Текст книги "Симфония убийства"

Глава шестая

I

Воскресенье было солнечным, но не жарким. Такие дни всегда были радостными для людей. Нечасто погода совпадала с возможностью ничего не делать… Сегодня совпала…

Для больных клиники воскресенье тоже отмечалось в сознании. Обслуживающий персонал уменьшался втрое, дежурных санитаров и врачей можно даже и не считать – два-три человека. И, конечно, кино. Настоящее – в зале и на экране. Это не телевизор, где все герои маленькие, как в коробочке. Здесь же, на большом настоящем экране, все казались такими же большими, как и зрители, если даже не больше. Такое всегда приятно смотреть и мечтать; или просто думать, глядя на совершенно другую и яркую жизнь. Воскресенья ждали все – оно пришло…

Полковник сидел на краю кровати рядом с Силовым – шахматная доска вздрагивала, когда кто-то из играющих шевелился. Виктор выиграл быстро – и двадцати ходов хватило поставить полковнику очередной скучный мат.

– Ты знаешь, если бы ты не трогал коня, могла быть ничья. Зря ты его убрал. – Виктор часто комментировал игру, и, надо сказать, это приносило пользу – полковник стал сопротивляться мощнее и увереннее. Правда, не в этот раз.

– Ничья – это ни вашим ни нашим, – ответил Игнатьев. – Кто-то должен выигрывать. Иначе неинтересно.

– Ну, тогда я выиграл, – рассмеялся Силов.

– Выиграл…

– Тогда складывай, – договор был железный: проигравший складывает фигуры в специальные ячейки – Виктор еще ни разу не занимался этим необходимым, но ужасно нудным делом…

Полковник медленно выбирал ячейку для каждой фигуры, белые отдельно, черные – отдельно. Занимало это всегда не более минуты, сегодня же Сергей Иванович никуда не торопился и потратил целых пять минут. Силов сидел на подоконнике и с удовольствием наблюдал за Игнатьевым.

Хлопнула крышка доски, Сергей Иванович какое-то время продолжал смотреть на шахматную доску и молчал…

– Говори, – тихо попросил Виктор. Игнатьев вздрогнул, на него смотрели умные и немного грустные глаза. Голова Силова уже обросла легким ежиком и теперь светилась, поигрывала лучами света из окна.

– Витя, – решился полковник, – помнишь, мы говорили о твоей прошлой жизни? Что она была совсем другая?

– Да, конечно, – отозвался силуэт, обрамленный солнечным светом. – Я думаю о ней, Сережа, но ничего не помню. Я совсем не помню, что я и кто я, в смысле, кем был и что делал раньше, совсем не помню…

– Знаю-знаю… Но ведь скажи сам, правильно ли будет, если ты узнаешь о себе все, что сейчас скрыто от тебя и от всего мира. Спрятано… Правильно ли будет, если все, и ты, в том числе, узнают правду?

– Да, конечно, если есть такая возможность, то надо это сделать обязательно. Мне самому очень неловко, что я не могу свободно дышать от сознания того, что что-то ужасное было в прошлой жизни со мной. Я знаю, что ты знаешь это, может быть, и Арсений Сергеевич знает. Я спрашивал Людмилу, но она просила не говорить с ней об этом. – Силов спрыгнул с подоконника и подошел к Игнатьеву. – Говори, Сережа, пожалуйста…

Сергей Иванович вернулся к стулу у дверей, взял папку, развязал тесемки и протянул Виктору.

– Читай! Я не знаю, правильно ли я это делаю, но иначе я поступить не могу…

– Что это? – с тревогой спросил Силов.

– Это ты сам написал… в общем, читай, Витя.

Сергей Иванович сел на тот же стул у дверей, где лежала папка. Силов все еще стоял у кровати, не решаясь открыть для себя эту непонятную прошлую жизнь. Он смотрел на Игнатьева в надежде уловить что-то спасительное в его глазах, что-то обнадеживающее, какой-нибудь знак, который поддержал бы Виктора в эту минуту. Полковник сидел и смотрел в окно отсутствующим взглядом – конечно, никакого ободряющего знака в нем не было.

Силов решился и открыл папку.

Несколько минут он пробегал глазами строчки, даже не задумываясь над их точным содержанием. И только на второй или третьей странице Виктор вдруг остановился и затих. Так он просидел на кровати минуту-другую, потом вернул все страницы, которые отбрасывал как прочитанное и уже не нужное, и начал заново. Что-то не получалось, и Силов еще раз сложил листы и в третий раз попытался начать сначала. Для убедительности и уверенности он водил пальцем по строчке, не пропуская ни одного слова. С середины первого листа стал повторять губами написанное – теперь уже ясно, что ничто не промелькнет незамеченным в этой исповеди…

II

Самое страшное наказание для человека с нерастраченной еще совестью – это видеть перед собой лицо жертвы за минуту-две до прощения! В такую минуту невозможно испытывать чувство стыда, страха, раскаяния, сострадания… Нет! Видеть перед собой человека, который хочет тебя простить – и простит, во чтобы-то не стало, простит обязательно и всенепременно, только надо немного подождать. Совсем немного, чтобы найти этой жертве в себе силы для прощения! Даже не силы – жертва такая простит, и можно в этом не сомневаться – сейчас она пытается найти силы, чтобы просто сказать: «Прощаю тебе!»

Вот эти несколько минут и есть самое страшное наказание. Смотреть на свою жертву, смотреть прямо, не сворачивая взгляда, смотреть на то, как она, эта твоя жертва, сжимается в комок с тем, чтобы, преодолев боль, ужас, гадость и подлость, выговорить эти «прощаю тебе»…

Когда ты сам знаешь, не сейчас знаешь, а вообще, когда тебе доподлинно ясно, что ты-то сам никогда бы этого не сделал, не смог бы так сделать, то есть не смог бы простить. Эта ясность невозможности прощения является сутью твоей стойкости, принципиальности, сутью настоящей обиды – когда именно по этому твоему «не прощу» и можно узнать о тебе многое, если не все! Когда ты с уверенностью, хотя и с глубоким огорчением говоришь сам себе или кому-то из слушателей: «Нет, я этого не прощу никогда!»

Конечно, так бывает, так есть и так будет. Мы можем это говорить, в этом наша настоящая свобода. Но вот приходит момент, когда ты сам стоишь перед лицом, которое имеет право сказать тебе точно так же, как и ты захотел бы сказать, случись с тобой подобное. Это лицо… – и ты знаешь, что оно непременно простит и лицу этому неловко оттого, что оно заставляет тебя ждать этого «прощаю тебе». Ждать не назидательно, не воспитательно, не с укором, а только лишь потому, что это трудно сказать в минуту собственного горя. И ты видишь, отчетливо видишь, как твоя жертва старается ускорить свое самообладание, побыстрее пережить горе и причиненную ему боль, побыстрее, а то неловко и даже стыдно, – чтобы как можно скорее простить тебе! Скорее, чтобы ты не успел пострадать. И как бы даже извиняется за эту молчаливую паузу перед тобой!

И только тогда, когда муки твои заканчиваются и ты слышишь это «прощаю тебе», наступает еще одна волна, многократно увеличенная в сознании, еще один удар – это ты сам после сказанного тебе жертвой – «прощаю тебе»!

Когда тебе самому хочется удара до рассечения губы, хочется наказания себе, лишь бы не видеть того невыносимого лица своей жертвы; теперь тебе надлежит обнять ее, свою жертву, в твоем раскаянии и прощении, и почувствовать тепло рук на плечах, на спине, на щеке своих… Тепло прощения. Даже не прощения, а тепло силы от горя, нанесенного тобой стоящему лицом к лицу и выдавившему из себя «прощаю тебе»…

Никакое другое наказание не может сравниться с этим. Никакие огни и жаровни, никакие мучения не стоят даже одной секунды жизни лица напротив. Лица, которое, еще… вот-вот еще, вот уже… вот, и – «прощаю тебе».

Избави, Всевышний, нас от таких наказаний и оставь нам огонь исцеляющий или же испепеляющий – мы пройдем сквозь него, по заслугам нам, но избави нас от лица прощающего – невыносимо, Господи, выдержать это!

Все это сейчас, вот прямо сейчас, в эти минуты испытал Сергей Иванович Игнатьев, полковник полиции, начальник Управления МВД региона… Испытал за одно простое воскресное утро, когда время от времени поглядывал на Виктора, читающего свою жизнь, которую он и не проживал никогда…

Если забежать вперед, далеко-далеко, лет на десять и спросить у Сергея Ивановича о том воскресном утре, то он и воскресения того не вспомнит, и про то, о чем спрашивали, не сможет сказать. Это-то через десять лет! Сейчас же и минуты не прошло – полковник сидел на стуле у дверей и не вытирал, не знакомых ему доселе, слез со своего лица…

III

Силов дочитал до конца, сложил аккуратно в папку каждый листочек, крепко завязал тесемки и повернулся к Игнатьеву:

– Может быть, это и не я совершил, но то, что здесь написано, должно быть наказано, Сережа. Я готов. Я здоров, ты сам это видишь. Это знает и Арсений Сергеевич, который боится только одного – когда ты согласишься с тем, что я здоров. Пожалуйста, не откладывай ни одного дня – я хочу ответить за все, что тут написано. – Виктор стоял и улыбался, кажется, прижимал к себе папку с исповедью. – Если тебе нужно уйти – уйди. Оставь мне только папку, я еще раз хочу прочесть! Это писал подлец, и я хочу все это написанное признать! Мне нужно время для признания, пожалуйста, уйди… Завтра мы пойдем к Бочарову и все скажем. До свидания, Сергей Иванович.

Игнатьев сидел на стуле и молчал. Он не мог поднять головы, как ни старался. Виктор подошел к полковнику и тихо толкнул его в плечо. Сергей Иванович встрепенулся и схватился за папку. Виктор с трудом удерживал ее обеими руками.

– Отдай, – зашипел Игнатьев, – отдай сейчас же!

– Не отдам, – Силов перехватил руки и теперь уже при всем желании у полковника не получилось бы забрать себе папку.

Игнатьев не сдавался – он тянул, вырывал, отпускал и снова схватывал, Виктор был начеку, полковник сдался.

Только сейчас и прямо в это мгновение ему пришло в голову, что всего этого было бы достаточно, что дальше эту папку надо выбросить, сжечь, уничтожить. Но догадался он слишком поздно – Силова переубедить в желании правосудия было невозможно.

Сергей Иванович опустил руки в отчаянии, сел на свой стул, но тут же вскочил и вышел из комнаты Силова.

Никуда не исчез из памяти полковника трусливый рогоносец Николай Званцев с перерезанным горлом, не исчез пенсионер-буддист Федьков, и даже Рамазан, кажется, навечно останется в голове Игнатьева; ничего никуда не исчезло, только прибавилась еще одна боль. Как судить человека, который даже в страшном сне не догадывается, за что его будут наказывать. Как представить сейчас душу Виктора, который не имеет к этому никакого отношения. Всего две-три недели – месяц назад появился он земле, на этой земле – для жизни, радости, даже любви. Какое отношение имеет вот этот человек, который читал исповедь и вскрикивал: «Подлец, подлец», к тому извергу, сходившему с ума и резавшему людей без всякого сожаления, а только для удовольствия своей идеи?

Виктор Силов – страдавший, но уже выздоравливающий от психического расстройства человек, потерявший память, восстановивший в себе вкус к жизни, прекрасной души человек, должен отвечать за преступления того Силова, которого уже нет, который растворился в небытии, выжжен профессорской терапией. Это невозможно понять, принять, признать – Игнатьев этого не понимал, не принимал и не признавал. Он боролся собой, доказывал самому себе необходимость и неизбежность наказания, но постоянно наталкивался на свой же собственный вопрос: кого наказывать?

Полковник загнал себя в угол окончательно: но не в церковь же идти за советом! Да он прекрасно знал, какой будет ответ на его вопрос: что происходит с чистой душой, которую несправедливо наказывают? Будет беда! Батюшка облечет это в другие слова, приплетет высказывания святых отцов, но суть останется той же – беда! Изменять вопрос Игнатьев не хотел ни при каких обстоятельствах.

Вжавшись в кресло машины, Сергей Иванович «бегал из угла в угол» в одиночной камере, в которую сам себя усадил – усадил сознательно до такой степени, что теперь ни в какую не хотел оттуда выходить. Ни Чайковский, ни солнце, ни воскресенье не интересовали больше полковника.

Добравшись до управления, Игнатьев засел за стол в своем кабинете и писал рапорт. Несколько раз он мял исписанный лист бумаги, бросал его в урну и начинал заново. Уже под вечер он остановился на маленьком, коротком сообщении в прокуратуру с ходатайством о возбуждении уголовного дела на дирижера музыкального театра города Силова, Виктора Викторовича. Справка о состоянии здоровья и о проведенном необходимом лечении, признание подследственного прилагаются…

IV

Следствие длилось недолго – неделю. Силова перевели в следственный изолятор. Игнатьев постарался как можно лучше обеспечить Виктора покоем от таких же подследственных, а показания профессора Бочарова, доктора Швайко и других лиц были точны и лаконичны. Правда, Бочаров высказал какое-то соображение, и даже на бумаге, оно было подшито к делу, но на суде, позже, оно не всплыло – словно его и не было. Сама рукопись была тщательно проверена графологами, скопирована, пронумерована, прошита и вложена в дело.

Виктор признал все, в чем обвинялся, признал все подробности, он назубок выучил исповедь, от защиты отказался напрочь и всячески помогал следствию.

Возникла заминка только с одним вопросом. Впрочем, это была даже не заминка, а целая пропасть в гладком следствии. Ни в рукописи, ни в показаниях Силова не было логической цепочки, связанной с терактом – взрывом ресторана «Чайка» и гибелью большого количества людей. Виктор не мог припомнить происхождение гранаты, с помощью которой и был осуществлен взрыв дебаркадера на набережной. В самой рукописи короткое предложение – «дал Прокофьев» – не открывало следствию ясности вопроса. На допросе Силов также не мог ничего сказать, кроме того, что было известно из исповеди. И кто такой Прокофьев, Виктор не знал. Каким образом была передана граната – тоже.

Игнатьев даже засомневался в искренности исповеди – не сумасшествие ли Силова привело к наговариванию на самого себя? Виктор не знал никакого Прокофьева…

Заминка разрешилась, когда отчаявшийся полковник решил обзвонить знакомых Силова по прежней жизни – это были люди театра и официантка Лида. Официантка из Дома актера вспомнила Сергея Ивановича, уточнила вопрос и твердо ответила – нет, не знает.

Директор театра – помидорка – деловито уточнила, кого Игнатьев имеет в виду: Прокофьевых, по ее соображению, два: известный и неизвестный. Полковник уточнил про обоих – помидорка ответила, и заминка исчезла.

Заведующий бутафорским цехом Василенко Петр Прокопьевич приболел, когда Игнатьев решил навестить его. С трудом встал, далеко за восемьдесят сказывалось и в здоровом Прокофьеве. Про гранаты он помнил, у него еще две остались, а вот откуда они у него – тут он вспомнить уже не мог, уже лет тридцать лежат без дела.

Полковник вынул из дела следствия факт взрыва «Чайки» – версия наговора на себя оказалась достаточно убедительной тем более, что Силов производил впечатление вылеченного, но все еще не вполне здорового в психическом отношении обвиняемого. Но экспертиза отметила его вменяемость – суд был правомочен, и три убийства достаточны для того, чтобы с легкостью пропустить «Чайку» и оставить ее на совести московских следователей.

Заседания были закрытыми, Игнатьев настоял на небеспокойстве общественности, больше двух-трех зевак в зале не появлялось, прокурорская сторона практически отдыхала и только ради принципиальной своей миссии на суде просила двадцать лет тюремного заключения.

К концу недели стало ясно, что дело Силова перешло в финальную стадию, на последнее заседание пришли из клиники человек шесть вместе с Бочаровым, разрешили присутствовать несовершеннолетним детям подсудимого в сопровождении их матери, неожиданно появилась и баскетбольная официантка Лида. Из посторонних, не имеющих никакого отношения ни к делу, ни к самому Виктору, было два человека – все время они сидели в конце зала и шушукались. К середине или даже к концу заседания Игнатьев заметил стоящую в дверях Лизу… Судья, молодой человек тридцати лет, был типичным представителем тихой юридической касты – опрятный, не остроумный, вежливый и пустой самодостаточный субъект.

Ввели Силова – спокойного, даже уверенного человека. Судья после официальных проволочек предоставил слово прокурору, который говорил скороговоркой, с трудом различимой через два метра – речь его напоминала булькающее гудение без всякого смысла, – слова глотались, интонация была однотонная, механическая. Слово попросил профессор Бочаров и, выйдя к миниатюрной трибуне, известил зал суда о безнравственной позиции правосудия по отношению к человеку, потерявшему память и признающему себя виновным исключительно на основании доверия к проведенному следствию. Имеет ли подсудимый действительное отношение к указанным убийствам – неизвестно… Бочаров вернулся на свое место и больше не проронил ни слова. Свидетелей не было, высказываться никто более не собирался – судья предоставил Виктору слово перед вынесением приговора. Силов быстро поднялся с места, с какой-то чрезмерной охотой согласился сказать и попросил не перебивать его, а дать договорить в том случае, если он задержит внимание суда.

Он оглядел присутствующих, сойдясь глазами с младшим сыном, Виктор поднял вверх сжатый кулак в знак торжества солидарности, Александр ответил таким же приветствием…

– Товарищ судья, товарищи гости, – начал Виктор неуклюже, используя лексику профессора Бочарова, – мне трудно начать говорить, но не потому, что я волнуюсь или совсем не знаю сути происходящего. Вовсе нет – я убежден в своих мыслях – тяжесть самого начала моих слов смущает меня. Как начать? Поэтому прошу простить меня заранее, если я начну подбираться к главному медленно и путанно. Невозможно сказать коротко и одновременно полно какую-то формулу для всеобщего понимания или отрицания – всегда выйдет плоско и неубедительно. Начну я с того, что человек, тот человек, о котором мы судим по его поступкам, не состоит из видимой его части. Тело и даже поступки – это всего лишь инструмент деятельности того скрытого за ними существа, которое и представляет нам интерес в любом вопросе, а не только в нынешнем. Я совершенно не знаю вашего мнения и убеждения в понимании самого важного в человеке – я не знаю ничего о том, что вы думаете о душе человека. Ибо только он сам, если не скроет, может ответить на все интересующие вас подробности смысла своих деяний и смысла желаний. Без этого знания невозможно полномерно ответить на вопрос, что такое человек и зачем он живет именно так, а не иначе…

Силов еще раз оглянулся. Все слушали внимательно, даже на заднем ряду перестали шептаться, специально отсели друг от друга. Никаких сомнений, что он будет выслушан, не появилось. Судья даже выложил на край стола диктофон и убрал руки с тем, чтобы никакая помеха не могла бы перекрыть голос Виктора. Зал замер, но не в ожидании фокуса, приключения или другого события, он застыл исключительно в знак симпатии к подсудимому, который за время следствия выказал абсолютную доброжелательность ко всем моментам допроса, отсутствию нервозности и лишних в таких случаях эмоциях в его ответах… В каком-то смысле Виктор был уважаем в зале, несмотря на страшные подробности его преступления.

– Ничего нового я вам не скажу, вы все знаете не хуже меня, ничего не скрыто и ничего неразрешенного нет. – Силов немного вышел из-за трибунки только с тем, чтобы видеть всех, к кому обращался. Охранник хотел было предупредить его движение, но судья карандашом в руке остановил блюстителя порядка. Теперь Виктор видел всех, и это его чрезвычайно обрадовало.

– Никто из ушедших не по своей воле людей не вернется сюда с какой-то специальной целью – мести, обиды, разоблачения. Убиенные больше не заботятся об этом мире – у них появилось неожиданно много тамошнего, нам неведомого, дела. И там, в сильном одиночестве, они вынуждены справляться с совсем другими заботами. Вот там они действительно одиноки… И нет там помощи ниоткуда. Мы же остаемся здесь и пробуем разобраться в том, что волнует нас, людей, которым неведомо никакое страдание тех, уже неизвестных нам, убиенных тут и продолжающих жить там, жить совсем иначе, чем нам представляется. Я соглашусь с тем, что так может быть, что мое слово не подвигнет пересматривать законы этого мира, так было до меня и, скорее всего, так и останется. Но в нынешнем случае, а я к этому имею прямое отношение, я хочу справедливого и правильного решения.

Виктор улыбнулся, но только ртом – глаза его были грустны и сосредоточены на чем-то своем. Игнатьев оглянулся на профессора, но тот спокойно смотрел на Силова, не выдавая никакого волнения. Силов продолжил:

– Когда мы расправляемся при помощи возмездия, то совершенно забываем о том, что я сказал ранее – о мытарствах души убитого человека. А это, может быть, самое важное из всего, на что мы сегодня способны. В этом мире должна появиться душа, которая будет связана с той, которой предстоит тяжелый, часто невыносимый путь… Где оканчивается он – неизвестно, как и неизвестно, куда он ведет. И если сейчас исчезнет помощник здесь, исчезнет или откажется идти вместе с мытарем его путем, совершится самое тяжкое прегрешение из всех возможных. Позвольте мне взять эту обязанность и посвятить свою нынешнюю жизнь поддержке тех, кто в бесстрастном и холодном путешествии летит в одиночестве и беспомощности в неведомое, может быть, еще более страшное бытие. Это очень важно… – Виктор запнулся и еще раз оглядел комнату заседания.

– Поверьте, я знаю, что говорю. Я не уверен, что все, что мы здесь рассматриваем, имеет ко мне хоть какое-то отношение. Все вы знаете мою историю, и если случилось так, что я есть причина сегодняшнего дела, то я с удовольствием соглашусь. К сожалению, я не знаю никого из тех несчастных, которые были здесь названы, но это нисколько не меняет дела. Я обязуюсь идти вместе с ними и по возможности стать им товарищем в их путешествии. И тут признаю догадку живых, открытие, которое очень справедливо устроено в нашем мире, – предоставить моей душе условия, при которых я уже никогда не забуду своего предназначения. Это мудрое, если хотите, хитрое приспособление, придуманное людьми, – душа узника всегда, с утра и до следующего пробуждения, будет знать, что ей необходимо делать. Она будет служить соратникам убиенных в их нелегком одиночестве.

Тут я добавлю одно маленькое замечание к прекрасному способу решения беды, которым вы называете суд и вынесенное наказание. Дело в том, что это не наказание, а радостная миссия поддержки тех, о ком я столько много говорил и о ком здесь сказано не меньше. Больше душе нечего делать на этом свете, это правда. Ничего разумного и целесообразного придумать нельзя и невозможно. Только одно – стать товарищем тем, кто далеко за пределами нашего понимания.

Товарищ судья, я уже заканчиваю, осталось совсем немного… Если подобного не происходит и нет души, которая заботится об мытарстве своих собратьев, происходит двойное наказание – страдание души здесь и еще большее страдание душ там. Беда, если у нас не находится такая душа; беда еще большая, если сознательно не находится.

Вот теперь я заканчиваю… Я не в силах изменить мир с его пониманием правды, суда, наказания – мне просто это неподвластно, я даже не знаю всю жизнь, а только ее последнюю часть – тут я опять обращаю ваше внимание на историю моего происхождения.

Если же случится так, что правосудие и сама жизнь останутся на тех позициях, что и прежде, позвольте мне дать несколько рекомендаций на тот случай, если после ухода вашего никто не сможет стать вместе с вами и тут, на этом свете, плечом своим помогать вам в неведомом пути.

Отгадка уже однажды была раскрыта, но кажется, забыта или запущена до неузнаваемости. Савл, ученый и мудрый человек, претерпел испытания сильнее нашего с вами, преобразился в апостола Павла, не его ли пример может служить нам огнем ведущим. Он в одном из своих посланий открыл нам великую радость будущего: если нога – он жил давно и его метафоры порой даже смешными кажутся нам, – если нога не существует вместе с душой, то ее никогда не будет с вами и в мытарствах после жизни. Если рука живет своей, несовместной с душой жизнью, то и ее не будет там. Может приключиться так, что вы окажетесь совсем без всего, совсем без всего, не сможете даже пошевелиться… И представьте себе, что может случиться так, что в этом мире не найдется души-соратника вашим страданиям, этой безрукой и безногой душе, – вы окажетесь беспомощными навечно.

Я закончил, и мне хочется поскорее присоединиться к тем, кто наказан за прегрешения свои, и начать радостное служение тем душам, что многажды здесь были упомянуты…

Я прошу вас, товарищ судья, не медлить, а помнить о страданиях тех, к чьим жизням я причастен, как вы утверждаете.

Виктор замолчал, по щекам и лбу его тек пот, он горел от внутреннего жара, который заставил весь зал суда превратиться в фотографию…

Постояв несколько секунд, Силов вернулся на свое место, было тихо, и только стук наручников о деревянные перила выдавал жизнь в этой комнате. И еще тихий скрип двери – вошла Лиза, вторая жена Силова…

Когда бряцание наручников закончилось и Виктор сел, в мертвой тишине раздался негромкий возглас Александра, младшего сына Силова. Слово, спокойное и уравновешенное, проткнуло это безмолвие своим неожиданным звуком:

– Это мой отец!

Судья объявил перерыв на пять минут, никто не вышел из комнаты – так и сидели, не переговариваясь и не двигаясь. Те двое, которые зашли из любопытства, согнувшись, осторожно и тихо вышли…

Через минуты три все обвинительные лица вернулись, судья зачитал приговор: статью поменяли на сто седьмую – убийство в состоянии патологического аффекта и приговорили к пяти годам колонии… Игнатьев не смог сдержаться и рассмеялся почти вслух. Улыбнулся и Бочаров. Прощание было назначено на завтрашнее утро, Силова вывели конвоиры, и все разошлись…