Текст книги "Симфония убийства"

– У меня чепэ, брат, – Игнатьев забрал в ладони бокал и нагнулся к Силову: – У меня в городе сука появилась. Маньяк… Режет людей. И непонятно, за что – зацепиться не могу. Ты знаешь, Николай Званцев, рогоносец этот, тоже зарезан.

– Да, – коротко и быстро высказался Сергей. Глаз не дернулся, взгляд остался на барной стойке.

– Вот тебе и да, – полковник опять посмотрел на стойку, ничего особенного там не было. Что высматривал маэстро, он не понимал. – Ты себя нормально чувствуешь, Виктор Викторович?

На «ты» и по отчеству – Игнатьев уже привык к этой традиции, доставшейся нашему времени от коммунистов, которые правили страной СССР. Так и осталось – к своим друзьям и сослуживцам полковник обращался именно на «ты», не забывая при этом употребить и отчество.

– Да нормально. – Силов окончательно вспомнил Игнатьева. Он приходил к нему в театр на вечеринку и потом, дня через два, они опять встречались. Он был полицейским, это Виктор твердо отметил себе. Тогда он еще расспрашивал про Званцева, которому теперь перерезали горло. – Нормально, просто голова болит.

– Понял, тогда не предлагаю, – полковник налил себе еще. Хмель вернулся к нему. Вернулся не легким пошатыванием или даже заигрыванием с противоположным полом, нет. Хмель вернулся тяжелой бетонной мыслью, разобрать которую было невозможно. Но она была, Игнатьев очень хорошо ее чувствовал, – ему хотелось ее высказать до конца, до донышка, расставить все точки. Но мысль не давалась, она даже не пряталась – она сидела в голове Игнатьева и давила все тело, не только мозги или сердце. Полковник злился, по-птичьи дергал глазами на Силова – ему надо было что-то сказать, сказать веско и точно. Но коньяк и четыре убийства издевались над самообладанием Сергея Ивановича – ему было не легче, чем Силову в этот момент.

– Вот слушай меня внимательно. – Игнатьев не знал, что будет говорить дальше, но мысль била в лоб и не давала ему молчать. – Ты – человек искусства, ты меня поймешь. На земле есть два варианта жить. Первый – жить!

Игнатьев поднял вверх указательный палец, голова же не смогла пойти вслед за рукой, а осталась висеть, глядя на бокал.

– Второй – это не дать жить первым! Сечешь? – оратор опустил палец, ткнув им в стол, и поднял голову. Тяжело посмотрел на Силова. –  Дальше, поехали дальше! Мы ловим вторых – так надо, а церковь успокаивает первых. Наверное, тоже считает, что так надо. Вот тебе простой анализ сущности бытия. И всех социальных институтов. Их, конечно, больше, но это только для разновидности ментов и попов! А что вы делаете в жизни? Вы кто – для первых или для вторых? Или вас не интересует это? И вам все равно, кто вас смотрит и слушает? У нас есть своя паства – говнюки, суки, бандиты… У церкви – своя, наверное. А у вас что за паства? Или вы не от мира сего?

Силов, кажется, успокоился. Игнатьева он вспомнил, ресторан придал ему прежнее безрассудство бездельничания, болтовня об искусстве его умиляла – Силов улыбался, глядя на опьяневшего полковника. Если Игнатьев замолчит, то Виктору найдется что сказать. И сказать многое.

А Игнатьев и не собирался говорить. Он пытался не опускать тяжелые веки, а смотрел выжидательно прямо в лицо Виктору.

– Я вам скажу сейчас, Сергей Иванович. Художник обязан пройти сквозь этих первых и вторых, как вы сейчас сказали. Никто не знает, из чего состоит жизнь, это должен выяснить художник, остальным это просто не под силу. Надо стать и первым, и вторым, надо не выбирать что-то одно, а доказать, что гармония – истинная гармония – живет только тогда, когда свет и тьма объединяются в человеке, как они объединены в Боге…

– Ты какую-то хрень несешь, маэстро, – перебил его полковник. – Если соединить свет и тьму, хаос получится. И Бог как раз не хаос, а тот, кто показал нам свет. Я тут не дока, но это-то я понимаю.

– Вот-вот, он показал нам свет, а тьму не показал. Поэтому все беды отсюда: люди, полковник, идиоты. Они пошли не туда, откуда идет свет, а туда, куда он светит.

– Так-так… – Игнатьев начал соображать.

– А там, куда он светит, – тьма, понимаете? И когда свет заканчивается, тьма начинает себя выказывать, жить начинает в нас и вокруг нас. А без света она просто тьма. Надо туда идти со светом, жить во тьме, но со светом. А потом идти обратно, держа тьму при себе. Вот тогда гармония возникнет! Нет в мире добра и зла – это одно и то же!

Силов отвлекся, в ресторан вошли трое мужчин – он сразу их узнал: двое безликих, которые бегали за ним, и тот, с шевелюрой, Маркс. Оглядев зал, Маркс заметил Силова и кивнул ему. Для верности распахнул полу пиджака, на цепочке из-под часов висел нож – его, Силова, нож.

Виктор засуетился. Игнатьев был пьян, и пьян сильно, но старался внимать каждому слову. От него не ускользнуло волнение Силова – он тоже осмотрелся, но было мутно и непонятно. Мутно было не только от коньяка, полковник с трудом разбирал слова маэстро. Нет добра и зла – это он понимал исключительно теоретически, на деле же было ясно, что существует что-то хорошее и отдельно существует отвратительное говно в человеке. И это действительно разное. А вот понять, что они существуют как дополнение друг к другу – этого Игнатьев даже трезвым не смог бы понять.

Сейчас, оглядываясь по сторонам, он думал, что все устроено так, чтобы в конце концов согласиться, смириться с тем, что существует одно и другое, и это нужно для жизни. Для людей, может быть, это и не нужно. А для того, кто все это заварил, просто необходимо. До подобного Сергей Иванович еще никогда не доходил в своих философиях – это лилось через край понимания, но в глубине этой тайны полковник начинал соглашаться, что так и есть… Действительно есть. Хотим мы этого или не хотим! Это было неприятно – согласиться с ужасами человеческого поступка как необходимым условием жизни, это было страшновато. Игнатьев сообразил, что маэстро заливает, преувеличивает… И это его совсем не смущало. А вот сама мысль о необходимости двух полюсов пугала и связывала по рукам и ногам. Если верить Силову, то убийство сознательно существует в мире как необходимость. И если ты откажешься, то тебя заменит другой, который согласится.

Игнатьев повернулся к Виктору с тем, чтобы продолжить этот странный и страшный разговор, но Силов первым начал:

– Вы их знаете?

– Кого? – переспросил полковник.

– Вот этих троих, что вошли? Двое и еще Маркс.

– Не понял. Ты про кого говоришь?

Силов молча указал в сторону троицы. Игнатьев обернулся, посмотрел. Даже встал, кроме них в ресторане было еще два парня и три девчонки. Они сидели вместе и оживленно болтали. Никаких посетителей больше не было.

– Так, отставить… Ты про кого говоришь?

Виктор недоверчиво посмотрел на полковника:

– Вон, сидят за столиком возле вешалки…

Игнатьев тяжело поднялся и пошел к указанному столику. Маркс зачем-то отвернулся. Полковник дошел до столика и, повернувшись к маэстро, громко, на весь ресторан крикнул Силову:

– Этот стол?

Виктор побледнел – у стола, где только что сидели его мучители, стоял полковник, который зачем-то водил ладонью по столешнице, словно вытирал пыль. Маркса и этих двоих безликих уже не было. Силов даже не заметил, как они вышли. Он выскочил из ресторана, трое мужчин исчезли совсем…

IV

Полковник и маэстро сидели на кухне Силова и молчали. Перед Игнатьевым лежал нож, тот самый, что был на цепочке Маркса, тот самый нож, который…

На плите пузырями выползал кофе из джезвы, мужчин это нисколько не смущало. Игнатьев взял нож и повертел им у лица. Попробовал лезвие, проведя по ногтю. Нож цеплялся – острота лезвия была достаточной.

Виктор стоял у магнитолы, прислонившись ухом к колонке – пятая симфония Малера своим Adagietto парила над мужчинами свободно и легко.

Обратив внимание на вытекший кофе, полковник слил остатки напитка себе в чашку, выключил плиту.

Малер затих, Игнатьев хитро посмотрел на Силова:

– Еще раз можешь?

– Поставить еще раз? Понравилось?

– Еще раз… еще раз повторить все то, что ты сейчас мне наплел… А потом – музыку. – Полковник устало рассматривал чашку, иногда прикасаясь к ней губами. Рядом стояла нераспечатанная бутылка коньяка… Пить его он уже просто не мог.

– Могу…

– Валяй…

– Понимаете, я очень хочу сделать людей счастливыми, а люди этого не понимают по своему невежеству. Они несчастны – я знаю. Я знаю, что такое быть несчастным, я сам прожил так долгое время, пока мне не открылось необходимое знание. Его я хочу отдать людям, понимаете, Игнатьев? А люди живут бессмысленно, бездарно, прячась в своем уюте, и им даже в голову не приходит, что они враги Божии, что они мешают ему, мучают его. Зачем им жить, скажите? Да, это негуманно, но это справедливо. Если человек все время старается жить только для самого себя, он предает вселенную, предает гармонию – ему нельзя жить. Он должен уйти отсюда и потом еще раз родиться заново, чтобы в полной мере ощутить мир без страха перед добром, злом… Он обязан ощутить гармонию – иначе он не человек. Я хочу помочь им в этом. Безо всякой корысти, Игнатьев, а только во имя гармонии, которая страдает от того, что ее делят на свет, на тьму, на ужас, на преступления, обманы, удачи и неудачи… И я буду это делать, даже если вы меня сейчас свяжете или арестуете. Я знаю свою миссию на этой земле. Я хочу добиться единства противоположностей без борьбы! И если я это сделаю, человек станет по-настоящему счастливым. Поэтому я вынужден идти на крайние меры. Все это для их же пользы!

– Поймите, Игнатьев, поймите же наконец, – Силов воодушевился. – Мир не должен страдать от горя. Оно ложное. Мы по безрассудству называем горем то, что на самом деле дает нам испытание и радость в конечном счете. Человек, который не признает горя как радости и благодати, не должен жить. И если никто не хочет трудиться, то я обязан встать на защиту мира и уничтожить все, что противится этому…

Маэстро хотел еще многое сказать, но устал и просто опустился на пол у стены. Молчание опять повисло в кухне. Полковник пытался допить остатки кофе и теперь выцеживал жидкость, спрятанную в гуще. Выжав последнюю каплю, отнес чашку к раковине, вымыл ее и поставил вверх дном на разделочной доске. Сильным и уверенным движением полковник свернул вместе с полиэтиленовой пленкой пробку коньячной бутылки, глотнул во все горло.

– Ну, теперь ставь музыку, – после долгой паузы произнес Игнатьев. Виктор заулыбался и стал перебирать диски. На кухне в специальном ящике их было около тысячи, но Силов по памяти знал, где находится то, что ему нужно. Достав из отдельной коробки, он вставил в проигрыватель позолоченную пластинку – два-три удара смычка, и великая Тоти даль Монте тихо заплакала музыкой Доницетти. Игнатьев поднялся. Упрямо высмотрел что-то на магнитоле, уверенно нажал какую-то клавишу. Стало тихо.

– Мудак ты, маэстро, и не лечишься, – выдавил из себя полковник, упорно глядя в магнитолу. Так он стоял почти минуту, потом пошел к выходу. Задержавшись у входной двери, Игнатьев развернулся и в упор отчеканил:

– И подлец! Если так шутишь!.. Пока! – Сергей Иванович рубанул ладонью воздух и вышел.

Силов выскочил на балкон. Перегнувшись, он смотрел на фонарь у подъезда – там можно было заметить выходящего. Когда Игнатьев хлопнул еще одной дверью, теперь уже последней в этом доме, Виктор закричал:

– Да-да, это я убил! Я убил!

Сергей Иванович не оборачивался, не останавливался, словно вовсе не слышал этого ужасающего признания.

Глава вторая

I

Игнатьев позвонил Виктору около одиннадцати утра. Поболтали легко, спокойно, совсем не упоминая вчерашнего удручающего разговора. Разве что полковник упомянул о больной голове после коньяка, но и это он сделал весело, между прочим. Договорились встретиться через час у театра – Силову недалеко, а Игнатьеву все равно. Вызовет такси или приедет на служебной машине.

Маэстро валялся в кровати и курил – он уже несколько дней плевал на то, что Лизе нехорошо от табачного дыма. Жена молчала, но открывала настежь балкон и окно в кухне – минут через пятнадцать становилось легче дышать, дверь в кухне прикрывалась, сквозняк исчезал, Лиза засыпала.

Силову импонировало то, что Игнатьев заинтересовался открытиями маэстро. Конечно, он докажет всем, что жизнь должна бурлить и быть счастливой – всем остальным надо признать это или самоустраниться. Естественно, на такое никто не пойдет, но для этого есть он, Силов, который возьмет на себя ответственность за создание гармонии на земле. Если уж не на всей земле, то по крайней мере в родном городе. Мечты крутились в голове, Виктор рисовал будущее без проклятой марксовской борьбы «противоположностей». Теперь эти враждующие стороны жили в Силове мирно: человечество признало необходимость антитезе свету!

«Жизнь не принадлежит больше самому человеку, а только высшим силам, все, кто не признает гармонию зла и добра, перестают существовать. Мир становится счастливым, радость каждому проявлению высшей воли. Нет больше страдания, нет горя, есть счастье, есть гармония, есть победа над идеями Маркса! Человечество обретает новый смысл!» – Сигарета закончилась, Виктор стал собираться на встречу с полковником.

У театра Игнатьев окликнул Силова, не выходя из машины. Просто опустил стекло:

– Маэстро! Милости прошу!

Виктор нырнул в машину, и служебный автомобиль покатился по городу. Приехали быстро, несколько светофоров и краснокирпичное здание управления МВД оказалось прямо у машины. Игнатьев вышел первым, услужливо открыл заднюю дверь, а потом и входную. Виктор улыбался – ему было приятно.

На третьем этаже вдоль длинного коридора по обе стороны было бесчисленное количество углублений, в каждом из которых были такого же цвета, как и стены, двери. Никаких отличительных знаков не было – скорее всего, сотрудники справлялись по памяти. За одной из этих дверей Игнатьева и маэстро встретили несколько человек – в пустой комнате стоял маленький стол, несколько стульев. Ни шкафов, ни горшков на подоконниках не было. Полковник предложил Виктору стул, сели все. Силов смущенно улыбался.

– Хочешь чаю или кофе? – спросил Игнатьев.

– Кофе хочу, только не растворимый.

– Не вопрос, – Сергей Иванович кивнул одному из находящихся в комнате, тот тут же вышел. – Маэстро, извини, что все формально – вопрос сложный. Я хочу, чтобы ты повторил то, что вчера мне сказал про Званцева, про Федькова-пенсионера, про Ковальчука, про ресторан «Чайка», короче говоря, все. Пожалуйста, Виктор Викторович…

Силов продолжал улыбаться. Дверь отворилась, вошел посыльный уже с чашкой кофе, но вместе с ним протиснулся в дверь и его старый знакомый – один из тех двух безликих, что гонялись за Силовым уже долгое время. Лица он никак не мог распознать и узнавал этого мужика только по одежде. Белый пиджак был выпачкан землистого цвета пятнами – словно преследователя таскали по грязи и теперь пиджак не отстирывался. На это Виктор обратил внимание еще тогда, когда он курил с Марксом на его кухне. Улыбка исчезла, страх заменил благодушное настроение. Силов решил действовать – взяв у посыльного чашку с кофе, он быстро выплеснул содержимое прямо в лицо этому паразиту. Тот закрыл руками лицо, тогда как Силов со всего размаху швырнул в него и кружку. Но промазал – с противным лязгом чашка ударилась в стену и разлетелась на мелкие куски.

Первым очнулся посыльный, он был ближе всех. Перехватив руку, он ловко закинул ее за спину маэстро, отчего Виктор согнулся и даже ударился головой о стул. Потасканный пиджак нагло заржал, отчего Силов рванулся и плюнул наглецу в рожу.

– Дрянь, – прохрипел Виктор, ему было больно от скрюченной руки и, пусть легкого, но резкого удара в печень. – Дрянь! Я все равно сделаю мир счастливым, я расправлюсь с вашим Марксом, дрянь!

– Отпусти его, – подал голос Игнатьев. Силов, тяжело дыша, выпрямился, придерживаясь за спинку стула. До этого землистый цвет лица Виктора сменился на ржавый. – Маэстро, ты на кого попер?

Полковник смотрел спокойно и даже дружелюбно. Только в глазах осталась какая-то боль, грусть, тоска…

– Вон на него, – как побитый, но не сломленный школьник, Силов показывал на грязный пиджак. – К вам у меня нет претензий, Сергей Иванович…

В комнате переглянулись.

– Я его сейчас домой отвезу, – Игнатьев слегка встряхнул уставшего Силова, – поехали, Витя, кофе попьем в тишине.

– Товарищ полковник, что это за игрушки? – один из присутствующих в комнате резко остановил начальника управления МВД.

– Так, отставить! Только – не к вам, не к нам, в смысле… Он человек, блядь… – Игнатьев даже не посмотрел на того, кто спросил. Но и так было ясно, что от своего полковник не отступится.

– Под вашу отве…

– Под мою! – Он не дал договорить. Взяв под руки Силова, полковник медленно пошел к двери, подталкивая маэстро.

В машине Силов сидел мрачным и смотрел в окно. Подъехали к дому, тихонько и молча прошли на третий этаж…

– Ключи есть?

Виктор похлопал себя по карманам, никакого звука. Игнатьев позвонил, в квартире молчали. Машинально Силов нажал на ручку, дверь была не заперта – они вошли. Игнатьев смотрел на маэстро и что-то совсем человеческое проскользнуло у него в душе. Он обнял несчастного и прижал к себе.

– Сергей Иванович, спрячьте меня от них, пожалуйста. Прошу вас…

– Конечно, Витя, конечно, – полковник еще сильнее прижал к себе Силова. – У тебя есть бумага, листы, ручка?

– Да, в тумбе…

Игнатьев закрыл дверь на замок и прошел в комнату. Открыв ящик, вытащил несколько тетрадей с нотами, нашел карандаш, чистую тетрадь. Среди всего прочего в ящике лежал нож и несколько конвертов, откуда торчали пачки банкнот. Этого Игнатьев не ожидал, поэтому, выложив нож, быстро задвинул ящик. Такое количество денег он видел часто, но только при обыске.

– Садись, Витя, и пиши… С первого раза не получилось, ты меня прости, сейчас получится – сейчас спокойнее, правда?

– Если я напишу, как есть, вы меня спрячете от этих людей? – Виктор сел за стол и взял карандаш.

– По-любому, не волнуйся, маэстро. Пиши, как есть…

Сергей Иванович полез за кофе, он уже знал, где все находится, а Силов писал. Писал он быстро, очень быстро – с такой скоростью даже не печатают профессиональные машинистки. Игнатьев внимательно и удивленно смотрел на заполняющиеся листы бумаги, что чуть опять не пропустил момент приготовления кофе. Разлив по чашкам и сев напротив, полковник смотрел на Виктора. Опытный следователь, сыщик, психолог, человек, офицер никак не мог предположить, что неделю назад он говорил с самоуверенным и красивым мужчиной, талантом и, кажется, успешным бабником…

Пришло время для второй уже чашки кофе, а Силов все писал и писал. Почерк у него был мелкий, но ровный. Красивый… Правда, каждый раз, когда хотелось начать с новой строки, рука прыгала наверх листа, и несколько строк переписывались новыми мыслями… Две-три строчки, пауза, и карандаш опускался туда, куда надо.

Выпив и вторую чашку, Игнатьев смотрел в окно, за которым время от времени раздавались радостные, резкие выкрики – «Стуки-стуки, Машка!.. Стуки-стуки за себя!»

– Все! – Силов расписался и повернул стопку листов полковнику. Тот встал, пошуршал пиджаком в поисках очков и, опершись двумя руками на стол, нагнулся над бумагами. Игнатьев читал, перечитывал, изредка поверх очков смотрел на сидящего напротив маэстро, нумеровал страницы. Под пиджаком полковника что-то несколько раз блеснуло, что-то надежное, твердое и тяжелое. В одно мгновение, в один рывок рука дирижера схватила что-то за отворотом пиджака – в руках маэстро пистолет не дрожал, а даже щелкнул предохранителем.

Игнатьев машинально поднял руки:

– Парень! Ты охренел? Ты что?

Полковник сам ошалел не меньше Силова, который отскочил к дверям кухни, тихо и быстро произнес:

– Не двигайся. Ты заложник! Понял? Пока меня не спрячут от той сволочни, ты отсюда не выйдешь. Если ты дернешься – пристрелю! Понял?

– Да, – выговорил Сергей Иванович и уселся за стол. Повертев чашкой кофе в надежде, что там хоть что-то осталось, с огорчением отодвинул ее от себя.

– Я допью? – спросил он, указывая на чашку маэстро, к которой тот даже не притронулся.

– Да, пожалуйста, – сцепив зубы, проговорил Силов, продолжая держать пистолет нацеленным на Игнатьева.

Помолчали еще немного.

– Витя, никто не знает, что я у тебя в заложниках. Не приедут… Давай, я им позвоню? – очень тепло проговорил полковник.

– Звони…

Сергей Иванович поискал в телефоне нужный номер и приложил смартфон к уху:

– Во-первых, извини, был не прав – исправлюсь… Спасибо! А во-вторых, запиши адрес и пришли сюда людей, только не наших, а из областной… Там почеловечнее… Третья Садовая, четырнадцать… подъезд тут один – это старый фонд… Номер квартиры какой, помнишь? – обратился к Виктору.

– Шесть…

– Шесть… Жду… Понимаю… время, но я не тороплюсь… Нет, наших не надо… Все, пока!.. Сейчас приедут, Виктор Викторович!

Силов все это время стоял у дверей и двумя руками сжимал пистолет. Глаза были пусты, неподвижны. Только нервно дергалась верхняя губа, обнажая зубы.

II

«Вот оно, туловище с больной душой. Или – головой… Что тут наказывать? Туловище? При чем тут оно? Душу, голову? Смешно… Смешно и страшно – лечить надо, а не наказывать. А если это действительно правда – вот это, что написано? Тогда наказывать?»

Полковник отрывался от чтения, смотрел в окно, краем глаза на Силова, у которого уже руки тряслись от напряжения и тяжести пистолета.

– Витя, я поставлю музыку?

– Да…

Игнатьев посмотрел на магнитолу, пауза была нажата им же и со вчерашнего вечера берегла тот аккорд, который взорвал самообладание Сергея Ивановича. Он отжал кнопку, и Тоти даль Монте окружила полковника своим голосом.

– Всех музыка лечит, а тебя, б…, покалечила, парень… – полковник с неимоверной жалостью, со страданием посмотрел на своего маэстро, – слушай, я не выдержу, дай закурить. – Не убирая пистолета, Виктор залез в карман, достал сигареты и спички, положил на стол. Сергей Иванович достал сигарету, чиркнул о коробок, подержал спичку на вытянутой руке, пока маленькая деревянная палочка совсем не сгорела. «Перетерплю», – решил полковник, глядя на огонь.

– Витя, какая кличка у тебя в детстве была? – поинтересовался Игнатьев, чтобы хоть как-то разрядить обстановку. – Сила?

– Не-а, Шноцер…

– Шноцер?

– Да, от шнауцера. Волосы жесткие – щеткой стояли. Два-три сантиметра, и все! Хорошо, что пошла мода на лысых – в юности всех уголовниками звали, кто стригся коротко. А теперь шикарно – даже модно. А у вас?

– Игнат, – Сергей Иванович Игнатьев кисло улыбнулся.

Резкий звонок в дверь не потревожил Тоти даль Монте, но заставил вздрогнуть мужчин.

– Я открою, – Виктор положил пистолет на стул, вышел в коридор. Игнатьев тупо хохотнул и спрятал оружие в подмышку.

– А вот и наши! – радостный, но незнакомый голос раздался в прихожей. – Здравствуйте!

Силов и еще двое мужчин – оба в белом – вошли на кухню.

– Наши? – переспросил Игнатьев.

– Наши, наши… Иерусалимский синдром! – радовался тот, кто постарше и, скорее всего, поглавнее.

– Какой синдром? – полковник мало что понимал. А бессмысленная радость врача его смутила.

– Иерусалимский, товарищ полковник, иерусалимский… Посмотрите, какие глаза! Глаза пророка, не меньше…

– Понял, – теперь и Игнатьев улыбнулся, но грустно и только одними губами. – Тут еще и мания преследования…

– Это хорошо! Это очень хорошо! Легче пройдет все… Ну, давайте документы, и заявление надо написать…

– Завтра все привезу лично… – Сергей Иванович стал отходить от напряжения, и ему очень не хотелось возиться с формальностями.

– Товарищ полковник, но так положено…

– Так, отставить! Завтра все привезу…

– Как все нервны! – Доктор был начитан и, кажется, театрал.

– Витя, – уже в коридоре позвал Игнатьев. – Витя, все будет хорошо. Я завтра приду к тебе. Ничего не бойся… Пожалуйста… И еще – оставь пару сигарет. И телефон, я завтра тебе верну – принесу вместе с зарядкой, честно…

Врачи и маэстро ушли, полковник совсем выключил Тоти даль Монте – стало тихо и очень одиноко. Нет, не одиноко! Противно спокойно, вот так стало!

III

Лиза смотрела на Сергея Ивановича и мужественно терпела слезу, которая медленно и невыносимо текла по лицу. Полковник протянул руку и вытер лицо Лизы. В эту секунду он поймал себя на мысли, что бесконечно уважает эту молодую женщину и ему неловко показаться простым следаком и ментом. Они сидели на кухне, Игнатьев нашел вчерашнюю бутылку коньяка, Лиза не пила ничего и просто сидела в белых полукедах, положив один носок обуви на другой.

– Когда все только начиналось в компьютерном мире, я купил себе настоящий, он тогда назывался IBM-совместимый компьютер. Мой товарищ, школьный, мозговитый, сейчас в Москве какой-то фирмой управляет, собрал и привез ко мне настраивать. Весь жесткий диск, паразит, играми забил. Ну, настроил и ушел. А я – впервые в своей жизни, включил собственный мощный компьютер. Это еще до пентиумов было – триста восемьдесят шестой – вот так он назывался. Включил, значит, загружается… Я игру решил запустить – была такая стрелялка – Doom называлась. Ну, начал играть. Тут же просра… извините, проиграл все – мне показывают моего героя, что ли… В крови весь! Я выключил, позвонил другу – тот с испугу приехал и поудалял все игры! Я сидел, вот как сейчас, на кухне и думал: а ведь придет время, и никого это уже не торкнет – в крови или не в крови… Понимаете? Лиза, да?

– Да, Лиза. Понимаю. – У девчонки просто текли слезы, она никак не реагировала на них. Ее словно бы и не было тут.

«Счастливчик, – подумал Игнатьев о Силове. – Нет, уже нет, судя по всему…»

– Откуда у вас такие деньги? – неожиданно брякнул полковник.

– Деньги?

– Да, деньги… Почти три миллиона рублей. Лежат в ящике комода вашего…

– Я не смотрела, не знаю…

То, что Лиза не обманывала, Игнатьев понял сразу. Она была просто не от мира сего, эта девочка.

– Пойдемте покажу…

– Не надо, я вам верю. Я не знаю ничего про деньги в таком количестве, – опять правду сказала Лиза.

– Я выпью? – как-то осторожно спросил Игнатьев. Лиза кивнула; полковник опустил голову, как часто делают пьяные мужчины, показывая, как их не понимают. Но Сергей Иванович держался – ему хотелось говорить с Лизой, он завидовал Силову, он фантазировал, но всегда останавливался – Лиза была выше его по любому движению мысли, взгляда, чувства.

«Сейчас выпью рюмку и уйду», – решил для себя полковник. Медленно, но сосредоточенно он потянулся за бутылкой, налил себе в бокал совсем чуть-чуть; не было сил держать бутылку над бокалом, выпил и встал.

– Я завтра утром к вам заеду. – Сергей Иванович не мог поднять глаза, он смотрел в пол, чтобы как-то сконцентрировать внимание на одной профессиональной мысли. – Пожалуйста, найдите паспорт Виктора Викторовича…

– Паспорт я могу вам отдать сейчас. – Лиза не вставала и только смотрела снизу вверх на с трудом соображающего Игнатьева.

– Давайте, – полковник понял, что никогда больше он не увидит эту женщину-девочку, и даже обрадовался этому, – несите!

Лиза быстро вышла, а Игнатьев медленно, придерживаясь за стену, побрел к входной двери.

Девочка вышла к нему и подала в конверте что-то твердое, как тоненькая записная книжка.

– Это вы положили паспорт в конверт или он так хранился?

– Я…

Сергей Иванович это «я» уподобил взрыву, он откинул голову и посмотрел на предательски прекрасного человека, который где-то внизу стоял и протягивал обеими руками конверт.

«Дрянь», – Игнатьев назначил себе титул сегодняшнего вечера, взял пакет и, не попрощавшись, вышел…

Лиза, оставшись одна, вернулась в кухню, налила себе коньяка совсем на донышке и подошла к крану. Дав стечь воде, она подставила под струю бокал. Пригубив напиток, Лиза еще раз включила воду и долила до полного бокала. С размаху выплеснув в себя бледно-желтую жидкость, девочка поморщилась, налила полбокала воды и запила жестокий алкоголь. Закрыв дверь в кухне, Лиза сняла с себя все, включая кеды, и, вытащив из-под подушки рубашку, натянула ее на себя, не расстегивая пуговиц, залезла под одеяло. В квартире стихло окончательно…

В машине Игнатьев попросил водителя включить музыку. Стали искать – где есть музыка, но находились только новости и всякая болтовня.

– Нет, что ли, музыки? – полковник потянулся к приемнику.

– Есть, Сергей Иванович, почему нет, но сейчас в основном медляки или классика, – ответил водитель.

– Давай классику…

Парень даже притормозил от удивления:

– Классику?

– Классику, классику ищи.

Нашлась классика – какой-то Дебюсси. Игнатьев даже не слышал такой фамилии. Мягкий голос объявил, что сейчас все послушают какую-то прелюдию к отдыху фавна… Аккуратное, но нервное фортепиано везло полковника домой. Город исчез, дорога почернела, только фары да редкий встречный свет – все остальное в небытии. Через несколько минут на горизонте запрыгали огоньки – дорога перестала быть гладкой. Огоньки плясали и приближались к Игнатьеву, превращались в фонари, окна домов, рекламные вывески – маленькое поселение-городок, где жили любители рыбалки и свежего воздуха. Покрутившись на поворотах, машина остановилась.

– Посмотри завтра в магазине музыку, что ли… Только русскую – Чайковского, Глинку. Купи пару дисков. Утром не приезжай – я позвоню, когда надо.

Автомобиль развернулся, и стало темно. В маленьком двухэтажном доме горели два окна, еще фонарь над подъездом – они не давали света дальше стекол и навеса над входными дверями. Игнатьев сел на скамейку и закурил сигарету, которую он выпросил у маэстро. Знакомый запах окутал Игнатьева, голова закружилась. Полковник повторил в голове весь сегодняшний день от приезда в управление до заложника и беспечного врача-психиатра. Вечер существовал отдельно – Лиза поглотила Игнатьева своей молчаливостью, нежной стойкостью и аристократической недоступностью. Полковник не влюбился, нет. Он был ошпарен собственной простотой, может даже, пустотой рядом с Лизой. Несчастье Силова отодвинулось далеко назад – Лиза просачивалась сквозь тьму южной душной ночи и стояла перед глазами полковника, тонкая, красивая, со слезинкой, текущей по щеке. И с этими маленькими белыми полукедами, длинными пальцами, торчащими из льняной кофты-платья-мешка, кудрявой каштановой головой с одной сережкой в левом ухе…

Затоптав окурок, Игнатьев вошел в подъезд. Дверь, подчиняясь могучей пружине, со всего размаху врезалась в дом, заставив сразу несколько машин ответить сиренами на этот удар. Да, еще из какого-то окна высказали свое мнение, труднопереводимое на русский язык. Но по интонации смысл был понятен.