Текст книги "Императорская Россия в лицах. Характеры и нравы, занимательные факты, исторические анекдоты"

И. П. Елагин

Елагин Иван Перфильевич, известный особенно «Опытом повествования о России до 1389 года», главный придворный, музыки и театра директор, про которого Екатерина говорила: «Он хорош без пристрастия», имел при всех своих достоинствах слабую сторону – любовь к прекрасному полу. В престарелых уже летах Иван Перфильевич, посетив любимую артистку, вздумал делать пируэты перед зеркалом и вывихнул себе ногу, так что стал прихрамывать. Событие это было доведено до сведения государыни. Она позволила Елагину приезжать во дворец с тростью и при первой встрече с ним не только не объявила, что знает настоящую причину постигшего его несчастья, но приказала даже сидеть в ее присутствии. Елагин воспользовался этим правом, и в 1795 году, когда великий русский полководец, покоритель Варшавы, А. В. Суворов имел торжественный прием во дворце, все стояли, исключая Елагина, желавшего выказать свое значение. Суворов бросил на него любопытствующий взгляд, который не ускользнул от проницательности императрицы. «Не удивляйтесь, – сказала Екатерина победителю, – что Иван Перфильевич встречает вас сидя: он ранен, только не на войне, а у актрисы, делая прыжки!»

(РА, 1905. Вып. XII)

* * *

При Екатерине между военнослужащими вошло в обычай: ходить с палками. Сие не понравилось Суворову, и он отдал в приказе, чтобы младший к старшему не смел являться с палкой, а сам никогда не имел оной в руках; следовательно, употребление палок вскоре прекратилось. Между тем, увидев хромающего с палкой П. П. Турчанинова, Суворов сказал: «Помилуй бог, ты всех нас старее!»

(Из собрания П. Карабанова)

У Потемкина был племянник по фамилии Давыдов, на которого Екатерина II не обращала никакого внимания. Потемкину это казалось обидным, и он решил упрекнуть императрицу, сказав, что она ему не только никогда не дает никаких поручений, но и не говорит с ним.

Екатерина ответила, что Давыдов так глуп, что, конечно, перепутает всякое поручение.

Вскоре после этого разговора императрица, проходя с Потемкиным через комнату, где между прочими вертелся Давыдов, обратилась к нему:

– Пойдите, посмотрите, пожалуйста, что делает барометр.

Давыдов с поспешностью отправился в комнату, где висел барометр, и, возвратившись оттуда, доложил:

– Висит, ваше величество.

Императрица, улыбнувшись, сказала Потемкину:

– Вот видите, что я не ошибаюсь.

(РА, 1904. Вып. III)

Английский посланник лорд Витворт подарил Екатерине II огромный телескоп, которым она очень восхищалась. Придворные, желая угодить государыне, друг перед другом спешили наводить инструмент на небо и уверяли, что довольно ясно различают горы на луне.

– Я не только вижу горы, но даже лес, – сказал Львов, когда очередь дошла до него.

– Вы возбуждаете во мне любопытство, – произнесла Екатерина, поднимаясь с кресел.

– Торопитесь, государыня, – продолжал Львов, – уже начали рубить лес; вы не успеете подойти, и его не станет

(«Искра», 1859. № 38)

* * *

– Давно ли ты сюда приехал и зачем? – спросил Львов своего друга, встретив его на улице.

– Давно и, по несчастью, за делом.

– Жаль мне тебя! а у кого в руках дело?

– У N. N.

– Видел ты его?

– Нет еще.

– Так торопись и ходи к нему только по понедельникам. Его секретарь обыкновенно заводит его по воскресеньям вместе с часами, и пока он не размахается, путного ничего не сделает.

(М. Пыляев)

Императрица Екатерина была недовольна Английским министерством за некоторые неприязненные изъявления против России в парламенте. В это время английский посол просил у нее аудиенции и был призван во дворец. Когда вошел он в кабинет, собачка императрицы с сильным лаем бросилась на него, и посол немного смутился. «Не бойтесь, милорд, – сказала императрица, – собака, которая лает, не кусается и не опасна».

(П. Вяземский)

Однажды Екатерина спросила принца де Линь, Сегюра и др.

– Если б я родилась мужчиною, как вы думаете, до какого военного чина дослужилась бы я?

– Фельдмаршалский чин, – был единодушный ответ.

– Ошибаетесь, – прервала она, – в чине подпоручика нашла бы я смерть в первом сражении.

(П. Вяземский)

Один богатый иностранец, Судерланд, приняв русское подданство, был придворным банкиром. Он пользовался расположением императрицы. Однажды ему говорят, что его дом окружен солдатами и что полицмейстер Р. желает с ним переговорить. Р. со смущенным видом входит к нему и говорит:

– Господин Судерланд, я с прискорбием получил поручение от императрицы исполнить приказание ее, строгость которого меня пугает; не знаю, за какой проступок, за какое преступление вы подверглись гневу ее величества.

– Я тоже ничего не знаю и, признаюсь, не менее вас удивлен. Но скажите же наконец, какое это наказание?

– У меня, право, – отвечает полицмейстер, – недостает духу, чтоб вам объявить его.

– Неужели я потерял доверие императрицы?

– Если б только это, я бы не так опечалился, доверие может возвратиться, и место вы можете получить снова.

– Так что же? Не хотят ли меня выслать отсюда?

– Это было бы неприятно, но с вашим состоянием везде хорошо.

– Господи, – воскликнул испуганный Судерланд, – может быть, меня хотят сослать в Сибирь?

– Увы, и оттуда возвращаются!

– В крепость меня сажают, что ли?

– Это бы еще ничего: и из крепости выходят.

– Боже мой, уж не иду ли я под кнут?

– Истязание страшное, но от него не всегда умирают.

– Как, – воскликнул банкир, рыдая, – моя жизнь в опасности? Императрица, добрая, великодушная, на днях еще говорила со мной так милостиво, неужели она захочет… Но я не могу этому верить. О, говорите же скорее! Лучше смерть, чем эта неизвестность

– Императрица, – отвечал уныло полицмейстер, – приказала мне сделать из вас чучелу…

– Чучелу? – вскричал пораженный Судерланд. – Да вы с ума сошли! И как же вы могли согласиться исполнить такое приказание, не представив ей всю его жестокость и нелепость?

– Ах, любезный друг, я сделал то, что мы редко позволяем себе делать: я удивился и огорчился, я хотел даже возражать, но императрица рассердилась, упрекнула меня за непослушание, велела мне выйти и тотчас же исполнить ее приказание; вот ее слова, они мне и теперь еще слышатся: «Ступайте и не забывайте, что ваша обязанность – исполнять беспрекословно все мои приказания».

Невозможно описать удивление, гнев и отчаяние бедного банкира. Полицмейстер дал ему четверть часа сроку, чтоб привести в порядок его дела. Судерланд тщетно умолял его позволить ему написать письмо императрице, чтоб прибегнуть к ее милосердию. Полицмейстер, наконец, однако со страхом, согласился, но, не смея нести его во дворец, взялся доставить его графу Брюсу. Граф сначала подумал, что полицмейстер помешался, и, приказав ему следовать за собою, немедленно поехал к императрице; входит к государыне и объясняет ей, в чем дело. Екатерина, услыхав этот странный рассказ, восклицает: «Боже мой! Какие страсти! Р. точно помешался! Граф, бегите скорее, сказать этому сумасшедшему, чтобы он сейчас поспешил утешить и освободить моего бедного банкира!»

Граф выходит и, отдав приказание, к удивлению своему видит, что императрица хохочет.

– Теперь, – говорит она, – я поняла причину этого забавного и странного случая: у меня была маленькая собачка, которую я очень любила; ее звали Судерландом, потому что я получила ее в подарок от банкира. Недавно она околела, и я приказала Р. сделать из нее чучелу, но видя, что он не решается, я рассердилась на него, приписав его отказ тому, что он из глупого тщеславия считает это поручение недостойным себя. Вот вам разрешение этой странной загадки.

(Л.-Ф. Сегюр)

Некто князь X., возвратившись из Парижа в Москву, отличался невоздержанностью языка и при всяком случае язвительно поносил Екатерину. Императрица велела сказать ему через фельдмаршала Салтыкова, что за таковые дерзости в Париже сажают в Бастилью, а у нас недавно резали язык, что, не будучи от природы жестока, она для такого бездельника, каков X., нрав свой менять не намерена, однако советует ему впредь быть осторожнее.

(А. Пушкин)

Обер-полицмейстер Н. И. Рылеев

В Петербурге появились стихи, оскорбительные для чести императрицы.

Обер-полицмейстер Рылеев по окончании своего доклада о делах донес императрице, что он перехватил бумагу, в которой один молодой человек поносит имя ее величества.

– Подайте мне бумагу, – сказала она.

– Не могу, государыня, в ней такие выражения, которые и меня приводят в краску.

– Подайте, говорю я, чего не может читать женщина, должна читать императрица.

Развернула, читает бумагу, румянец выступает на ее лице, она ходит по зале, засучивает рукава (это было обыкновенное ее движение в раздраженном состоянии), и гнев ее постепенно разгорается.

– Меня ли, ничтожный, дерзает так оскорблять? Разве он не знает, что его ждет, если я предам его власти законов?

Она продолжала ходить и говорить подобным образом, наконец утихла. Рылеев осмелился прервать молчание:

– Какое будет решение вашего величества?

– Вот мое решение, – сказала она и бросила бумагу в огонь.

(«Исторические рассказы…»)

* * *

Императрица Екатерина, отъезжая в Царское Село и опасаясь какого-нибудь беспокойства в столице, приказала Рылееву, чтобы он в случае чего-нибудь неожиданного явился тотчас в Царское с докладом. Вдруг ночью прискакивает Рылеев, вбегает к Марье Саввишне Перекусихиной и требует, чтобы она разбудила императрицу; та не решается и требует, чтобы он ей рассказал, в чем дело. Рылеев отвечает, что не обязан ей рассказывать дел государственных. Будят императрицу, зовут Рылеева в спальню, и он докладывает о случившемся в одной из отдаленных улиц Петербурга пожаре, причем сгорело три мещанских дома в тысячу, в пятьсот и в двести рублей. Екатерина усмехнулась и сказала: «Как вы глупы, идите и не мешайте мне спать».

(РА, 1904. Вып. III)

Статс-секретарь Д. П. Трощинский

Д. П. Трощинский, бывший правитель канцелярии графа Безбородко, отличный, умный чиновник, но тогда еще бедный, во время болезни своего начальника удостаивался чести ходить с докладными бумагами к императрице.

Екатерина, видя его способности и довольная постоянным его усердием к службе, однажды по окончании доклада сказала ему:

– Я довольна вашею службою и хотела бы сделать вам что-нибудь приятное; но чтобы мне не ошибиться в этом, скажите, пожалуйста, чего бы вы желали?

Обрадованный вниманием монархини, Трощинский отвечал с некоторым смущением:

– Ваше величество, в Малороссии продается хутор, смежный с моим, мне хотелось бы его купить, да не на что. Так если милость ваша будет…

– Очень рада, очень рада!.. А что за него просят?

– Шестнадцать тысяч, государыня.

Екатерина взяла лист белой бумаги, написала несколько строк, сложила и отдала ему. Трощинский пролепетал какую-то благодарность, поклонился и вышел. Но, вышедши, развернул бумагу и к величайшему изумлению своему прочитал: «Купить в Малороссии такой-то хутор в собственность г. Трощинского и присоединить к нему триста душ из казенных смежных крестьян». Пораженный такой нечаянностью и, так сказать, одурелый Трощинский без доклада толкнулся в двери к Екатерине.

– Ваше величество, это чересчур много; мне неприличны такие награды, какими вы удостаиваете своих приближенных. Что скажут Орловы, Зубовы?..

– Мой друг, – с кротостью промолвила Екатерина, – их награждает женщина, тебя – императрица.

(«Древняя и новая Россия», 1879. Т. 1)

Яков Княжнин

В 1793 году Я. Б. Княжнин за трагедию «Вадим Новгородский» выслан был из Петербурга. Чрез краткое время обер-полицмейстер Рылеев в докладе Екатерине, в числе прибывших в столицу, наименовал Княжнина.

– Вот как исполняются мои повеления, – в сердцах сказала она, – пойди и узнай, верно ли это, – я поступлю с ним, как императрица Анна.

Окружающие докладывают, что вместо Княжнина прибыл бригадир Князев, а между тем Рылеев возвращается. Екатерина, с веселым видом встречая его, несколько раз повторила:

– Никита Иванович!.. Ты не мог различить князя с княжною.

(РС, 1872. Т. V)

 
У авторов приязнь со всячиной ведется.
«Росслав твой затвердил: я росс, я росс, я росс.
И все он невелик; когда же разрастется?» —
Фонвизин Княжнину дал шуточный запрос.
«Когда? – тот отвечал, сам на словцо удалый. —
Когда твой Бригадир поступит в генералы».
 

(П. Вяземский)

Денис Фонвизин

Незадолго до постановки на сцене «Недоросля» Д. И. Фонвизин должен был читать его у тогдашнего почт-директора Б. В. Пестеля. Большое общество съехалось к обеду. Любопытство гостей было так велико, что хозяин упросил автора, который сам был прекрасный чтец и актер, прочитать хоть одну сцену, пока подадут суп. Фонвизин исполнил общее желание; но когда остановился, когда нужно было садиться за обед, присутствующие так были заинтересованы, что убедительно просили продолжить чтение. Несколько раз приносили и уносили кушанье, и не прежде сели за обед, когда комедия была прочитана до конца. А после обеда актер Дмитревский, по общему требованию, должен был опять читать ее сначала.

(«Из жизни писателей»)

Ермил Костров

Талантливый переводчик «Илиады» Е. И. Костров был большой чудак и горький пьяница. Все старания многочисленных друзей и покровителей поэта удержать его от этой пагубной страсти постоянно оставались тщетными.

Императрица Екатерина II, прочитав перевод «Илиады», пожелала видеть Кострова и поручила И. И. Шувалову, известному в то время меценату, привезти Кострова во дворец. Шувалов, которому хорошо была известна слабость Кострова, позвал его к себе, велел одеть на свой счет и убеждал непременно явиться к нему в трезвом виде, чтобы вместе ехать к государыне. Костров обещал; но когда настал день и час, назначенный для приема, его, несмотря на тщательные поиски, нигде не могли найти.

Шувалов отправился во дворец один и объяснил императрице, что стихотворец не мог воспользоваться ее милостивым вниманием по случаю будто бы приключившейся ему внезапной и тяжкой болезни. Екатерина выразила сожаление и поручила Шувалову передать от ее имени Кострову тысячу рублей.

Недели через две Костров явился к Шувалову.

– Не стыдно ли тебе, Ермил Иванович, – сказал ему с укоризною Шувалов, – что ты променял дворец на кабак?

– Побывайте-ка, Иван Иванович, в кабаке, – ответил Костров, – право, не променяете его ни на какой дворец!

(«Из жизни русских писателей»)

* * *

В 1787 году императрица пожаловала ему тысячу рублей за перевод «Илиады». Костров с этими деньгами отправился покутить в свой любимый Цареградский трактир. Здесь попивая вино, он встретил убитого горем офицера.

Поэт разговорился с ним и узнал, что офицер потерял казенные деньги – восемьсот рублей, и теперь его должны разжаловать в солдаты.

Костров сказал:

– Я нашел ваши деньги и не хочу воспользоваться ими! – и с этими словами положил восемьсот руб. перед удивленным офицером и тотчас же скрылся.

Но Кострова в Москве все знали, и добрый поступок его вскоре стал известен городу.

* * *

На языке Кострова «пить с воздержанием» – значило пить так, чтобы держаться на ногах.

Однажды Костров шел из трактира с Верещагиным, тоже поэтом, студентом, который, выпив не с воздержанием, упал и пополз на четвереньках.

– Верещагин! – закричал ему Костров. – Не по чину, не по чину!

* * *

Костров напился и был не в силах встать с дивана.

Один из присутствующих, желая подшутить над Костровым, спросил:

– Что, Ермил Иванович, у тебя мальчики в глазах?

– И самые глупые! – ответил Костров пытающемуся уязвить его.

(«Искра», 1859. № 38)

* * *

Херасков очень уважал Кострова и предпочитал его талант своему собственному. Это приносит большую честь и его сердцу, и его вкусу. Костров несколько времени жил у Хераскова, который не давал ему напиваться. Это наскучило Кострову. Он однажды пропал. Его бросились искать по всей Москве и не нашли. Вдруг Херасков получает от него письмо из Казани. Костров благодарит его за все его милости, «но, – писал поэт, – воля для меня всего дороже».

* * *

Однажды в университете сделался шум. Студенты, недовольные своим столом, разбили несколько тарелок и швырнули в эконома несколькими пирогами. Начальники, разбирая это дело, в числе бунтовщиков нашли бакалавра Ермила Кострова. Все очень изумились. Костров был нраву самого кроткого, да уж и не в таких летах, чтоб бить тарелки и швырять пирогами. Его позвали в конференцию. «Помилуй, Ермил Иванович, – сказал ему ректор, – ты-то как сюда попался?..» – «Из сострадания к человечеству», – отвечал добрый Костров.

(А. Пушкин)

* * *

Он жил несколько времени у Ивана Ивановича Шувалова. Тут он переводил «Илиаду». Домашние Шувалова обращались с ним, почти не замечая его в доме, как домашнюю кошку, к которой привыкли. Однажды дядя мой пришел к Шувалову и, не застав его дома, спросил: «Дома ли Ермил Иванович?» Лакей отвечал: «Дома; пожалуйте сюда!» – и привел его в задние комнаты, в девичью, где девки занимались работой, а Ермил Иванович сидел в кругу их и сшивал разные лоскутки. На столе, возле лоскутков, лежал греческий Гомер, разогнутый и обороченный вверх переплетом. На вопрос: «Чем он это занимается?» – Костров отвечал очень просто: «Да вот девчата велели что-то сшить!» – и продолжал свою работу.

* * *

Костров хаживал к Ивану Петровичу Бекетову, двоюродному брату моего дяди. Тут была для него всегда готова суповая чаша с пуншем. С Бекетовым вместе жил брат его Платон Петрович; у них бывали: мой дядя Иван Иванович Дмитриев, двоюродный их брат Аполлон Николаевич Бекетов и младший брат Н. М. Карамзина Александр Михайлович, бывший тогда кадетом и приходивший к ним по воскресеньям. Подпоивши Кострова, Аполлон Николаевич ссорил его с молодым Карамзиным, которому самому было это забавно; а Костров принимал эту ссору не за шутку. Потом доводили их до дуэли; Карамзину давали в руки обнаженную шпагу, а Кострову ножны. Он не замечал этого и с трепетом сражался, боясь пролить кровь неповинную. Никогда не нападал, а только защищался.

* * *

Светлейший князь Потемкин пожелал видеть Кострова. Бекетовы и мой дядя принуждены были, по этому случаю, держать совет, как его одеть, во что и как предохранить, чтоб не напился. Всякий уделил ему из своего платья кто французский кафтан, кто шелковые чулки, и прочее. Наконец при себе его причесали, напудрили, обули, одели, привесили ему шпагу, дали шляпу и пустили идти по улице. А сами пошли его провожать, боясь, чтоб он, по своей слабости, куда-нибудь не зашел; но шли за ним в некотором расстоянии, поодаль, для того, что идти с ним рядом было несколько совестно: Костров и трезвый был нетверд на ногах и шатался. Он во всем этом процессе одеванья повиновался, как ребенок. Дядя мой рассказывал, что этот переход Кострова был очень смешон. Какая-нибудь старуха, увидев его, скажет с сожалением: «Видно, бедный, больнехонек!», а другой, встретясь с ним, пробормочет: «Эк нахлюстался!» Ни того, ни другого: и здоров и трезв, а такая была походка! Так проводили его до самых палат Потемкина, впустили в двери и оставили, в полной уверенности, что он уже безопасен от искушений!

(М. Дмитриев)

* * *

Костров страдал перемежающейся лихорадкой. «Странное дело, – заметил он (Н. М. Карамзину), – пил я, кажется, все горячее, а умираю от озноба».

(П. Вяземский)

При выходе в свет книжки Карамзина «Мои безделки» (1794) Н. М. Шатров приветствовал молодого автора следующей эпиграммой, которая тогда была всем известна:

 
Собрав свои творенья мелки,
Русак немецкий написал:
«Мои безделки»,
А ум, увидя их, сказал:
«Ни слова! Диво!
Лишь надпись справедлива!»
 

Он не заметил, что это были безделки только для Карамзина; но что в этих безделках скрывалось преобразование языка и открывалось уже избранным того времени. Иван Иванович Дмитриев возразил на эпиграмму следующими стихами:

 
А я, хоть и не ум, но тож скажу два слова:
Коль будет разум наш во образе Шатрова,
Избави боже нас от разума такого!
 

(М. Дмитриев)

Михаил Херасков

У Хераскова собирались по вечерам тогдашние московские поэты и редко что выпускали в печать, не прочитавши предварительно ему. По большей части похвала Хераскова ограничивалась словами: «Гладко, очень гладко!» Гладкость стиха почиталась тогда одним из первых достоинств: она была тогда действительно большим достоинством, так, как оно становится и теперь; но во времена Дмитриева, Жуковского, Батюшкова это было достоинством второстепенным.

* * *

Когда Херасков написал «Россиаду», несколько петербургских литераторов и любителей литературы собирались несколько вечеров сряду у Н. И. Новикова, чтобы обдумать и написать разбор поэмы; но не могли: тогда еще было не по силам объять столь большое произведение поэзии! Оставались одно безотчетное удивление и похвала восторга!

(М. Дмитриев)

* * *

Лучшая эпиграмма на Хераскова отпущена Державиным без умысла в оде «Ключ».

 
Священный Гребеневский ключ,
Певца бессмертной Россияды
Поил водой ты стихотворства.
 

Вода стихотворства, говоря о поэзии Хераскова, выражение удивительно верное и забавное!

(П. Вяземский)