Текст книги "Симфония убийства"

Пролежав еще несколько минут, Виктор встал. Было уже совсем светло, но город еще и не думал просыпаться в такую рань. Несколько часов оставалось до настоящего утра – надо терпеть. И Силов терпел. Ему рисовались картины вечного движения – люди не останавливались ни на секунду, они шли потоками в разные стороны, потом, словно по команде, разворачивались и торопились обратно. Почти у каждого человека в руках была свеча – они несли их перед собой и оставляли у гигантской стены с какими-то огромными барельефами. Что это были за изображения, Виктор не мог разобрать. Он видел только толпу, снующую огромными группами в разные стороны. Те, кто подходил к стене, брали стоящие там свечи и заменяли их своими. Чужие же так же трепетно торопились отнести к другой, противоположной стене. Там, у новой стены, они совершали все тот же обряд: меняли свечи и возвращались обратно. Это удивительно завлекало стоящего на балконе наблюдателя, радовало, Силов даже несколько раз рассмеялся, но тут же себя осекал. Он совсем не хотел выдать себя людям, снующим под его домом, по улице… Толпа шла даже по проезжей части. В городе было тихо, только гул неисчисляемых шагов висел в воздухе – все несли свечи и молчали.

Не вытерпев, Виктор вышел из квартиры. Во дворе никого не было, изредка лаяли собаки, приспособившиеся жить среди людей свободно, без личного хозяина.

Силов заторопился к своему наблюдательному пункту – сейчас, решил он, продолжит следить с этой стороны. Собирается утро, и вполне возможно, что именно он – нужный ему мужчина – покажется в окнах, на балконе, в подъезде…

Сколько так простоял Виктор, неизвестно, но внезапно дверь подъезда отворилась, и из нее выбежал тот самый, да-да, тот самый эгоист, который был очень необходим Силову для выполнения своей миссии. Легко прыгая по ступенькам крыльца, мужчина побежал в парк навстречу бодрости, здоровью и покою…

Как только бегун исчез, Виктор принялся за разработку плана – нужно было всего-навсего попасть в подъезд и дождаться этого эгоиста. В дверях подъезда был вкраплен черный квадрат с цифрами – сама по себе дверь не открывалась. Надо было ждать случайного жителя – в такое раннее утро никто не торопился выходить на работу или возвращаться после ночной деятельности. Силов занервничал. Он достал нож и стал ковырять им щель между дверью и косяком. Ничего не получалось – металл не поддавался ни в какую. Неожиданно с той стороны что-то щелкнуло, дверь легко отскочила на сантиметр-другой, Виктор резко потянул ее на себя и ворвался в подъезд. Еще не успел он полностью оказаться внутри дома, как уткнулся во что-то большое, но нетвердое. Не разбираясь, Силов обогнул тело и помчался вверх по лестнице. Снизу до него донеслось ворчливое: «Бля, обоссался, что ли?!», но это уже было совсем не актуально. Одним вздохом Виктор долетел до третьего этажа и только там остановился. В пыльное окно он увидел это тело, которое хотело преградить ему путь. Согнувшись у автомобиля, оно складывало сумки и чемоданы в багажник. Еще немного, и машина выплыла из двора. Место для наблюдения было отличное – Силов мог уследить за любым человеком, который приближался к дому. Кто-то наверху хлопнул дверью – Виктор степенно стал подниматься навстречу, понимая, что стоячий он вызовет подозрение. На пути ему никто не встретился – загремел лифт, и опасность укатила вниз. Силов вернулся на прежнее место – дворик был пуст. Очень хотелось курить – совсем чуть-чуть спасала имитация: не прикуривая, он держал сигарету в зубах и втягивал воздух через холодный фильтр.

Бегуна Виктор заметил сразу, как только он появился у заборчика, отделяющего дворик дома от всеобщего достояния. Сердце выпрыгивало от радости – Виктор обретал смысл своей жизни. Быстро спустившись к входной двери, замер. Несколько секунд показались вечностью. Щелкнула автоматическая щеколда, Силов со всего размаху ударил по двери. Массивная металлическая плита вылетела на крыльцо – кто-то за ней негромко вскрикнул, упал и замолк. Выскочил и Виктор: несколько ударов в горло, под ухо, и все!

Спортсмен не был тяжелым мужчиной; легко и быстро был затащен в подъезд и аккуратно уложен у стены. Если не присматриваться, то в полумраке совсем ничего не было видно. Бояться, что входящий заметит – бессмысленно: это нужно специально остановиться и, пока входная дверь еще впускает свет, заметить лежащего у стены человека.

Силов поднялся на второй этаж и глянул в окно – никого. Несколько человек на другой стороне улицы не в счет. Осмотрев одежду и спрятав нож, довольный и жизнерадостный миссионер вышел на крыльцо дома. Не торопясь, достал пачку сигарет, обстоятельно прикурив, Виктор легко соскочил с крыльца и направился к улице. Десять шагов, пять, шаг – тротуар подхватил Силова и потащил подальше от этого дома…

Часть вторая
Contra

Глава первая

I

Званцева хватились дня через три. Перепуганная жена Николая позвонила в полицию. Там отбрехивались, как могли – надо подождать, может, загулял, запил и так далее. Обращаться было некуда больше – Светлана тосковала в одиночку. Прошло еще два дня, когда позвонили из полиции и поинтересовались пропащим. Как только выяснилось, что Николай так и не появлялся больше, забили тревогу. Игнатьев поехал выяснять. Дело становилось совсем запутанным – ведь Николай был под подозрением. Доподлинно известно, что связь Светланы с покойным Ковальчуком была. Была, и была недвусмысленная, а очень горячая. Теперь пропал и сам Званцев. «Еще один висяк», – нервничал полковник Игнатьев. Больше никаких зацепок не было. Было понятно, что Ковальчука убили ревнивые мужья, но кто именно? По всем логическим выкладкам, это мог быть только Николай. Остальные женщины, что пришли на похороны своего любовника, пришли по памяти, а не по неуемному чувству тоски и горя. Их романы давно закончились, новая жизнь текла спокойно и уютно уже год-другой – никакого повода подозревать мужей этих женщин именно сейчас не было. И только Светлана оставалась свежей любовницей покойного – это показал осторожный досмотр смартфона Званцевой, это подтвердилось и регулярными скандалами в доме – Николай знал о существовании соперника. Собственно, он и сам это признал на одном из допросов. Теперь он исчез, и след, цепочка событий, индуктивная логика прерывались, и восстановить все это не представлялось возможным.

И совсем глупостью была мысль потеребить маэстро – мало ли что он знает или слышал… Глупость только увеличивалась, когда полковник вспоминал встречу с совершенно не от мира сего дирижером – пьяницей, талантом, счастливчиком-мужчиной…

«Висяк, твою мать, окончательный», – никакой радости в ближайшие несколько месяцев не предвиделось. Огорчения добавляла теракнутая «Чайка» – ни одного следа, ни одной зацепки не было. Уголовники твердо уверены, что работали не наши – врагов у Рамазана было предостаточно, он держал всю торговлю города, но те-то должны были в любом случае выходить на них, местных бандитов. Когда братва говорит, что «вообще-то, точно не знает… особо ни от кого не слышала» – можно убежденно утверждать, что кто-то из их мира замешан в преступлении. Но когда в один голос льется убежденная мысль, что никто из местных ни при чем в этом деле, что ни при каких раскладах местный криминал не при делах – тут, действительно, заходишь в тупик. Если и впрямь тут замешан чужой, то надо искать связи Ромы-Рамазана в других городах. Эта «бухгалтерия» была непосильна ни Игнатьеву, ни всему управлению. Это надо пол-России перепотрошить. Ни средств, ни людей у Игнатьева не было. Да и само средство убийства было еще то! Граната и в Москве в диковинку, что уж тут говорить о городе жары и провинциальной идеологии.

Ко всем горестям добавился рапорт об убийстве какого-то химика-пенсионера… Нашли его в подъезде собственного дома с перерезанным горлом. «Этот-то кому на хрен нужен? – недоумевал Игнатьев. – Три висяка за один месяц! Если с «Чайкой» как-то понятно – сама Москва признала тупик в расследовании, то тут уж точно никто по головке не погладит». А раз так, то и премии ему не видать.

Игнатьев сидел на лавочке и грустил. На ресторан денег особо не было, а выпить хотелось – магазинный коньяк и пара яблок спасали положение. Сергей Иванович, чтобы не привлекать к себе людей и полицейских, выбирал момент получше и прикладывался к бутылке серьезно. Три сильных подхода, и напиток почти растаял – оставалось так, чуть-чуть, на донышке. Игнатьев сидел и грыз яблоко. Немного мутило от алкоголя, так резко вошедшего в полковника.

Сергей пришел в органы не по призванию, так получилось. В армии понял, что на гражданке делать нечего. Ему лично нечего – никаких перспектив. Особенно ни к чему такому не тянуло – стало быть, просто идти и зарабатывать деньги. Это Игнатьеву не нравилось. Не имея никаких особенностей, Сергей был серьезного о себе мнения – считал себя умным и в меру образованным. В школе-то троек не было. До дембеля было еще полгода, Игнатьев размышлял о своем будущем. Как-то, разговорившись с замполитом, выяснилось, что ментовка берет после армии к себе. Конечно же, нужно хоть какое-то звание – просто рядовой рядовым и останется. Игнатьев потрудился на славу – последние полгода пахал на авторитет как грузчик – демобилизовался старшим сержантом. Это уже что-то – это уже заявка на жизнь. Тот же замполит надоумил поступать и получать высшее образование. Его, Сергея, как старшего сержанта, примут без экзаменов, а рекомендацию замполит ему напишет приличную, хоть в космонавты.

Игнатьев оказался усердным и сметливым – учился хорошо, получил лейтенанта, старшего следователя, а потом и начальника отдела… Все хорошо, грех жаловаться. Когда же на пенсию пошел начальник управления, то в Москве согласились с его рапортом, и Игнатьев пошел на самую высокую должность в области, выше – это только в Москву. В Москву Сергей Иванович не хотел. Он бывал там, и не однажды – суета необозримая и ежедневная бессмыслица не привлекали Игнатьева. Москва давала только надежду и, когда надежда эта начинала сбываться, больше уже ничего не давала. А иногда даже и саму надежду разбивала в куски. Это Сергей понимал, видел, рассказывали – Москва не нужна. Да и не предлагали-то особенно.

Стать начальником МВД Игнатьев не мечтал, но, получив огромный кабинет, адъютанта, машину круглосуточную с водителем, сто телефонов на столе, радовался, как ребенок. В принципе для Сергея эта должность была пределом мечтаний – он был счастлив. Тогда и зародилась идея поднять раскрываемость до такого уровня, что уже криминалу самому не захочется гарантированно сидеть в Баумянке (так в народе называли квартал за колючей проволокой на улице Баумяна), – тюрьму построили еще при царях.

Вот тогда и наступил осознанный момент в жизни Игнатьева. Он знал всех авторитетов уголовного мира, знал их проблемы, изучал местные обычаи поведения и ради спокойствия в регионе помог легализовать все финансы, грузом будущих преступлений лежавшие в общаках. Уголовники относились с доверием к Сергею, иногда даже приходили с уважением к его труду – решали, как сделать свое и не подставить начальника. Нет, Игнатьев никогда не был близок с преступным миром, никогда. И перевоспитывать его не собирался – он договорился, и все. Слово держал – все знали об этом. И город знал, и два мира – бандитский и ментовский. Кражи, драки, аферы – всего этого было в избытке. Тут ничем люди не отличались ото всей России. Но убийств, ограблений не было давно – решали все мирно. Этим полковник гордился, понимая, что именно он приложил свои голову и сердце.

Игнатьев был мужчиной. В том смысле, когда мы говорим: он – мужчина. Да, светлая голова и порядочное сердце. Если бы он знал, что к этому всему приложить бы немного хитрости, не профессиональной, а нормальной хитрости, с говнецом которая – сейчас бы был в министерстве как минимум. Но Сергей этого не знал, не имел даже одной-единственной мысли о карьере – ничего подобного за всю жизнь ему не приходило в голову. У него была простая идея – сделать город без крупных преступлений! Не получилось!

Звонок мобильного где-то внутри пиджака заставил вернуться в реальность…

Игнатьев слушал и бледнел – нашли Званцева! Нашли в канаве, лежал уже давно – собаки погрызли основательно. Но эксперт утверждает, что до собак кто-то перерезал ему горло…

«Бляха», – полковник не знал, что можно сказать в таких случаях. Брякнул свою «бляху» и положил телефон в карман. «Четвертый висяк», – мелькнуло в голове.

Остатки коньяка уже не лезли в Игнатьева. Оставив недопитую бутылку для страждущих, Сергей встал со скамейки и побрел из скверика. «Невозможно, невозможно – сплошное тихое, блин, счастливое спокойствие невозможно. Вот у них (Сергей не мог вспомнить страну), пожалуйста, преступления на минимуме, а самоубийств – пруд пруди. Что-то должно быть, это факт. Что-то обязано встряхивать людей! Обязательно должно существовать то, что людей заставит двигаться, думать, защищаться, нападать, решать, блин, вопросы… Может быть, тогда совсем не нужны карательные системы правосудия? Они не спасают – в человеке заложен ген насилия. Ген жажды превосходства. Значит, вся эта правоохранительная система существует только для того, чтобы уничтожать этот ген, спрятать его подальше… О, нет! Спрятать его подальше – это уже к церкви, это ее парафия. Пусть они и прячут… И этот сраный ген посидит-посидит в темноте и вернется, закаленный в своем безделии. Нет, церковь не годится никуда – так, на время дать затихнуть внутренней агрессии, и все! Ничего не понимаю! Мы боремся, они воспитывают, а ген живет себе и живет. И ничего с ним не поделать! Он, падла, лезет везде, сует свой нос и реализуется. А мы его по справедливости – вяжем, обезвреживаем и прячем в зоны. А он там, как и после батюшки, затаится и жирует до поры до времени. Не получается по справедливости, не получается…»

– Так, отставить! – вслух буркнул полковник и даже сам удивился этому. Он шел по городу и не понимал, куда. Цели никакой не было – была тяжелая потребность внутри. Внешне и город, и полковник были едины и неделимы. По улице шел мирный и беззаботный мужчина, который чуть-чуть, совсем чуть-чуть, ступал нетвердой ногой и слегка пошатывался, никому, впрочем, не мешая и не досаждая… Подвыпивший гражданин гулял по родному городу, который он любил, так как больше ничего толком любить было невозможно. Гражданин не принадлежал к обществу мечтателей – ему совсем не нравилось думать, а тем более мечтать, о Венеции-Менеции, о Париже-Мариже…

«Так, отставить… Сначала начинай, полковник… Справедливость не канает, ясно. А что вместо нее? Пофигизм? Так перережут всех подряд».

Тут Игнатьев вспомнил свою далекую поездку в Китай. Вроде бы как в город-побратим, что ли… Вспомнил даже сам город – Даньдун. Но на самом деле в Китае они пили, ели, катались по примечательностям, и все. Ну, были пару раз на каких-то конференциях по проблемам психологии преступного мира. Наверное, интересно было. Но ни Сергей, ни остальные из его команды не знали английского: что говорили, зачем говорили – все это пустым звуком отозвалось в голове и профессии Игнатьева. А сейчас он вспомнил забавный эпизод: в ночном летнем уличном кабачке разгорелась драка. Вернее, драки никакой не было – был крик, угрозы, скандал. Тогда, помнится, Сергей удивился равнодушной реакции китайских товарищей – все они были тамошними ментами – полицейские-милиционеры продолжали сидеть и потягивать какую-то сливовую гадость на спирту.

Хулиганье двумя группами стояли друг против друга на расстоянии метров пяти-шести и орали что-то грозное своим визави. Усталость в глотке дала себя знать, ор стихал и наконец затих совсем. Вид у парней был серьезный – у нас бы в девяностые стволы пошли в ход на второй минуте. Здесь, в Китае, после пятиминутного крика бандюганы разошлись.

Когда же все стихло, Сергей не выдержал и попросил одного из местных ментов (он немного знал русский) проконсультировать его по поводу случившегося. Китаец не сразу понял, долго переспрашивал, ему хором объясняли суть вопроса. Ответ тогда поразил Игнатьева: «Боятся подойти ближе друг к другу – неизвестно, кто из них владеет кунг-фу на победном уровне. В городе понятие черного пояса через одного – драка невозможна».

Всплывшая в памяти история только разозлила полковника: «Маркс долбаный… Как там у него: «Акт насилия можно преодолеть только еще большим актом насилия». Маркса он изучал, сдавал по нему зачеты, но никогда не любил.

Он любил Достоевского. Из импортных, как он сам говорил, Бальзака. Когда-то давно настольной книгой студента юрфака Сережи Игнатьева был «Дневник писателя». Уж что-что, а дневник он знал от корки до корки – письмо великого было сложное, но горячее. Надо было только привыкнуть.

Сейчас он вспомнил, как Достоевский описывал разговор с Белинским – ярым социалистом и революционером светлой жизни в будущем. «Общество подло устроено, что человеку не остается ничего другого, кроме как преступать, человек экономически приведен к злодейству, что это и есть законы природы…» Вообще, полковник хорошо помнил такие места и в других книгах – в юности с него требовали их знать, сейчас же он понимал их важность.

«Ну, стало быть, – продолжал размышлять Сергей Иванович, – возмездием за преступление тут не справиться. Ни справедливость, ни возмездие не способны ни на что. Вообще ни на что… Справедливость появляется только в том случае, когда проявляется этот ген человеческого дерьма и алчности. Нет гена – не нужна и справедливость. А с возмездием – ясно сразу, это вообще вторично и бессмысленно. Зло находится внутри человека, и никакая цивилизация тут ни при чем – так, подливает масло в огонь, не больше. Цивилизация ни при чем, а что-то в человеке есть противоположное агрессии, должно быть. Нет, что ли, ничего?!»

Вот тут полковник пожалел об оставленном коньяке – сейчас бы он пригодился…

II

«Человек вечен! – пытался анализировать Игнатьев. – Не конкретный, конечно, человек, а человечество, что ли…»

Это, кстати, большая беда. Радостная для многих идея так сжилась с этим хамом сапиенсом, что теперь он и сам убежден, что вечен.

«Если бы человек в каждую секунду мог осознавать, что он уйдет отсюда навсегда, много бы изменилось на этом свете. Или – совсем ничего бы не изменилось! Одно из двух, а выяснить это невозможно». Размышлять про неизвестное полковнику было стыдно и неловко, в конце концов…

«Так, отставить!»

В его юридической и уголовной практике были случаи, когда мысли о смерти приводили к преступлению. Лет пять назад умирающий старик от досады и еще бог знает какого чувства прибил няньку, которая за ним ухаживала. Когда старуха спала, сорвал с себя капельницу и, дотащившись до кровати сиделки, задушил ее подушкой. Тут же и сам свалился. Злоба его вела, истинная злоба – бебиситтер была постарше умирающего.

«В общем, это не годится – всегда найдется типчик, который захочет при жизни иметь то, что есть у другого, а не у него. Наверное, это совсем неверующие ибо не боятся возмездия – уже не земного, а вселенского. Стало быть, атеизм – это болезнь».

Игнатьев даже удивился такому выводу.

«Надо разбираться в человеке, гори оно огнем, а не в жизни. Искать сострадание надо в нем. Милосердие, как говорят в церкви», – Сергей Иванович был верующим человеком, просто редко заглядывал в храм. Ему там было неуютно – тяжело дожидался проповеди, – он ждал живое слово. Однажды, когда батюшка заговорил о том, что не надо царапать со злости машину обидчика, Игнатьев не выдержал: «Для пионеров, что ли, он говорит», и больше не появлялся в церкви. Года три уже прошло… Да и пример князя Мышкина о казни был долгие годы перед лицом полковника – пример, который Достоевский почему-то не стал раскрывать, а указал на него мимолетно, хотя и попросил князя поговорить об этом специально при сестрах Епанчиных. Пример, который пропал из серьезного обсуждения всех толкователей Достоевского на кафедре психологии. В Игнатьева же он впечатался на долгие годы. А может быть, и на всю жизнь. Маленький абзац, передающий последние минуты жизни преступника Легро, входящего на эшафот по ступенькам, полуживого Легро, неспособного самостоятельно подняться к гильотине. Видимо, по тамошним законам тащить насильно на казнь было верхом вероломства. И вот в этом маленьком абзаце на сцену вступает священник и протягивает крест к губам преступника. Там хорошо это описано – сомнамбулически Легро тянулся к кресту, тем самым продвигаясь вверх, к своей смерти. А священник, подаваясь назад, опять пихал его преступнику в нос, чтобы тот еще и еще раз, через невыносимую душевную боль поднимался по ступенькам к кресту – кто бы мог подумать, что это крест вел человека на эшафот.

Все это Игнатьев понимал трезво, рассудительно, без душевной паники. Особым милосердием он не отличался, просто абсолютно был убежден, что справедливым судом, наказанием делу не поможешь.

«Милосердным судом, что ли, приговаривать их надо? – продолжал он думать, шатаясь по улицам. Хмель не отпускал. – Во-первых, где его взять, это милосердие? Я, что ли, тоже больной получаюсь, как атеисты? Не шибко верую, жалости особенной ни к кому не имею. Да и вообще ерунда – я не больной, но никого же не убиваю!»

Что-то у полковника не укладывалось в голове ничего. «Все люди почти одинаковые, но одни режут, другие – нет. Если говорить откровенно, то эти вторые – мягкотелые, мягкодушные они».

Еще со времен подготовительных курсов на юридический Игнатьев знал, что потенциальный преступник проделывает большую работу, превращая субъект в объект. Эта формула тогда запала в голову – она верна и точна. Чтобы убить, надо перестать считать человека человеком – живым, чувствующим и так далее, надо его внутри себя превратить в объект, простой предмет для устранения. Тогда нет страха, стыда, угрызений совести, в конце концов.

«Ага! – Сергей Иванович Игнатьев даже остановился. – Ага, есть зацепка! Менять субъект на объект – это процесс, и процесс приличный. Так вот, кто-то его делает, а кто-то – нет. Кому-то удается, а кому-то не удается это сделать. Почему не удается? Если запустить процесс, то милосердие, сострадание поменяются на справедливость! Понятно, на собственную справедливость, конечно, но ведь поменяются… Значит, милосердие тут ни при чем – оно меняется на свою противоположность, и будь здоров! По собственной же воле человек меняет одно на другое? По собственной!»

Полковник пошел дальше, даже почти побежал. Что-то внутреннее гнало его куда-то. Куда – было никому не известно, стало быть, гнало его внутри самого себя, раскручивало колесо, раскачивало маховик сознания человека, который в этот момент был близок к догадке, если хотите, к открытию…

«Воля! Вот и ответ! Воля менять или не менять – вот ответ! Есть воля – не поменяешь одно на другое – не убьешь, не украдешь».

Игнатьев опять остановился. Он устал от беготни, от почти трехчасового шатания по улицам города. Коньяк вроде отошел. Теперь только бы не спугнуть мысль.

«Мягкодушие и воля! Стало быть, милосердие зависит от воли человека! Это же надо так додуматься: сердобольный и волевой – одно и то же. Опять «единство и борьба»! Не-не-не! Воля имеет отношение сразу к двум – и к милосердию, и к справедливости, или – не имеет! Тут уж как Бог даст!»

Игнатьев улыбался самому себе – со стороны он казался бесконечно миролюбивым подвыпившим дядькой. Такого даже полиция не забирает – покой и благодушие сочились из полковника. Он все понял! Теперь ему не хватало простой юридической формулировки этого вселенского масштаба вопроса. Комкано, косноязычно, но Игнатьев вывел некое понятное голове определение: воля нужна для образования и развития души! Душа мягкая, не позволит совершить преступление – и совесть замучает, и сострадание не даст покоя!

Полковник юстиции был совсем близок к собственной эврике, к вопросу, над которым бились политики, священники, учителя во все века и во всем мире…

Теперь дело за малым – просто выяснить, как образовывать душу. Школу и церковь Игнатьев отмел сразу – там запреты, там наставления, угрозы, наказания, увещевания и прочая муть, которая годится для головы, а не для души. Душе – это полковник понимал прекрасно – необходимо свое собственное, не логическое, не материалистическое образование. Словами тут не поможешь, нужна какая-то иррациональная сила, сила, которая без слов приходит к душе, и там уже происходит то, что мозгам неведомо и непонятно…

– Музыка! – выскочило из полковника на улицу. Прохожие удивленно оглянулись и заулыбались. Маленькое мгновение осветило несколько кубометров планеты, и все те, кто успел попасть в этот воздух, тихо приветствовали в уличном ораторе коньяк, сердце, собственно, саму жизнь этого среднестатистического Сергея Ивановича…

«Красота спасет мир», – подумал он, как Достоевский, совершенно не отдавая себе отчета, что сказано это было вовсе не Достоевским, а как раз Степаном Трофимовичем Верховенским – одним из основоположников либерализма и благословителем бандитизма в тогдашней России.

– Маэстро! – еще одно слово прозвучало в воздухе блаженного покоя и горячей души. Не вспомнить о Силове Игнатьев просто не мог – он стоял в пятистах метрах от музыкального театра, у входа в ресторан Дома актера. Так распорядилась судьба, так распорядился коньяк, так потрудились архитекторы и власти – улицы, по которым можно гулять, находились только в центральной части города…

III

– Да, – грубо и тихо проговорил Силов. На столе гудел смартфон хором цыган из «Трубадура», ползя по полированному дереву. Виктор не понимал, почему телефон не отвечает ему на пытливое, пусть и нерадостное «да». Цыгане пели, с той стороны никто не объявлялся. Силов смотрел на телефон и соображал: дрожали два маленьких кружка – зеленый и красный, над ними большое количество цифр – все! Что с ними делать, Виктор не понимал и поэтому простое «да» было ответом на эту задачу. Допев почти до конца, цыгане исчезли, и появилась строчка, которая давала ясно понять, что звонок пропущен.

Силов стоял над столом и молчал. Что делать дальше, он не понимал. Виктор вспомнил, что было время, когда он разговаривал с этим телефоном. Но как он это делал – восстановить в памяти не мог совершенно.

Телефон еще раз запел: «Видишь, на небе заря заиграла», и опять появились два разноцветных кружочка и цифры, много цифр. Совершенно не задумываясь, Силов ткнул пальцем в зеленый кружок – внутри телефона кто-то заговорил мужским голосом. Слышно было плохо, и Виктор нагнулся к столу.

– Виктор Викторович! А я тут у Дома актера стою. Компанию составишь?

Голос был знакомый. Виктор сразу же согласился, и на этом все кончилось. Телефон затих.

От дома до ресторана было совсем чуть-чуть, Силов осилил этот путь минут за пятнадцать. Пока он шел, в голове проносились все владельцы мужского тембра голоса: первым, кто вспомнился, – отец. Но Виктор почти сразу отмел эту мысль – отец умер. И умер очень давно. И делать ему возле ресторана совершенно нечего – отец не любил рестораны, кафе, вообще публичные пьянки. Он любил тихо пить.

За домом, где когда-то жили отец и маленький Виктор, стояли несколько рядов ракушек-гаражей. Там после рабочего дня потихоньку собирались автовладельцы и часа полтора обхаживали свои машины. Кто перепаивал блок питания, кто перебирал карбюратор, кто наклеивал на стекла светозащитную пленку. Во всем гаражном квартальчике едва ли нашлось бы пять-шесть иномарок. В основном это были «Москвичи» и «Жигули». Редко появлялись «Волги». Поэтому всем было чем заняться после работы в гаражах. Ближе к глубоким сумеркам владельцы автомобилей собирались маленькими группками, доставалась водка, нарезались помидорки и колбаска – начинался неторопливый разговор. Тары-бары продолжались до первого крика в ночной тиши – жена одного из собеседников стояла посреди рядов ракушек. Как правило, возле нее бегала маленькая собачка. Жена совмещала полезное с надзорным. Тут же раздавался ответный пароль: «Все! Ща иду…» Вечеринка сворачивалась, водители расходились по домам до завтрашнего вечера.

Все это уже давно кончилось, автомобили стали японско-китайскими и теперь не требовали ежедневного ремонта и даже осмотра – пить стало неинтересно, да и люди многие поменялись. Сейчас за гаражами большей частью собирался молодняк – потрындеть и, главное, пыхнуть косячком по кругу.

Отец отпадал. Больше Силов никого припомнить не мог – шел наугад.

У входа в ресторан Дома актера все в том же удивительном настроении стоял полковник Игнатьев и озирался. Он не знал, с какой стороны подойдет маэстро, и поэтому высматривал все возможные пути товарища.

В сиянии бледно-зеленого света от витрины магазинчика мобильной связи появился Силов. Он шел прямо на Сергея Ивановича. Игнатьев сразу и не узнал маэстро. Волосы поменялись с точностью до наоборот – теперь уже черные пряди мелькали среди седого ежика. Землистое лицо с впалыми щеками выпячивали скулы сквозь сильно натянутую кожу, которая вот-вот лопнет. Огромные мрачные пятна, в центре которых – глаза. Внимательные, немигающие глаза. Словно остановившиеся… Выбритые щеки местами были покрыты щетиной – неаккуратная бритва пропускала эти островки по своей безалаберности.

– Маэстро, – Игнатьев распростер руки и двинулся навстречу Виктору. Силов подошел. Полковник тепло обнял друга, который безучастно стоял внутри радостного обхвата, опустив руки. – По чуть-чуть? – Игнатьев шепнул в ухо свое предложение. Маэстро вспомнил – он видел этого человека, точно видел. Даже припомнил некоторые детали прежних встреч. «Инженер-полковник», – пролетело в голове. Силов даже успокоился – кисло, но улыбнулся в ответ.

В Доме актера ничего не изменилось с тех пор, как в последний раз Виктор заглядывал сюда. Да и с какой такой стати меняться… Друзья уселись под пальмами и заказали коньяк.

– Ты в Питер-то ездил? – начал издалека Игнатьев.

– Да, много раз, – безучастно ответил Силов.

– Понятно. Ну, давай за встречу, маэстро?!

Коньяк резко ударил в нос Виктору – он даже будто бы вздрогнул. Какой-то острый неприятный запах окутал Силова, он не стал пить, испугался. Игнатьев выпил, посмотрел на собеседника, потом для верности засунул нос в свой бокал, в бокал Виктора – коньяк как коньяк. Профессиональная привычка не навязываться с выпивкой и деньгами никогда и ни к кому сработала и тут. «Маэстро не хочет, и бог с ним!» – сообразил полковник.

Посидели молча несколько минут. Молчание совсем не тяготило Виктора, глаза он не опускал, смотрел в далекую барную стойку и думал о чем-то. Игнатьев время от времени поглядывал на эту стойку, пытаясь распознать интерес маэстро. Не получалось, и полковник решил не дожидаться окончания паузы – начал разговор…