Текст книги "Номах. Искры большого пожара"

Сон Номаха. В церкви

Номах шёл по залитому полуденным светом селу, отвечал улыбками на улыбки встречных, подмигивал девчатам, жал руки мужикам, клонил голову, встречая старика или старуху.

Чисты были его мысли, одежды, лицо и руки.

Вела его улица и вывела к храму. Большой, белый, нелюдимый уходил он колоннами и колокольней вверх, в знойное, горячее и горящее небо.

Двери были приоткрыты. Номах прошёл внутрь. Здесь стыла прохлада, ветер с лёгким шелестом гонял по гладкому полу жухлые листья. Никого вокруг, ни души. Номах поднял голову. Косые лучи, словно застывшие потоки стекла, обрушивались из окон.

Он сделал шаг, и эхо бабочками заметалось под сводами. Подошёл к стоящей посреди храма иконе богородицы с младенцем на руках, поцеловал угол старой облупившейся доски.

Сел на ступеньку, ведущую к алтарю, посмотрел в пол.

– Тут ли ты, Господи?

– Тут, – не сразу раздался вздыхающий голос из алтаря.

– Одиноко тебе?

– Всегда одиноко было.

– Но сейчас-то, поди, особенно?

– Переживу.

Нестору представился старый седой, очень усталый Бог по ту сторону иконостаса.

– Получилось у нас, Господи.

– Вижу.

– Что скажешь?

– А что тут скажешь? Молодцы. Не верил я в вас. Только ведь и ты не верил, что получится. Так, Нестор?

– Так, Господи. Но хотел верить, не рассказать, до чего хотел.

– Знаю, видел.

Бог вздохнул, и эхо тонкими крыльями тронуло каждый выступ и уголок внутри храма. Тронуло, и снова застыла под сводами уходящая ввысь тишина.

– Селяне отсеялись, – отчего-то чуть виновато сказал Номах.

– Вовремя. Ты им скажи, чтобы трудов не жалели, и тогда осенью закрома ломиться будут.

– Да я им вроде как не командир больше. Кончилось моё время.

– Отставка?

– Так война кончилась. – Номах делано весёлым взглядом обвёл белые стены. – А то, что трудиться надо, они и без меня знают.

– То есть, ты теперь, как и я, тоже не при делах, Нестор?

– Не при делах, Господи. Сапоги людям шью понемножку, на току помогаю. Ну, а по большому-то счёту, конечно, не при делах…

Они замолчали, уселись по иконам и крестам мотыльки эха.

– Я ведь, честно сказать, боялся к тебе на разговор идти, – сознался Номах.

– Что так?

– Думал, не примешь. Крови на мне много.

– Крови на тебе, Нестор, не то что много. Ты весь сплошь, одна кровь.

Номах молчал.

– Смертей на тебе, как капель в дождь.

– Знаю. Оттого и боялся.

– Что боялся, хорошо. Но что пришел, хорошо вдвойне.

Нестор снова не ответил.

Сухой виноградный лист, невесть как попавший сюда, прильнул к его ноге, принесённый движением воздуха.

Голос за иконостасом стал глуше.

– Не передать, какой ужас меня охватывал, когда я глядел на то, что вы тут творили. Это такая мука, Нестор, какую ни один анархист, большевик или белый, ни под какими пытками не переживал. А пытать, согласись, вы тут научились.

Номах кивнул, не поднимая головы.

– Я ведь каждую вашу царапину, как свою, чувствую, а тут, начиная с четырнадцатого года, десять лет такого беспросветного зверства, что иногда казалось, что лучше бы мне себя убить.

Он заговорил ещё тише.

– Никогда я не думал, что вы, мои дети, до такого зверства дойти сможете. Разного ждал, но вот так…

– Но ведь получилось в итоге, Господи? Смотри, по-нашему вышло. И хорошо ведь! Пусть и не по-твоему.

В алтаре долго молчали, потом светлый и спокойный голос согласился.

– Хорошо.

Номах, словно ученик, ободрённый нежданной похвалой учителя, заговорил:

– А я ведь был уверен, ненавидеть будешь ты меня за то, что рай на земле строить собрался. Твои права узурпировал.

– Вот тоже… Кто не строит царства небесного на земле, недостоин его и на небе. Царство моё – царство любви. Не ненависти и не принуждения, а любви. И тот, кто не пытается моё царство на земле строить, не нужен мне и никогда нужен не был.

– Вот как… – удивился Номах.

– Только так! А ты что думал? Что мне безвольные, да бессильные любы? Ну, нет.

– А как же кровь?

Под сводами установилась тишина. Даже ветер стих. И только пылинки продолжали свой сверкающий полёт в огромном воздушном кристалле храма.

– Крови я тебе, Нестор, не прощу.

Номах несколько раз кивнул. Глаза его были закрыты.

– И не прощай. Я сам себе не прощу.

Он поднялся со ступеней и пошёл к дверям.

– Заходи, – раздался голос за его спиной. – Я ждать буду.

– Обязательно, Господи. Конечно…

– И ещё, Нестор… – прозвучало, когда он уже почти вышел из храма. – Чтобы ты не обманывался…

Номах замер, нехорошая тревожащая тишина навалилась на него.

– Да! – нетерпеливо сказал он.

– Это сон, Нестор, – раздался усталый голос. – Сон… Иди.

Луна

– Эх, красота-то какая!.. – сказал Номах, глядя в окно и вдыхая полной грудью ночную прохладу. – Пётр, спишь, что ли?

– Уснёшь тут… – отозвался улёгшийся на лавке Аршинов.

– Ты посмотри, чёрствая твоя душа! На небо посмотри! Оно же дышит. Живое…

– Ты, вроде, и не пил сегодня.

– А звёзды, – продолжал Номах, словно и не слыша товарища, – звёзды. Только глянь. Тоже живые, огромные, как младенцы.

– Плохой из тебя поэт, – отозвался из-под шинели Пётр. – И вообще, закрыл бы ты, окно-то, сквозит.

– А ночь, посмотри, она же течёт. Как река… Петь хочется, Аршинов.

– Пой на здоровье. Только если не колыбельную, то на чёрта ты мне сдался, певец такой.

Номах опёрся руками о подоконник и негромко запел.

 
За горой-горой
Соловьи поют-да.
Ой, ладу-ладу,
Соловьи поют-да.
За горой-горой
Озеро с водой-да.
Ой, ладу-ладу
Озеро с водой-да…
 

Он допел песню, затянул следующую.

 
Под зарёй вечернею
Догорал лес.
Под зарёй весеннею
Догорал…
 

Закончил и эту, начал новую.

Уснул глубоким сном Аршинов.

А Номах всё пел и пел, глядя в небо.

И казалось ему, что нависает над ним какая-то беспросветно великая тайна, и пока он поёт, он движется к её разгадке. Он словно бы шёл по почти бесконечной, но всё же имеющей своё окончание, дороге и медленно приближался к концу. К разгадке этого невыносимо красивого и столь же жестокого мира, что поймал его меж своих жерновов и силится превратить в ничто, в пыль, в тишину.

Мерцали звёзды, словно мигали глазами небесные младенцы. Падали, раскаляясь и сгорая метеориты. Плескалась по улицам села истома соловьиных песен.

Огромной беззвучной рыбой, выплыла на небо полная луна…

Утром в хату ввалился горластый, как базарный зазывала, Тарновский.

– Батька, мои бегунка поймали! – торжествующе забасил он с порога.

Номах привычно резко сел на лавке, на которой спал. Посмотрел в пол, приводя мысли в порядок.

– Откуда ты только, Тарновский, этакий горластый взялся?

– Откуда и все, Нестор. Проторенной тропкой.

– Протиснулся же, такой здоровый.

– Так двое братьёв сзаду подталкивали, вот и протиснулся.

– Тройня, что ли у матери была?

– Тройня.

– И все такие же горластые?

– Не. Те немые оба.

– Похоже, это ты, Иосиф, их голоса себе забрал. Орёшь, ровно мортира.

– Есть трошки.

– Пошли к колодцу. Умыться польёшь, заодно и о деле расскажешь.

– А там, батька, и рассказывать нечего, – на ходу принялся объяснять Тарновский. – Дезертир.

– Ты толком говори. Как сбежал, как поймали.

Иосиф вытянул из колодца полное ведро и принялся лить на шею Номаху.

– Сбежал, как обычно бывает. Тихо, ночью, – начал он. – А вот как поймали, целое представление вышло.

– Какое ещё представление? – спросил Номах, отфыркиваясь и брызгаясь.

Подошёл Аршинов, встал чуть поодаль, чтобы не попадали брызги.

– Да такое! Возвращается мой разъезд из разведки. Ну, там, Кононов, Шпильман. Ты их знаешь. Ещё пара хлопцев…

– Ты к делу давай!

– Короче, видят, идёт кто-то навстречу. Ночь лунная, далеко видать. Хлопцы винтовки приготовили, мало ли что, от осторожности ещё никто не помирал.

– Ну! – подтолкнул его Номах.

– А тот вдруг танцевать начал.

– Что значит, танцевать?

– Обыкновенно. Как люди танцуют. Руками машет, голову кверху задрал, по ляжкам себя хлопает, будто на свадьбе гуляет, а не в чистом поле идёт.

– И что?

– Остановили его мои хлопцы. Точнее, хотели остановить, а он как шёл, так и идёт. Приплясывает, хлопает в ладоши. Они его хватать, а он будто и не видит никого. Наши пригляделись, это Ошурко из второй роты, он сегодня в карауле стоял. Ну, растрясли его кое-как, по ушам постучали, пришёл в себя. Глазами хлопает, будто не понимает, кто он, где он. Удивляется, как это я сюда попал? Потом и говорит, что мол, лунатик я и в полнолуние со мной такое вполне может случиться. Поднимаюсь среди ночи иду неизвестно куда. Вот ты скажи, Нестор, может такое быть?

– Может. Болезнь есть такая психическая. Лунатизм. Полей-ка ещё, – Номах сложил ладони ковшом.

– Да врёт же, сукин сын. Нутром чую. Дезертир он!

– С чего ты взял?

– Хлопцы сказали, уж больно подозрительно как-то всё вышло. Пока бегунок этот далеко был, шёл как обычно, как все люди ходят, а как наших приметил, так и заплясал. Чую, дурика он валяет.

– Твой боец. Почём я знаю? – Номах отёр лицо, отряхнул руки. – Только скажу тебе, что вполне может человек лунатиком быть и по ночам не помня себя гулять. Это медицинский факт.

– Да, когда луна полным светом светит, тут и у здорового человека голова кругом пойти может, – насмешливо глядя на Номаха, произнёс Аршинов.

Номах глянул на него исподлобья, но ничего не сказал.

– Так что же, не расстреливать бойца? – спросил Тарновский. – Он ведь пост бросил!

– Нет.

– Нестор, ты не спеши. Тут ведь вот какое дело… – горячась, снова начал командир еврейского полка.

– Я будто с глухим разговариваю.

– Нестор, да послушай ты! У него же…

– И слушать ничего не желаю. Пусть твои орлы впредь приглядывают за ним плотнее, чтоб по ночам не шлялся, и пока всё на этом.

– А расстрелять, значит, не дозволяешь? – грохотал Иосиф.

– За что? За болезнь? Нет.

– Да и чёрт с тобой!..

Тарновский со злостью поставил ведро на сруб, так, что вода плеснула за края, и, матерясь сквозь зубы, пошёл к себе в полк.

– Пожалел? – спросил Аршинов, заложив руки за спину и подставив лицо горячему утреннему солнцу.

– Да хоть бы и так.

– Родственную душу увидел…

Номах молчал, вытирая полотенцем лицо.

– Нашёл товарища по несчастью, который тоже не может спокойно на луну смотреть…

Нестор, не оглядываясь, пошёл обратно к штабу.

– Дураком-то не будь! Никакой не лунатик, как дважды два ясно, – бросил ему в спину Аршинов.

– Ну, вот ты-то откуда про то знаешь? – неохотно отозвался Нестор.

– Ты бы хоть расспросил, как он одет был, да что у него с собой нашли. Всё бы сразу на свои места встало.

В штабе Номах мрачно натянул френч, перетянулся портупеей.

– Ладно, пойду, сам во всём разберусь.

– Сразу бы так. А то лунатик, лунатик…

Номах вернулся через полчаса.

Аршинов отложил кропоткинское «Государство…», выжидающе посмотрел на Номаха.

Тот распоясался, кинул портупею с кобурой на стол, улёгся на лавку. Движения его были злыми и усталыми.

– Расстреляли.

– Вот как…

– Хорош лунатик! С ним, оказывается «сидор» был, а в «сидоре» две буханки хлеба, три кольца колбасы, фунт табаку, бельё на смену, и ещё тряпки какие-то. Платок, платье. Должно, бабе своей в подарок нёс. Нет, лунатики с таким запасом не ходят. Прав ты Пётр оказался, тикать он хотел. И никакой он к чертям не психический, а обыкновенный дезертир.

– А танцевать с чего вздумал?

– Да услышал от кого-то в госпитале, что есть такие, которые по ночам ходят. Вот и решил изобразить, авось, за сумасшедшего примут, пожалеют и не станут стрелять. Просчитался немного.

– Ну, да, саму малость… – усмехнулся Аршинов.

– Всё, Пётр. Больше ни слова не хочу о нём говорить. Противно.

Аршинов снова раскрыл Кропоткина.

За окнами орали петухи. Солнце яркими, похожими на пласты сливочного масла, квадратами лежало на полу. День обещал быть жарким.

«Убий» или «не убий»

Они не хотели брать Ипатьево. Но белые так лихо отступили, что номаховцам ничего не оставалось, кроме как занять село.

Решили тут и заночевать.

– Взяли Ипатьево, да и …ть его! – крикнул, подлетая к батьке, весёлый, будто только что с гулянки, Лёвка Задов.

– Уж больно легко белые его бросили. Пусть хлопцы перетрясут каждый дом, – приказал Номах. – Да и по окраинам надо пройтись, мало ли что…

Село обыскали, но ничего подозрительного не нашли. Всё те же испуганные дети, настороженные бабы, привыкшие ко всему старики.

В большой, давно заброшенной хате случайно обнаружили забросанный гнилыми тряпками вход в подвал. Сходу открыть его не получилось, а когда взломали крышку, два ломавших доски бойца получили по пуле из темноты подпола. Хорошо, стоявший тут же подручный Задова не растерялся и кинул вниз одну за другой пару гранат. Подоспевшие номаховцы принялись отстреливать вылезавших, как пчёлы из улья, беляков. Человек тридцать сдались в плен. Пленные рассказали, что подпол был отрыт специально, чтобы скрыть там пятьдесят солдат. Ночью они должны были вылезти и перерезать спящих анархистов. Главной же их целью был сам Номах.

Беляков, не медля, вывели в расход.

По хатам расходились злые и растревоженные.

– Нестор, на секундочку!

Задов отвёл его в сторону.

– Я тут поразнюхал чуток насчёт этого погреба.

– Слушаю, – Номах, предчувствуя неприятный разговор, засунул большие пальцы за ремень и стал смотреть в сторону.

– Да ты не отворачивайся, Нестор. Я тебе врать не стану. Помнишь возле того дома, где белые засели, ямы были накопаны?

– Помню.

– Белые крестьянам говорили, что блиндажи роют. Но это так, для отвода глаз.

– Ну, да. Чтобы не заметно было, что они из дома землю таскают.

– Точно. Одновременно работали. Параллельно, так сказать.

Задов остановился, глядя на батьку.

– Я знаю, что такое «параллельно», – поднял на него глаза Номах. – В тюрьмах много чего прочесть успел. Что такое геометрия не хуже тебя знаю. Так куда ты клонишь, Лёвка?

– Работали они, конечно, скрытно. Но я уверен, не могли соседи не заметить, что в доме тоже копают. Не могли! И выводы, наверняка, сделали.

– Какие? – чуть насмешливо спросил Номах.

– Нечего смеяться, Нестор. Такие выводы, что в доме тоже рóбят что-то.

– Допустим. Дальше то что?

– А то, что знали они про подвал в том заброшенном доме. Все соседи знали. А, может, и всё село. В деревне не спрячешься. Тут один раз тёмной ночью чужую жёнку в углу зажмёшь, так назавтра весь уезд о том говорить будет. Что, не так?

– Так. И что?

– Не сказал ведь нам никто про тот дом и те копания. Хоть и спрашивали мы, чуть не в каждом дворе, может, видели что подозрительное, знают что… Промолчали! Будто не за них мы тут жизни кладём. Будто не за них только сегодня двадцать наших хлопцев в деревянные рубашки переоделись. Не так?

– Так, Лёва. Предлагаешь ты что?

– Да расстрелять их к чёртовой матери! – от души выдал тот.

– Кого?

– Да селян этих!

– Всех? – посмотрел себе под ноги Номах, стараясь сохранять спокойствие.

Задов помедлил.

– Не всех, конечно. Но соседей точно в расход. Эти знали.

Он рубанул ладонью по воздуху с искривлённым лицом.

– Знали, сволочи! Знали, твари!

– Не сволочи, – повернулся к нему всем корпусом Номах. – И не твари. А трудовое крестьянство.

Нестор внимательно посмотрел на начальника контрразведки.

– Трудовое, – он выждал паузу, – крестьянство. Те, у кого руки, как камень твёрдые от постоянной непосильной работы. Те, кто света не видит, в землю зарывшись. Те, у кого из десяти детей хорошо, если пятеро выживают. Вот кто! Те, кто города своим потом и кровью кормит. Кто подыхает там, на пашнях. Кто в тридцать лет в стариков превращается. У кого ни детства нет, ни юности, а одна работа. Работа! – заорал он так, что Задов отшатнулся. – Да такая, от которой волы хребты ломают. А они тянут. Растят хлебушек, весь мир кормят. А мы им что? «Расстрелять»? Проглядели, как в соседнем доме схрон роют! А то, что сейчас посевная и все в поле сутками живут? И старики со старухами, которые едва ходить могут, там с утра до ночи, и матери, что вчера только родили, дитя в охапку и в поле. Все! Потому что весенний день год кормит. Слыхал про такое, не?

Задов недовольно тряхнул головой.

– Да ты слушай, слушай! – Номах волчьими глазами своими поймал его взгляд. – Они там всю жизнь свою оставили, в борозде, крестьяне эти, которых ты стрелять предлагаешь. То, что они на людей похожи – чудо. Они должны быть черней чернозёма. Потому что живут, уткнувшись в землю! Потому что разгибаются лишь по праздникам, да и то, если нужда позволит. Потому что жить хотят не меньше нас с тобой, а прожить смогут, только если из борозды носа казать не будут. Вот так.

– Что надо, они знают… – не сдавался Задов.

– Всё, Лев! – Номах выпрямился, расправил плечи. – Никаких расстрелов! Никаких наказаний!

– Как скажешь, Нестор.

– Вот так я и сказал.

Они отправились в сторону избы, определённой под штаб.

– Не журись, Лёвка, – чуть успокоившись, примирительно стукнул его по спине Номах. – Просто я с ними от плоти плоть, с пахарями этими. И не могу вот так просто взять и расстрелять их оттого, что не знали чего-то или не догадались о чём-то.

– Знали они всё, Нестор, – упрямо твердил начальник номаховской контрразведки. – Предали тебя.

– Больно лёгок ты на приговоры, Лев.

– Так я ж не за себя, за дело стараюсь.

Номах на ходу потёр глаза.

– Ох и трудно же на войне. Всё тут рядом: и правда, и неправда, и жизнь, и смерть, и друг, и враг.

– Один китаец сказал, лучше пережить пять обычных войн, чем одну гражданскую.

– В самую точку угодил. Победим, поеду в Китай, посмотрю, что за люди там живут. Поедешь со мной, Лёвка? – улыбнулся Номах и толкнул его плечом.

– Ты сначала тут разберись, – не разделяя веселья, ответил Задов. – Подведут тебя под пули эти труженики. Без страха, без сожаления подведут. Потом, может, и сделают из тебя героя, навроде Пугачёва. Но сначала под пули…

Караулы батька приказал удвоить сверх обычного, на ведущих в село дорогах расставили тачанки с пулемётами. Опасались атаки белых. Пили тоже мало, только чтобы чуть свободней дышалось.

В большой избе, где встал на постой Номах со своим штабом первым делом заново проверили подпол и чердак. Те были обширны и пусты.

Купили три литра самогона. Десятерым – только чтоб захмелеть, больше батька брать не разрешил.

– Узнаю, кто ещё добавил, в обоз отправлю, – пообещал он. – На месяц, кухни топить. К инвалидам. Пусть вас хлопцы на смех поднимут.

Пили медленно, знали, мало.

Хозяйка, с крупной высокой грудью, стройная, как колонна местной церкви, поставила на стол миску с квашеной капустой, кирпич сала, ковригу хлеба.

– Спасибо, – скупо поблагодарил Номах.

Задов, сидевший рядом с батькой, проводил хозяйку долгим внимательным взглядом.

– Хозяин, подходи к столу, – окликнул Лёвка сидевшего у стены на лавке бородатого мужика.

Мужик, держал сложенные ладони меж коленей и недвижно глядел в пол.

– Благодарю. Непьющий я.

– Такой здоровый и непьющий? – с весёлым сомнением поглядел на него Задов. – Хворый, что ли?

– Молокане мы. Нельзя нам.

Он поднялся из тёмного угла и вышел в дверь, низко склонившись под притолокой.

Когда через час он забросил комнату оглушённого начальника номаховской контрразведки, Номах, да и не только он, все штабные, вскочили, схватились за оружие.

– К жинке моей приставал, – сообщил мужик, оглядывая собрание.

Щусь, самый молодой и горячий, кинулся к нему.

Ужом увернулся от одного встречного удара, второго. Быстрым почти неуловимым для глаз движением ударил молоканина в живот, потом, когда тот согнулся, по затылку. Уже лежащего несколько раз саданул ногами по груди и голове.

Мужик захрипел.

– Хорош, Федос. Убьёшь на хрен, – крикнул Номах.

Щусь, ещё несколько раз пнул упавшего. Звуки были гулкие, словно кто-то бил в барабан.

– Я сказал, хватит!

Федос, шумно дыша, остановился, толкнул лежащего каблуком сапога, словно хотел отереть подошву.

– Живой-не? – спросил Номах, присаживаясь на корточки рядом с молоканином.

– Живой, – закашлявшись, произнёс тот.

– Мужик, если б я был Христом, я б тебя убил, – произнёс Нестор, глядя ему в лицо. – Верно говорю. Нельзя трогать моих товарищей и не заплатить за то жизнью. Но потом бы я воскресил тебя, поскольку прав ты, когда жену свою защищаешь. Поэтому иди отсюда. Иди и не показывайся, покуда я здесь.

Мужик, пошатываясь, поднялся и, задев плечом притолоку, вышел.

На полу возился, отирая лицо и ухмыляясь Задов.

– Что ты, Лёва, скалишься, мало тебе?

– Не, в самый раз.

– Ещё раз такое повторится, я сам тебя обработаю. Чуешь, что я говорю?

Лев порыскал пальцами во рту, сплюнул юшку, скривился.

– Чую, чую.

Старость

Потянуло из-за холмов можжевеловой утренней свежестью. Свет солнца размыл небесный мрак на востоке. Тьма просветлела, из чёрной стала ежевично-синей, потом цвета тающего льда, и выпустила из себя конную колонну, которая осанисто и неторопливо стала надвигаться на село.

Старый Трофим, мучимый бессонницей, сидел на лавке возле хаты, курил ровную, словно по линейке свёрнутую цигарку, смотрел на приближающуюся колонну и беспокойно поплёвывал себе под ноги.

Сухое подвижное тело своё он кутал в затасканный до блеска овчинный тулуп, затягивался духовитым дымом, и сжимал костлявыми пальцами захватанные края ворота.

Колонна остановилась возле колодца напротив трофимова дома.

Невысокий резкий человек в серой папахе спешился первым, громко скомандовал:

– Стой! Передай по цепи: лошадей напоить. Полчаса передых.

Потом заметил старика, бросил ему:

– Дед, где ещё колодцы у вас в селе?

Трофим бросил окурок на землю, вытер рукавом губы, с готовностью направился к человеку в папахе.

– Вон там в проулок, возле Кубаньковых, колодезь будет. И тут подальше через три двора, у Михненков. Да у околицы есть. Но там вода тиной припахивает.

Он помолчал, прокашлялся, спросил у невысокого.

– Притомились, значит, хлопцы?

Тот быстро оглядел старика, снял кубанку, покрутил головой.

– Спать, дед, охота, сил нет. Как песку под веки насыпали.

– Издалече идёте?

– Куда уж дальше.

– Ну, так, – Трофим переступил палкой по влажной земле. – Ты, сынок, не Номах, случаем будешь?

– Монах, дед. Все мы тут монахи. С весёлого монастыря.

– Шутник, ты.

Номах подмигнул старику, повернулся в сторону.

– Горох, долго ещё твои раззявы тянуться будут? – крикнул куда-то вдаль.

– А по-другому сейчас воюют, по-новому, – покачал головой старый Трофим, с любопытством оглядывая подтягивающихся к колодцу анархистов.

– Так время-то идёт, дед. А ты сам воевал?

– На мой век хватило. Как никак, с тыща восемьсот сорок второго году в армии.

– Да ну? – неподдельно изумился Номах, с интересом разглядывая старика. – Это сколько ж тебе лет сейчас?

– Много годов. Может, сотня, может, и поболе. А повариться в военном кулеше мне ещё в севастопольскую кампанью довелось.

– Ишь, ты, – удивился Номах. – Это ты что же, Нахимова видел?

– И Нахимьева Пал Степаныча, и Корнильева, и Тотлебина, царствие им небесное. И графа Льва Николаевича Толстого, тоже знал. Он же из наших, из артиллеристов.

– Знатные знакомцы у тебя, дед, были.

Трофим приосанился, довольный, почесал нос.

– Да грех жаловаться.

– Что ж за люди они были? Нахимов, Корнилов?

– Да как тут в двух словах скажешь? Люди сурьёзные…

– Что ж, может, сказали они тебе чего?

– Сказали, – дед улыбнулся. – Нахимов оборону нашу обходил, углядел беспорядок возле моего орудия. Раскричался! Не уберёшь через полчаса, говорит, зубы выбью.

– И что, убрал?

– А ты б не убрал?

Он засмеялся мелким смехом, показывая беззубые дёсны.

– Это не он тебе рот-то почистил?

– Не. То время постаралось.

Номах оглянулся вокруг.

– Пойдём, дед, на лавке посидим. А то от седла спина ноет. Твоя хата?

– Моя.

– Бабка-то спит?

– Бабка моя уже годков тридцать как на погосте под дерновинкой спит. Я вот к ней всё никак не доберусь.

Они уселись на лавку. Номах откинулся к стене.

– Смотри, спину выбелишь, – заметил дед.

– А, пёс с ней. Устал. Ты один живёшь, что ли?

– Зачем, один? С внуком, с правнуками. Сынов своих пережил, теперь внуков переживаю.

– Что, думаешь, переживёшь?

– А что мне сделается? Жить дело нехитрое. Скучно только, язви её, – он взмахнул руками, суетливо зашарил по карманам и принялся сворачивать новую цигарку.

– А не спишь чего в такую рань?

– Так не спится, – ответил, аккуратно работая пальцами. – У стариков, знаешь, милый мой, ни жизни путёвой нет, ни сна. Так, серёдка-наполовинку. Не пойми что. Будто телок пожевал, да плюнул.

– Слушай, дед, давно понять хотел, как же так вышло, что англичане да французы в севастопольскую кампанию нас на нашей же земле, как гвоздь по шляпку, в самую землю вогнали?

– Потому и вогнали, что Россия от нас отвернулась. Думаешь, смогли б эти сморчки нас высечь, если б вся Россия за нас встала? Дулю тебе! Предали нас, вот что. Это всё штабные в Москве, да в Петербурге насобачили. Сволочи. Вот ты их бьёшь сейчас, и правильно бьёшь. Так им и надо, котяхам овечьим. Я б и сам в твою войску пошёл, да года мои не те. А так скинуть мне лет двадцать, я б повоевал. Я им вязы набок повернул!

Он с кочетиной резвостью взмахнул сухим кулачком, грозя кому-то вдали. Тонкие жилки и связочки на его шее напряглись и вытянулись.

– Сучье племя!..

Старик повернулся к Номаху.

– А ведь и то дело. Может, и вправду возьмёшь меня в войску?

– Староват ты, дедуля.

– Хошь поваром, хошь извозчиком. Кем прикажешь.

– Староват…

– Э-эх! Молодой ты, людей не понимаешь, – махнул на него рукой старик.

– Тарновский! – вскочил Номах.

– Ну? – откликнулся высокий детина с чёрными, выбивавшимися из-под фуражки, кудрями.

– Твои сейчас коней поили?

– Мои, – последовал басовитый ответ, словно кто прогудел в самоварную трубу. – И шо за дело? О чём шум?

– О том, что у тебя чуть не каждый третий конь хромает!

– Ну, уж и третий, – улыбнулся Тарновский.

– Третий. Разбирайся, пока я разбираться не начал. Ясно?

– Ясно.

– Вот так.

Номах сел, сцепил руки перед собой и принялся нервно мять их, словно они были из теста и он хотел перелепить их заново.

– Видал, дед, воинов? – кивнул он раздражённо в сторону колодца. – Что, не было ведь раньше такого?

– Всегда так-то было.

– Думал, скажешь, в твоё время такого не допустили б.

– Мог бы соврать, – согласился старик, – а только к чему? Всегда такое было. Старики-солдаты говорили, что были б живы Суворев с Кутузовым, они бы в Севастополь француза с англичанином ни в жизнь не допустили. А я так думаю, может, допустили, а, может, и нет. А знаешь, почему? Потому, ничего-то у нас не меняется. Ни-че-го. Смотрю-смотрю вокруг. Ну, одёжку люди сменили, ну еропланы в небе летают, дырки делают, ну паровозы бегают. И что? Приглядеться ведь, как было, всё так и осталось. Те же люди, так же на свет рожаются, так же детки у мамки титьку просят. И растут так же, и невестятся-женихаются, и ссорятся, и любятся, и помирают. Всё по-старому. Как от веку заведено. Выйдешь на улицу погутарить, новостей узнать, а новости всё те же. Тот родился, тот помер, того на войне убили. И каждый, пока жив свою лямку тянет. Кто крестьянскую, кто солдатскую. Из года в год одно и то же, одно и то же.

Он моргнул выцветшими глазками.

– Вот что я на старости лет понял. Ничего, сынок, не меняется, и не поменяется никогда. Ску-у-чно. Надоело до чертей.

– Все напились? – крикнул Номах, вставая.

– Вроде, все… – откликнулись ему.

– По коням.

Нестор повернулся к старому Трофиму.

– Поменяется, дед. Затем мы и воюем, чтоб поменялось.

– Полно ерунду-то городить! Ты вон тысячами командуешь, а сути-то не понимаешь, – дёрнул тот тощей рукой. – На том свете у нас всё поменяется. Когда помрём. А тут никогда. Всё та же нуда, ети её…

– Беспросветный ты старик, – Номах усмехнулся. – Но нет у меня времени с тобой агитацию проводить. Будешь на том свете, Кутузову с Суворовым привет передавай.

Номах поправил портупею, собираясь уходить.

– Стой, – попросил Трофим. – Погодь…

– Что ещё?

Старик поднял вверх живое сморщенное лицо, пожевал губами.

– Ты это…

– Говори быстрей, а то нам выступать треба.

Трофим сплюнул и решительно заявил.

– Слушай, раз в войску не берёшь, так, может, убьёшь меня, а?

– Чего? – изумился Номах.

– Ну, убей меня, говорю.

– Это что ещё за новости такие?

– Да скучно, я ж тебе говорю! Всё живу и живу. Пока молодой был, интересно было, а сейчас, хоть удавись, такая скука!

– Так и удавись, может, повеселеешь, – засмеялся Номах.

– Не могу. Господь накажет. Я ж надысь вон чего удумал. Сказать стыдно. Красные тут были, церкву разорили. Золото и серебро с окладов посдирали, сказали «ривизиция». Иконы на пол побросали. Я уж было совсем надумал по иконам пройти, ступить на них, то есть. Ну, чтоб бог убил. Наказал меня. А потом чую, не смогу я на личико Христа-младенца сапогом-то… И на богородичное то же самое, не смогу. Сжалось во мне всё в комок и не смог. Так и ушёл ни с чем.

– А я тебе что?

– Так тебе убивать дело привычное. Раз, и готово. Или, ежли сам гребуешь, пусть из парней твоих кто убьёт. Штыком ткнёт, ай пулькой стрельнет. Сделай божескую милость. Прикажешь, неужель не послушают? Там делов-то… Я тощий, меня пни и дух вон. Ну?

Он быстро выговаривал слова и заглядывал Номаху в глаза с выражением, будто просил о чём-то простом и обычном, вроде угостить табаком или подвезти на телеге до ближайшего села.

– Устал я. Столько лет смерти жду, а всё нет и нет её. Сплю одну ночь из трёх, ай четырёх, и всё бабка снится. Спрашивает, скоро ко мне? Тоже, дура старая. А ведь любил её когда-то. Гулял, как кобель, направо-налево, а её любил. Так что, сделаешь?

Номах отодвинулся от него.

– Да ты сумасшедший, что ли?

– Какой я тебе сумасшедший? Заскучал просто, – он невесело усмехнулся, тело его двинулось внутри полушубка, словно пестик в ступке.

– Не, дед, это ты давай без нас. Сам как-нибудь выкручивайся. Да и с чего ты помирать-то вздумал? Ты ж вон бодрый, как кочет над квочкой. Хоть жени тебя снова.

– Это раньше я был бодрый. А теперь так, уголёк-окурочек.

– Живи, дед. Не дури. Авось увидишь, какую мы жизнь построим, когда победим, – и закричал своим. – Выступаем!

Сотни молодых, отчаянных всадников в серых, зелёных и чёрных шинелях, словно река, текли мимо стоящего у колодца старика, звякали оружием, упряжью, курили, переговаривались.

– Эй, робяты! – кричал им старик. – Убейте меня кто, а! Скучно, не могу! Убейте! Ну-ко, а?

Те, посмеивались, «шебутной дед», проезжали мимо.

– Ах, вы ж бисовы дети! – разозлившись ругал он их. – О такой малости их просят, а они молчат, как чурбаны! Воины, защитнички! Надё-о-ожа наша. Да чтоб вас поносом скрутило! Что б вам подола ни единой девке не задрать! Старика убить не могут! Э-э! Позорище. Палкой бы вас, сукины сыны! – махнул он воздухе костылём.

Месили чернозём конские копыта.

Вставало солнце.

Колонна исчезла за домами, а старик ещё долго стоял на опустевшей улице, шумел и размахивал им вслед руками.

Когда колонна скрылась, покачал головой:

– А хороши, черти! Ох, хороши! Куды с добром! Эх, где ж вы мои года-годочки?..