Текст книги "Симфония убийства"

Глава третья

I

Только под утро Силов перестал соображать и заснул. Всю ночь он лежал навзничь на кровати, зачем-то привязанный по рукам и ногам чуть-чуть поддающимися жгутами. Больше трех-четырех сантиметров ни ноги, ни руки не могли двигаться. Спина затекала, Виктор даже придумал упражнение, чтобы кровь могла свободно двигаться в теле. Он сильно сжимал все мышцы, от пяток до макушки и через несколько секунд расслаблялся. Уже через минуту стало жарко, появилась испарина на лбу, но зато тело переставало затекать и можно было спокойно лежать, думать.

Первое, что его обрадовало, – то, что Игнатьев, кажется, сдержал слово, и троица во главе с Карлом Генрихом не появлялась. Правда, его смутил тот момент, что никто из присутствующих вчера утром в комнате, когда ему принесли кофе, не задержал этого безликого человека в грязно-белом пиджаке. «Неужели они заодно?» – несколько раз проносилось в голове Виктора. Но доверие Игнатьеву не давало ходу этим догадкам, Силов успокаивался.

Низкорослый толстячок, который привез его сюда, оказался очень приветливым человеком, он понимал Силова с полуслова и даже соглашался с его мнением о совершенно неправильно устроенном мире. Мало того, он сам много знал об этом несовершенстве и приводил примеры, которые сейчас уже не вспоминались – осталась только радость от общения с настоящим собеседником, который очень хорошо понимал важность разговора и даже опасность, которая грозит человечеству, – с его страхом и даже трусостью… Доброжелательный и умный, он разделял его, Силова, сарказм по поводу бессмысленной жажды человечества жить исключительно внутри пресловутого добра. Это Виктора настраивало на конструктивный лад, и он ждал, когда снова вернется к диалогу о самом главном в этой действительности. Еще Виктора заинтересовало, кто же этот прекрасный и мозговитый толстяк? Он точно не коллега Игнатьева – тот был полковником, а этого все называли совершенном другим, нестрашным словом: доктор. Доктор, в понимании Виктора, лечит. От разных болезней. Силов ничем таким болен не был и поэтому не понимал, как он мог оказаться рядом. Скорее всего, Игнатьев не понимал всей важности открытия маэстро и пригласил своего друга для того, чтобы Силов мог по-настоящему передать знания, которыми он владел. «Да, это так и есть», – Виктор решил подвести итог ночному бдению.

Уже светало, когда маэстро, утомленный бессонницей и мыслями, заснул. Он не заметил даже немолодую женщину, которая склонилась над ним и аккуратно влила в рот какую-то жидкость. Совершенно машинально засыпающий Виктор проглотил розово-горький глоток, в голове загудело чем-то далеким, не громким – скорее всего, это был гудок корабля, такой звук он слышал, и не раз, когда смотрел фильмы. Именно так и гудел пароход в этих кино. В тумане, ночью ничего не было видно на экране, только и слышен этот призывный сигнал. И действительно, туман сквозь маленькие щелочки полузакрытых век просачивался в голову маэстро – он угадал и теперь спокойно лежал, постепенно проваливаясь в сон. Его даже не смутило, что на плохо различимой в тумане стене, за которой и гудел корабль, проявлялись какие-то буквы, слова, целые предложения. Но Виктор не успевал их читать, сверху стекала красная краска, даже чем-то напоминающая кровь. Краска красная не бывает такой – не совсем красной, а больше бурой и даже маслянистой. «Кровь, это кровь», – успокоился Силов и решил, что слова на стене он прочтет позже, когда проснется.

II

Игнатьев лег под утро – всю ночь он перечитывал несколько раз признание Силова. Девять листов, исписанных мизерным почерком с обеих сторон, лежали перед полковником на столе. Сергей Иванович, обхватив голову руками, сидел и молчал. Хорошо, что усталость клонила его ко сну, хорошо, что не было сил возвращаться к прочитанному, хорошо, что появляющаяся в сознании Лиза не давала полностью сосредоточиться на исповеди. Это немного спасало полковника. Он нашел какую-то папку, вытряхнул из нее листочки, записки, фотографии и аккуратно сложил в нее рукопись маэстро, туго завязав тесемочки. Открыв книжный шкаф, Игнатьев заложил за книги папку и даже удостоверился, не видна ли она из-под книг. Не раздеваясь, лег на кровать и мгновенно уснул. Сопротивляться сну не было никаких сил…

Через час-полтора полковника словно выбросило из кровати. Душ, горячий душ, и больше ничего не надо. Сергей Иванович закалялся иначе, нежели многочисленные поклонники здорового образа жизни. Он стоял под жгучей струей, время от времени поворачивая кран – через пять минут текла только горячая вода, которую некоторые называют уже кипятком. Иногда полковник поворачивался, чтобы все тело прошло через это испытание. Ванная комната мгновенно заполнялась паром. Еще минут пять, и Сергей Иванович превращался в того жизнерадостного мужчину, которого впервые увидел маэстро. Открыв настежь двери ванной комнаты и протерев полотенцем запотевшее зеркало, Игнатьев побрился, вылил на себя лосьон, растер лицо… Теперь – чай… Этот напиток для полковника был даже важнее кофе или коньяка. Поэтому он никогда и нигде не пил чай – никто не мог ублажить его вкус и, что еще важнее, состав заварки. Сергей Иванович все-таки вынес кое-что полезное из поездки в Китай – там его научили готовить, разбираться при покупке, научили пить. Из черных сортов полковник выбирал только краснодарский и крупнолистовой. Зеленый чай все-таки в России на любителя, поэтому березовые почки из аптеки заменяли все улуны и жасмины. Секретом чая Игнатьева была добавка – сухой шиповник и перегородки грецкого ореха. Все это смешивалось заранее и заливалось теплой водой в большой стеклянной банке с нешироким горлом. Бутыль настаивалась несколько дней и потом регулярно уменьшала свое содержимое, пока вся настойка не исчезала в полковнике. Разбавляя экстракт наполовину кипятком, Сергей Иванович пил быстро, только половинками глотков, совсем маленькими порциями. На это уходило даже меньше времени, чем обычное традиционное чаепитие, принятое в нашей цивилизации.

Все… Утро закончилось. Завтракал Игнатьев вместо обеда в столовой управления, обед уже совмещался с ужином, если получалось. Если не получалось, то ничего страшного не происходило – коньячок часто заменял калории, так необходимые для нормальной жизни.

Допив чай, полковник надел новую рубашку, проверил магазин пистолета, накинул пиджак и начал рабочий день…

В машине водитель радостно сообщил, что куплен Мусоргский, так как Чайковский давно не продается. Мало того, Мусоргский был предварительно проверен: композитор оказался приличным – довольный водитель вынес вердикт.

«Картинки с выставки» сопровождали полковника до самой психиатрической клиники, где царствовал какой-то доктор Бочаров, и, говорят, успешно. Этот Бочаров, как сказали в управлении, был профессором, каким-то членом европейской ассоциации психиатров и имел научные труды. Игнатьев знал, что в региональной медицине Бочаров был непререкаемым авторитетом.

Полковник вез паспорт Виктора, как и обещал вчера вечером какому-то нездорово жизнерадостному врачу. Кроме того, он должен написать заявление от имени человека, который и вызвал психиатров, и на основании этого заявления больного отправили в психиатрическую клинику.

В больнице было тихо, строго, идеально чисто. Первому попавшемуся в белом халате человеку было сказано, что паспорт Виктора Викторовича Силова находится в правом кармане и Сергей Иванович готов совершить все формальные действия, которые положены в этом случае. Белый халат усадил Игнатьева на стул и исчез.

Через минуту в коридоре показался вчерашний врач – улыбающийся круглый коротышка. Он подошел к полковнику и поздоровался. Кивнул и Игнатьев.

– Вы ему кем приходитесь? – профессионально поинтересовался доктор.

– Б… я начальник Управления МВД, – вырвалось из полковника.

– Извините, не признал, – толстячок стал серьезнее прежнего, он протянул руку и спокойно произнес: – Бочаров… Тоже вроде как начальник здешний…

«Так, отставить», – Игнатьев немного опешил. Несколько секунд он осматривал профессора, потом достал конверт с документами и протянул доктору.

– Пойдемте со мной, – низкорослое светило науки развернулось и зашагало в глубь коридора. С одной стороны чередовались двери в кабинеты, с другой – окна во внутренний дворик, в котором от нечего делать болталось несколько человек в белых халатах и синих пижамах.

III

Кабинет Бочарова был на втором этаже. Он совсем не напоминал психиатрическую больницу – это был кабинет писателя, ученого, философа: кожаная мебель, книжные шкафы, огромный письменный стол и книги, книги, книги. Были и разные баночки на книжных шкафах: заспиртованные зверьки, скелетики и еще что-то – на вид неприятное. Это выдавало кабинет как все-таки медицинский. Но только в том случае, если смотреть под потолок. На человеческом уровне все было серьезно, аристократично, добротно. Балкон выходил во дворик, и легкие шторы пропускали немного света в полумрак кабинета, покачиваясь от дуновения ветра. По звукам из дворика можно было догадаться, что кто-то играл в футбол.

– Писать ничего не надо, – объявил профессор, – но, пожалуйста, расскажите, что с… (доктор заглянул в паспорт) Силовым? Как вы оказались с ним в его квартире? Расскажите просто, чтобы я мог войти в курс дела. Когда позвонили вчера из вашего управления, довольно-таки безапелляционно, сказали, что преступник сошел с ума и это дело на контроле начальника милиции, как я понял, вас… Что он совершил?

Игнатьев уселся в глубокое кресло, которое его тут же успокоило, он даже отметил эту особенность мебели. Рассказывать не очень хотелось, но Игнатьев понимал, что от его информации многое зависит.

– Пока ничего не совершил… Но подозревается.

– В чем?

– В нескольких убийствах с особой жестокостью… Статья сто пятая – от восьми до двадцати лет, или смертная казнь…

– Почему подозревается? Есть доказательства?

– Никаких пока, кроме его собственного признания.

Бочаров сидел за письменным столом, и сидящий в глубоком кресле Игнатьев мог видеть только голову профессора чуть выше подбородка.

– Вот как! – доктор еще раз посмотрел в паспорт.

– Да, пока так… Он по моей просьбе написал целый талмуд признания – это и есть основная улика, если можно так сказать.

– Покажите…

– Я не взял это с собой, оставил дома…

– Это отвратительно, товарищ милиционер, отвратительно. Завтра прошу вас предоставить мне его записи.

Игнатьев ответил не сразу. Он опустил глаза и несколько раз покивал своим каким-то соображениям:

– Я не принесу. Я не верю его признаниям и хочу разобраться в мотивах, которые побудили сумасшедшего маэстро наговорить на себя.

– Еще более отвратителен ваш ответ… Не вздумайте своевольничать, чтоб завтра же все, что написал подозреваемый больной, было у меня на столе. И еще… Кто он по профессии?

– Дирижер, – быстро проговорил Игнатьев, удивленный своей способности согласиться с тоном Бочарова. – Доктор, а что вы скажете? Взрыв ресторана «Чайка» (вы наверняка в курсе) и еще пара убийств, зверских убийств…

– «Чайка»? Так это было совсем вот-вот…

– Да, так точно. Силов утверждает, что это все совершил он…

– Исключено, товарищ милиционер. Его болезнь не сиюминутная и не со вчерашнего дня. В таком состоянии невозможно совершить продуманный проступок…

«Ни фига себе – проступок, – хмыкнул Игнатьев, пряча лицо от профессора, – тут теракт, а у него проступок, блин». Вслух он добавил:

– У него есть идея сделать людей счастливыми и признать вселенское зло как позитивную категорию. В таком случае возникнет гармония…

– Послушайте, голубчик, берите-ка мою машину и срочно за рукописью, срочно… И впредь думайте более ответственно, а не как вам нравится…

– Извините, доктор… Машина не нужна, у меня есть своя. – Полковник, так и не поднимая головы, почти выскочил из кабинета. Он почувствовал себя напроказившим подростком. Это было неприятно…

В коридоре Игнатьев кивнул проходящему в белом халате мужчине и поздоровался. Мужчина абсолютно не отреагировал на это приветствие. Подобные проявления всегда раздражали полковника, но тут он даже вскипел и фыркнул в спину:

– Вас самих лечить надо, б… Здрасьте ему западло сказать…

Мужчина в белом оглянулся и мило своенравно улыбнулся Игнатьеву. Где-то полковник слышал, что вывести из себя работника психушки не только практически, но и теоретически невозможно.

IV

Полчаса – сорок минут «Картинок с выставки» и еще час, чуть больше, молчания – ровно столько потребовалось съездить за папкой с исповедью Силова и потом сидеть в удобном кресле – ждать, пока Бочаров прочтет. Полковник удивлялся скорости чтения – профессор читал, а не просто пробегал глазами написанное. Несколько раз возвращался к предыдущим страницам, перечитывал заново – все равно ушло не больше часа – ну, час… У Игнатьева получилась ночь, правда, читал он несколько раз от корки до корки. «Скорее всего, те, у кого с психикой не все в порядке, не похожи на нас», – пошутил Сергей Иванович самому себе. Глубокое кресло не давало возможности рефлексировать более остро.

Час прошел, профессор отложил рукопись, посидел минутку, выглядывая из-за стола, потом встал и пошел с папкой к двери. Выглянул за дверь и, протянув бумаги, попросил сделать копию. Стоя у дверей, Бочаров смотрел на Игнатьева и молчал… Полковник тоже молчал, но, скорее всего, беспомощно вопросительно. Доктор это заметил и сел в кресло напротив – ножки его слегка покачивались, не дотягиваясь до паркета из старинного бука.

– Как вас зовут, милостивый государь? – Бочаров улыбнулся.

– Сергей Иванович Игнатьев, – удивленно выговорил полковник. Неужели он не представлялся?

– Сергей Иванович, Силов действительно убийца. Сомнений быть не может… Даже если предположить, что действовал он не один, а еще с кем-то вместе, – что маловероятно. Ему известны мелкие и точные подробности всех ситуаций…

– Я не верю, доктор.

– А верить необязательно – признайте как факт, и все! – перебил профессор.

– Нет, не признаю… То, что вы уточнили, мне также известно. Я имею в виду те тонкости, что описывает Виктор. Действительно, он что-то знает. Но он не мог совершить убийства – это ему не под силу. Мое предположение, что он и сошел с ума только потому, что как-то причастен к этому преступлению, знает о нем не из последних рук. Он знаком с убийцей, или еще, может быть, есть вариант какой-нибудь… Но он не убивал. Там написано, что за ним следили и даже приставали какие-то люди… Это мания преследования. Вчера утром я видел, как он вообразил, что в комнате, куда я его привез, находится тот, кто бегает за ним. Это реальное сумасшествие, доктор. Но, может быть, именно эти люди стали его больным воображением, а ранее были реальностью, мало ли. Они и могли убить, а Силов все это видел случайно и сошел с ума от переживаний…

Игнатьев замолчал, но профессор не собирался отвечать. Он тоже молчал и внимательно смотрел на полковника. И по лицу невозможно было предположить, о чем он думает.

Полковник продолжил – молчание было для него в тягость. Подойдя к балкону, он заговорил о самой первой встрече с Силовым, о его Лизе, страсти к коньяку, музыке… Он сказал, что у него тоже сложилось впечатление, что Силов – талантливый человек, что его возможности намного выше – это его терзало и приводило в отчаяние… Игнатьев не торопился – скорее всего, он хотел выговорить все, что наполнило его жизнь за последнюю неделю. И понять это было нелегко: четыре страшных преступления, два из которых идентичны друг другу, – слишком много для любого, даже выдержанного человека. Игнатьев устал нервно, морально, физически и, самое страшное, не знал, как приступить к расследованию, не имея никаких зацепок…

– Сергей Иванович, давайте поступим так, – неожиданно раздалось с профессорского кресла, – я поговорю, послежу сегодня за больным, а завтра мы вернемся к этому разговору. Идет? А вам я дам сейчас волшебный напиток, вы его выпьете уже в постели и утром будете как огурчик зеленый… Только есть условие – вы его должны выполнить обязательно. Рюмка-другая вам совершенно не обязательна, но вы, я так полагаю, не выдержите. Поэтому прошу, выпейте эти рюмки заранее, хоть сейчас, но не перед сном. Должно пройти не меньше часа, понимаете меня?

– Вы как с больным сейчас говорите, доктор, – ухмыльнулся Игнатьев. Ему не очень нравилось то, что Бочаров так безапелляционно легко анализирует, читает… «Неужели я действительно простой, обычный мужик?» – Полковнику опять пришла эта мысль, которая впервые появилась вчера вечером, когда он сидел перед плачущей Лизой и что-то говорил ей, думая, что успокаивает.

– Нет, вы очень даже не больной, вы по-настоящему измотанный. Сделайте, как я прошу, и будет все хорошо.

– Договорились. – Игнатьеву легче не стало, но как-то убедительно получилось у этого доктора.

– Отлично. До завтра, коллега, – Бочаров протянул маленькую, но удивительно твердую ладонь.

Они вышли из кабинета. Бочаров взял со стола папку с тесемками, протянул ее Игнатьеву.

– Вы знаете, я бы тоже не решился давать читать такое постороннему. Счастье, что я не посторонний! До свидания!

Игнатьев психанул – лохом себя почувствовал… Это «до свидания» прозвучало уже в спину полковнику. Видимо, Сергей Иванович забыл попрощаться, поэтому сейчас он только обернулся и кисло улыбнулся.

Домой Игнатьев не поехал. Машина полковника свернула на Третью Садовую. Ключи от квартиры Силова и Лизы остались у Сергея Ивановича. Предварительно позвонив и даже постучав, полковник отпер дверь и вошел в квартиру. Чисто, свежо, аккуратно… Он зашел в комнату и открыл ящик комода – деньги лежали на том же месте, где вчера Игнатьев хотел показать их Лизе. Собрал все купюры из разорванного пакета, да еще пачки неразорванных, положил к себе во внутренний карман. В кухне он нашел вчерашний коньяк, отпил, как советовал доктор, одну-две рюмки, вернул бутылку на место. Для приличия сел у окна и посидел молча некоторое время. Потом хлопнул себя по колену, встал и вышел из квартиры. Только теперь он решил довести рекомендации Бочарова до логического конца – выспаться.

Дома Игнатьев вспомнил, что он сегодня ничего не ел. В холодильнике были несколько банок, яйца, четыре яблока. Уже неделя, как аппарат морозил только эти продукты. Жена уехала на все лето с внуком в деревню родителей мужа дочери, докупать продукты и содержать их свежими некоторое время было попросту некому. Найдя за одной из дверок кухонной мебели бутылку масла, полковник полил сковородку и разбил туда два яйца. Не сразу, но в сковородке зашипело, забулькало, прозрачный белок превращался в застывшую белую массу, желток лопнул и растекся по сковородке, образовывая странную живопись. Еще немного, и все окончательно застыло, и теперь края картины начали менять цвет на коричневый – полковник выключил газ…

День клонился к завершению совершенно спокойно, миллионы лет приучили его – пройдет ночь, он опять вступит в свои права. Съев яичницу прямо со сковородки, Игнатьев залил ее водой и поставил на горячую плиту до утра. Как он говорил, откисать…

Лежа в кровати, Сергей Иванович потянулся к пиджаку, вытащил пузырек и опрокинул его в рот. Пожевал безвкусную жидкость, проглотил и замер. Тепло появилось в кончиках пальцев рук и ног. Даже горячо стало, словно ноги опустили в горячую ванночку. На всякий случай Игнатьев решил пошевелить ими, но не успел. Он провалился в мягкую глубокую пропасть…

V

Бочаров стоял у входа в клинику – он словно ждал полковника. Машина подъехала, и свежий, спокойный и даже элегантный Игнатьев протянул руку профессору… Доктор же, напротив, выглядел похуже вчерашнего. Он-то как раз и не спал толком, а большей частью провел ночь с больным Силовым. Это заметил Сергей Иванович, но ничего не сказал. Наверное, догадался, что предстоит серьезный разговор. Мужчины прошли по коридору и поднялись в кабинет. Доктор шел быстро, легко раскачиваясь из стороны в сторону, расстегнутый халат развевался, отчего профессор казался даже шире, чем выше.

– Кофе, чай? – спросил Бочаров перед дверью.

– Если надолго, то кофе, пожалуйста.

– Лена, двойную порцию кофе офицеру, будь добра, – и оба скрылись за дверью. Игнатьев сразу расположился в кресле, а доктор – за своим столом. Если бы не предстоящий разговор, то Игнатьев, конечно же, рассмеялся бы – комичность головы профессора Бочарова среди бумаг и письменных принадлежностей веселила.

– Начну конкретно, а закончу осторожно, – объявила свою речь голова. – Товарищ милиционер, Силов – убийца, в этом сомнения больше нет. Мало того, он совершал преступления на почве психоза маниакальных идей – ему казалось, что он – мессия и обязан любым способом совершить те злодеяния, которые он наметил. Силов совершил подрыв ресторана «Чайка» и зарезал двоих людей. Одного из них он не знает совсем и выбрал как жертву случайно, видно, тот несчастный подходил под его идеологию. Тут я могу ошибаться, но суть мысли моей верна. Будете опровергать?

Игнатьев опешил. Он ожидал многое, но никак не такой прямой удар по его убеждениям, надеждам, чувствам…

– Нет, опровергать не буду, но пока не верю в это… – проговорил он и сам еще больше засомневался в твердости своего намерения.

– Пожалуйста, не верить не запрещается. Как я высказался ранее еще в квартире больного, налицо иерусалимский синдром. Так мы называем тех, кто по каким-либо причинам лишается контроля над своим сознанием, иными словами, становится помешанным на идее религиозной, нравственно-социальной, что ли… Это довольно сложный вид восстановления – общество исключительно способствует появлению такого синдрома. Тонкие, психически неуравновешенные особи не выдерживают и сходят с ума. Ну, это вы и без меня знаете – выживают большей частью толстокожие, неумные, не верующие, к ним можно причислить и немалый отряд счастливчиков, которых обратная сторона цивилизации не довела до патологических крайностей. Остальные, с подвижной психикой, либо пьют горькую, либо бунтуют на митингах, кухнях, либо сбегают из страны, где получают такую же порцию стресса, как и в отечестве, но считают ее более сносной. В общем, ничего удивительного тут нет, если говорить о примерах из отечественной или мировой практики. Случай с Силовым несколько иного рода… Вы слушаете?

– Да, конечно, – прошептал пораженный Игнатьев. Что-то смешалось у него в голове, он не понимал, к чему ведет профессор, но как легко и спокойно доктор говорил о самом страшном явлении в жизни – это поражало полковника. «Ничего удивительного тут нет?! Так, кажется, высказался Бочаров о сотнях, тысячах, а может, и миллионах людей, которые способны сворачивать горы, но вместо этого находятся в постоянной депрессии и конфронтации с той цивилизацией, которая существует в стране. Да что там в стране – в мире!» Мысли неслись огромным потоком беспомощного сознания – Игнатьев признавал и в себе подобные рефлексы и, как спокойно произнес профессор, заливал горькой свою подвижную психику.

– Конечно, профессор, я все слышу и слушаю, – еще раз подтвердил Сергей Иванович.

– Теперь о более значимом и, как я предупредил, менее конкретном. Поэтому я буду говорить осторожно – тут ваша консультация просто необходима.

Игнатьев оторвался от удобной спинки кресла и согнулся на краю мягкого кожаного ложа. Секретарь Лена внесла большую кружку с кофе и поставила перед полковником на круглый тонкий столик.

– Больной не только испорчен состоянием нынешнего мироустройства. В его жизни происходили события, которые он сам описывает как собственную подлость. Эту категорию обличения Силов высказывает добровольно самостоятельно – иными словами, он подлец! Я говорю это громко, но опираюсь на самосознание больного. Я провел с ним всю ночь – где-то употребляя гипноз, где-то под влиянием моего опыта в подобных вещах – в его душе, в его памяти не изживаются поступки, которых он стыдится, – и это очень мягко сказано. Здесь у меня существуют банальные вопросы, в частности, традиционные «гений и злодейство», но Силов никак не реализовал себя через признание своего дарования. Не мне судить, есть ли в нем дарование это или его нет вовсе – я могу лишь утверждать, что акцентуированность личности больного возникала на трусливо-эгоистичном фоне его психики. Отсюда и поведение в здоровом прошлом, которое не дает ему покоя…

– Профессор, простите, я перебью, чтобы уточнить.

– Пожалуйста… Не забывайте о кофе…

– Да, спасибо, – сейчас кофе оказался очень кстати. Появилась возможность собраться с мыслями. – Вы говорите, что Виктор нехороший человек?

– Редиска? – Бочаров рассмеялся. – Ну да, редиска… Правда, тут надо быть осторожным в определениях. При всем том больной в свое время располагал очень тонкими свойствами психики, которые, кстати, и могут подтвердить, что дарование в нем присутствовало.

– А что он такого совершал? Такого, что вам признался в собственной подлости!

– Вы знаете, Сергей Иванович, психология – родная сестра, если не старшая, религии. У нас не принято распространяться о тайнах человеческого откровения. Могу просто сказать – воровал, предавал, короче говоря, подличал, – доктор остановился. Игнатьев бледнел.

– Вы не скажете? – тихо повторил полковник.

– Я уже почти все сказал, зачем вам подробности, вы не священник. И мне они не нужны – я стал невольным знатоком. Важно другое, собственно, самое главное. Прошу отнестись к моему вопросу бесконечно ответственно. Пройдет время, и Силов излечится от своего недуга и попадет в тюрьму, надо полагать. Там, в тюрьме, находятся люди с не менее опасной психикой. Люди, для которых, помимо всего прочего, поступки Силова в прошлом знакомы, но, главное, затеряны в памяти окончательно. Они их не мучают. Например, как у нас с вами – не мучают же нас проделки молодости! А если в них вглядеться, то ой как муторно станет на душе. Но мы – мелочь по сравнению с Силовым, надеюсь. Это нас и спасает – в сравнении с ним мы даже чисты, голубчик… Так вот, пройдя лечение, Силов окажется в страшной для себя ситуации – прошлое никуда не денется, а появится еще более жуткое и подлое недавнее настоящее – убийства. Если думать гуманно, то его психика может не выдержать… То есть тут недалеко и до наложения рук. А если размышлять сухо и трезво, то спрошу вас так: а нужно ли вылечивать Силова? Зачем? Чтобы ему язвительно показать, что он подлец и теперь еще убийца? Ну, он и докажет как-нибудь нашу правоту. Мы явим миру отъявленного и окончательно больного негодяя. Не лучше ли оставить его помешанным, они долго не живут, но душа хоть немного да успокоится… Вы понимаете меня? В вашей власти решить этот вопрос, тут я бессилен. Вы заводите дело и по окончании лечения предадите Силова суду. Я не смогу запретить, не в силах, не в компетенции…

– Я понял, – перебил Игнатьев. – Пожалуйста, дайте мне подумать.

– Над чем? Неужели ответ не напрашивается сам собой? Что тут выбирать! Вылечить и убить, как положено по справедливости! Или оставить умалишенным до скончания его бренных лет? И гуманно отнестись к его сегодняшним страданиям!

– Я понял, – повторил полковник. – Я прошу дать мне время подумать…

VI

Перед полковником стояла неразрешимая задача. Он даже не знал, как подступиться к ней, на что полагаться – на логику, закон, человечность, справедливость. Все это съехало куда-то в одну сторону и смешалось как одно целое. С другой стороны, на чаше лежала простая растерянность, даже пустота и совсем немного надежды, что он, Игнатьев, при помощи сердца и опыта может отыскать правильное решение. Профессор оказался очень ясным и последовательным оратором. Сергей Иванович знал не один десяток психиатров, большей частью из криминальной психиатрии – ни один из них не выдавал на-гора решение, от которого просто мутит. Там было все ясно: преступник проверялся тестами, и выносился диагноз. Чаще всего несчастного признавали вменяемым, судили, приговаривали. На зонах и в тюрьмах его обрабатывали братки, и тот становился зверем, самоубийцей или действительно помешанным, которому любое проникновение в его психику оставалось незамеченным для него самого. Такой сумасшедший становился игрушкой для обитателей нар, развлекая заключенный народ своими проделками, за которые бывал не раз бит охранниками, отлеживался в больничке и возвращался на прежнее место шута. Народ на зоне подбирается суровый, без сентиментальности. Самое большее, что они могут себе позволить сентиментально испытать – это медленно и грустно почифирить, когда попадается знаток трех аккордов и щемящих куплетов о доле свободного человека в мире денег и безжалостной демократии.

Или – если уж была видна невменяемость преступника даже невооруженным глазом, то его убирали в психушку и там вылечивали допотопными средствами, которые были известны еще при царской России и работали на всю катушку. Проходило полгода-год, и в клетке перед судом сидел безвольный и бесчувственный сапиенс с полным пониманием происходящего. Его путь был также прогнозируем до мелочей: этап, зона или тюрьма – издевательства до самоубийства или потери любой искры самолюбия и превращение в жалкое двуногое без единой мысли. Что чувствовал человек в такие моменты, никого не интересовало. Если повезет и повезет, по-настоящему, – это когда кто-нибудь из сидящих авторитетов заберет человечка под свою опеку и будет тот прислуживать боссу и коротать срок тихими философскими разговорами. Философии, настоящей философии, в таких людях было ни на грош, но это не принималось в расчет – имитация жизни, ума и чувствований входила в законодательство казенных домов.

Все это Сергей Иванович знал доподлинно, и никаких открытий в мире процесса наказания и исправления для него не существовало.

Сейчас же практика и опыт не подсказывали решения. Со школьной скамьи Игнатьев знал – уничтожив адепта, идею не уничтожишь. Она выплывет в другом месте, где совсем ее и не ждешь. Все мании и античеловеческие идеи уничтожаются только самими собою – правда, история пока не знает подобных случаев. Отмирали только маленькие, изжившие себя идейки – забывались или отбрасывались как недейственные… Из таких разве что публичное самосожжение нет-нет да и показывалось на поверхности событий юриспруденции и психиатрии. Сейчас полковнику предстояло разрубить гордиев узел над идеей гармонии добра и зла. И, как бы это ни звучало наивно, по-детски, перед ним стояла именно такая задача. В глубинах сознания Игнатьев догадывался, что действительно для высших сил не существует подобного разделения – тут даже вспомнился Достоевский своей почти последней главой книги «Идиот», когда Евгений Павлович приходил в возбуждение и негодование, оттого что князь не различает своего чувства к Настасье Филипповне и Аглае Ивановне – две женщины, такие противоположные во всем, для Мышкина были одним и тем же существом. Любил он их одинаково. А очкастые литературоведы во время вседозволенности перестройки подавали нам Мышкина чуть ли не как Христа.