Текст книги "Номах. Искры большого пожара"

Соловьёв и ребёнок

Соловьёв вошёл в деревню. Судя по всему, богатую, не изведавшую ещё ни немецких «requirierung», ни красных продразвёрсток. Крестьяне почти не интересовались им, лишь отмечали мимоходом, как часть пейзажа.

Откуда-то вынырнул и увязался следом пацан, лет десяти, в коротких не по росту штанах, с дырками от молочных зубов во рту. Топал некоторое время позади, потом, присматриваясь, забежал вперёд.

– Дядька, что это у тебя вся голова в крови? Ранили тебя?

Соловьёв покачал головой.

– Говоришь, не ранили, а у самого весь потылок в коросте.

Соловьёв тронул голову, под пальцами отозвалось болью что-то шершавое, чешуйчатое.

– Дядька, а сахар у тебя есть?

Соловьёв снова покачал головой.

– А хлеб?

Глаза большого плечистого человека смотрели просто, бесхитростно, с едва заметным тёплым интересом.

– М-м, – качая шеей, промычал Соловьёв, показывая, что хлеб съел щенок.

– Щенок? Не, щенок мне не нужен. У нас такого добра у самих навалом. Топить не успеваем, так плодятся, – широко и беззаботно улыбнулся пацан. – Я сам топил, и батька делал.

Соловьёв двинулся дальше по улице.

Пацан побежал следом. Тронул вдруг за рукав.

– Слышь, – с неожиданной серьёзностью, словно клянясь в чём-то, сказал, – а я и дальше топить их буду.

Соловьёв молчал.

– Я про щенков. Ты дай мне своего, я его утоплю. Вот те крест, утоплю.

Малец на ходу перекрестился.

Соловьёв, чуя неладное, захотел было уйти, но пацан неизменно вставал у него на пути, не давая хода.

– Конпуженый! Конпуженый! – стал тыкать в него пальцем малец, а потом закричал. – Э-э! Идить сюда! Конпуженого покажу! Идить сюда!

Соловьёв оглянулся по сторонам. Никому не было до них дела. Ворочал навоз старик у сарая, вешала баба бельё на верёвки.

– Идить! Идить сюда! – продолжал голосить, будто ошпаренный мальчишка.

– Конпуженый! Дай щенка утопить!

Соловьёв шагнул несколько раз назад. Броситься наутёк отчего-то не было ни воли, ни силы, и он лишь отступал, держа врага своего перед собой.

– Слышь, отдай щенка!

Соловьёв смотрел на мальчишку.

– Дай!

Пацан протянул руку, собираясь схватить пёску. Соловьёв поднял щенка на вытянутых руках вверх, не отрывая от ребёнка неподвижного взгляда.

– Опусти руки, идол!

Поняв, что щенка ему отдавать не собираются, мальчишка вдруг озлился.

– Ты что, конпуженный, думаешь, умней меня, что ли? – раскрасневшись, закричал.

Схватил с земли забрызганный мокрой грязью камень, швырнул.

Голыш с глухим стуком угодил Соловьёву в предплечье.

– Что, получил? Получил? Сейчас ещё получишь! – заходясь мелкой злобной радостью, сказал пацан.

Он завертелся в поисках новых камней.

Соловьёв прижал щенка к груди и, пригнув голову, зашагал прочь из деревни.

– Ты куда? А ну стой!

Соловьёв прибавил шаг.

Мальчишка, шлёпая босыми ногами по размякшей, тёплой, как остывающий хлеб, земле, догнал его на самом краю села.

– Куда так быстро?

В руках у него было с пяток камней.

Он остановился в нескольких шагах перед Соловьёвым, занёс для броска голыш.

– Ну! Стой, кому сказал! – в голосе его чувствовалась власть.

Седой человек остановился, прикрыл щенка широкой ладонью и стал рассматривать горящее свободой и злым бесстрашием лицо ребёнка.

Мальчик вдруг понял, что вокруг нет никого из взрослых, и этот большой, как царские врата в церкви, человек безопасен и беззащитен, и он, ребёнок, на короткий момент стал господином его жизни и смерти.

– Стой! – крикнул, зная, что полоумный не ослушается.

Они стояли и смотрели друг на друга, человек, не понаслышке знающий, что такое смерть, и человек, неожиданно понявший, что может убивать. Бог знает, сколько они так смотрели. Пустынны были улицы села, пусто было синее небо над ними, молчал ветер, молчала в полях измокшая под недавним дождём деревенская животина. Текли под уклон в сторону оврага ручьи. А те двое всё смотрели друг на друга, словно искали что-то один в другом. В глазах Соловьёва не было страха, лишь пристальный интерес. Ребёнок же лучился новыми, неизвестными доселе чувствами.

– Я могу сделать с ним всё, что хочу! – читалось в детских глазах. – Всё! Я сам! Один! Я могу всё! Всё! Свобода!

Мальчик почувствовал, что он может сейчас бросить камень и разбить вкровь это внимательное лицо, снести бровь, разбить губы, выбить глаз.

– Вот этому высоченному, как амбар, мужику!.. Я могу!.. – билась в нём радость. – Вот этот лоб!.. Вкровь! Щёки эти! Нос! Вдрызг!..

Волны, большие, пьяные, перекатывались через его тощее, как клетка из жёрдочек, тело.

– Уши эти! Губы! Всё! Сломать, разбить! В кашу! Я могу!

Кровь билась в его груди, шумела в ушах. Он понял, что может даже убить этого человека. Легко, свободно, без сожаления и глупых сомнений.

Восторг свободы захлёстывал его, он тонул в нём, как в реке.

– Граша! Ты что, потвора, творишь? – нежданно закричала издали черноволосая хозяйка. – А ну брось камень! Брось, чуешь? Ишь, удумал, шмаркач, каменьями кидаться! Давно палки не пробовал? Вот я тебе сейчас выдам!..

Ребёнок, бросил камни и торжествующе прошёл мимо Соловьёва.

– Всё можно! Всё!.. – шептал он сам себе на ходу.

И Соловьёв вдруг понял, что вот это «всё можно» пацан пронесёт теперь с собой через всю жизнь и ему отчего-то стало не по себе.

Соловьёв проводил его долгим взглядом, впитывая движения и вихляния человека, открывшего для себя, что «всё можно».

Мальчик шёл, не оборачиваясь, но по всему было видно, что возвращается он совсем не в ту деревню, из которой ушёл.

Прибытие Сенина

Его взяли на окраине села под стрёкот ночных кузнечиков, мигание звёзд и шёпот заблудившегося в траве ветра.

Ночь он провёл под замком в амбаре.

– Утром контрразведка разберётся, что ты за птица, – сказал, седой, как дым, номаховец, закрывая дверь.

– И тут контрразведка? Я из самой Москвы к вам пробирался, чтобы не слышать больше этих поганых слов «ЧК», «особый отдел», «контрразведка»…

– Спи. Завтра разберутся.

– И всё равно я рад быть с вами! – крикнул в закрытую дверь Сенин.

Он остановился посреди тёмного амбара, вдохнул с детства знакомые запахи хлеба и сухости. Поднял голову, расстегнул пиджак, сунул руки в карманы.

– Я у Номаха, – сказал вслух. – Получилось же, чёрт меня возьми! Получилось! Я у Номаха!

– Вот расстреляют тебя завтра в полдень, небось не обрадуешься, – раздался голос с другой стороны двери.

– Эх, ты, дура-ягодка! – не переставая смеяться, крикнул ему Сенин. – Я этого часа, как солнышка ждал, а ты «расстреляют»… Дурак.

– Не шибко лайся-то. А то я тебе самолично приговор оформлю. При попытке к бегству, – беззлобно отозвался часовой. – У нас это запросто.

– Родненький!.. – только и смог произнести Сенин, счастливый особой, чистой, как весенний полдень, радостью. – Да у меня сегодня лучший день в жизни! Какой, к дьяволовой бабушке, расстрел!..

– Спи, парень. Тебе завтра Лёвке Задову ответ держать, а это, знаешь, не фунт изюму, – посоветовал потеплевшим голосом, видно, почуял своего, седой номаховец. – Там в углу, справа от двери, солома лежит. Вот на неё и ложись и спи.

– Сплю, дядя, сплю.

Сенин улёгся на сваленной в углу куче соломы, и уснул быстро, как и положено молодому человеку, едва разменявшему третий десяток.

Задов был небрит, простужен, то и дело заходился в жестоком дёрганном кашле и вытирал слезящиеся глаза.

– …Итак. Цель прибытия в расположение анархо-коммунистической армии? – в пятый раз повторил он.

– Да вы издеваетесь, что ли, товарищ Задов? – вскидывал руки Сенин. – Цель – быть рядом с Номахом. Видеть его дела, может быть, написать что-то о его героическом деле освобождения крестьянства.

Задов смотрел тусклым, как погасшая лампа взглядом.

– Вот вы говорите, что вы поэт…

Он обращался к Сенину на «вы», но в его устах это слово звучало пренебрежительней любых «ты».

– Я первый поэт России! – вставил Сенин.

– Вот-вот. Ещё и первый. Но я не знаю вас. Блока знаю, Северянина, Бальмонта. Сенина не знаю.

– Ещё скажите, что эту шелуху Маяковского знаете.

– Нет. Его я тоже не знаю, – равнодушно парировал Задов. – Мы тут, понимаете, воюем. Некогда за поэтическими новинками следить. Уж извините.

– Клюев, Гумилёв, Хлебников? Этих хоть знаете?

– Нет.

– Мандельштам, Кручёных?..

– Тоже нет.

– Так идите к чёрту! Что вы мне голову морочите, раз в поэзии ни хрена не понимаете. Любой воробей в Москве знает больше вас.

Задов замер в змеиной неподвижности, разглядывая сидящего перед ним невысокого светловолосого паренька с нежными, почти девичьими чертами лица.

– Вот что… – начал он и снова затих. – Я не верю вам ни на грош. Я не хочу вас убивать, но вы несёте такую непроходимую чушь, что просто не оставляете мне выбора. Давайте начистоту. Кто вы? Что вы? Мы ведь даже пытать вас не будем. Вы нам неинтересны. Мы просто расстреляем вас, если я вам не поверю.

– Да ты кто вообще такой? – вскочил на ноги Сенин. – Я русский поэт! Меня тысячи слушают, когда стихи читаю. Я к Номаху две недели пробирался. С тобой даже разговаривать не буду. Не знаю тебя.

– И я тебя не знаю. Однако ж, разговариваю, – отозвался Задов, тоже переходя на «ты».

– Где Номах? Отведи меня к нему.

Задов поднял руку в останавливающем жесте.

– Э, не всё сразу. Ты сначала меня убеди.

– Я тебе сейчас в переносину дам и ты такой убеждённый станешь…

Задов встал и, подавшись вперёд, заревел:

– Ты чуток забылся, что ли, а, поэт? Тут тебе не московский салон. Тут контрразведка анархо-коммунистической армии. Чуешь разницу? Отсюда чаще людей вперёд ногами выносят, чем они на своих двоих выходят…

– Ты не ори! Не в охранке! Или оттуда замашки? А?

Задов в мгновение потемнел лицом, потянул из кобуры револьвер.

– Под крест тебя, сука.

– О! – заорал при виде пистолета Сенин. – Да ты смелый! Безоружного порешить, вот ты орёл! Как в ЧК или у Деникина в подвале. Давай!

Он хотел рвануть на груди рубаху, но не пустили связанные руки.

– Давай! Стреляй поэта! Смелей, давай! Ну!..

С протяжным скрипом, открылась дверь, вошёл Номах.

– Что за шум, а драки нет?

– Да какая драка, Нестор!.. Тут не драться, стрелять надо.

– Так стреляй.

Сенин напряжённо разглядывал Номаха, человека о котором говорила вся Россия.

Номах сел на лавку у стены.

– Давай, стреляй, – подбодрил он Задова.

Тот сунул пистолет в кобуру, со злобой посмотрел на Сенина.

– Приехал вот. Поэт, говорит.

– Ну, приехал… Ну, поэт… Тебе, Лев, что с того? Ты контрразведка. Увидел врага, бей.

– Да в том-то и дело, Нестор. Вдруг, он и вправду поэт?

Сенин, нервничая, оглядел обоих. Те разговаривали так, словно кроме них здесь больше никого не было.

– Так и что же, что поэт? И я по молодости стихи писал. В тюрьме, когда мне смертную казнь в последний момент тюрьмой заменили. Жалеют сейчас, поди, но сделанного не воротишь. Так что, будешь стрелять, Лев?

– Нет, – остывая, сказал тот. – Хочешь, сам стреляй.

Задов нахмурился и отвернулся.

Номах пожал плечами.

– Поэт? – спросил он Сенина. – Правда, поэт?

– Да.

– Прочти что-нибудь. Только своё.

Сенин встал, выпрямился и, чуть помедлив, начал:

 
Если волк на звезду завыл,
Значит, небо тучами изглодано.
Рваные животы кобыл,
Черные паруса воронов.
Не просунет когтей лазурь
Из пургового кашля-смрада;
Облетает под ржанье бурь
Черепов златохвойный сад.
Слышите ль? Слышите звонкий стук?
Это грабли зари по пущам.
Веслами отрубленных рук
Вы гребетесь в страну грядущего…
 

Теперь уже Номах стал вглядываться в лицо этого незнакомого ему человека.

Руки его непроизвольно сжались в кулаки. Он слушал, не отрываясь, до самого конца стихотворения.

– Про «вёсла отрубленных рук», это ты о большевиках, что ли?

– Про них.

– Лёвка, развяжи его.

Задов выполнил приказание.

– Зовут тебя как?

– Сенин. Сергей.

– Давай, жарь ещё.

 
Видели ли вы,
Как бежит по степям,
В туманах озерных кроясь,
Железной ноздрей храпя,
На лапах чугунных поезд?
А за ним
По большой траве,
Как на празднике отчаянных гонок,
Тонкие ноги, закидывая к голове,
Скачет красногривый жеребенок?
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну, куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?..
 

– Ещё. Ещё читай, – не попросил, потребовал Номах.

Через полчаса Номах остановил поэта.

– Хватит. Так читать только своё можно. Тут не соврать. Его стихи. Лёвка, понравилось тебе?

– Я себя, сказать стыдно, институткой чувствую. Аж в груди что-то двинулось…

– Вот и я. Слушаю, и мне будто коросту кто с сердца сдирает.

Номах всмотрелся в Сенина, словно прощупал каждую его косточку.

– Короче, Лев, поставь поэта на довольствие. Пусть дадут, что попросит. Работать мы тебя в «Чёрное знамя» определим, газету нашу. Согласен?

Тот улыбнулся, кивнул.

– Если что не так, Сергей, заходи, не стесняйся. Да и вообще, заходи. Народ у нас, может, и грубоватый, но хороший. Будем рады. Стихи почитаешь, поговорим.

– Затем и шёл сюда, чтобы видеть всё изнутри. Понял однажды, что только Номах по-настоящему за свободу и за крестьянина воюет. А остальные, так, кто за власть, кто чтобы старое вернуть. Терпеть не могу ни тех, ни других.

Номах крепко хлопнул его по плечу.

– Наш парень. А ты его, Лёвка, стрелять собрался.

– Сейчас, может, впервые за всю историю человечества, есть возможность построить общество по-настоящему свободных людей, – продолжал, горячась, Сенин. – Общество, которому нужен свободный человек, а не то, которое человека под себя перемалывает…

– Ладно, ладно, поговорим ещё. Будет время. Пошли на свет. С народом тебя познакомлю…

Сон Номаха. Поход

Летом под цветущей липой приснился Номаху сон, будто ведёт он конную колонну по мёртвому выжженному полю. По сгоревшей траве, что рассыпается в прах от прикосновения. По чёрной, как уголь земле, пахнущей смертью. По камням, на которых кованые копыта его коней скрежещут, как зубы грешников в аду.

Им страшно, страшно всем. Номах чувствует, как крупная дрожь колотит тело его ахалтекинца, и порою ему кажется, что сидит он не в седле, а на стволе пулемёта, такой жар идёт от коня и так сильна дрожь. Конь грызёт удила, и звук этот морозом пробирает Нестора.

Отовсюду слышен конский храп и мёртвый стук подков по камням. Люди и животные задыхаются в смраде и гари и падают один за другим. Войско Номаха редеет. Уходят самые верные товарищи, падают лицом в золу и копоть, и та затягивает их, скрывая без остатка. От каждого упавшего взметаются вверх целые облака пепла, окутывают живых.

Обрушивается с неба пахнущий кровью дождь, но и он не прибивает, не смачивает пепел.

Текут по лицам потоки кровавого дождя, но люди не останавливаются.

Там, впереди, на тёмном небе над выгоревшей землёй виден полукруг красного встающего солнца, и они идут, идут к нему.

Темны их лица, тяжелы их взгляды, но они знают свою цель, и ничто не заставит их повернуть. Нет им пути назад. Там только выжженная земля, удушливый дым и смерть в горячей золе.

Пусто и сухо горло Номаха. Даже если и захотел бы что сказать своим товарищам, всё равно не смог бы.

Да и не нужны больше ни его слова, ни чьи-то ещё.

Никакие слова не укрепят людей на их пути. Выгорели эти всадники изнутри и снаружи, и только воля держит их в седле.

Невыносим жар сгоревшей степи, но столь же невыносим и притягателен свет встающего, красного, как губы невесты, солнца.

Только бы дойти, только бы не упасть, бьётся в каждом мозгу мысль.

Выжигает жар глаза, сердца и души. Но ни один не сворачивает. Только падают замертво или продолжают идти вперёд.

– Народ! Земля! Воля! – нечеловеческим усилием исторгает Номах из горячей, как кузнечный горн, глотки, но слова падают безжизненные, как карканье ворона.

– Смерть… – шепчет он последним усилием, и поля неожиданно отзываются сухим шёпотом, от которого кожа дыбится мурашками.

– Смерть!..

Пылает солнце над выжженной равниной.

Глух, страшен шаг едущих к нему.

Падает плётка из ослабевшей руки Номаха, падает револьвер.

У ахалтекинца подгибаются ноги, его водит из стороны в сторону.

Номах трогает повод, выравнивает ход.

Конь скулит в жизни лишь один раз. Перед смертью.

Отовсюду – справа, слева, сзади слышен Номаху скулёж коней. И звук этот действует на него так, словно его вдоль и поперёк пилят большими двуручными пилами.

Он, крестьянский сын, не может спокойно видеть, как гибнет скотина.

– Скоро уже! – каркает он не столько людям, сколько коням.

Темнеет в глазах. Трудно дышать. Слепота и свет чередуются вспышками: чёрное, белое, чёрное, белое…

Пить больше не хочется. Кажется, он просто забыл, что в мире есть вода, и теперь умеет жить без неё, в огромном безводном мире пепла и жара.

Солнце всё ближе и ближе. Оно растёт, встаёт над горизонтом, отодвигает чёрное небо, заслоняя его собой.

Растёт жар, идущий от солнца. Дымится форма на Номахе и его товарищах. Лопаются ремни и пояса, опадают в пыль кобуры и сабли.

Истлевает и падает упряжь коней, и они идут, больше не направляемые людьми, словно осознав цель похода и приняв её как свою.

Бьют через всё небо огненные молнии, трещат и лопаются скрепы мира.

Отряд Номаха въезжает в солнце.

Земляника и аэроплан

Земляника тем летом уродилась совершенно небывалая. Выйдешь в поле, всё вокруг словно кровью забрызгано. Ягоды крупные, чуть не с вишню размером, да только разве сравнится какая вишня, даже самая сладкая, пусть даже из барского сада, с вольной полевой ягодой! Не сравнится. Ни запахом, ни вкусом, ни видом.

Девки рассыпались по окраинам оврага. Подобрав подолы юбок, опустились на колени и собирали в высокие, широкогорлые махотки тёплые, шершавые, отрывающиеся с упругим щелчком ягоды.

Маша, закинув за спину толстую косу, ползала по полю, раздвигала резные листья, вылавливала пальцами яркие комочки. Нет-нет, да и забрасывала самые крупные и зрелые себе в рот, оглядывалась с некоторой опаской вокруг, не заметил ли кто? Есть ягоды во время сбора у девок считалось чем-то почти неприличным. Дома ешь, сколько хочешь, а в поле ели только нерадивые, да ленивые.

Махотка наполнялась, колени от долгого ползания по жёсткой траве начинали гореть, но Маша не останавливалась. Показывать усталость или чувствительность к боли тоже считалось плохим знаком. Украдкой она отирала исполосованные красными рубцами колени, а то и вовсе усаживалась и обирала ягоды сидя, блаженно вытянув ноющие ноги.

Солнце парило. По ложбинке меж грудями, по спине текли щекочущие, будто жуки, капли пота. Волосы под платком намокли. Маша сдвинула его на затылок, села, отёрла со лба и щёк выступившую влагу. Промокнула пот на груди.

– Ох, жарыния, – произнесла, подражая матери, и даже не замечая того.

– Натах! – крикнула ползавшей неподалёку сестре.

– Да! – отозвалась та, не поднимая головы.

– Жарыния, говорю, какая.

– Не приведи бог. Погорит всё, – ответила та, тоже подражая матери.

– С Троицы дожжа не было. Погорит, – согласилась Маша и принялась перевязывать платок.

Вспомнилось, как вчера на выгоне смотрел на неё Васятка Новиков.

– Да ну, – засмеялась она про себя. – На татарина похож, хоть и грамотный.

Вспомнились переливы гармошки, визгливые, забористые до бесстыдства частушки, когда и девки и парни старались перещеголять друг друга, кто солёней задвинет. Из девок, понятно, первыми были те, что пошалавистей и, по слухам, не одного парня, да мужика по стогам, да закутам приветили.

Маша дёрнула плечом, затянула тугой узел под подбородком.

Рядом оказалась Веруха-соседка. Сверкнула из-под платка беспокойным блядским глазком.

– Слыхала, Нинка Мишухина надысь Васятку в ригу к себе зазвала, да и того…

– Чего, того?

– Известно чего… Дала.

– Брешет, поди.

– Может, и брешет.

Маша вдруг почувствовала прилив горячей обиды. Хоть и не нужен ей был грамотный Васятка, а словно крапивой по лицу хлестнули.

– А мне-то что за дело?

– Да я так, рассказала, и хоть трава не расти, – ответила соседка.

Маша мотнула зло головой, будто бы оправляя косу, но Веруха заметила краску, залившую её лицо и поджатые губы.

– Смотри-ка, грамотный. А как в ригу за шалавами бегать, так вот он, первый, – со злостью подумала про себя Маша.

Она переползла на новое место, подальше от Верухи, но та не отставала.

– Нинка говорит, понравилось ей так, что и мёда не надо. Злой он, говорит, на это дело.

Маша молчала, пока могла.

– Слюни-то подбери. А то аж тут мокро, – не выдержала.

– Чёй-то я слюни по ём роняю? Нужен он мне…

И Веруха, повернувшись широким, как у яловой коровы, задом, уткнулась в траву.

– Сучка… Вот же сучка… – ругалась про себя Маша, даже не зная, кого ругает, Веруху или Нинку.

Она легла на спину и закрыла глаза рукой, будто бы утомившись.

– Ну, что эти парни за люди! – кричала про себя Маша. – Чуть хвостом поведи перед ними и вот уж хоть на край света готовы бечь. А ведь как смотрел, как смотрел вчера! Скромный…

Веруха, улыбаясь, поглядывала на неё и почёсывала сквозь платок голову.

Прошло минут десять. Маша поднялась снова и запустила руки в траву.

Вдали послышался странный, прежде никогда здесь не слышанный здесь стрекочущий звук.

– Будто кузнечик наяривает, – подумала, отвлекаясь от невесёлых мыслей, Маша.

Звук приближался, становясь временами похожим то на мурчание кота, то на треск механической молотилки.

– Что за дела? – думала Маша. – Машина, что ли какая?

Ей доводилось уже видать и автомобиль, и танк, и паровоз. Каждый из них вызывал поначалу страх, но со временем она привыкла к этим железякам.

Маша, наконец, подняла голову, выпрямилась. И в этот момент её накрыла чёрными крыльями похожая на крест, летящая фигура.

Страх сковал девушку до самых глубин.

Чёрный крест треща проплывал над ними.

– Девки, бежим! Он нас убъеть! – завизжал кто-то.

И словно неведомая сила подкинула Машу. Она вскочила на ноги и полетела к оврагу, по склонам и на дне которого густо росли ивы.

Аэроплан описал круг над полем и стал снова заходить на разбегающихся по зелёной траве девчат. Те, путаясь в цветастых сарафанах, вопили на все голоса и неслись, не чуя ног и накрыв головы в белых косынках загорелыми руками.

Маша, задыхаясь, добежала до края оврага и, споткнувшись, покатилась вниз, кувыркаясь и сверкая молочно-белыми заголившимися икрами.

Рядом бежали и катились на задницах по траве, словно зимой по снегу, девки-подружки.

Визг и крики звенели в воздухе. Девчата укрылись под широкими кронами ив, перевитых вьюном и хмелем.

А над ними летал молодой и дурашливый лётчик-англичанин. Спрятав глаза за большими, в пол-лица очками, он, перевешиваясь через борт, глядел на разбегающихся молодых русских крестьянок. Их крики достигали его ушей. Мелькающие белые ноги будоражили воображение.

– Я люблю вас, русские девушки, – кричал он им по-английски и махал рукой.

Маша больно ударилась грудью о склон оврага, дыхание её остановилось. Падая она не поняла этого и лишь скатившись на дно оврага в прохладную осоку вдруг осознала весь ужас своего положения. Она заметалась по мягкой травяной подушке, заколотилась, пытаясь вздохнуть. Лицо её залила синюшная бледность, она подумала, что умирает и тут у неё вдруг получилось закричать.

– А-а-а! – завопила она и смогла вдохнуть.

Упав на спину, она вдыхала и выдыхала, а над полями и оврагами кружил аэроплан, управляемый молодым, возраста грамотного Васятки, английским лётчиком.

– Махотку забыла… – подумала Маша. – Найти надо, а то мать выдерет.

На горлышке её полной до краёв махотки сидел кузнечик. Перебирал лапками, отражая солнце радужными глазами. Его совсем не пугал кружащий над ним самолёт.

Грамотный Васятка, у себя дома глядел на сидевших на балках, попавших сюда сквозь прорехи в ветхой соломенной крыше, голубей, и думал, что пора жениться, что девок много и надо выбирать. Что Нинка Мишухина такая страшная, что с ней и рядом-то стоять противно, что Веруха дура, каких поискать, а Маша, пусть и не красавица, но смотреть на неё одно удовольствие.

Голуби ворковали мягко и переливчато. В их воркотне тонул треск летавшего за селом аэроплана.

Англичанин, сделав ещё пару кругов над полем, развернул самолёт, и, перекрывая грохот мотора, во всё горло запел:

 
Я люблю тебя Мери, Мери.
Но тебе я не верю, не верю я.
У меня к тебе Мери, Мери,
Не осталось совсем доверия.