Текст книги "Императорская Россия в лицах. Характеры и нравы, занимательные факты, исторические анекдоты"

Павел I в Москве

Император Павел I для коронации приезжает в Москву и на другой же день с поспешностью осматривает в Кремле то, что достойно любопытства. Тайный советник Петр Никитич Кожин, человек от природы грубый и дерзкий, как начальник мастерской и Оружейной палаты, должен был следовать за государем. Возле теремов, наравне с кровлей, находился круглый столб, лестница была так крута, что входить опасно. Павел с великой поспешностью поднимает ногу на лестницу, а Кожин кричит: «Постой, государь!» Император отскакивает, а тот продолжает: «Побереги голову, у тебя она одна и нам дорога». Сии слова сильно подействовали на Павла. Кожин был награжден чином, орденом Св. Анны, деревнями, подарками и пенсионом.

(Из собрания П. Карабанова)

* * *

Государь Павел I, будучи в Москве во время коронации, сказал однажды при Н. А. Львове:

– Как бы я желал иметь хороший план Москвы.

Через несколько времени Львов ему его подносит, гравированный отлично, со всеми подробностями, кругленький, в ладонь величиной. Государь был в восхищении; обнял своего «кума», вышел из кабинета и сказал тут стоящим:

– Отгадайте, что мне Львов положил на ладонь? Москву!

– Что мудреного, ваше величество, – сказал Н. А. Львов, – когда у вас Россия под рукой!

(Из собрания Е. Львовой)

В бытность Московским митрополитом Платон отправлялся в торжественные дни на служение в золотой карете, пожалованной ему императором Павлом и запряженной шестью белыми лошадями в шорах; перед каретой ехали вершники и шли скороходы. В этом экипаже он приехал однажды к княгине Екатерине Романовне Дашковой.

– Преосвященный! Вас возят шесть лошадей, – заметила ему Дашкова, – а Христос никогда не ездил в таком экипаже, а всегда ходил пешком.

– Так, – ответил митрополит Платон, – Христос ходил пешком, и за ним следовали овцы, а я свою паству не догоню и на шестерне.

* * *

Как-то, входя в Чудов монастырь, митрополит Платон заметил одну графиню, которая внимательно рассматривала висевший на стене церкви большой образ Страшного суда.

– Что вы смотрите на этот образ? – спросил он ее.

– Смотрю, как архиереи идут в ад, – с сердцем отвечала графиня.

– А вот лучше посмотрите на это, – спокойно заметил ей митрополит Платон, указывая на изображение адских мучений женщины легкого поведения.

(«Исторические рассказы…»)

Генерал-губернатор Н. П. Архаров

Петербургский генерал-губернатор Николай Петрович Архаров несколько лет был должен одному купцу двенадцать тысяч рублей. Все старания купца получить долг остались тщетными. Архаров кормил его сперва завтраками, потом стал выталкивать в шею и, наконец, избил жестоким образом. Несмотря на то что Архаров пользовался особенным расположением императора Павла, купец решился жаловаться на него государю и, выбрав время, когда император находился на разводе вместе с Архаровым, подал первому челобитную в руки.

Павел взял челобитную, развернул ее и, разумеется, с первых же строк увидел, что дело идет о его любимце. Он тотчас подозвал Архарова и, подавая ему бумагу, ласково сказал:

– Что-то у меня сегодня глаза слипаются и словно как запорошены, так что я прочесть не могу. Пожалуйста, Николай Петрович, прими на себя труд и прочти мне эту бумагу.

Архаров принял бумагу и начал бойко читать ее, но увидев, что это жалоба на него самого, смутился, стал запинаться и читать так тихо, что едва было слышно.

– Читай, читай громче, – заметил государь, – я сегодня и слышу как-то нехорошо.

Архаров возвысил голос, однако не более как так, чтобы мог слышать один государь.

Но Павел этим не удовлетворился. Он велел читать так громко и с такими расстановками, чтобы окружающие могли ясно все слышать.

Делать было нечего. Архаров с замирающим сердцем прочитал челобитную внятно и во весь голос.

– Что это? – спросил император по окончании чтения. – Это на тебя, Николай Петрович?

– Так точно, ваше величество, – отвечал смущенный Архаров.

– Да неужели это правда?

– Виноват, государь.

– Но неужели и то все правда, что этого купца за его же добро, вместо благодарности, не только взашей вытолкали, но даже и били?

– Что делать! – сказал Архаров, покрасневший до ушей. – Должен и в том признаться, государь, что виноват! Обстоятельства мои меня к тому понудили. Однако я в угодность вашему величеству сегодня же его удовольствую и деньги ему заплачу.

Такое чистосердечное признание смягчило государя, и он ограничился тем, что, обратившись к купцу, сказал ему:

– Ну, хорошо! Когда так, то вот, слышишь, мой друг, что деньги тебе сегодня же заплатятся. Поди себе. Однако, когда получишь, то не оставь прийти ко мне и сказать, чтоб я знал, что сие исполнено.

Таким образом, Архаров был лишен всякой возможности отделаться от своего долга.

* * *

Один малороссийский дворянин хорошей фамилии имел дело в герольдии о внесении его в родословную книгу и, находясь по этому случаю в Петербурге, решился подать лично прошение императору Павлу, причем просил прибавить к его гербу девиз: «Помяну имя твое в роды родов».

По тогдашнему обычаю, дворянин подал прошение, став на колени.

Павел прочитал просьбу, она ему понравилась, и он, желая наградить верноподданного, сказал:

– Сто душ!

Проситель от страха и радости упал ниц.

– Мало? – спросил император. – Двести!

Проситель, ничего не понимая, продолжал лежать.

– Мало? – повторил император. – Триста! Мало? Четыреста! Мало? Пятьсот! Мало?! Ни одной!

Насилу наконец опомнившийся проситель встал. Хотя, не умея встать вовремя, он не получил имения, но дело его в герольдии окончилось скоро и успешно.

(«Исторические рассказы…»)

Генерал-прокурор П. Х. Обольянинов

По восшествии на престол Павла I Обольянинов не решился ехать к императору. Он притворился нездоровым и отправил в Петербург своего человека узнать, что толкуют в столице о новом государе. Сам ли собой или по научению господина, слуга терся около дворца. Павел I, выходя из дворца, заметил этого слугу, когда-то приносившего ему пироги в Гатчине, тотчас узнал его и спросил:

– Ты человек Обольянинова? Здоров ли Петр Хрисанфович?

Получив в ответ, что Петр Хрисанфович нездоров, государь сказал:

– Врешь ты, он здоров; скажи ему, чтобы приехал ко мне.

Отсюда началось быстрое возвышение Обольянинова.

* * *

Однажды император Павел потребовал к себе генерал-провиантмейстера Обольянинова. Войдя в залу перед государевым кабинетом, Обольянинов увидел поставленные на длинном столе горшки со щами и кашей, баклаги с квасом и ковриги ржаного хлеба. Он не понимал, что это значит. Великий князь Александр Павлович, выходя от государя, пожал руку Обольянинову и сказал: «Дурные люди всегда клевещут на честных!» Это привело Обольянинова еще в большее изумление. Он вошел к государю, который был уже весел и встретил его словами:

– Благодарю вас, Петр Хрисанфович, благодарю: вы хорошо довольствуете солдат; а мне донесли, будто их кормят хлебом из тухлой муки, щами – из гнилой капусты и дурною кашей; все ложь, я приказал принести ко мне из всех полков солдатскую пищу, сам пробовал и нахожу ее превосходною, благодарю вас.

Обольянинов просил поручить доверенному лицу освидетельствовать все припасы в магазинах. Но государь сказал:

– Верю, верю вам, Петр Хрисанфович, и опять благодарю.

* * *

Когда Обольянинов был уже генерал-прокурором, Павел в одно утро неожиданно посылает за ним. Войдя в кабинет, Обольянинов увидел, что государь широкими шагами ходит по комнате и в страшном гневе.

– Возьмите от меня вора! – сказал Павел.

Обольянинов стоял в недоумении.

– Я вам говорю, сударь, возьмите от меня вора!

– Смею спросить, ваше величество, кого?

– Барона Васильева, сударь; он украл четыре миллиона рублей.

Обольянинов начал было оправдывать этого, славившегося честностью, казначея.

– Знаю, – закричал Павел, – что вы приятель ему; но мне не надо вора; дайте мне другого государственного казначея.

– Ваше величество, – отвечал Обольянинов, – извольте назначить сами; я не смею ни на кого указать; или, по крайней мере, позвольте над этим подумать несколько дней.

– Нечего думать, назначьте сейчас и приготовьте указ мой Сенату.

– Ваше величество, – сказал Обольянинов, – указом нельзя сделать государственного казначея.

Павел вышел из себя и подбежал к генерал-прокурору.

– Как ты осмелился сказать, что мой указ не сделает государственного казначея?

С этими словами император схватил Обольянинова за грудь и потом так его толкнул, что тот отлетел к стене. Обольянинов считал себя погибшим: губы его шептали молитву, и он думал, что на земле это его последняя молитва. Но Павел опомнился и начал успокаиваться.

– Почему ж вы, сударь, защищаете барона Васильева?

– Потому, – с твердостью отвечал Обольянинов, – что я его знаю и уверен, что он не способен на подлое дело.

– Но вот отчет его; смотрите, тут недостает четырех миллионов!

Обольянинов читает и действительно видит этот недостаток. Полный удивления, он говорит:

– Ваше величество изволили справедливо заметить; но, – прибавил он, – никогда не должно осуждать обвиняемого, не спросив прежде у него объяснений; позвольте мне сейчас съездить к нему и узнать, что он скажет.

– Поезжайте, – сказал император, – и от него тотчас опять ко мне; я жду с нетерпением его ответа.

Обольянинов отправился. Вышло, что в отчете государственного казначея пропущены те четыре миллиона на какие-то чрезвычайные расходы, которые Павел сам приказал не вносить в общий отчет и подать о них особую записку.

– Доложите государю, – говорил барон Васильев, – что я представил эту особую записку еще прежде, и его величество, сказав, что прочтет после, изволил при мне положить ее в такой-то шкаф, на такую-то полку, в своем кабинете.

Обрадованный генерал-прокурор прискакал к государю и доложил обо всем. Павел, ударив одною рукой себя по лбу, другой указывая на шкаф, сказал: «Ищите тут!» Записка была найдена, и все объяснилось к чести государственного казначея. Павлу было и совестно, и весело.

– Благодарю вас, Петр Хрисанфович, – говорил он, – благодарю вас, что вы оправдали барона Васильева и заставили меня думать о нем как о честном человеке. Возьмите Александровскую звезду с бриллиантами, отвезите ее к барону и объявите, что, сверх того, жалую ему пятьсот душ крестьян.

(РС, 1874. Т. XI)

Каскад в Гатчине

Николай Александрович Львов, рожденный с необыкновенными дарованиями, имел еще ко всему этому дар употребить всякую ничтожную вещь в пользу и в украшение; поэтому вы можете судить, как он примечал все; однажды, гуляя с Обольяниновым по Гатчине, он заметил ключ, из которого вытекал ручеек самый прекрасный.

– Из этого, – сказал он Обольянинову, – можно сделать прелесть, так природа тут хороша.

– А что, – отвечал Обольянинов, – берешься, Николай Александрович, сделать что-нибудь прекрасное?

– Берусь, – сказал Н. А. Львов.

– Итак, – отвечал Обольянинов, – сделаем сюрприз императору Павлу Петровичу. Я буду его в прогулках отвлекать от этого места, пока ты работать станешь.

На другой день Н. А. Львов, нарисовав план, принялся тотчас за работу; он представил, что быстрый ручей разрушил древний храм, которого остатки, колонны и капители, разметаны были по разным местам, а иные, наполовину разрушенные, еще существовали. Кончил наконец Н. А. Львов работу, привозит Обольянинова ее посмотреть; он в восхищении его целует, благодарит.

– Еду сейчас за государем, – сказал он, – и привезу его сюда, а ты, Николай Александрович, спрячься за эти кусты, я тебя вызову.

И в самом деле, как это был час прогулки государя, он через несколько времени верхом со свитою своею приезжает, сходит с лошади, в восхищении хвалит все. Обольянинов к нему подходит, говорит что-то на ухо; государь его обнимает, еще благодарит, садится на лошадь и уезжает, а Львов так и остался за кустом, и никогда не имел духа обличить Обольянинова перед государем.

(Из собрания Е. Львовой)

Тайный советник Ф. М. Брискорн

При одном докладе Федора Максимовича Брискорна Павел I решительно сказал:

– Хочу, чтобы было так.

– Нельзя, государь!

– Как нельзя! Мне нельзя!

– Сперва перемените закон, а потом делайте как угодно.

– Ты прав, братец, – отвечал император, успокоившись.

(Н. Греч)

Император Павел I любил показывать себя человеком бережливым на государственные деньги для себя. Он имел одну шинель для весны, осени и зимы. Ее подшивали то ватою, то мехом, смотря по температуре, в самый день его выезда. Случалось, однако, что вдруг становилось теплее требуемых градусов для меха, тогда поставленный у термометра придворный служитель натирал его льдом до выхода государя, а в противном случае согревал его своим дыханием. Павел не показывал вида, что замечает обман, довольный тем, что исполнялась его воля. Точно так же поступали и в приготовлении его опочивальни. Там вечером должно было быть не менее четырнадцати градусов тепла, а печь должна была оставаться холодною. Государь спал головою к печке. Как в зимнее время согласить эти два условия? Во время ужина расстилались в спальне рогожи и всю печь натирали льдом. Павел, входя в комнату, тотчас смотрел на термометр – там четырнадцать градусов, трогал печку – она холодная. Довольный исполнением своей воли, он ложился в постель и засыпал спокойно, хотя впоследствии печь и делалась горячей.

* * *

В царствование Павла I в обязанность одного из придворных лакеев входило отпирание двери при проходе государя на половину императрицы. Это происходило регулярно в шесть часов утра.

Как-то Павел пришел несколькими минутами раньше. Видит: нет лакея.

Император вспыхнул гневом.

А лакей ушел было в другую комнату, но, услышав шаги, поспешил на свое место.

Павел поднял на лакея палку.

Лакей поспешно вынул из кармана часы, поднес императору и сказал:

– Государь! Теперь еще без пяти минут шесть…

– Виноват, – ответил император, опустил палку и без тени гнева, еще секунду назад бушевавшего в его глазах, спокойно вошел в отворенную лакеем дверь.

(«Исторические рассказы…»)

Жесточайшую войну объявил император круглым шляпам, оставив их только при крестьянском и купеческом костюме. И дети носили треугольные шляпы, косы, пукли, башмаки с пряжками. Это, конечно, безделицы, но они терзали и раздражали людей больше всякого притеснения. Обременительно еще было предписание едущим в карете, при встрече особ императорской фамилии, останавливаться и выходить из кареты. Частенько дамы принуждены были ступать прямо в грязь. В случае неисполнения карету и лошадей отбирали в казну, а лакеев, кучеров, форейторов, наказав телесно, отдавали в солдаты. К стыду тогдашних придворных и сановников, должно признать, что они, при исполнении, не смягчали, а усиливали требования и наказания.

Однажды император, стоя у окна, увидел идущего мимо Зимнего дворца и сказал, без всякого умысла или приказания: «Вот идет мимо царского дома и шапки не ломает». Лишь только узнали об этом замечании государя, последовало приказание: всем едущим и идущим мимо дворца снимать шапки. Пока государь жил в Зимнем дворце, должно было снимать шляпу при выходе на Адмиралтейскую площадь с Вознесенской и Гороховой улиц. Ни мороз, ни дождь не освобождали от этого. Кучера, правя лошадьми, обыкновенно брали шляпу или шапку в зубы. Переехав в Михайловский замок, т. е. незадолго до своей кончины, Павел заметил, что все идущие мимо дворца снимают шляпы, и спросил о причине такой учтивости. «По высочайшему вашего величества повелению», – отвечали ему. «Никогда я этого не приказывал!» – вскричал он с гневом и приказал отменить новый обычай. Это было так же трудно, как и ввести его. Полицейские офицеры стояли на углах улиц, ведущих к Михайловскому замку, и убедительно просили прохожих не снимать шляп, а простой народ били за это выражение верноподданнического почтения.

* * *

Мало ли что предписывалось и исполнялось в то время: так, предписано было не употреблять некоторых слов, – например, говорить и писать государство вместо отечество; мещанин вместо гражданин; исключить вместо выключить. Вдруг запретили вальсовать, или, как сказано в предписании полиции, употребление пляски, называемой вальсеном. Вошло было в дамскую моду носить на поясе и чрез плечо разноцветные ленты, вышитые кружками из блесток. Вдруг последовало запрещение носить их, ибо-де они похожи на орденские.

Можно вообразить, какова была цензура!..

(Н. Греч)

Во время пребывания шведского короля в Петербурге, в царствование Павла I, в Эрмитаже давали балет «Красная Шапочка». Все танцующие были в красных шапочках. Король сидел в креслах рядом с государем, разговор шел приятный и веселый. Смотря на красные шапочки, король, шутя, сказал: «Это якобинские шапки». Павел рассердился и, ответив: «У меня нет якобинцев», повернулся к нему спиной, а после спектакля велел передать королю, чтобы он в 24 часа выехал из Петербурга. Король и без того собирался уехать, и потому на всех станциях до границы было уже приготовлено угощение. Государь послал гоф-фурьера Крылова все это отменить. Крылов нашел шведского короля на первой станции за ужином. Когда он объявил ему волю императора, король рассмеялся. Крылов объяснил, что прислугу он непременно должен взять с собой, но оставляет на всех станциях провизию и запасы нетронутыми. Когда же возвратился в Петербург, Павел спросил у него: какое действие на короля произвело его распоряжение? Крылов отвечал, что король глубоко огорчился его гневом, и, вместе с тем, признался, что не вполне исполнил приказание, оставив на станции запасы.

– Это хорошо, – отвечал Павел, – ведь не морить же его голодом.

* * *

Император Павел, узнав, что курфюрст Баварский завладел землями, принадлежащими Мальтийскому ордену, пришел в ужасное негодование и потребовал, чтобы баварский посланник немедленно явился к нему на аудиенцию. При этом, конечно, не было возможности соблюсти обычный церемониал. Просто дано было знать посланнику, что государь безотлагательно требует его к себе. Посланник, зная характер Павла, поспешил поехать во дворец, теряясь в догадках, для какой экстренной надобности потребовал его государь так поспешно. По приезде во дворец он тотчас же был допущен в кабинет императора, который встретил его следующими словами:

– Господин посланник! Ваш государь ужасный нахал! Он вздумал захватить земли и имущество, принадлежащие ордену Св. Иоанна Иерусалимского, в котором я состою Великим магистром. Отправляйтесь сегодня же в Баварию и скажите вашему государю от моего имени, что если через месяц, считая от сегодняшнего дня, мне не будет дано полного удовлетворения по этому делу, то генерал Корсаков, находящийся вблизи Баварии с пятидесятитысячным корпусом, получит приказание предать эту страну огню и мечу. Отправляйтесь, милостивый государь, и торопитесь!

Испуганный посланник в тот же день поспешил уехать и ровно через месяц, к назначенному сроку, возвратился в Петербург с собственноручным письмом курфюрста Баварского, который смиренно просил императора Павла принять земли и имущество Мальтийского ордена под свое высокое покровительство.

(«Исторические рассказы…»)

Граф Ф. В. Ростопчин

Император Павел I очень прогневался однажды на Английское министерство. В первую минуту гнева посылает он за графом Ростопчиным, который заведовал в то время внешними делами. Он приказывает ему изготовить немедленно манифест о войне с Англией. Ростопчин, пораженный такой неожиданностью, начинает, со свойственной ему откровенностью и смелостью в отношениях к государю, излагать перед ним всю несвоевременность подобной войны, все невыгоды и бедствия, которым может она подвергнуть Россию. Государь выслушивает возражения, но на них не соглашается и не уступает. Ростопчин умоляет императора, по крайней мере, несколько обождать, дать обстоятельствам возможность и время принять другой, более благоприятный оборот. Все попытки, все усилия министра напрасны. Павел, отпуская его, приказывает ему поднести на другой день утром манифест к подписанию. С сокрушением и скрепя сердце, Ростопчин вместе с секретарями своими принимается за работу. На другой день отправляется во дворец с докладом. Приехав, спрашивает он у приближенных, в каком духе государь. «Не в самом хорошем», – отвечают ему. Входит он в кабинет государя. При дворе хотя тайны, по-видимому, и хранятся герметически закупоренными, но все же частичками они выдыхаются, разносятся по воздуху и след свой на нем оставляют. Все приближенные к государю лица, находившиеся в приемной пред кабинетом комнате, ожидали с взволнованным любопытством и трепетом исхода доклада. Он начался. По прочтении некоторых бумаг государь спрашивает:

– А где же манифест?

– Здесь, – отвечает Ростопчин (он уложил его на дно портфеля, чтобы дать себе время осмотреться и, как говорят, ощупать почву).

Дошла очередь и до манифеста. Государь очень доволен редакцией. Ростопчин пытается отклонить царскую волю от меры, которую признает пагубною; но красноречие его так же безуспешно, как и накануне. Император берет перо и готовится подписать манифест. Тут блеснул луч надежды зоркому и хорошо изучившему государя глазу Ростопчина. Обыкновенно Павел скоро и как-то порывисто подписывал имя свое. Тут он подписывает медленно, как бы рисует каждую букву. Затем говорит Ростопчину:

– А тебе очень не нравится эта бумага?

– Не сумею и выразить, как не нравится.

– Что готов ты сделать, чтобы я ее уничтожил?

– А все, что будет угодно вашему величеству, например, пропеть арию из итальянской оперы (тут он называет арию, особенно любимую государем, из оперы, имя которой не упомню).

– Ну, так пой! – говорит Павел Петрович.

И Ростопчин затягивает арию с разными фиоритурами и коленцами. Император подтягивает ему. После пения он раздирает манифест и отдает лоскутки Ростопчину. Можно представить себе изумление тех, которые в соседней комнате ожидали с тоскливым нетерпением, чем разразится этот доклад.

* * *

Ростопчин рассказывал, что император Павел спросил его однажды:

– Ведь Ростопчины татарского происхождения?

– Точно так, государь.

– Как же вы не князья?

– А потому, что предок мой переселился в Россию зимою. Именитым татарам-пришельцам, летним, цари жаловали княжеское достоинство, а зимним жаловали шубы.

(П. Вяземский)