Текст книги "Императорская Россия в лицах. Характеры и нравы, занимательные факты, исторические анекдоты"

Тайный советник С. И. Шешковский

Потемкин, встречаясь с Шешковским, обыкновенно говаривал ему: «Что, Степан Иванович, каково кнутобойничаешь?», на что Шешковский отвечал всегда с низким поклоном: «Помаленьку, ваша светлость!»

(А. Пушкин)

* * *

Приезжий донец, отставной генерал, был на дружеском обеде. За столом, однако же, сидело человек до тридцати. Подгуляв, генерал начал говорить свободно о правительстве, о государыне. Вдруг, среди разговора, он замечает, что за столом, среди гостей, сидит и Шешковский. У генерала и язык остановился. По окончании обеда, когда гости разошлись в разные углы и сидели кучками, подошел к генералу Шешковский. Начав вежливо разговор о разных предметах, Шешковский, между прочим, спрашивал генерала, давно ли он приехал с Дона, просил пожаловать к нему, а чтобы не откладывать вдаль, приглашал его на другой же день, к обеду. Прошел и хмель у генерала! Он почти не мог отвечать и едва произносил несвязные выражения:

– Ваше превосходительство, конечно, ваше превосходительство, извините меня, я не привык к богатым обедам, я простой человек, куда мне? Мне был бы малороссийский борщ…

– В том-то и дело, – перебил его Шешковский, – потому-то я и приглашаю вас, что завтра у меня будет приготовлен чудесный борщ.

– Знаю, знаю, ваше превосходительство, – продолжал генерал, – но ради Бога, увольте меня от обеда.

Сколько ни отговаривался он, Шешковский оставил, однако же, его, твердо повторив приглашение к завтрашнему обеду. Задумался генерал и не знал, что делать: ехать к Шешковскому – беда! и не ехать – беда! Всю ночь протосковал он. На следующее утро, решив пасть к ногам самой императрицы, он отправился во дворец. Камердинер Зотов не решался доложить о нем, потому что было время, когда императрица ожидала докладчиков с делами. Но генерал просил неотвязчиво.

– Ради Господа Бога, доложите матушке-то государыне, – мне крайняя нужда просить о себе, ради Бога.

Захарушка доложил, объяснив, что проситель от чего-то в страхе и трепете. Императрица дозволила ввести его.

Только что вошел генерал и чубурах в ноги.

– Матушка-государыня, – завопил он, – виноват перед Богом и перед тобою, прости меня, помилуй!

Императрица спрашивает:

– Что такое, что такое, скажите?

Генерал откровенно рассказал: как он был навеселе, что болтал от вина и простоты, как Шешковский просил его приехать на борщ. Загнув руку за спину и потирая ее, он говорил плачевным голосом:

– Знаю я, матушка-государыня, знаю, что у него за борщ!

Понравилась императрице наивность генерала. Она побранила его за разговоры и взяла с него слово, что он никогда не будет делать этого. В это время вошел Захарушка с докладом, что Шешковский приехал и спрашивает дозволения войти к императрице. Государыня приказала генералу спрятаться за ширму и стоять там; потом приказала звать Шешковского.

– Знаю, – сказала она, – о чем вы хотите доложить мне; но я уже видела виноватого, он в полном раскаянии; пожалуйста, дозвольте ему не являться на ваш борщ; я с ним переговорила.

Стоявший за ширмами генерал до того обрадовался, что не утерпел, выглянул из-за ширмы и, разинув рот и показывая кукиш, с насмешкой сказал Шешковскому:

– А, что, взял!

Императрица, услышав его голос, тотчас оглянулась, увидала все, и много смеялась над наивным донцом.

(РС, 1874. Т. Х)

* * *

Для домашнего наказания в кабинете С. И. Шешковского находилось кресло особого устройства. Приглашенного он просил сесть в это кресло, и как скоро тот усаживался, одна сторона, где ручка, по прикосновению хозяина вдруг раздвигалась, соединялась с другой стороной кресел и замыкала гостя так, что он не мог ни освободиться, ни предотвратить того, что ему готовилось. Тогда, по знаку Шешковского, люк с креслами опускался под пол. Только голова и плечи виновного оставались наверху, а все прочее тело висело под полом. Там отнимали кресло, обнажали наказываемые части и секли. Исполнители не видели, кого наказывали. Потом гость приводим был в прежний порядок и с креслами поднимался из-под пола. Все оканчивалось без шума и огласки.

Раз Шешковский сам попал в свою ловушку. Один молодой человек, уже бывший у него в переделке, успел заметить и то, как завертывается ручка кресла, и то, отчего люк опускается; этот молодой человек провинился в другой раз и опять был приглашен к Шешковскому. Хозяин по-прежнему долго выговаривал ему за легкомысленный поступок и по-прежнему просил его садиться в кресло. Молодой человек отшаркивался, говорил: «Помилуйте, ваше превосходительство, я постою, я еще молод». Но Шешковский все упрашивал и, окружив его руками, подвигал его ближе и ближе к креслам и готов уже был посадить сверх воли. Молодой человек был очень силен; мгновенно схватил он Шешковского, усадил его самого в кресло, завернул отодвинутую ручку, топнул ногой, и… кресло с хозяином провалилось. Под полом началась работа! Шешковский кричал, но молодой человек зажимал ему рот, и крики, всегда бывавшие при таких случаях, не останавливали наказания. Когда порядочно высекли Шешковского, молодой человек бросился из комнаты и убежал домой.

Как освободился Шешковский из засады, это осталось только ему известно!

(РС, 1874. Т. X)

Емельян Пугачев

Пугачев человек был добрый. Разобидел ты его, пошел против него баталией… на баталии тебя в полон взяли; поклонился ты ему, Пугачеву, все вины тебе отпущены, и помину нет! Сейчас тебя, коли ты солдат, а солдаты тогда, как девки, косы носили, – сейчас тебя, друга милого, по-казацки в кружок подрежут, и стал ты им за товарища. Добрый был человек: видит кому нужда, сейчас из казны своей денег велит выдать, а едет по улице – и направо, и налево пригоршнями деньги в народ бросает… Придет в избу, иконам помолится старым крестом, там поклонится хозяину, а после сядет за стол. Станет пить – за каждым стаканчиком перекрестится! Как ни пьян, а перекрестится! Только хмелем зашибался крепко!

Ну, а кто пойдет супротив его… Тогда что: кивнет своим – те башку долой, те и уберут! а когда на площади или на улице суд творил, там голов не рубили, там, кто какую грубость или супротивность окажет, – тех вешали на площади тут же. Еще Пугач не выходил из избы суд творить, а уж виселица давно стоит. Кто к нему пристанет, ежели не казак – по-казацки стричь; а коли супротив него – тому петлю на шею! Только глазом мигнет, молодцы у него приученные… глядишь, уж согрубитель ногами дрыгает…

* * *

В Ставропольского уезде (Самарской губ.), в селе Старом Урайкине, побывал Пугач и с помещиками обращался круто: кого повесит, кого забором придавит…

Была в Урайкине помещица Петрова, с крестьянами очень добрая (весь доход от имения с ними делила); когда Пугач появился, крестьяне пожалели ее, одели барышню в крестьянское платье и таскали с собой на работы, чтобы загорела и узнать ее нельзя было, а то бы и ей казни не миновать от Пугача.

* * *

Когда Пугачев сидел в Симбирске, заключенный в клетку, много народа приходило на него посмотреть. В числе зрителей был один помещик, необыкновенно толстый и короткошеий. Не видя в фигуре Пугачева ничего страшного и величественного, он сильно изумился.

− Так это Пугачев, – сказал он громко, – ах ты дрянь какая! а я думал, он бог весть как страшен.

Зверь зверем стал Пугачев, когда услышал эти слова, кинулся к помещику, даже вся клетка затряслась, да как заревет:

− Ну, счастлив твой бог! Попадись ты мне раньше, так я бы у тебя шею-то из плеч повытянул!

При этом заключенный так поглядел на помещика, что с тем сделалось дурно.

* * *

Фома-дворовый был пугачевец, и его решили повесить. Поставили рели, вздернули Фому, только веревка оборвалась. Упал Фома с релей, а барин подошел и спрашивает:

− Что, Фома, горька смерть?

− Ох, горька! – говорит.

Все думали, что барин помилует, потому что, видимо, Божья воля была на то, чтобы крепкая веревка да вдруг оборвалась. Нет, не помиловал, велел другую навязать. Опять повесили, и на этот раз Фома сорвался. Барин подошел к нему, опять спрашивает:

− Что, Фома, горька смерть?

− Ох, горька! – чуть слышно прохрипел Фома.

− Вздернуть его в третий раз! Нет ему милости!

И так, счетом, повесили барского человека три раза.

(Д. Садовников)

Пугач и Салтычиха

Когда поймали Пугача и засадили в железную клетку, скованного по рукам и ногам в кандалы, чтобы везти в Москву, народ валом валил и на стоянки с ночлегами, и на дорогу, где должны были провозить Пугача, – взглянуть на него. И не только стекался простой народ, а ехали в каретах разные господа и в кибитках купцы.

Захотелось также взглянуть на Пугача и Салтычихе. А Салтычиха эта была помещица злая-презлая, хотя и старуха, но здоровая, высокая, толстая и на вид грозная. Да как ей и не быть толстой и грозной: питалась она – страшно сказать – мясом грудных детей. Отберет от матерей, из своих крепостных, шестинедельных детей под видом, что малютки мешают работать своим матерям, или что-нибудь другое тем для вида наскажет, – господам кто осмелится перечить? – и отвезут-де этих ребятишек куда-то в воспитательный дом, а на самом деле сама Салтычиха заколет ребенка, изжарит и съест.

Дело было под вечер. Остановился обоз с Пугачом на ночлег. Приехала в то село или деревню и Салтычиха: дай, мол, и я погляжу на разбойника-душегубца, не больно, мол, я из робких. Молва уже шла, что когда к клетке подходит простой народ, то Пугач ничего – разговаривал, а если подходили баре, то сердился и ругался. Да оно и понятно: простой черный народ сожалел о нем… а дворяне более обращались к нему с укорами и бранью: «Что, разбойник и душегубец, попался!»

Подошла Салтычиха к клетке. Лакеишки ее раздвинули толпу. «Что, попался, разбойник?» – спросила она. Пугач в ту пору задумавшись сидел, да как обернется на зычный голос этой злодейки и – Богу одному известно, слышал ли он про нее, видел ли, или просто-напросто не понравилась она ему зверским выражением лица и своей тушей, – как гаркнет на нее, застучал руками и ногами, даже кандалы загремели, глаза кровью налились. Ну, скажи, зверь, а не человек. Обмерла Салтычиха, насилу успели живую домой довезти. Привезли ее в имение, внесли в хоромы, стали спрашивать, что прикажет, а она уже без языка. Послали за попом. Пришел батюшка. Видит, что барыня уже не жилица на белом свете, исповедал глухою исповедью, а вскоре Салтычиха и душу грешную Богу отдала. Прилетели в это время на хоромы ее два черных ворона…

Много лет спустя, когда переделывали дом ее, нашли в спальне потаенную западню и в подполье сгнившие косточки.

(ЖС, 1890. Вып. II)

Известно, что в старые годы, в конце прошлого столетия, гостеприимство наших бар доходило до баснословных пределов. Ежедневный открытый стол на 30, на 50 человек было дело обыкновенное. Садились за этот стол – кто хотел: не только родные и близкие знакомые, но и малознакомые, а иногда и вовсе не знакомые хозяину. Таковыми столами были преимущественно в Петербурге столы графа Шереметева и графа Разумовского. Крылов рассказывал, что к одному из них повадился постоянно ходить один скромный искатель обедов и чуть ли не из сочинителей. Разумеется, он садился в конце стола, и также, разумеется, слуги обходили блюдами его как можно чаще. Однажды понесчастливилось ему пуще обыкновенного: он почти голодный встал со стола. В этот день именно так случилось, что хозяин после обеда, проходя мимо него, в первый раз заговорил с ним и спросил: «Доволен ли ты?» – «Доволен, ваше сиятельство, – отвечал он с низким поклоном, – все было мне видно».

(П. Вяземский)

Юрий Нелединский-Мелецкий

Ю. А. Нелединский в молодости своей мог много съесть и много выпить. <…> о съедобной способности своей рассказывал он забавный случай. В молодости зашел он в Петербурге в один ресторан (впрочем, в прошлом столетии ресторанов, restaurant, еще не было не только у нас, но и в Париже; а как назывались подобные благородные харчевни, не знаю). Дело в том, что он заказал себе каплуна и всего съел его до косточки.

Каплун понравился ему, и на другой день является он туда же и совершает тот же подвиг. Так было в течение нескольких дней. Наконец замечает он, что столовая, в первый день посещения его совершенно пустая, наполняется с каждым днем более и более. По разглашению хозяина, публика стала собираться смотреть, как некоторый барин уничтожает в одиночку целого и жирного каплуна. Нелединскому надоело давать зрителям даровой спектакль, и хозяин гостиницы был наказан за нескромность свою.

* * *

Однажды на вечере подходит ко мне Нелединский – мне было тогда лет пятнадцать – и спрашивает меня: «Хороша ли она и как одета сегодня?» – «Кто?» – говорю я. «Да, разумеется, Елизавета Семеновна». – «Помилуйте, что же вы меня расспрашиваете, ведь вы теперь около двух часов за одним столом играли с ней в бостон». – «Да разве ты не знаешь, что я уже три месяца не смотрю на нее и что я наложил на себя этот запрет, потому что видимое присутствие ее слишком меня волнует».

(П. Вяземский)

Иван Долгорукий

Князь Иван Михайлович Долгорукий был одним из остроумнейших людей своего времени и мастером острить в обществе на французском языке. На больших обедах или ужинах обыкновенно сажали около него с обеих сторон по самой бойкой говорунье, известной по уму и дару слов, потому что у одной не хватило бы сил на поддержание одушевленного с ним разговора. Эти дамы жаловались после на усталость, и все общество искренне им сочувствовало, признавая, что поговорить с князем Иваном Михайловичем два часа и не ослабить живости разговора – большой подвиг.

(«Из жизни русских писателей»)

Николай Новиков

В 1792 году в Москве составилось общество из большого числа известных особ и имело собственный дом, где ныне Спасские казармы; председательствовал в оном человек обширного ума, отставной армейский поручик Николай Иванович Новиков. (Сие общество в публике именовано было мартинистами.) Екатерина с негодованием смотрела на сии совещания и в посмеяние писала комедии и провербы (короткие пьесы), как то: «Обманщик», «Обольщенный», «Сибирский шаман», «Расстроенная семья» и проч. Наконец она поручила главнокомандующему Москвы, князю Прозоровскому, произвести следствие и разрушить оное. Новиков был выслан из Москвы, а потом посажен в Шлиссельбургскую крепость. В продолжение помянутого следствия государыня в Петербурге Николаю Петровичу Архарову сказала, что «всегда успевала управляться с турками, шведами и поляками, но, к удивлению, не может сладить с армейским поручиком!»

(Из собрания П. Карабанова)

* * *

Для разбора всех книг и сочинений, отобранных большею частью у Новикова, а также и у других, составлена была комиссия. В ней был членом Гейм Иван Андреевич, составитель немецкого лексикона, которого жаловала императрица Мария Федоровна, и он-то рассказывал, что у них происходило тут сущее auto da fe. Чуть книга казалась сомнительною, ее бросали в камин: этим более всего распоряжался заседавший от духовной стороны архимандрит.

Однажды разбиравший книги сказал:

– Вот эта, духовного содержания, как прикажете?

– Кидай ее туда же! – вскричал отец архимандрит. – Вместе с теми была, так и она дьявольщины наблошнилась.

(В. Штейнгейль)

* * *

Великий князь Павел Петрович принадлежал к обществу Новикова. Когда дворянин-книгопродавец был арестован и со всеми бумагами доставлен в Петербург, над ним была учреждена следственная комиссия. В число делопроизводителей комиссии назначен был имевший незначительный чин князь Григорий Алексеевич Долгоруков, если не принадлежавший к обществу Новикова, то сочувствовавший его мнениям и любивший великого князя. При разборе бумаг князь Долгоруков рассматривал книгу, где записаны были члены общества. Найдя лист, на котором великий князь своей рукой вписался в члены, Долгоруков, отойдя с книгой в сторону, вырвал этот лист, разжевал его по частям и проглотил. Как скрытно ни старался он сделать это, но некоторые из членов комиссии заметили его поступок, и хотя открыть не могли истины, но осталось темное подозрение о принадлежности великого князя к обществу. Это подозрение увеличилось тем, что великий князь, на другой же день, ездил к князю Долгорукову, жившему на Васильевском острове. Сам же Долгоруков подвергся немилости императрицы и во все остальное время ее царствования был в забвении.

Павел I, по восшествии на престол, освободив Новикова из крепости, хотел пожаловать ему Аннинскую ленту. Но тот не принял ее, сказав:

– Что будут говорить о покойной императрице, когда вы пожалуете такой важный знак отличия тому, которого она содержала в крепости?

(РС, 1874. Т. XI)

* * *

Д. П. Бутурлин рассказывал, что в отроческих летах езжал он с отцом своим в деревню по соседству к известному Новикову. У него был вроде секретаря молодой человек из крепостных, которому дал он некоторое образование. Он и при гостях всегда обедал за одним столом с барином своим.

В одно лето старик Бутурлин, приехав к Новикову, заметил отсутствие молодого человека и спросил, где же он? «Он совсем избаловался, – отвечает Новиков, – и я отдал его в солдаты».

Вот вам и либерал, мартинист, передовой человек! а нет сомнения, что Новиков в свое время во многих отношениях был передовым либералом в значении нынешнего выражения.

(П. Вяземский)

В Гатчине стоял один из конных полков, и великий князь (будущий Павел I) ежедневно бывал на разводе и ученьях. Майор Фрейганг по какому-то недоразумению опоздал к разводу. Вел. кн. встретил его так, что тот, просидев несколько минут перед ним, молча, с опущенным палашом, на седле, вдруг свалился, как сноп, наземь. Вел. кн. требовал от врача, отца моего, ежедневно по два раза устного донесения о положении пораженного ударом и призвал тотчас к себе оправившегося больного. Встретив его, подав ему ласково руку и посадив его, вел. кн. спросил по-немецки:

– Bin ich ein Mensch (человек ли я)?

На молчание Фрейганга он повторил свой вопрос, а на ответ: да, продолжал:

– So kann ich auch irren (тогда я могу и ошибиться)!

И далее:

– Sind Sie Mensch (и вы человек)?

– Человек, ваше императорское высочество.

(В. Даль)

Царствование Павла I

После вступления на престол Павел I повелел, чтобы президенты всех присутственных мест непременно заседали там, где числятся по службе.

Князь Лев Александрович Нарышкин, уже несколько лет носивший звание обер-шталмейстера, должен был явиться в придворную конюшенную контору, которую до того времени не посетил ни разу.

– Где мое место? – спросил он чиновников.

– Здесь, ваше превосходительство, – отвечали они с низкими поклонами, указывая на огромное готическое кресло.

– Но к этому креслу нельзя даже подойти, оно покрыто пылью! – заметил Нарышкин.

– Уже несколько лет, – заметили князю, – как никто в них не сидел, кроме кота…

– Так мне нечего здесь делать, – сказал Нарышкин, – мое место занято.

С этими словами он вышел и больше в конторе не показывался.

(Д. Бантыш-Каменский)

На третий день кончины императрицы Екатерины сенатор Гавриил Романович Державин позван был в кабинет к Павлу I, который, осыпав его похвалами, сказал «Определяю вас директором канцелярии Государственного совета, которому в присутственные дни приказано у меня обедать, и вам позволяется».

Назавтра в данном указе, по недоброжелательству Д. П. Трощинского, должность его объяснена двусмысленно, да и председатель, князь Александр Борисович Куракин, приказал ему заготовить журнал и заняться мелочами, неприличными сенаторскому званию. Державин, почувствовав, что назначается не в директоры, а в настоящие секретари, просил позволения войти в кабинет.

– Что вам надобно? – спросил государь.

– Осмеливаюсь просить инструкции на мою должность, – отвечал Державин.

– Какая вам инструкция, подите вон, – рассердился Павел и, отворив за ним дверь, закричал: – Он не хочет служить мне – не пускать его во дворец. – Потом, остановив, завершил: – Поезжайте в Сенат и смирно там сидите, и оттуда прикажу выгнать!

Скоро Державин написал оду, которая императору понравилась и его с ним помирила.

(РС, 1872. Т. VI)

После воцарения императора Павла I к Безбородко пришли спросить, можно ли пропустить иностранные газеты, где, между прочими рассуждениями, помещено было выражение: «Проснись, Павел!»

– Пустое пишут, – отвечал Безбородко, – уже так проснулся, что и нам никому спать не дает!

(«Исторические рассказы…»)

Однажды император Павел I приказал послать фельдъегеря за одним отставным майором, который уже давно был в отставке и состарился в своей деревеньке. Майора привезли прямо во дворец и доложили Павлу.

– А! Ростопчин! Поди скажи майору, что я жалую его в подполковники! – Ростопчин исполнил и возвратился в кабинет.

– Свечин! Поди скажи, что я жалую его в полковники, – и тот исполнил.

– Ростопчин! Поди скажи, что я жалую его в генерал-майоры!

– Свечин! Поди скажи, что я жалую ему Аннинскую ленту.

– Таким образом, – говорил граф Ростопчин, – мы ходим попеременно жаловать этого майора, не понимая, что это значит; а майор, привезенный прямо во дворец фельдъегерем, стоял ни жив ни мертв!

После последнего пожалования Павел спросил:

– Что! Я думаю, он очень удивляется! Что он говорит?

– Ни слова, ваше величество.

– Так позовите его в кабинет.

Майор вошел.

– Поздравляю, ваше превосходительство, с монаршей милостью! – сказал император.

– Да! при вашем чине нужно иметь и соответственное состояние! Жалую вам триста душ. Довольны ли вы, ваше превосходительство?

Майор благодарил, как умел, то сам себе не веря, что с ним делается, то принимая это за шутку.

– Как вы думаете: за что я вам так жалую? – спросил его наконец государь.

– Не знаю, ваше величество, и не понимаю, чем я заслужил…

– Так я вам объясню! Слушайте все. Я, разбирая послужные списки, нашел, что вы при императрице Екатерине были обойдены по службе. Так я хотел доказать, что при мне и старая служба награждается! Прощайте, ваше превосходительство! Грамоты на пожалованные вам милости будут вам присланы.

Майора проводили из дворца и опять увезли в деревню. Старуха жена встретила его в страхе, со слезами и вопросами:

– Что такое? Что с тобою было?

– И сам не понимаю, матушка! – отвечал старик. – Думаю, что все это шутка! – и рассказал ей все, как было.

А через некоторое время майору действительно прислали все документы на пожалованные милости.

(М. Дмитриев)