Текст книги "Симфония убийства"

– Ты знаешь, как тебя вычислили? – Виктор закурил и с ногами забрался на скамейку. Николай достал из портфеля газету, постелил на мокрую доску, сел… –  Твоя жена была на похоронах конкурента – там ее и заприметили…

Званцев опустил голову и покраснел еще больше. Теперь и шея была бурой и потной.

– Она ходила проститься, понимаешь? Проститься с любимым человеком… И ей было плевать, если ты узнаешь об этом. Знаешь почему? Потому что она тебя не любит. Просто и по-человечески не любит. И не потому, что ты лох, вовсе нет. А потому, что ты – ноль! Ты живешь там, где нет ничего – ни плохого, ни хорошего. Серединка на половинку. Ноль! А жена твоя – не ноль. Она любила и любит этого, в красном шарфе, и помнит его и всю жизнь будет помнить.

Николай молчал и только беспомощно поглядывал на Силова. Может быть, он и сам это знал, догадывался, что ли, но так прямо подумать об этом или, что еще тяжелее, сказать-признаться самому себе Званцев не мог. Как-то успокаивало его то, что таких, как он, – пруд пруди, и никому нет дела до него – у самих проблемы на проблемах.

– Откуда ты знаешь? – с трудом проговорил Званцев и поперхнулся собственным звуком. Голос был рваный, хриплый и трусливый.

– Игнатьев сказал…

– Ты прав, Виктор Силов, наверное, прав… Что же мне делать?

– Пойдем, еще есть минут двадцать – я тебе покажу твою жизнь, – Силов слез со скамейки.

– Куда? – поднялся и Николай, заботливо свернув газету. Он стоял, красный, жирный маменькин сынок, с газеткой и портфелем в руках.

– Вниз, три метра – там все увидишь… Вон к тому дереву, – Виктор указал на извращенно изогнутое дерево.

Николай стал спускаться – осторожно, чтобы не упасть, он цеплялся за ветки, тоненькие стволы, пытаясь удержаться на скользком спуске. Силов шел сзади.

– Видишь? – вдруг произнес Виктор.

– Нет, ничего не вижу, только грязь, – остановился Николай, держась двумя руками за дерево. Ноги его скользили по жиже и мокрой траве. Действительно, Званцев был сейчас жалок и мизерен, только грузность его как-то пыталась придать вес бессмысленному и безрадостному существованию.

– Где? – Николай обернулся на Силова. В это же мгновение лезвие ножа быстро и без всяких усилий вошло в горло Званцеву до самой рукоятки. Виктор вытащил нож, и кровь, получив волю, вылилась на рубашку. Николай упал, Виктор нагнулся и несколько раз воткнул в шею нож… Званцев не дышал.

Чуть толкнув ногой тело, Силов качнул его, потом еще и еще раз. Ломая низкие ветки, Николай вместе с портфелем и газетой покатился вниз, в поток, который радостно подхватил его, как транспортер в аэропорту подхватывает багаж путешественников, и унес за собой несчастного Званцева в неизвестную вечность…

VI

Лиза все еще валялась в кровати, когда вернулся Силов. Осторожно, стараясь не шуметь, Виктор зашел в ванную и отмыл налипшую на обувь грязь. Внимательно осмотрел подошву – следов путешествия к педагогическому институту не было. Стряхнув воду, Виктор поставил обувь на сушилку для полотенец, вышел… Из кухни пахло сгоревшим табаком – кто-то явно курил… Вздрогнув, Силов медленно приоткрыл дверь. В кухне сидело двое мужчин…

Одного он узнал сразу – это был один из тех, что следили за ним несколько дней назад, от которых Виктор хитро убежал. Он как раз и курил… Второго Виктор видел впервые – среднего роста, с высоким и широким лбом, красивой гривой полуседых волос, слегка вьющихся у самых плеч, и не менее густой бородой, которая покрывала собою лицо и шею до самых ключиц. Он даже чем-то напоминал Льва Толстого, только уж точно не русского происхождения. Аккуратность гривы и бороды никогда не была свойственна таким типам-индивидуалистам в русской красоте. Если уж борода, то как у старца премудрого. Незнакомец был одет в темный шерстяной костюм-тройку старого покроя, золотая цепочка часов прогнулась от пуговицы до маленького кармана жилетки.

При виде Силова этот импозантный мужчина встал.

– Нож выбросил? – спросил он, даже не поздоровавшись.

– Вы кто? – Виктор оцепенел от прямого вопроса. Все, что угодно, мог он предположить, но никак не этот вопрос.

– Выбросил, – неожиданно, разряжая молчание, сказал второй, который курил и когда-то бегал за Силовым по городу. Виктор даже вспомнил – тонкие сильные пальцы сжимали его локоть, когда испуганный дирижер остановился перед хозяином бигля, чтобы быть на людях и не дать тайком расправиться с ним этим таинственным сыщикам.

– Я еще раз спрашиваю, кто вы? Что вы делаете в моей квартире? – Голос дрожал, но Силов даже не пытался скрыть испуг.

– Давай попробуем так, – вежливо начал бородач, – ты создал такие обстоятельства вокруг себя, в себе самом, которые не могли оказаться простенькими, незначащими, скажем, незаметными… Ты создал такие обстоятельства, которые не преминули создать нас. Это понятно?

– Нет…

– Как нет, если ты сам осознаешь, что твоя жизнь сделала тебя тем, кем ты сейчас являешься? Неужели ты хочешь сказать, что на тебя ничего не влияет и это ты сам можешь своим сознанием назначить жизни то бытие, какое захочешь? Ты же не из тех, кто так нелепо и комично заблуждается? С этим-то можно согласиться, Виктор Викторович? – Господин, а иначе невозможно было его назвать, говорил мягким голосом.

Силов молчал. Незнакомец воспринял это как согласие – по шевелению бороды стало понятно, что он улыбнулся. Рта видно не было – усы, сливавшиеся с бородой, закрывали его полностью.

– То, что ты неожиданно догадался о самом себе, о своем способе существовать совершенно не значит, что так же и жизнь устроена. Это ты всего-навсего спрятался от нее, размышляя о своей исключительности, – продолжал похожий на Льва Толстого, изредка отмахиваясь от сигаретного дыма, который выпускал тот, второй, шпион с цепкими пальцами… – Всякое проявление индивидуальной жизни, даже если оно и отрицает в себе непосредственную форму коллективного, является проявлением и утверждением именно общественной жизни, ее потребностей… Это одно целое – ты и жизнь. Хотя ты это отрицаешь и даже презираешь кого-то из миллионов за то, что они такие… Хотя и они, и ты – это все одно и то же… Ты, Виктор Викторович, просто-напросто продукт потребностей общества.

Бородатый философ не выдержал и выхватил у своего напарника сигарету. Поплевав на нее несколько раз, он дождался, когда она кончит шипеть, поднялся и выкинул окурок в мусорное ведро под мойкой.

Испарина выступила на лбу Силова – этот сытый и самодовольный хозяин говорил о единстве и борьбе противоположностей! В этом не было никаких сомнений, Виктор это почувствовал мгновенно и полностью. Протерев ладонью лоб, он решился на атаку:

– Маркс?

– Карл Генрих Маркс, – борода опять зашевелилась в улыбке.

– Мужик, ты не сошел с ума? – Силов тоже попытался улыбнуться. Получилось откровенно искусственно.

– Не думаю, – этот Маркс вдруг стал серьезен и строг. – И чтобы тебе доказать, что ты вообще существуешь только потому, что так хочется обществу, я расскажу тебе одну историю-инструкцию о крысаках… Когда-то давно, в красивые времена все мореплаватели страдали от страшной беды – крыс на корабле. Они прогрызали все, что можно было, даже металл, да так, что корабль за год-полтора приходил в негодность. В каком-нибудь порту крысы неожиданно исчезали с такого судна – и действительно, выйдя в море, корабль непременно тонул. А судовладельцы кончали с собой от невозможности возместить свои убытки. И вот морское общество придумало очень простой, но действенный механизм: они доморощенными способами ловили штук шесть крыс и бросали их в две бочки – по три крысы в каждую. Что там в бочках происходило, неизвестно (гудела и дергалась она), но через неделю все затихало, и моряки обнаруживали в каждой бочке всего по одной крысе. Остальные, Виктор Викторович, как можно догадаться, были съедены этой, оставшейся в живых. Ничего в этом удивительного не было – простой закон единства и борьбы противоположностей. Но на этом история не заканчивается – моряки выволакивали на палубу третью бочку и пересаживали туда победителей своих бочек. И вот через неделю – дней десять бочку открывали и выпускали оставшегося живым крысака – так его теперь называли мореходы. И вот тут, господин Силов, начинается самая интересная часть истории. Еще бочку даже не опрокидывали на бок, а просто приоткрывали тяжеленную крышку, как со всех щелей прямо в море бросались жившие на корабле крысы. Через несколько секунд на судне не оставалось ни одной крысы, кроме, разумеется, этого крысака… Которого в конце концов отлавливали и выбрасывали в открытое море. Надо сказать, что больше на этом корабле крысы никогда не появлялись. Никогда!

Маркс замолчал. Ему нравилось наблюдать за Силовым, который стоял у стены, заложив за спину руки и скрестив ноги. Стоял он так все то время, как, вымыв обувь, вошел в кухню…

– Витя, – где-то совсем рядом тихо и нежно прозвучал женский голос. Силов обернулся – Лиза, босая, в рубашке, с заспанным лицом, щурясь от солнца, стояла и улыбалась. Левой ногой она по своей привычке наступала на пальцы правой – так она могла стоять долго: ей это нравилось. – Кофе тебе сделать?

– Что?! – закричал Виктор.

Лиза вздрогнула, но не испугалась, а прошла в кухню, достала пачку кофе и помахала ею в воздухе:

– Ко-фе! Кофе хочешь? Я сделаю…

Силов стоял у стены в полуобморочном состоянии – его жена, босоногая крошка не видела ни Маркса, ни того паразита, что гонялся со своим другом за испуганным дирижером третьего дня.

– Сделай… Лиза, – выдавил из себя Виктор, – ты в порядке?

– Да! Выспалась наконец-то. Утром пошел дождь так громко, что я проснулась и никак не могла заснуть. Только когда ты ушел, я уснула… Витя, я тоже очень-очень тебя люблю, – Лиза села на стульчик и, подтянув к себе ногу, чмокнула пятку…

– Ты не спала? – Силов никак не мог прийти в себя.

– Утром – нет… Щекотно было, но я терпела. Сейчас умоюсь и сварю кофе, – девушка быстро выскочила из кухни. Полилась вода, забурлила во рту Лизы, выплеснулась в раковину – мокрое и счастливое лицо хихикало самому себе в зеркале. Лизе было хорошо.

Виктор смотрел на стул, где только что сидел бородатый ментор – никакого Маркса в кухне не было. Не было и сопровождающего шпиона с противными стальными пальцами…

VII

Если не считать девяностых, когда люди меняли свою жизнь, профессию в любом возрасте, естественные метаморфозы происходят где-то под пятьдесят. У некоторых сразу после сорока. Но тогда, в девяностые, люди не обращали внимания на возраст – бросали институты, уходили с заводов, хлопали дверью библиотеки, учительской или НИИ – надо было выживать в новом повороте смысла бытия. Девяностые давали шанс смельчакам-аферистам, оторванным циникам, беспардонным торгашам – шанс этот маячил близко-близко, его уже можно было видеть по телевизору, калейдоскопическая реклама убеждала – жили отвратительно, бледно, однобоко. Сейчас начнется настоящее…

Чтобы оно началось, нужно было всего ничего: решиться, как метко заметил Достоевский словами Гаврилы Иволгина, на «гимнастику» – начать с перочинных ножичков и дорасти до шестидесяти тысяч. «Гимнастика» предполагала подлог, кражу, предательство, подставу, расправу, убийство. Упражнений было множество – вместе с яркой жизнью стали появляться и яркие возможности в «гимнастике». Казалось, что почти официально можно было воспользоваться любым «гимнастическим» снарядом, время позволяло расправляться со стоящими на узкой дороге каким угодно способом – время такое. Переходное время, перестроечное… Были и те, кто не переходил никуда, не перестраивался в новую жизнь по разным причинам – по лени, по убеждению, по идеалу. Таких несчастных называли лохами – лохов насчитывалось более половины населения. И только несколько единиц из тысячи не пожалели об этом. Нулевые и, еще больше, десятые, – грубо говоря, начало века, – разделили все население на «гимнастов» с финансами и на зрителей хорошей жизни по телевизору. Весь достаток вторых уходил на покупку нового телевизора с более качественным изображением новой жизни…

Были и третьи, но их было настолько мало, что про них говорить нельзя, да и невозможно – слишком тривиальные лень или идея оставляли их в прошлом.

Постепенно девяностые, как двигатель прогресса, уходили в историю, и «гимнастика» стала забываться – два человеческих класса все больше и больше отодвигались друг от друга более-менее мирным путем, и вместе они увеличивали пропасть между собою и третьими – ленивыми идеалистами…

Силов принадлежал к третьим – к тем, кто редко мучил себя совестью. Третьи делились на счастливчиков, которым даже в голову не приходило что-либо менять в жизни, и на мучеников – эти грызли свои локти на сраную жизнь. На ее законы и обстоятельства. Редко-редко ковырялись в себе: собственно, зачем? Они честно трудились, и вот – пшиком обернулась их тихая честность. Вот эта небольшая часть народонаселения главенствующей цивилизации и теребила жизнь и ее создателя. Ни первым, ни вторым, ни даже счастливчикам из третьих мысли о сущности мироздания были ни к чему. Их как раз устраивала эта закономерность, которую они чувствовали нюхом, изучали или просто не обращали внимания – так есть!

Силовская же группа не могла пройти мимо обиды на судьбу и, как только подходили пятьдесят, решалась бросить вызов миру с его дебильным устройством или даже побороться с тем, кого никогда не видела, но знала, что от него все и зависит.

Когда тебе полтинник или возле него, просто так не бросишь все, чем недоволен. Нужна идеология, революция – простое желание пожить получше не срабатывало. Идеология давалась с трудом: мир-то вообще, блин, не давал никакой лазейки, ниточки – пройти в его суть и оказаться счастливым или хотя бы нужным не получалось. Надо менять мир, это ясно! В голове укладывалась пока еще неровная аксиома – мир живет по-дурацки… Но аксиома не приносила дивидендов, нужны действия.

Силов расхаживал по городу и присматривался к людям, которые в тот момент и не подозревали, что живут по идиотским правилам и не сопротивляются. Никаких симпатий такие люди в Викторе Викторовиче не вызывали. Все они были нулем абсолютным! Тем нулем, который ни за какие коврижки не собирался сдвинуться со своего пустого смысла – ни в сторону света, ни в сторону тьмы. Теория, которая внутри Силова жила, как закон начала действовать – ему во что бы то ни стало нужно избавить землю от этих нулей! Нужно заставить людей двигаться в какую хочешь сторону, но двигаться. Пусть молятся, пусть воруют – пусть… Но пусть что-то делают, эти несчастные людишки!

Женщины в этом смысле его не интересовали – его опыт доказывал, что все женщины прекрасны или почти прекрасны, надо только к ним пристроить именно нужного для этого мужчину. Его первой, Людмиле, нужен слесарь – пахарь, шашлычник, гитарист, семьянин. С ним Людмила была бы королевой. Мелкие встречи не давали никакого опыта – Силов всегда мог быть разным, – для недели-двух не нужно ничего делать. Первые такты всегда усиливаются желанием обеих сторон – надо только скрыть свое временное существование в жизни той или иной женщины.

Лиза была идеалом для Виктора, а он знал, что ее муж первый (она когда-то была замужем) настолько устал от совместной жизни, что даже откупился от своей жены крупной суммой денег. Ее назвала сама Лиза – муж счастливо исчез, а у разведенной и уже опытной женщины появилась педикюрня, этот «Дом красоты». Если взглянуть на жену Силова сейчас, то даже детектор лжи не покажет в ней хоть какую-то ушлость, предприимчивость, скверность…

Виктора интересовали только мужчины – они-то и есть те, кто может двигаться от пресловутого нуля в сторону источников энергии. Те же, кто этого не делал, были просто-напросто предателями мироздания. И сейчас он понимал, почему всегда несколько брезгливо относился к тем, кто ходил по городу с пластиковой бутылочкой и мило улыбался всем подряд. А по утрам или поздними вечерами занимался саморазвитием – медитацией или, еще хуже, йогой… Эти, по мнению Силова, и есть нули, что только усугубляют тяжелый труд мастера, взявшего на себя смелость разъять хаос и превратить его в источник энергии – жизни.

Силов бродил по немногочисленным паркам и скверикам – там, именно там и собираются эти несчастные. Внимание его привлек совсем еще нестарый мужчина, но точно переживший свой полтинник уже давно – бездельник сидел на складном стульчике и не двигался. Силов остановился и стал наблюдать: прошло минут пятнадцать-двадцать – мужчина не двигался. Ладони его висели над коленями – они словно держали невидимые чашечки с кофе. Так, по крайней мере, казалось Виктору.

Прошло еще некоторое время – Силов стал нервничать и хотел было уйти вовсе или, наоборот, подойти и высказаться – мужчина неожиданно опустил руки, медленно встал и, собрав стульчик, пошел в сторону Виктора. Силов закурил и создал из себя такое же праздноживущее на земле существо, откинулся на спинку скамейки, положив ногу на ногу. Проходящий мимо лентяй приветливо улыбнулся Виктору и стал исчезать из парка по петляющим тропинкам.

Революционер пошел за ним – мужчина вышел из парка и направился к дому на противоположной стороне улицы. «Домой пошел», – угадал Силов.

«Ноль, ты попал», – твердил в себе Виктор. Удовлетворенный, он развернулся и пошел в парк, так ему было ближе к собственному дому.

Какая-то невыносимая боль сковала локоть Виктора – он даже вскрикнул. Сзади отчетливо слышалось дыхание. Силов вырвался и побежал. У детской площадки, среди молодых матерей, он обернулся. Мужик, тот самый мужик, который курил на его кухне при Марксе, улыбался и спокойно шел к детской площадке. Виктор понимал, что среди женщин и малолеток его тронуть не посмеют – он стоял и смотрел на идущего к нему мужчину, всем видом показывая свою независимость и смелость. За спиной незнакомца замаячила еще одна фигура – тот, второй, тоже направлялся к Силову. И еще улыбался!

Когда эти шпионы подошли почти вплотную, Виктор не выдержал и побежал – их совсем не смущало присутствие людей! Неловко развернувшись, он налетел на трехколесный велосипед – девчонка кубарем пролетела несколько метров, крик женщины за спиной – Силов бежал изо всех сил.

Дома он вывалил из ящика комода все содержимое – нож, завернутый в желтое полотенце, лежал на самом дне, тщательно прикрытый тетрадями нот, старыми партитурами и остальной ерундой, которую держат в доме и не выбрасывают…

Решительный Виктор выскочил из подъезда – никаких шпионов во дворе дома не было. Спрятав нож, Силов вернулся домой…

Глава пятая

I

Мужчина, тот самый седой и моложавый, сидел на излюбленном месте в парке и «держал» перед собой две чашечки с кофе. Глаза его были прикрыты, и нерезкая зелень, случайные прохожие проплывали мимо его сознания. Глаза лишь слегка фиксировали расплывшийся мир, который окружал остановившегося во вселенной индивидуума… Мир, конечно, существовал, но вместе с ним присутствовало и то великое, что породило нас, тихо льется внутри и незаметно, но в то же время постоянно источается и исчезает в невидимом мире, потом возвращается очищенным, еще более великим законом неведомого творца. Так происходит всегда, если однажды решить услышать в себе эту необычную гармонию плотного и эфимерного.

Ничего этого Силов не слышал – он стоял у дерева и смотрел на сидящего в коконе покоя мужчину. Рука нащупала рукоятку, слегка подергала вверх-вниз – лезвие в ножнах свободно поддавалось этому движению. Вокруг никого не было – где-то далеко, за кустарником и несколькими деревьями раздавались голоса матерей, воспитывающих своих чад на детской площадке.

Виктор не бежал, он летел по траве к мужчине, почти не касаясь земли. Так, во всяком случае, казалось и ему, и тому, кто в это мгновение мог бы оказаться в парке рядом с сидящей частицей космоса и летящей к нему индивидуальностью. Он бы увидел, как на бегу Силов вытащил нож и, прижимая лезвие к рукаву пиджака, подлетал к этой частице всего сущего, увидел бы, как эта частица встала, продолжая держать свои невидимые чашечки с кофе, как взмахнула одной рукой почти перед самым лицом Виктора, увидел бы, как бегущий, не теряя скорости, отлетел в сторону метров на пять и рухнул в траву.

Частица мироздания, то есть седой буддист, осторожно собрала стульчик и ушла прочь из парка. Силов остался лежать. Вокруг никого не было – Виктор мог лежать сколько угодно долго. Но даже если бы и появились люди и заметили бы лежащего на земле человека, Силов бы не встал. Он не мог встать. Кроме сознания того, что он упал с какой-то огромной высоты, сознания того, что он упал от удара, который отбросил его метра на три, кроме того, что Виктор понимал, что он жив, ничего другого он больше не чувствовал и не осознавал. Силов не мог понять, есть ли у него руки, ноги, сам он существует ли… Он не мог пошевелить рукой, пошевелить пальцем, вообще пошевелиться. Может быть, и мог, но Виктор не чувствовал тела совсем и не понимал, как дать команду самому себе, что сказать своей воле, как мозгу определить необходимость встать. Силов не знал, есть ли у него руки, ноги, туловище – он не знал даже, что предпринять в этом случае. Единственное, что он знал и отчетливо понимал, что он жив, поскольку сознание, его собственное сознание присутствовало в нем – Виктор мог это запечатлеть в самом себе. Это все, что можно было назвать чувствами или состоянием Силова.

В Древнем Китае существовала казнь, которую сейчас можно вспомнить, и не без основания. Расправа была утонченной и совершенной в своей страшной философии. Приговоренному к такой казни человеку выкалывали глаза, но умелые мастера-врачи в быстрое время залечивали раны, и боль стихала окончательно. Потом прокалывали барабанные перепонки, отрезали руки и ноги – врачи трудились, и вскоре человек превращался в абсолютно недвижимое существо, которое находилось в такой же абсолютной тишине и темноте. Только сознание оставалось в существе, если можно так высказаться о несчастном. Точно такое же состояние было сейчас у Силова, с той разницей, что все произошло мгновенно.

Сколько он так пролежал, определить было невозможно, но когда стало слегка сереть и в парке появился контраст от заходящего солнца, раздался голос:

– Любой акт насилия можно искоренить только таким же актом насилия…

Говорящего Силов знал. Во всяком случае, он понимал, что где-то сверху над ним стоит тот, кто недавно представился Карлом Генрихом Марксом.

Силов обрадовался – открытие того, что сейчас он не один в этом мире, что отсутствие всякого движения, невозможности этого движения, сознание того, что кроме понимания себя и какой-то пустоты, всего лишь временно, придавало сил Виктору. Правда, он и не понимал, как применить эту силу, хотя бы для самого себя. Он молчал…

Карл Генрих говорил долго, но спустя время Силов мог вспомнить лишь то, что мир пытается обустроить себя по двум взаимоисключающим друг друга правилам – люди придумывают конституцию без бога или сочиняют бога без всякой конституции… Так они веками живут, мучаются и страдают. Мораль такого скопления людей в одном месте всегда противоречила каждой единичной морали любого из этой толпы-государства.

Маркс, кажется, нагнулся к лежащему – голос стал ближе, словно у самого уха, может быть, еще ближе…

– Существует закон, Виктор Викторович, – говорил вкрадчиво философ, – этот закон обойти нельзя. Миром правят две силы – самосохранения и сострадания. Эти силы находятся внутри человека – больше их нигде нет. Но человек не признает их как главные движители и пытается создать такое общество, которое испепелит законами эти две глыбы. Но такого не случится, Силов, никогда и прежде всего потому, что все придумывается и навязывается при помощи именно этих могущественных источников всей жизни. Чтобы их победить, люди встают то на одну, то на другую сторону. Это ошибка! Сострадание и самосохранение едины… И когда человек, человечество отстаивает что-либо одно, то второе тут же приходит на помощь и разрушает все, что люди в радости своей назвали истиной существования друг с другом. Они не могут признать, что в человеке живет зверь и ангел одновременно! А если признают это, то абсолютно не готовы да и не желают признать и то, что зверь и ангел – это одно и то же. Их смущает мораль! А морали вообще не существует – это ложь в любом случае…

Силов и половины не понимал, но он ничего поделать с собой не мог – ему приходилось слушать. Не было никакой возможности отвлечься на что-нибудь более важное. Он слушал, но неожиданно почувствовал, что ему холодно. Ему отчетливо показалось, что замерзли пальцы, что-то леденящее пронизывало живот и колени. Виктор замерз, и тело снова стало принадлежать ему. Пошевелив рукой, он оперся на ладонь и даже приподнялся. Никакой боли Виктор не чувствовал, только дрожь по телу подсказывала ему о существовании Силова как такового. Он медленно встал. Стемнело настолько, что различить себя и свое тело было невозможно. Виктор тихо поплелся к свету, метрах в тридцати-сорока одинокий фонарь давал хоть какое-то подобие жизни. Ноги путались в выползающих корнях деревьев, небольших кустарниках, он даже наткнулся на что-то металлическое – это была невысокая оградка детской площадки. Наконец он дошел до фонаря. Прижавшись спиной к столбу, Силов оглядел себя. Поднося к лицу руки, он обнаружил, что в правой был до сих пор зажат нож. Пальцы не разжимались, Виктор перестал им сопротивляться, опустил руку и пошел по дорожке, ведущей из парка на улицы города.

Город уже спал, и только огромные стрекозиные глаза светофоров желто жили размеренной своей жизнью. Изредка проскакивали машины – было настолько поздно, что даже те, кто любил ночную привольность, уже сидели дома или же вообще спали. Разглядывая светофор за светофором, Силов дошел до своего дома.

Лиза смотрела телевизор через ноутбук, хотя ее тело уже свернулось калачиком в углу кровати и закрыло глаза.

В ванной комнате он познакомился с собой нынешним и, наверное, настоящим…

Он не испугался испачканного лица с большой кровавой ссадиной на лбу, не испугался жестко сжатых губ, а только отметил какую-то боль в скулах от невероятно сцепленных зубов. Силов не испугался ничему. Он смотрел только в свои глаза. На исхудавшем лице они казались запавшими, но какими-то пронзительными искрами не давали Виктору от них оторваться. Он протер руками лицо – глаза оставались строгими и даже горящими. Вот этого Силов испугался – он не смог узнать в отражении самого себя…

II

Через несколько дней после странного происшествия Силов пришел в себя. Ничего не болело ни тогда, ни после; однако Виктор находился в состоянии грогги – шок всего тела и даже мыслей Силова позволял только лежать, изредка вставать, курить, несмело думать…

Все, что разрешало нынешнее положение, все было потрачено на мысли – Силов не жалел себя – идеи возмездия, мечта об исправлении мира владели им полностью.

«Мир себя бережет только для самосохранения. Только для самого себя – ему дела нет до страдания высших сил, которые создали жизнь! Нет в человеке сострадания к самой жизни! Это надо искоренить – искоренить сейчас же, окончательно. Необходимо встряхнуть мир, помочь одинокому богу в его творении… Да, это требует сил и времени, надо терпеть» – так думал Виктор, с трудом поднимаясь с кровати, чтобы покурить.

Прежде всего Силова интересовало собственное огненное сознание – он очень боялся потерять остроту своего мышления и превратиться в обычного дирижера, которого он сейчас презирал. Презирал всю свою никчемную жизнь – удивлялся, как раньше он не сообразил, что никто из живущих на земле не собирается помогать самой жизни, стать рука об руку с творцом, ощутить гармонию вселенной и жить во имя ее… В голове бывшего дирижера рисовалась картина гармонии, всемирное торжество света и тьмы как единого противоположного друг другу. Мир начинал обретать ясность и красоту – Виктор был возбужден своими догадками о бесполезности мириадного количества людей, которые только мираж, только ничто, бессмыслица… Творец даровал каждому жизнь без разбора и без всякого обязательства людей перед ним. «Я спрошу с них, я заставлю людей отвечать перед создателем за бесконечную ложь и эгоизм», – так решал Силов, и в такую секунду останавливалось все вокруг и внутри – все замирало, застывало… Виктор стоял недвижимо, только тление сигареты в пальцах тонкой струйкой бледно-фиолетового дыма раскачивало онемевшую вселенную. Сигарета превращалась в трубочку пепла, изогнутую под собственной тяжестью. Силов не обращал на это никакого внимания, он смотрел, как замирали люди, автобусы, машины, застывал воздух, солнце, вода. Под силой мысли теперь останавливалось все на этом свете…

– Я с тобой! Я помогу тебе, – негромко, но уверенно клялся Виктор, и пепел, встревоженный дыханием, тихо опускался на кафель балкона.

Силы возвращались…

В парке он не подходил близко к тому месту, где регулярно сидел эгоист на своем стуле, – Виктор стоял за дальними деревьями и ждал. Он ждал долго, мужчина не появлялся. Силов терпел, внешне не выдавая ничем своей миссии, он просто стоял и смотрел вдаль.

Мужчина со стулом все-таки пришел на свое место – Виктор дождался. Он обратил внимание, откуда шел этот бесполезный эгоист, и осторожно перешел в ту сторону парка, куда пойдет мужчина, возвращаясь домой. Дойдя до выхода из парка, Силов перешел улицу – так можно было лучше наблюдать за дальнейшими действиями этого шкурного себялюбца. Прошло много времени, прежде чем владелец покоя появился у входа в парк. Он медленно и размеренно шел по противоположной от Силова стороне улицы, на перекрестке перешел дорогу и направился к дому о девяти этажах, прошел поперек дворика и скрылся в левом подъезде. Осталось только вычислить квартиру для абсолютной надежности. «Надо ждать… Ничего страшного – терпение, самообладание и еще раз терпение!» – размышлял Виктор, стоя напротив подъезда, вглядываясь в каждое окно. До сумерек еще оставалось достаточно, Силов решил, что этот день он отдаст под наблюдение дома со стороны подъезда. Завтра же – с другой стороны…

В конце концов день не выдержал и стал темнеть. Сигарет было достаточно, и Виктор положил себе не сдаваться, а продолжать наблюдение вечером – в конце концов при свете в комнатах даже легче определить силуэт. Силов хорошо запомнил прямую осанку и седые волосы намного большей длины, нежели позволяет приличие мужчинам в подобном возрасте…

Когда погасли в доме все окна, Силов ушел. Он не чувствовал никакой усталости, наоборот: все тело трепетало от возбуждения. Виктор ощущал прилив бодрости, он почти бежал домой. Не раздеваясь, он бросился на кровать и затих. Спать совершенно не хотелось, но Силов заставлял себя лежать – для верности он накрыл голову подушкой, чтобы совсем ничего не слышать. Уже светало, и в закрытых веками глазах прыгали светлые пятна, ползли какие-то пауки, покрывая все паутиной. Он стал следить за ними, паучки убегали и возвращались совершенно в другом месте. Сон не приходил…