Текст книги "Симфония убийства"

– Люблю, – жена поерзала на стуле и замерла.

– А я тебя? – Муж протянул руку с сигаретой за окно.

– Любишь, – очень уверенно сказала Лиза.

– Нет.

Силов смотрел прямо и трезво. Лиза опешила, попыталась даже улыбнуться, но не смогла. Маленькая слезинка стекала по щеке и остановилась капелькой у края подбородка.

– Вот это и есть жизнь, Лиза, – Виктор подошел к раковине, потушил окурок водой. – Ты меня любишь, а я тебя – нет… Я тебя люблю, а ты меня – нет…

– Я люблю, – тихо проговорила Лиза.

– Да я не про тебя, ты святая или блядь – пока не пойму… Да и ни к чему это, в любом случае ты очень хороший человек. А жизнь – это единство и борьба противоположностей, понимаешь? Любовь и нелюбовь вместе живут и борются друг за друга… И – против друг друга. И это еще полбеды, Лиза, если мы с тобой боремся или не боремся. Вся суть жизни внутри самого человека – вот это настоящее единство и борьба противоположностей. Понимаешь, когда невозможно убрать эту противоположность в самом себе – вынужден с ней жить, потому что это ты сам и есть. Ты знаешь, зачем религии придумали?..

– Они от Бога идут. – Лиза совсем не понимала, о чем говорит Силов.

– Я не о вере, а о религии говорю. Их же не Бог придумал, а мы – люди. А зачем, знаешь?

– Нет.

– А затем, чтобы в себе противоположность устранять, убивать. – Силов налил немного коньяку и выпил. Лиза машинально последовала примеру и немножко отпила из бокала. – Одни религии просят убить в себе это, другие – то… А есть еще и такие религии, которые требуют расправиться в самом себе как раз с тем, что первые религии, наоборот, приветствуют. Если можно так выразиться… А Маркс утверждает, что жизнь – это единство и борьба противоположностей. Ты Маркса знаешь?

– Нет, – помотала головой Лиза.

– А проспект Маркса знаешь?

– Да, – улыбнулась девушка и показала кончик языка.

– А теперь представь себе, что в тебе… ну не в тебе, а в человеке есть эти противоположности – то есть это и есть сам человек. И что теперь с этим делать?

– Бороться, наверное…

– Допустим… Вот ты поборола в своей религии и подмела пол. А потом пришел я, который в своей религии поборол что-то другое, и насрал тут. Что делать? Куда делась твоя победа? А в мире это не так просто и наглядно, но точно так, как я сейчас сказал. И еще раз скажу: жизнь – это единство и борьба, понимаешь? Единство и борьба! То есть одно от другого неотделимо… Они друг другу необходимы. Согласна?

– Согласна. – Лиза была не согласна, но как это сказать, она не понимала.

– И это придумал Бог. Вернее, сказал это Карл Маркс, но он это вывел из наблюдения за жизнью. Которую Бог и придумал. Вот где роется собачка. И чтобы Бог тебе сказал спасибо, надо принять в себе эти единство и борьбу противоположностей и жить вместе с ними, как и завещал нам товарищ Господь… Именно так жить – и свет, и тьму приветствовать внутри себя… Будь здорова, Лиза!

Силов налил коньяк и подошел к своей жене. Лиза тоже встала, они чокнулись и выпили. Они смотрели в глаза друг другу, Виктор чувствовал, что пьянеет, Лиза впервые так просто смотрела на мужа, что сама удивилась этому.

– Можно написать музыку, а потом пойти и убить? – Она спросила твердо, и стало очевидно, что вопрос ее гораздо глубже, чем прозвучал.

– Можно… Нужно… – Силов не убирал глаз, хотя коньяк ему мешал, и мешал сильно. Виктора покачивало.

– Это подлость. – Может быть, Лиза хотела еще что-то сказать, но не успела. Звонкая пощечина хлестнула по лицу девушки. Лиза перехватила руку Силова и поцеловала ее. Долго, долго прижималась губами к ладони, а потом еще и покрасневшей щекой. Виктор опешил.

– Если ты можешь так сделать, ты – подлец, – не отнимая руки, сказала Лиза.

– Пошла на хер отсюда. – Силов вырвал руку и отошел к окну. – На хер… – повторил он уже словно кому-то в окне.

Не оборачиваясь, он слышал, как быстро переоделась жена – какая-то минута, – и входная дверь ударилась о косяк, а щеколда замка клацнула о металл.

III

Утренние новости были предельно единодушны – теракт на набережной занимал все пространство местной прессы, телевидения, разговоров на лавочках. Даже Яндекс на главной своей странице уделил несколько строк происшествию. Имя Рамазана мелькало через предложение. Местные, конечно, ни о каком теракте и не думали. Известное в городе лицо держало за собой контроль над рынками, мелкими и средними магазинами, оптовыми продажами продуктов питания и ширпотреба. Это была расправа – другого мнения не было, да и не могло быть. По телевизору передавали соболезнование – погибло шесть человек, еще двое находились в тяжелом состоянии. Выжившие и уцелевшие давали интервью, из которых было ясно, что никто не может даже предположить, как и почему прозвучал взрыв. Склоняются к тщательно продуманной акции со специально заготовленной взрывчаткой под столом Рамазана.

На жару никто не обращал внимания – все столпились у красно-белой ленты, что отгораживала часть набережной от назойливых и пытливых свидетелей или сочувствующих… Полиция отгоняла любопытных, рядом с лентой у парапета набережной устроили поминальное место – гора цветов и бесчисленное количество баночек со свечками, – народ в минуту горя был одним целым.

«Баскин Роббинс» подвозил уже третий фургончик с мороженым – когда все кончится, месяц можно не работать…

Прилетели москвичи, их легко можно было узнать по обуви – летние, но закрытые туфли в городе в июле никто из местных не носит.

Беда в городе разнеслась быстро – номер телефона, по которому можно узнать о погибших, висел почти на каждом столбе.

«Чайка» была раскурочена напрочь – тонкие стены верхней палубы только с виду были похожи на массивность. Пластик под мореный дуб разметало метров на тридцать, крыша обвалилась, сам дебаркадер покосился и кормой уходил под воду. Пожарные и спасатели висели в люльках кранов, которые ремонтируют светофоры, – разбирали заваленную крышу. Несколько отважных профессионалов спустились вниз, на палубу, – работали тихо и умело.

Народ не расходился, все ждали, когда начнут выносить останки жертв: одно дело, сострадание и совсем другое – любопытство. Все смешалось в толпе, стоящей у закончившего радовать вкусной кухней и прекрасным видом на закат в реку ресторана «Чайка». По анализу какого-то мужика, разбирающегося в таких вопросах, дебаркадер не восстановить. Ответом ему было вполне резонное замечание: «Да на фига он нужен теперь! Восстановят, а кто пойдет в него? Жрать на кладбище не принято…» Все молча согласились с такой трактовкой судьбы «Чайки», но продолжали стоять. Четвертый фургончик «Баскин Роббинс» деловито разгружался позади толпы на набережной.

IV

Силов не спал всю ночь. Лиза ушла, а он так и остался сидеть на кухне – коньяк кончился еще часа в три ночи. Попробовал Carmenere, но двух глотков хватило, чтобы понять – вино он пить не будет. Одиннадцати еще не было, идти в гастроном за алкоголем было рановато. А может быть, и не нужно совсем.

Силов сидел у окна и смотрел на смартфоне видео, где подробно показывали и рассказывали обо всем, что происходило на набережной. Ролики сменяли друг друга, но говорили и показывали почти одно и то же. Виктор никак не реагировал – просто смотрел на лежащий на подоконнике мобильный, машинально прикуривая одну сигарету за другой. От него не ускользнуло то обстоятельство, что половина толпы ела мороженое. Чтобы не терять свое место наблюдения, люди, стоящие ближе всех к дебаркадеру, передавали назад деньги точно так же, как когда-то давно в автобусах, а сейчас в маршрутках пассажиры передавали деньги за билет. Обратно взамен денег они получали мороженое или бутылочку сильногазированного напитка. Мороженое передавали с учетом общего настроения – делово, грустно и сосредоточенно. Так в православных храмах передают свечи к алтарю, сопровождая ритуал неизменной фразой: «К празднику…»

Жара, новость, горе, любопытство – все сплелось в единое целое и зависло над городом как минимум еще на пару дней. Потом жизнь возьмет свое и вернется к самой себе, умудренная еще одним опытом непредсказуемости сути и смысла бытия…

– Единство и борьба, – Силов зло хихикнул, подытоживая свое наблюдение.

Надо собираться: в двенадцать часов худрук вызвал весь коллектив театра – сегодня последний спектакль в сезоне, что-нибудь придумает – какую-нибудь дребедень по этому случаю…

В театре было прохладно, за этим следили очень строго. Несколько лет назад лопнула от жары виолончель – рассохлась прямо на спектакле – бухнула дека, и инструмент сложился вдвое. С тех пор и влажность в яме, и температура во всем театре поддерживались в соответствии с инструкциями.

Труппа и цеха уже собирались в зрительном зале – у каждой касты были свои места. Цеха сидели в самом конце амфитеатра, почти под балконом, администрация в первых рядах партера. С солистами было сложнее – группы, объединенные общим взглядом на ситуацию в театре, сидели каждая в своей стороне. Две-три примы сидели в ложе первого яруса: бюсты молчали и не двигались – так они могли не менять своего выражения на лице на протяжении всего собрания.

Директор поздравила с успехами сезона – цифры превышали госзадание, премия в конце календарного года обязательно учтет этот отрадный факт, произошедший в театре.

Худрук также поблагодарил всех-всех-всех за сотрудничество, за художественное воплощение задуманного и пообещал еще более интересный следующий сезон. В конце своей речи председатель профкома объявила, что сегодня во дворике театра будет фуршет – милости просим всех желающих. Конец сезона удался!

Под аплодисменты собрание закончилось, и все разошлись. Виктор зашел в свою гримерную – посидел несколько минут и пошел из театра… На вахте помидорка-директриса орала на вахтера – тот в прошлое дежурство забыл утром отключить сигнализацию, и сработала аварийка – залило весь мебельный цех на хрен… Силов хотел было протиснуться мимо оголтело орущей женщины, но директриса схватила его за рукав:

– Маэстро, – нежно проговорила помидорка, – сегодня из департамента придут, будут вам юбилейный подарок дарить. Так что, Виктор Викторович, вы уж побрейтесь к вечеру. А то третий день небритый ходите…

Маэстро опешил: «Извините», и быстро повернул обратно в театр, в свою гримуборную…

На Силова смотрел осунувшийся и небритый мужик. Он даже растерялся от взгляда дирижера. Потом исчез под столом и появился с электробритвой. Два-три движения, и стало ясно – эту щетину таким инструментом не снять. Ничего не оставалось, как идти в парикмахерскую и бриться.

Ноги привели Виктора в педикюрню Лизы. Это стало еще одной неожиданностью для Силова. Отступать было некуда и незачем, и Виктор сел ждать своей очереди. Из мужчин в салоне был только женский мастер и он – Силов. Каких-нибудь пять минут, и небритый маэстро сидел перед крупногрудой женщиной в бледно-фиолетовой чалме и обтягивающей майке, которая выдавала в разных местах излишки лишнего веса:

– Морду в порядок приведите, – сказал Силов и закрыл глаза.

Виктор провалился в небытие – горячее полотенце окутало лицо, стало вдруг спокойно, мягко и невесомо. Силов плавно летел в облаке чего-то нежного, бархатного и в то же время плотного. Он прорезал собою эту плотность, не прилагая никаких усилий. Словно густой туман вокруг. Не чувствуя тела, совсем не чувствуя, он только одним желанием поворачивал в ту сторону, в какую хотел. Везде был туман – и под ногами, и туда, куда летел, и сверху. Словно сквозь непрозрачную пленку изредка появлялись какие-то силуэты – люди… Потом исчезали, и Виктор снова оказывался в молоке. Чувство страха неожиданно пронеслось в сознании: где он? Силов хотел закричать, но что-то вязкое заполнило рот, не давая произнести ни звука, не то чтобы закричать. Опять появились тени, иногда они подходили так близко, что он через пленку, которой были окутаны эти силуэты, слышал их дыхание. Неожиданно сзади раздался легкий девичий смешок, Виктор испуганно обернулся и поплыл на звук. Появились очертания смеющейся девушки. Смутно, расплывчато он видел кудрявую голову, плечи, шею… Смех становился все ближе и ближе, иногда он даже касался лица Силова – липко присасывался ко лбу, щекам, рту. Стало невыносимо, и Виктор оттирал прилипший смех руками, но руки погружались во что-то мягкое, мокрое, и он пытался уже очистить руки…

– Эй, подлец, привет, – отчетливо послышалось сбоку. Силов повернулся – он сразу узнал девушку своей питерской юности и мгновенно вспомнил ее имя – Надя… Надежда. Она приближалась, плыла в тумане – иногда так близко, что казалось, заденет его – нет, только протянутая рука пыталась надеть крестик на Силова. Виктор отчаянно сопротивлялся, отмахивался руками – вдруг страшный удар по спине отбросил его в сторону. Было нестерпимо больно – он закричал, но только вата заполнила рот и глотку…

Ударили еще раз, потом еще – Силов беспомощно висел в воздухе-тумане-молоке; опереться было не на что, чтобы как-то утихомирить боль, просто полежать, отдохнуть. Он чувствовал, как слезы бессилия и отчаяния текли по щекам и превращались в капли, которые кружили возле него и пытались вернуться назад, в Силова, – со всего размаху врезались в лицо, веки и ударяли, словно иглами.

Закрыв лицо ладонями, Виктор чувствовал, что задыхается. Изо всех сил он работал руками, чтобы выплыть. Ему казалось, что где-то там, наверху, нормальная земля, воздух, твердое и видимое, поэтому так старался выбраться все выше и выше…

Снизу кто-то кричал. Голос был неизвестный, но он так отчаянно звал Силова, что тот невольно остановился в своем движении наверх. Какой-то мужчина подплыл очень-очень близко… Сквозь туман-пленку лица не было видно, только понятно, что это был мужчина. Он держал в руках милицейский китель (блеснули и пропали погоны со звездочками) и что-то в нем искал. Он кричал и тряс китель – Силов вспомнил: много лет назад он вытащил из кителя своего вагонного попутчика портмоне. Сам бумажник Виктор выбросил в унитаз вагонного туалета, и тот исчез среди бегущих шпал, а деньги сложил в свой. Лица того милиционера он не вспомнил, но крики его и жены, которая ехала вместе с мужем в одном купе с Силовым, он отчетливо сейчас слышал. Перестав барахтаться вверх, Виктор замер, вглядываясь в лицо милиционера, по-прежнему закрытого пленкой… Шум поезда нарастал, и вот уже огромные колеса летели на Силова, и каждое колесо ударяло его по лицу – колесо за колесом, вагон за вагоном. Виктор не кричал, а только вздрагивал от каждого удара – два удара, маленькая пауза, два удара, пауза…

Лица он не чувствовал – понимал, что оно превратилось в месиво. Виктору было страшно попробовать коснуться его. Стихло… Потянуло вверх. Он не сопротивлялся…

– Мужчина, – прогремел голос у самого уха, – пожалуйста…

Виктор снова попытался разглядеть говорящего – тот не приближался, но становился резче, различимее. Силов решил ждать, пока силуэт не станет очевиден… И действительно, через несколько секунд зрение словно обострилось, Виктор увидел себя – чистого, аккуратного и ухоженного.

Крупногрудая девица-мастер улыбалась, стоя рядом с ним в зеркале. Позади них стояла Лиза. Она недоуменно смотрела на парочку – глаза Виктора и Лизы встретились. С трудом поднявшись – спина болела от недавних ударов, – Силов подошел к Лизе…

– Пойдем со мной в театр, после спектакля фуршет будет…

V

На закрытие сезона решили порадовать публику – дали концерт. Да и солистов тоже порадовали – нечасто они поют свое любимое, а тут можно развернуться вовсю. Никаких тебе арий из опер – джаз, рок-н-ролл, романсы, цыганщина… Худрук лично отбирал предложения труппы. Получилось разнообразно и талантливо. Заявки подали только те, кто очень хотел спеть свое любимое – хор вообще забабахал Summer time Гершвина. Хормейстер Лена Полпорции разложила на голоса так, что грузины могут позавидовать. Ну и, конечно, Оксанка Венгерова… В прошлом сезоне приняли солистку из Казани – затмевала всех, примы даже встрепенулись. Но запредельная скромность и радостные глаза приучили труппу любить Оксанку и не бояться конкуренции. Радостная бейба пела из Эдит Пиаф: в зале плакали – оркестр как-то особенно звучал для нее – жаль, что этим нельзя было закончить концерт, ибо слишком жалостно.

Силов дирижировал странно. Он начинал точно, а потом переставал давать ритм, а просто слушал голос и даже что-то вскрикивал от удовольствия – оркестр выпутывался как мог. Хорошо, что после Пиаф появился хор и зафиналил концерт a cappella великого Фредди Меркьюри – Show Must Go On… Особенно шикарными были первые такты вступления, которые Полпорции переложила на голоса. Народ в зале ревел от восторга – закрытие сезона прошло великолепно. В бурный поклон стали вмешиваться доброжелатели от администрации города, бизнес-партнеры, известные лица. Все поздравляли, дарили конверты, цветы, отдельным солистам отдельные премии. На сцену вышел заместитель начальника департамента по культуре – он больше напоминал охотника или рыболова со стажем, нежели работника культуры. Но сердце, говорят, у него было доброе и тонкое. Чиновник неуклюже вышел и поздравил Силова с юбилеем и наговорил ему столько приятных слов, что и оркестр, и хор, стоявший все это время на сцене, да и публика, прерывали несколько раз поздравительную речь криками и аплодисментами. Виктора вытащили на сцену – зал еще больше возбудился – красивый, полуседой спортивный мужчина во фраке подтянулся за край рампы и выскочил на сцену. Какому дирижеру это под силу?! Рыбак культуры вручил Силову очень симпатичный приз – куклу-дирижера в момент его экстаза: растрепанные и взъерошенные волосы, руки раскинулись, желая объять весь мир, фрачные фалды крыльями летели навстречу божественным звукам – кукла-статуэтка сделана была на славу.

Виктор растрогался, наклонился и поцеловал руку чиновнику – тот опешил, но осторожно убрал ладонь и, обняв дирижера, под аплодисменты ушел с Силовым за кулисы. Действительно, сердце заместителя начальника культуры было хорошее!

За кулисами Силова похлопали по плечу коллеги – концерт закончился, все разбежались по гримеркам переодеваться в настоящее – по трансляции заведующая труппой уже настоятельно предлагала спускаться во внутренний дворик на фуршет.

Виктор не переодевался, он звонил Лизе и просил ее обогнуть театр и подойти к служебному входу.

Дворик театра был неуютный, хотя разрисован фигурками женщин в кринолинах и париках, летящими балеринами, нотами, что как птицы висели на проводах. Портил все авторский проект директрисы – фонтан-грот с маленьким озерцом. Это было настолько безвкусно и громоздко, что приходилось каждый год что-то подделывать, украшать – от этого фонтан только разрастался и становился все безобразнее и безобразнее. Худрук попытался вмешаться, но детище директрисы было отстояно истерикой начальника, слезами женщины и концепцией дизайнера дворика. Фонтан остался на месте – воду в него подавали редко, в основном он стоял и бросался в глаза своими кишками-трубами, которые, по мнению директора, должны были давать ощущение течения и бурления.

Сегодня воду дали – ванна из осколков кирпича заполнилась и потекла через край. Листья прошлой осени забили слив, и воде некуда было больше деваться. Сама помидорка поняла безвыходность положения и приказала отключить воду.

По случаю фуршета во дворике были расставлены столы, развешаны гирлянды из «Принцессы цирка», как-то задрапирован искореженный временем грузовик – убрать его было некуда, а отвезти на кладбище машин нечем.

Играла музыка через окно реквизиторского цеха, которое одно из немногих выходило во дворик. Было еще окно дизайнеров, оно было даже удобнее, но те уходили рано с работы и запирали свой кабинет на сигнализацию – все-таки компьютеры…

Артисты сразу бросались к столикам, что-то наливали, брали закуску и усаживались на край ванны бассейна. Цеха – реквизит, костюмеры, мебельщики – ждали команды и просто стояли. Нарядные женщины стеснительно улыбались.

Вот наконец-то на крыльце черного входа, то есть из входа во дворик, появилась свита чиновников, разных значительных людей во главе с директором и худруком. Помидорка на каблуках боком спускалась по лестнице крыльца, несколько мужчин протянули ей свои руки, но директриса держалась обеими руками за перила – помощь нужна была только на нижней ступеньке. Но к этому времени мужчины сообразили, что в них не нуждаются, давно спустились и ждали всех остальных из свиты, тех, кто не решился войти во двор театра раньше помидорки.

Среди этих последних шел и Виктор. Лиза была рядом с ним и держала статуэтку дирижера. Несколько десятков пар глаз не могли не остановиться на Лизе. Она выигрывала у всех. Легкое черное платье, напоминающее не очень длинную майку, белые полукеды с разными шнурками, толстый браслет из серебра с вкрапленными крупными рубинами. Мнения разделились мгновенно. Мужские глаза смотрели эстетически и потребительски-завистливо. Женские – однозначно… Минут через пятнадцать однозначность, конечно, рассосалась, но пока – однозначно. Виктор никак не обратил внимания на этот факт интриги дворика. Помидорка подошла к Виктору и, выставив большой палец вверх, подмигнула.

Худрук говорил тост – его одышка не давала растечься на полчаса, – коротко он поздравил всех, пообещал новых ролей и новых вокалистов в труппе, тут все два лирических тенора зааплодировали. Они задыхались от своего репертуара – в каждом спектакле без выходных и без передыха. Худрук закивал в знак согласия и поднял вверх бокал с водой. На людях он не пил никогда – в кабинете же мог освоить бутылку коньяка за несколько часов.

Зашуршали у столов – некоторые наливали себе алкоголь и не отходили, чтобы, как только схлынет первый ажиотаж, можно было спокойно поесть. Если отойти – вернуться будет невозможно, все будет занято голодными конкурентами, и придется протискивать тарелку и просить бросить в нее пару огурчиков.

Директриса постучала вилкой по бокалу:

– Тихо! Ти-хо! Наши гости, если можно так выразиться, наши начальники просят слова!

Рыбак-художник-чиновник сказал очень просто, и это всем понравилось:

– Коллеги! Все считают нас праздной частью населения, а мы так не считаем! Ура!

Тут уж просто нельзя не закричать в поддержку этого совершенного тоста. Потянулись за тарелками основательно, накладывали все, что было на расстоянии вытянутой руки. Ели недолго – пошли тосты второго порядка – главбух театра обязательно должна сказать в лицо всем, как она всех любит. В этот же тост вошло и пожелание здоровья худруку, директору и всем-всем-всем.

Уф! Успокоились, и начался всеми любимый тихо-громкий выпивон. Пошла гитара, пошел вокал, пошел хор… Одни пели, другие ели – это и есть театр вечером на закрытии сезона во дворике. Ни отнять, ни прибавить. Утром на работу только администрации – все остальные могут гулять вечность. Вместе с отгулами получалось полтора месяца…

Все разбрелись по кучкам. Заместитель начальника департамента болтал с директрисой, худрук ушел. Хор кучковался у стола и пел, закусывая тосты. Лиза нашла себе пару: она сидела в углу дворика с Венгеровой – самой молодой и талантливой солисткой театра. Молодость и общие интересы наперебой рассказывали друг другу какие-то подробности о жизни, Лиза смеялась и прижимала к себе дирижера-статуэтку.

Во дворике когда-то была летняя сцена, на ней выступали по вечерам поэты, музыканты, барды. Лет пятнадцать назад это место можно было назвать даже культовым. Каждую субботу юные дарования пугали окрестности своим талантом, неугомонностью и жизнерадостностью. Времена закончились сами по себе – время бардов и энтузиастов ушло. А сцена осталась, во всяком случае, небольшой подиум под навесом доказывал – все можно вернуть. На подиуме сидел Силов – рядом с ним была бутылка коньяка и какая-то закуска, которую набрала Лиза и принесла Виктору. Скучно ему не было, но особой радости сидеть тут, во дворике, он не находил. Но ради Лизы, перед которой чувствовал вину, он сидел и пил почти в одиночку. Лиза была благодарна. Изредка подходили подвыпившие артисты, музыканты – опершись на плечо дирижера и опустив голову, они пытались что-то сказать, что-то важное, но как-то не получалось, и поэтому «Давай выпьем» звучало обоснованно и прекрасно заменяло все, что собеседник хотел высказать.

Были еще какие-то люди – Силов их не знал. Предприниматели, скорее всего. Они тешили свое самолюбие тем, что были на вечеринке богемы. Один из них даже подошел к Виктору, и они выпили.

– Сергей, – представился предприниматель и протянул руку.

– Виктор Силов…

– Сергей Игнатьев, Сергей Иванович Игнатьев, – немножко официально перепредставился мужчина. Ему показалось, что Силова панибратские знакомства раздражали. –  Я человек не театральный, сужу только как зритель – мне очень понравился сегодня ваш спектакль.

– Концерт, – поправил Виктор.

– Да-да, конечно, – еще раз смутился Сергей Иванович и поправил прическу. Он протянул свой бокал в сторону дирижера, опять выпили. Силов смотрел на нового знакомого, тот улыбался. Игнатьев был из тех, чья внешность всегда располагала – зачесанные назад волосы под старинный полубокс, широкое лицо, даже есть легкий жирок. Такой жирок бывает у провинциальных чиновников или офицеров старшего состава – ежедневное мясо с макаронами делает людей защищенными от холода не только в области живота, но и по всему телу. Красные прожилки у носа только подтверждали правило. Располагал взгляд – простой, уверенный, чистый и надежный. Таким людям доверяешь. Они не отводят глаз, а дают возможность рассмотреть себя, хотя при этом губы всегда подергиваются от стеснения или от желания сострить. Подобные личности острить не умеют, но умеют молчать в такие минуты. Они совсем не заводилы компаний, но если надо наколоть дров, то лучшего специалиста придумать невозможно. В народе про них говорят: нормальный мужик.

Силов сказал себе именно это и даже обрадовался новому знакомому – Лиза еще не поглядывала в сторону Виктора, надо себя чем-нибудь занять. Совершенно не зная, о чем говорить, Силов просто смотрел на Сергея Ивановича и молчал.

– Я первый раз в театре, знаете, – начал нормальный мужик. – Сорок пять лет, а был только в школе и потом раза три, когда за супругой ухаживал. Вроде время есть, а почему-то не удосуживался. Вот такие мы, обыватели…

Тут Сергей Иванович расхохотался. Рассмеялся и Силов – вдруг стало комфортно и радостно. Они еще раз выпили, и Игнатьев, извинившись, ослабил галстук и снял пиджак. Так он казался еще дружелюбнее и ближе. Конечно, с такими дирижеры и остальная богема не дружат – слишком разные интересы, но всегда рады, если есть повод выпить, а со своими не хочется.

– А вы чем занимаетесь? – обустраивал разговор Виктор.

– Я на заводе… инженер… но главный. – Игнатьев помахивал бокалом в воздухе, вторая рука была в кармане. Чуть откинувши торс, чтобы уравновесить живот, Сергей Иванович слегка покачивался на каблуках.

– А как вы тут, на фуршете, оказались? – Силова мало это интересовало, просто любопытство оказалось ближе всего из вариантов реакций на трудовую интеллигенцию.

– А я вам варил конструкцию для какого-то спектакля. Ну, не я варил, я чертежи делал, а варили сварщики, конечно. Вот Ирина Николаевна и пригласила меня на фуршет после спектакля… Извините, концерта.

Ириной Николаевной была помидорка театра – директриса. Силов подумал, что вот она как раз и может дружить с такими… хозяйственными и добросовестными.

– Ну, теперь вы частый гость в театре. – Виктор взялся за бутылку. Сергей Иванович отодвинул пиджак, уселся на подиум, поставив бокал перед Силовым.

– Да не получится часто. Работа, потом домой ехать. Я за городом живу практически. Но я буду ходить – это точно. У вас хорошо… для души.

Силов закурил.

– Не бросаете?

– Нет, не пробовал. Мне нравится.

– А я бросаю, бросаю… больше недели выдержать не могу. Слабак… – Игнатьев опять рассмеялся. – Вот уже четвертый день терплю. Но сейчас не тянет… Может, выпил всего-ничего.

Виктор огляделся. Многие уже разошлись, хор как стойкий коллектив поредел, но все еще толпился у стола с закусками и уже не пел, а о чем-то спорил между собой. Ну, хор в опере или вообще хор – это отдельная страна и цивилизация. По-одиночке нормальные люди… Монтировщики сцены затаились в углу дворика, тихо пили и травили анекдоты. Их дружный смех регулярно поднимал настроение компании. Больше никому дела до них не было. Пьют и пьют…

Лизу Силов не сразу нашел. Она стояла у крыльца и слушала гитару: молодежь театра пела Beatles – пела приятно и чувственно. Лиза стеснялась подойти ближе – стояла поодаль и смотрела на своего мужа. В руках, как прежде, держала маленького дирижера.

Виктор знаком показал на часы – Лиза пожала плечами и улыбнулась. Она готова была идти и готова была стоять и слушать. Большой дирижер поманил Лизу к себе – не раздумывая, она подошла и поздоровалась с Игнатьевым.

– Моя жена…

– Сергей.

– Лиза, очень приятно.

Игнатьев погладил маленького дирижера в руках Лизы. Лиза улыбнулась – показались зубы и кончик языка.

– Сергей Иванович, мы пойдем, – Силов протянул руку Игнатьеву.

– Сергей, давайте Сергей, рано мне для вас быть Ивановичем, – крепко пожал руку инженер, – я тоже пойду. Тут как выйти на улицу?

– Пойдемте с нами – мы тоже на улицу.

– Вы так пришли? – спросил Игнатьев.

– В смысле?

– Во фраке?

Только сейчас Виктор сообразил, что он так и не переоделся. Фрак был его одеждой. Как бы ни любил Силов майки и мятые пиджаки, фрак он носить умел, любил, и фрак ему всегда отвечал взаимностью…

– Пойдемте, я переоденусь быстро…

На крыльце Виктор обернулся во дворик и громко крикнул:

– Коллеги! С окончанием! Всех благ!

Разноголосое «с окончанием!», «спасибо!», «до свидания!» пронеслось по дворику, и трое исчезли из поля зрения фуршета…

В гримерке Силов переоделся, вытащил из нижнего ящика коньяк – хлопнул большой глоток и посмотрел в зеркало…

В зеркале лицо преобразилось: испуганно-удивленно смотрело на Силова.

– Папа? – Виктор смотрел в отражение и ничего не понимал. На всякий случай он осторожно коснулся зеркала. Зеркальный Силов сделал то же самое…

Виктор почувствовал, что его поднимает какая-то сила, легко поднимает, как тогда в парикмахерской. Он схватился за гримерный столик, чтобы удержаться на земле. Испарина в виде трех-четырех прозрачных капель появилась на лбу. Силов крепче схватил столик и посмотрел вниз – бездна была под ним. Словно боясь упасть, Виктор поджал ноги… Сколько он так просидел – неизвестно. Но постепенно бездна растворилась, и на ее месте появился линолеум, знакомый линолеум его гримерки…