трагедия – квинтэссенция мудрости народа, гений – выразитель его задушевных стремлений и чувств. Мифотворец – подлинный вождь и воспитатель народа. Дионисийский гений – трагичен, как трагична жизнь. И, как жизнь, необуздан.

Как изменится вдруг мрачная чаша нашей усталой культуры, когда прикоснутся к ней чары Диониса! Вихрь схватывает все отжившее, гнилое, разбитое, захиревшее, крутясь, покрывает его красным облаком пыли и, словно коршун, уносит в вышину. Смущенно ищут наши взоры исчезнувшее, ибо то, что они видят, словно из могилы восстало к золотому свету, в такой полноте и зелени, столь роскошно жизненно, в безмерности стремлений! Трагедия восседает среди этого избытка жизни, страданий и радости («Leben, Leid und Lust») в возвышенном восторге: она прислушивается к далекому печальному напеву – он говорит о матерях бытия, которым имя: Мечта, Воля, Скорбь («Wahn, Wille, Wehe»). Да, друзья мои, поверьте вместе со мною в дионисиевскую жизнь и возрождение трагедии. Время сократического человека прошло: увенчайте себя плющом, возьмите в руку тирс и не дивитесь, если тигр и пантера, ласкаясь, лягут к вашим ногам. Имейте теперь лишь мужество быть трагическими людьми, ибо вам суждено искупление. Вы должны сопровождать торжественное шествие Диониса от Индии до Греции. Вооружитесь на жестокую борьбу, но верьте в чудеса вашего бога!

Великая, трагическая красота – это отречение от сострадания и страха, великие и тяжкие испытания. «Рождение трагедии» кончается словами престарелого афинянина, «бросившего возвышенный взор Эсхила»:

Но скажи и то, странный чужеземец, что должен был выстрадать этот народ, дабы иметь возможность стать таким прекрасным! А теперь следуй за мной к трагедии и принеси со мной жертву в храме обоих богов!

Г. Рачинский:

Бог Ницше – это творец-эстетик, играющий формами им созданного мира; жрецы его – это художники-гении, создающие себя по образу его и подобию и старающиеся воспитать и народы в этом культе трагической силы и красоты.

Искусство для Ницше – «великое стимулирующее средство жизни, мир – рождающее само себя творение искусства. Искусство – высшая ценность, намного превышающее ценность истины: «Искусство ценнее истины». «У нас искусство – для того, чтобы мы не погибали от истины».

Правда, это положение о метафизическом сущностном соотношении искусства и истины мы не должны понимать в соответствии с нашими обыденными представлениями об истине и искусстве. Ибо если мы все же поступим так, то все обратится в банальность, мы же – и вот в чем настоящая роковая беда – лишимся возможности попробовать вступить в существенный спор с утаенной позицией завершающейся метафизики целой мировой эпохи – ради того, чтобы освободить нашу собственную историческую сущность от затуманивающих ее внешней истории и мировоззрений.

В только что приведенной формуле основного тезиса метафизики воли к власти искусство и истина мыслятся как два первых облика господства роли к власти в соотнесенности с человеком. От нашего мышления еще скрыто, как вообще надлежит мыслить сущностную сопряженность истины сущего, как такового, с сущностью человека в рамках метафизики сообразно ее сущности. Такой вопрос почти не ставился, а вследствие преобладания философской антропологии он безбожно запутан. Во всяком случае, было бы ошибочно считать ницшевскую формулу свидетельством того, что Ницше философствует экзистенциально. Такого не бывало. Однако он мыслил метафизически. Мы еще не дозрели до такой строгости мысли, как в следующей записи, предназначавшейся для запланированного Ницше главного труда его жизни:

«Вокруг героя все становится трагедией, вокруг полубога – все сатировой драмой; а вокруг Бога все становится – чем? быть может, «миром»?

В «Рождении трагедии» искусство – эквивалент мистики, новая религия, дающая познание божества-красоты и избавляющая от страха перед страданием и смертью. Художник – демиург, эстетический логос, но лучше сказать – мифос. Познание истины дается ему частично в созерцании, но вполне – в экстазе. «И как Бог для христианских мистиков мог открываться в мгновения экстаза именно ввиду отсутствия в экстатическом состоянии даже малейших признаков конкретного видения, несовместимого с природой божества, так и у Ницше человек-художник познает абсолют лишь постольку, поскольку он весь музыка без звуков».

Искусство – высшее выражение творчества жизни, эстетическое существование, творение новых миров, дающее творцу уникальную возможность чувствовать себя Демиургом (высшая ступень человеческого счастья).

Искусство – не просто «великий стимул жизни», но форма апологии человека. В самом творчестве изначально заложена активность, воля к могуществу, способность человека возвыситься над самим собой. Искусство по природе своей экстатично, инстинктивно, энергично, восторженно. Искусство – это энергия, сила чувств, творческая мощь.

Восторг должен повысить возбудимость всей махины – до этого искусства нет. Все возможные виды восторга, от каких бы причин он ни происходил, обладают нужной к тому силой, и прежде всего восторг эротического возбуждения, древнейший, исконнейший вид восторга. А равно и восторг, который сопутствует всем мощным желаниям, всем сильным аффектам, – это и восторг празднества, и восторг состязания, восторг бравурной музыки, победы, крайнего волнения любого рода, восторг жестокости, восторг разрушения… и, наконец, восторг воли, возросшей, концентрированной воли.

Главное в восторженном состоянии – это чувство возросшей силы и изобильности.

Характеризуя последнюю фразу из «Сумерек кумиров», М. Хайдеггер интерпретирует чувство возросшей силы не как количественный рост, но как осознание себя в состоянии возвышения, захваченность творца этим ощущением. «Также и чувство полноты есть особая «настроенность» художника, которую можно определить как то, что для художника нет ничего чуждого и избыточного, что он открыт всему».

Искусство, как и жизнь, – это судьба. Вначале судьба забрасывает человека в жизнь, затем определяет избранников как художников. С одной стороны, искусство – это свобода, с другой – путы, кандалы, как говорил Ницше: «Художник – это человек, танцующий в кандалах». По словам Х. Ортеги-и-Гассета, фатальность, каковою является настоящее (заброшенность человека в его время и причастность своей судьбе), это не несчастье, а радость, радость резца, ощущающего сопротивление материалу.

Трагический художник следует мудрости природы: для него не существует добра и зла, он равно принимает рождение и смерть, становление и уничтожение. Художник – демиург, он искусен, как природа, ему присущи ее мощь и невинность. Духовное творчество естественно и свободно, как естественна и свободна сама жизнь. Трагический поэт не знает эстетических или этических канонов, ограничивающих его творчество. Каноны – оковы искусства, окостенелости жизни, защищающие ценности вчерашнего дня.

Трагическое искусство должно быть ровней жизни: если жизнь – иррациональная и бессознательная творческая мощь, то искусство – стихия жизнеизлияния, подчиненная только свободе воли художника.

В «Рождении трагедии» еще нет «переоценки ценностей» или прямо названного имморализма, но есть творец мира – великий художник, цель которого – красота. Зло вторично по отношению к красоте, оно оправдано, если служит ей, ее полноте, жизни.

Искусство выражает глубинные бессознательные влечения естественной природы человека (предвосхищение эстетики Фрейда). На страницах книг Ницше незримо присутствуют многие психоаналитические феномены – либидо, садизм и мазохизм, воля к власти, деструктивные начала человека. Искусство представляет собой выражение в художественном творчестве глубоко скрытых бессознательных влечений, с одной стороны, и воли к могуществу, с другой. Характеризуя эту вторую функцию художественного творчества, Ницше пишет, что, находясь в эйфорическом состоянии, художник «изменяет вещи до тех пор, пока они не начнут отражать его мощь, – пока они не станут рефлексами его совершенства. Эта потребность превращать в совершенное есть – искусство». «В искусстве человек наслаждается собою как совершенством».

Путь Ницше, полагал Готфрид Бенн, это «отказ от субстанции во имя экспрессии». Мне кажется, Ницше всю жизнь пытался оживить субстанцию, вдохнуть жизнь в материю. Да и саму жизнь постоянно превращал в спектакль, в искусство.

У меня нет сомнений в том, что Одинокий скиталец ставил красоту выше любви, искусство – выше страсти. Собственно, это даже не мнение, а признание самого Ницше:

Я был влюблен в искусство с истинной страстью и в конце концов во всем существующем не видел ничего, кроме искусства – в те годы, когда обыкновенно иные страсти волнуют душу человека.

 

Живое слово

Как я люблю живое слово!
Оно, как мир, старо и ново,
Оно встречает нас кивком,
Оно пронзает нас клинком
И, даже оступаясь в грязь,
Нас веселит, развеселясь, —
Лишь становясь еще живей
В самой неловкости своей.
Оно, как человек, страдает,
Когда порой больным бывает,
Оно, испытывая страх,
Трепещет стоном на устах,
Когда слова мы губим сами,
Их подменяя словесами.
А мы их словоблудьем душим,
Мы мрак несем их светлым душам,
Забыв, что слово без души —
Лишь звук пустой в глухой тиши.
Когда грустим мы молчаливо —
Слова не слышимы, но живы,
А если ложь слетает с губ,
То фраза – склеп и слово – труп!
 

Искусство не призвано «отражать» жизнь потому, что его задача не в поиске холодных и бесстрастных истин, а в творении ценностей. Этим искусство отличается от науки, рационального познания. Искусство – «метафизическое дополнение действительности, поставленное рядом с нею для победы над нею». Не отражение, а превозможение…

 

Художник-реалист

Природе верен? Как это понять?
Посмел бы ты природе изменять?
Природа проявляется во всем,
А если ты рисуешь все кругом,
То просто не умеешь рисовать!
 

Соответствие искусства жизни не предполагает зеркальности: художник, творец – высшая жизнь, следовательно, ему свойственны сгущение красок, утрирование, крайнее напряжение аффекта, «в высшей степени заинтересованная перекройка вещей». В конце концов, страсть наглядней и достоверней истины: право художника – творить жизнь из себя, деформировать, доводить до гротеска, мифологизировать, обогащать жизнь символом и метафорой, не усмирять стихию…

В искусстве реализм – иллюзия. Вы выражаете то, что возбуждает ваш энтузиазм, что вас обольщает в вещах, но эти ощущения вызваны не самими вещами. Вы только не знаете причин этих ощущений. Всякое уважающее себя искусство считало себя реалистическим.

Эстетика – не сводка предписаний, не правила для руководства художником (нужны ли ему «грамматические предрассудки»?), эстетика – право на свободу, полистилистика, плюральность мифа. Ибо «без мифа культура теряет свой творческий характер природной силы». Следовательно, эстетика – это еще и освобождение природных сил.

Художник не переносит реального, его творчество – создание новых миров. Художник – человек, переделывающий мир по своему образу и подобию, сообщающий миру то, что ему не хватает. Символизация, стилизация, полет фантазии – способы углубления смысла жизни.

Истина не в мире, истина в произведении. Вклад Ницше в эстетику – декларация ее императивности: искусство – главное средство подъема жизненной силы, разновидность воли к могуществу. Оно идет от художника, стимулируя жизнь. Поэтому обладает большей ценностью, чем истина.

Реальный взгляд на действительность, не пробудил бы ничего, кроме отвращения, и был бы равносилен самоубийству. Но, к счастью, наша честность сдерживается противоборствующей силой, избавляющей нас от такой участи: эта сила – искусство как добровольная тяга к иллюзии.

Красота – не качество вещей, но то, что привносится в вещи нами. Красота – результат нашего эстетического созерцания, нашего художественного творчества. Красота – это ложь искусства, делающая выносимой жизнь.

Искусство тем и отличается от науки, что субъективно, пристрастно. В науке действительность предстает пред нами без прикрас, во всей своей наготе. Наука развеивает иллюзии и самообольщения. Научное понимание мира жестоко и бесчеловечно. Искусство, в этом отношении, противовес науки. Оно дает нам силу отвлекаться от суровой правды жизни, видеть существование в известной перспективе, в художественном отдалении, а издали жизнь кажется прекрасной: «Вся скорбь нашего бытия обращается в эстетический феномен; мы можем смеяться, плакать и радоваться».

Подлинная философия невозможна без эстетического отношения к жизни. У искусства нет иного предмета, отличного от предмета философии. Художник – всегда философ, философ – всегда художник, творец новой действительности. Главная цель и философии, и искусства – толкование жизни. Трагическое искусство – форма художественной метафизики-мифологии, выражающей полноту воли и творческую мощь жизни.

В обращенном к Вагнеру предисловии к «Рождению трагедии» читаем:

…Противопоставление искусства «серьезности существования» – грубое недоразумение. Этим серьезным я позволю себе сказать, что мое убеждение и взгляд на искусство как на высшую задачу и собственно метафизическую деятельность в этой жизни согласны с воззрением того мужа, которому я… посвящаю эту книгу.

Я категорически не согласен с противопоставлением ницшеанского эстетизма гуманизму, с одной стороны, и эстетике «искусства для искусства», с другой. Гуманизм, как я его понимаю, направлен на поддержание жизни, питается ее правдой. Разве это не ницшеанский подход? Ницше – эстетик-модернист, первейшее требование которого – свобода от канонов. Искусство должно служить правде жизни – таково кредо Ницше. Но разве искусство для искусства – не удвоенное служение? Разве, удаляясь от жизни в искусство, мы не приближаемся к ее сокровенности, к ее духовной основе? Во всяком случае, для меня модернизм, в корпус которого входит «искусство для искусства», гораздо ближе к истокам бытия, чем искусство реалистическое, так сказать, «отражающее» жизнь.

Ницше не просто принимал «искусство для искусства», но видел в нем величайший стимул жизни, безбоязненное отношение к ее темнотам, страстную жажду жизни. «Человек, испытавший это состояние в себе, ценит его выше всех благ. Он спешит передать его, должен передать, если он художник…» «Искусство для искусства» для Ницше синоним трагического искусства художественной правды незаинтересованного художника: «Перед жизненной трагедией воинственная сторона нашей души совершает свои сатурналии».

Развивая модернистскую эстетику, Ницше отрицательно относился ко всем разновидностям декаданса, вкладывая в это понятие всё, что ведет к снижению жизненной энергии, к упадку. Противоядием против декаданса он считал искусство как выражение воли к могуществу, как главный инструмент этой воли.

Старая эстетика была эстетикой пассивных и восприимчивых потребителей, то есть носила женский характер. На смену такой эстетике должна прийти эстетика производителей, эстетика мужская, эстетика риска. Не «рискованные авантюры артистической воли», по определению наших, но риск первопроходца, головокружительной высоты, свободного полета.

Я бы не стал упрекать автора «Заратустры» в отрицании духовного во имя бесстыдной жизни: ведь эстетизм – форма духовности. Просто «переоценка ценностей», распространяемая на эстетику, требовала нового языка, буквальная трактовка которого в старых терминах приводила к казусам интерпретаций.

Музыкальные вкусы Ф. Ницше, как и его философия, очень подвижны. В молодости – немецкая классика, позже Вагнер, затем – отрицание Вагнера, Моцарт, Шопен, Бизе… Весной 1880-го, когда они с Гастом жили в Венеции, он часто просил своего друга играть Шопена: «в его рапсодиях он находил такой искренний порыв страсти, которого совершенно нельзя найти в немецком искусстве». Видимо, именно к Шопену относится строка Ницше: «Нельзя без слез слушать музыку».

Всю жизнь Ницше писал о Дионисе, но по-разному призывает он к музыке; сначала он зовет к Вагнеру: Вагнер выводит из искусства жизнь будущего; раздельные формы искусств для него тот Египет, из которого он – Моисей – выводит избранников; но Вагнер не приводит в Землю обетованную: бросает в пустыне эстетического эклектизма.

Тогда Ницше бросает Вагнера. Зовет к музыке, минуя искусство: приглашает пропеть свою жизнь: тут он – Ной – построивший ковчег-песню в тот миг, когда ветхому нашему сознанию грозит потоп музыки: нельзя безнаказанно убегать от воды живой: сам Ницше погиб в потопе: музыка затопила его сознание. Но мы уже знаем в чем Ковчег, построенный Ницше. Песня, как упражнение в ритме жизни: вот путь будущего; мы должны научиться пропеть нашу жизнь.

В 1881-м Ницше нравилась музыка Петера Гаста – настолько, что он поверил в собственную фантазию: способность этой музыкой на стихи Гёте вытеснить влияние Вагнера. Приблизительно в это же время Ницше четыре раза подряд слушал «Джульетт» у Беллини, а затем открыл для себя Бизе:

…Я сделал новую хорошую находку, слушал оперу Жоржа Бизе (кто это такой?) «Кармен». Опера слушается, как новелла Мериме. Она остроумна, сильна, местами глубоко волнует. Бизе настоящий французский талант, еще не сбитый с толку Вагнером, это истинный ученик Берлиоза… Я недалек от мысли, что «Кармен» – лучшая из существующих опер.

Боготворя музыку, постоянно слушая произведения Баха, Бетховена, Шуберта, Гайдна, Мендельсона, Моцарта, Вагнера, много и плодотворно размышляя о высочайшем из искусств, Ницше сам сочинял музыкальные пьесы, много музицировал, даже попав в пропасть безумия, проводил дни за роялем. Касаясь клавиш, он отдавался полету фантазии, растворялся в музыкальной стихии. Он скрупулезно изучил теорию музыки и музыкальную эстетику. Мне кажется, философские поэмы Мифотворца обладают внутренней музыкальностью, придающей им модернистский атонический колорит.