Текст книги "Номах. Искры большого пожара"

Встреча наяву

Сенин третий день приходил в хату, определённую под редакцию газеты, и из раза в раз никого там не заставал.

Первым, кого он там встретил, была Вика. Она, скучая, сидела за столом и безучастно смотрела на иконы в углу. Перед ней лежали несколько исписанных красивым девичьим почерком листков.

– Здравствуйте, – сказала она, вставая ему навстречу.

– День добрый. Вы… – опешил от удивления Сенин. – Вы тут работаете? А то я, знаете, сюда уже который раз прихожу и всё не могу никого застать…

– Нет, я не имею отношения к газете.

– С чем же тогда пожаловали?

Она, отвыкшая смущаться, неожиданно покраснев, протянула листки.

– Стихи…

– Ваши? – спросил Сенин, с облегчением усаживаясь на табуретку, последствия болезни давали о себе знать.

– Мои.

– Ну-ну, – взял страницы Сергей, чувствуя уверенность, с которой привык смотреть на чужое творчество.

 
Солнце алеет.
Не время быть
Ни вашим, ни нашим.
Время выть
Радостным маршам…
 

– Чепуха. Плохой Маяковский. А ниже этого, я вам скажу, падать уже некуда.

– Ну, знаете!.. – она вспыхнула, со злобой посмотрела на него.

– Женщины не могут писать стихи, – безапеляционно заявил Сенин, глядя ей в лицо. – Это моё твёрдое убеждение.

По русалочьим глазам пробежали искры гнева.

– Женщины могут всё, – твёрдо сказала она.

– Нет. Они не могут зачинать детей и писать стихи.

– Вы избалованный богемный болтун и тут, вообще, по недоразумению.

– Где это «тут»?

– В анархической армии.

– Ну, это как посмотреть.

– Тут и смотреть не на что.

– Это вы про меня «смотреть не на что»?

– А про кого же ещё?

Сенин расхохотался, вспоминая сон.

– Вы, как всегда, удивительно красноречивы.

– Вы видите меня впервые в жизни. Что значит это ваше «как всегда»?

– Да то и значит, мадемуазель.

– Пустота, – бросила она ему. – Надутый пузырь.

– Как вам будет угодно, – он, хохоча, хлопнул ладонями по столу. – Не смею больше задерживать.

С щеками, красными, будто с мороза, Вика вышла, не затворив за собой дверей.

Исписанные ею листы остались лежать на столе.

В следующем номере «Чёрного знамени» вышли стихи, подписанные «В. Воля». В них не много осталось от изначального варианта, но это были её стихи, и стихи были хорошие.

Потом Сенин время от времени видел Вику. То она ехала в тачанке, то скакала верхом, то чинила заклинивший пулемёт, то перевязывала раненого. Он видел её выносящей ребёнка из горящего дома и расстреливающей человека.

Последнее особенно поразило Сенина.

– Встать, – сказала она.

Человек поднялся с колен.

– Обвинение в мародёрстве и насилии доказано революционным судом и обжалованию не подлежит. Приговор в исполнение приведу я, лично.

Она достала маузер.

– Выпрямись, сейчас тебя убивать будут. Хоть напоследок как человек плечи расправь. Обвиняемый, серый мужичонка с ломаным-переломаным носом и остриженной клоками головой выпрямился.

Она выстрелила один раз, и он упал мертвее точильного камня.

– Закопать, – бросила она, резким поворотом головы перекидывая косу за спину.

Она худела. Щёки вваливались, руки тончали.

– Война ест людей, – говорили старые солдаты.

Но в глазах её русалочья зелень плескалась всё с той же беззаботностью и яркостью. И солнечные искры то и дело пробегали по заводям под частыми бровями.

Номах и Соловьёв

Номах выбежал из ледяной речки и упал на горячий песок.

Снега сошли совсем недавно, но солнце пекло уже так, что оставаться рядом с рекой, пусть ещё высокой и мутной от паводков, и не искупаться, было совершенно невозможно.

– Что, прохладно? – спросил уже лежащий тут Щусь.

– Сердце сейчас вырвется! – ответил Номах. – Бьётся, будто рыба в сети. Но вода хороша. Как заново родился.

– Благодать! – ответил, покрытый крупными мурашками, Щусь, вытягиваясь во весь рост. Некоторое время они молчали, сосредоточенно согреваясь весенним теплом южно-русского солнца. На незагорелых с зимы телах искрились и высыхали капли воды.

– Батька… – послышалось рядом.

– Какого ещё ляда нужно? – отозвался Номах, не открывая глаз.

– Соловьёв нашёлся. Нашли, вернее.

– Да ладно! – вскинулся Нестор. – Живой? Где он?

– Хлопцы привели.

– Давай его сюда.

И заплясал на песке, пытаясь попасть ногой в штанину.

– Вести что ль? – переспросил боец.

– Да, да, – нетерпеливо отозвался Номах, застёгивая штаны и натягивая рубаху.

Привели Соловьёва. Номах поздоровался, практически вложив свою руку в ладонь бывшего солдата.

– Ну, ты как?

Блаженный молчал, обратясь к Номаху своим большим и почти лишённым выражения, как дорожная карта, лицом.

Номах нетерпеливо встряхнул головой, не зная как вести разговор со своим бывшим бойцом.

– Как жизнь идёт? – спросил снова, уже догадываясь, что вопросы тут бесполезны.

– Он, батька, умом, похоже, тронулся. Такие дела… – подал голос боец, приведший Соловьёва.

– Вижу, – раздражённо отозвался Номах и, опустив голову, сказал.

– С людьми совсем разговаривать не желает, – продолжил боец, – только если с умирающими.

А так, по слухам, всё больше с животными, да с деревьями.

– Хороший ты был боец Соловьёв, – помолчав, сказал Номах.

Он говорил так, как разговаривают с давно умершими родственниками, когда приходят помянуть их на кладбище на Пасху.

– Сейчас таких уже редко встретишь.

Блаженный смотрел на него всё так же внимательно и безучастно.

Номах, не зная, как закончить этот так и не начавшийся разговор, и оттого досадуя, бросил:

– Тебе, может, надо чего? Из одежды, обуви. Ты скажи.

Соловьёв впервые за время разговора мыкнул, отрицательно качнув головой.

– Как знаешь. Прощай тогда.

И сказал бойцу:

– Отведи на кухню, пусть покормят. И с собой дадут чего на дорогу.

Щусь недоверчиво смотрел вслед уходящему Соловьёву.

– Всё понимает. Всё до точки.

– Ну и что?

– Не боишься, что он теперь в шпионы переметнулся? В красные ли, в белые, один чёрт.

– Не боюсь, – недовольно отозвался Номах.

– Что так?

– По нему видно. Ему теперь все наши дела, как мурашиная возня под ногами. Без интереса.

– Может и так, а может и не так… Только, будь моя воля, пристрелил бы я его. Так, на всякий случай. Не тот он, кем кажется. Не люблю таких.

– Когда ж ты, Щусь, повзрослеешь? Чисто ребёнок. Те, бывало, жуков просто так давят, сами не знают зачем, а ты людей.

Сон Номаха. Обычный день

С утра Номах махал лопатой на току, подавал зерно в раскрытую пасть веялки, чтобы оно, очищенное от сора и пыли, просыпалось в высокие, в рост человека, бурты.

– Веселей, веселей, батька! – покрикивали ему загорелые до цвета морёного дуба, по пояс голые парни. – Это тебе не с «максима» пулять.

– Да я любого из вас, что в стрельбе, что в работе уделаю! – отвечал он и нажимал на лопату.

Литые бугры мускулов перекатывались на плечах работников, тёк пыльный поток зерна к веялкам, выплёскивался наружу чистым, почти сияющим.

Стекали капли пота по пропылённым лицам, бежали щекочущими насекомыми по позвоночнику, опускались из подмышек вдоль рёбер.

Привезли обед, раздали тарелки. Номах уселся под навесом рядом с другими крестьянами. Они ели обжигающие щи с плавающими на поверхности золотыми червонцами жира, хлебали, подначивая друг друга, жадно пережёвывали куски волокнистого мяса, раззадоренные нелёгкой, но радостной работой.

– Что, батька, осилишь ещё полдня? – спросили селяне, когда закончился обед.

– Я не только полдня, я ещё и девок ваших вечером осилю! – зубоскаля отозвался Номах.

– Плохо ты наших девок знаешь, – был ему ответ. – Ты любой из них на один зуб. Потом ещё добавки попросит.

– Это после вас добавки просят. А у меня пощады выпрашивают.

Они смеялись.

И не было ни в их словах, ни в его, ни грана злобы или желания унизить собеседника.

Чистыми были их слова и мысли.

И текло живое золото из широких хоботов разлапистых неуклюжих машин, тёк пот по спинам бывших бойцов, а теперь простых тружеников, текли ветра над степью, переплетались струи тихой реки в низине недалеко от тока…

Прискакал конопатый малец на рослом скакуне.

– Батька, директор школы зовёт тебя! – крепко держась за гриву гарцующего коня, крикнул он.

Конь вытанцовывал под ним, бил копытами землю, оставляя отпечатки подков.

– Что там за дело?

– Выпускной, батька. Просят тебя речь сказать ученикам.

– Что, справитесь без меня, тщедушные? – Батька бросил лопату в склон бурта, словно острогу в бок рыбины.

– Теперь, вряд, – откликнулся маленький приземистый, словно табурет, мужичок.

– Что так? – Номах вытер лоб.

– Да пошутковать не над кем. Заскучаем.

– Я вам заскучаю!..

Номах вошел под поток зерна, словно под дождь, поднял лицо, вскинул руки.

– Эх, хорошо!..

Вышел, вытряхнул на ходу из штанов зёрна, и, как был, босой, отправился в школу.

– Батька, рубаху хоть надень! – крикнул ему мужичок.

– Ах, ты ж, забыл совсем.

Номах на ходу натянул рубаху, вскочил на горячую от солнца и скачки спину коня и вслед за мальцом понёсся к школе.

Он встал перед учениками, оглядел их загорелые серьёзные лица.

– Ну, что, парни и девчата. Вот и окончили вы учение. Учились хорошо, знаю. Об одном прошу, не посрамите и дальше тех, кто погиб в этой степи за вашу свободу. Ради вас революция затевалась, готовилась и свершалась. Вы теперь граждане вольной анархической республики, где нет ни угнетения, ни принуждения, ни рабства. Реки крови и свинца были пролиты за неё. Тысячи и тысячи замечательных парней и девчат стали чернозёмом. Так не посрамите их память! Не предайте!

– Не предадим, батька! – пробежал по рядам плотный упругий гул.

– Вперёд, хлопцы, вперёд, девчата, – глотая комок, образовавшийся вдруг в гортани, сказал он. – Теперь ваше время наступает. Мы становимся прошлым. Вы настоящим.

Он жал руки детям анархической страны, смотрел в глаза пытливым внимательным взглядом.

– С богом… Удачи… Не предайте… Верю в вас…

Рядом обнимали выпускников, жали им руки его друзья и братья: Аршинов, Щусь, Левадный, Попов, Волин, Семенюта…

– Батька, а это новобранцы, если так можно сказать.

Номах обернулся. Учитель, здоровый, добродушный, весь словно бы слепленный из яблок, дынь и арбузов, стоял в окружении шестилеток.

Те смотрели на Номаха, как на актёра кино или деда Мороза.

– Что, знаете, кто я? – спросил Номах.

– Да! – заверещали. – Ты батька Номах.

– А это, знаете, кто? – он показал на Феодосия.

– Это дядько Щусь!

– Ух, какие вы! Всё знают. А это? – указал на Аршинова.

Наступила тишина и вдруг кто-то громко и картаво заорал:

– Это дядько Аушинов!

– Дядька Аршинов! Дядька Аршинов! – заголосили остальные звонкой стаей.

– Ах, вы ж молодцы! – и сам закричал Номах.

Схватил ближайшего пацанёнка, в белой, как лист бумаги, рубашонке и с яркими, как незабудки, глазами, и подбросил вверх. Высоко-высоко, в такие дали, где было лишь солнце, стрижи, да жаворонки. Ребёнок раскинул, будто в полёте руки, задохнувшись открывшимся простором. В глаза ему ударила распахнувшаяся степная воля, перевитая лентами рек, окроплённая пятнами перелесков, разбитая ветвистыми оврагами и накрытая синей невесомостью неба…

Свобода

– Пётр Андреевич, чего журишься? Что невесёлый такой? – Щусь наклонился к уху Аршинова и, перекрикивая поющий под гармошку хор, сказал. – Смотри, хорошо-то как!

Федос прошёлся «яблочком» по хате, стуча каблуками сапог и взмахивая руками.

За столом, уставленном бутылками и мисками, сковородками с жареным мясом, яйцами, печерицами и полевыми опятами, заваленным свежей зеленью – луком, петрушкой, чесноком, сидело десятка с два хлопцев – номаховский штаб, пара большевиков, приехавших от Дыбенко для обсуждения совместных действий и несколько случайных людей.

– Жги, гармоника, рви душу, как тельняшку! – заорал Щусь. – Гуляй, братва, за всё заплатим!

И понеслось… Хором рвали «Яблочко», будто чертей из ада выгоняли.

 
Эх, яблочко, морозом битое,
Приголубь дворяночка немытого…
 

– Воля, братцы! Воля! Слава батьке! С ним к воле пришли!

Щусь рухнул на лавку, обнял за плечо хлопающего в ладоши и свистящего Номаха.

– Эх, Нестор, не передать, как народ тебя любит. Хлопцы за тобой в огонь и в воду пойдут. Без штанов и без бушлатов.

Номах сгрёб в ладони его лицо.

– Пришло наше время, Федос.

 
Эх, яблочко, да мимо пристани,
Будем рыбу кормить коммунистами…
 

Он со смехом осёкся и оглянулся на сидевших тут же большевиков. Но один уже лежал лбом на столе, а у второго закрывались глаза, закатываясь куда-то под надбровные дуги.

Номах махнул стакан, крикнул:

– Так и проспят волю красненькие!

Номаховцы громыхнули хохотом, будто артиллерийский залп.

Голову спящего сплошь засыпали петрушкой и луком. Засыпающего слегка толкнули тот упал под стол.

– А хороши красные, когда не видать их! – крикнул Щусь.

– Хороши! – ответили анархисты.

– За волю! – провозгласил Щусь, разливая горилку. – За волю!

– За неё! – вскинулась неровная шеренга стаканов.

– За волю! – поддержал Номах.

От ответного рёва заворочался, роняя зелень с затылка, пьяный большевик.

– Лежи! – припечатал ему на голову целый стог зелени кто-то из рядом сидящих.

– Вот она радость, батька! – с восторгом рычал Щусь батьке на ухо. – Всё в наших руках. Не сегодня – завтра победим. Наше время! Воля!

Нестор с Федосом упёрлись лбами и хлопали друг друга по спинам.

– Щусь… Щусь…

– Батька… Брат…

– Ты, как никто, анархию понимаешь, – щеря зубы говорил Номах. – Нутром. Всей изнанкой своей человечьей чуешь.

– Чую, Нестор. Мать родную так не любил, как анархию. Она мне будто ворота открыла. Сказала, весь мир твой, Федос, бери его. Ты сильный, смелый, возьми сам что тебе нужно. Кто тебе прежде жить не давал? Помещик? Иди, прострели ему пузо. Сын помещика об тебя ноги вытирал? Иди, распили его. Хочешь, двуручной пилой, хочешь одиночной. Хотя, двуручной, конечно, удобней. Лавочник с тебя втридорога драл? Так иди, спусти с него живого шкуру и не стесняйся. Тот же бык, только без рогов. И ничего не бойся. Потому – воля!

Лицо Щуся горело, бескозырка съехала набок, рука судорожно мяла ленту с еле видным вытертым якорем.

– Резать – воля. Вешать – воля. Шкуру спускать – воля. Потому – наше право, – огненно блестя пьяными глазами, объяснял Щусь.

Номах отстранился.

– Стой, Федос. Ты о чём?

– О мести, Нестор.

– А кроме мести у тебя за душой есть что?

– А разве надо? Мне её родимой, одной на всю жизнь хватит.

– Стой! – крикнул, вставая, Нестор. – Анархизм – не месть. Анархизм – строй. Строительство.

Номах кинул взгляд на Аршинова, тот настороженно кивнул.

Смолкла гармошка, утихли голоса, только большевик храпел под завалом травы.

– Не знаю. Анархия – месть! – горячо, часто дыша, крикнул Федос, поднимаясь на ноги рядом с батькой. – Месть и воля! – голос его сорвался. – Вешать! Давить! Убивать! Воля!

Номах, пьяно вращая глазами, заорал:

– Врёшь! Анархия – мир! Процветание! Счастье для всех трудящихся!

– Это всё Аршиновские девичьи мечты в тебе говорят, Нестор. Мир, покой это всё потом. До них ещё тыщу лет идти надо. А пока война и месть. И ничего, кроме них.

Номах неожиданно толкнул его. Тот упал, завалившись спиной на стол и роняя миски. Номах моментально вытащил револьвер и упёр ствол Щусю в низ живота, подальше от его рук.

В хате повисла тишина, так что все услышали, как шуршит рассыпанное по полу сено.

Распахнувшийся австрийский мундир Щуся открыл тельняшку, часто вздымающуюся на груди.

Аршинов положил руку на плечо батьке.

– Нестор…

– Убери руку! – негромко посоветовал тот.

Аршинов послушался.

– Я тебе, Федос, похоже не всё объяснил, когда к себе принял. Мы тут не за той волей, чтоб вешать. И не за той, чтоб резать…

– А за какой? – криво улыбаясь, кивнул Щусь. – Что ты вообще тогда волей зовёшь?

– А я тебе разъясню, – сказал Номах, вдавливая ствол Щусю в живот.

По лицу Федоса было видно, что ему больно, но он от этого только шире улыбался.

– Батька, хватит, – потянулись к Нестору руки.

– Кто до меня дотронется, убью, – сказал Номах.

– Не то творишь, батька. Щусь до корня наш, – послышались голоса.

– Тихо! Щусь спросил, что для меня воля. Так я объясню. Человек свободен, только пока служит и всего себя отдаёт великой цели.

– Служит? Какая же это свобода, если служишь? – нахально улыбаясь, посмотрел в потолок Федос.

– У человека без цели такая же свобода, как у куска дерьма в проруби. Нести людям счастье и волю, вот высшая из свобод. Мы никто, мы пыль. Но мы слуги народа. Вот в чём моя свобода состоит. Быть со своим народом, защищать его ото всяких паразитов и делать всё, чтобы он рос и процветал. Как там, Пётр, у Бакунина? «Искать своего счастья в чужом счастье»…

– «…Своего достоинства в достоинстве окружающих, быть свободным в свободе других – вот моя вера», – продолжил Аршинов.

– Лучше и не скажешь.

– То есть, это ты, батька, о моём достоинстве думаешь, когда револьвером мне в брюхо тычешь? – медленно проговорил Щусь.

– А что делать, если ты того заслужил? – не сразу проговорил Номах.

Он убрал револьвер, сунул в кобуру. Наклонился над лицом Щуся.

– Федос, скажи, что тебе всё ясно. Иначе, зачем мы тут убиваемся? Ясно? Скажи!

Номах вперил в его зрачки свои рысьи невыносимые глаза.

– Ясно тебе? Ну!

С минуту они смотрели друг на друга и ни один звук не нарушал тишины в хате.

Щусь, вдруг смягчившись взглядом, сказал:

– Ясно, Нестор.

Номах рывком поднял его, оправил мундир на груди Федоса, усадил рядом с собой, разлил самогон по стаканам.

– Зла на меня не держи. Слышишь? Я не за себя, я за народ бьюсь.

– Я знаю, Нестор.

– Не злишься?

Щусь усмехнулся.

– Да как сказать… Злюсь, конечно. Немного. Но пройдёт. Маленько посижу и пройдёт.

– Спасибо. Давай выпьем.

Они чокнувшись, выпили.

– Сбешусь я на этой войне, – сказал Номах, жуя кусок мяса. – На друзей кидаюсь. Да и чёрт с ним. Не о нас речь.

Щусь налил ещё стакан, выпил и, перегнувшись через стол и, роняя бутылки и тарелки, толкнул в лоб задремавшего гармониста:

– Ты чего молчишь? Ну – ка!..

Яблочко, куда ты котисся?..

Нестор и Галя

Номах попал к ней с пулей в ноге и рубленой раной плеча.

Он едва-едва смог уйти по глубокому снегу от преследовавших его казаков. Помогли метель и выносливость коня.

Когда погоня отстала, Номах остановился, прислушался к свисту ветра, сквозь который едва доносились звуки выстрелов.

– Оторвался, – прошептал он, и усталость рухнула на него неподъёмной тяжестью.

Номах пошарил по ноге, нащупал две дырки, из которых текло тёмное и горячее.

– Навылет…

В сапоге хлюпало.

Нестор засунул руку под полушубок, тронул плечо.

– Это ладно. Царапина.

За свою жизнь он научился отличать настоящие раны от пустяковых не хуже полкового хирурга.

Кровь текла по штанине, и он чувствовал, как вместе с ней выходят из него силы. Она быстро заполнила узкий сапог и теперь капала на снег крупными, тяжёлыми, как черешня, каплями.

– Надо торопиться, – сказал он себе, зажимая раны пальцами и чувствуя, как легчает от кровопотери голова.

Измотанный, раненый, как и Номах, ахалтекинец шёл, хромая и спотыкаясь.

Порыв ветра донёс лёгкий, еле слышный запах дыма.

– Чуешь? Чуешь? – взволнованно пригнулся Нестор к уху коня.

Конь, похоже, и сам понял, в какую сторону надо идти.

– Что там? Костёр, дом? Наши, казаки?.. – замельтешили в голове у Номаха вопросы.

Вскоре они остановились возле одинокого хуторка в три хаты. Окна одной из хат светились неярким тёплым светом.

Номах подъехал к двери, постучал в дверь стволом револьвера.

– Кто? – раздался тревожный женский голос.

– Ты одна дома?

– А тебе что за дело?

Что-то в голосе женщины успокоило Нестора. Он снял пистолет со взвода, спрятал его в карман полушубка и осторожно слез с коня.

– Не бойся, хозяйка. Открой, раненый я.

– Так тут тебе не лазарет! Раненый он… Я не фершел. Езжай, куда ехал.

Номах стоял на одной ноге, привалившись к стене.

– Да, открой ты, бисова баба! – с усталой злобой негромко сказал он, и та, не решаясь больше перечить, открыла дверь.

Номах, едва ступая на простреленную ногу, прошёл внутрь хаты, сел на укладку.

– Поди, коня в закуту сведи. И окна подушками закрой. А то увидит ещё кто…

– Да кто увидит? Метель такая, небо с землёй мешается, – ответила хозяйка, однако же накинула шаль и повела коня за хату.

Когда она вернулась, он смог рассмотреть её. Было ей лет двадцать пять, волосы тёмно-русые, лицо, как луна круглое, и как луна же, холодное и отстранённое. Главное же, что бросалось в глаза, огромный, словно она запрятала под одежду мешок зерна, живот.

– Раненый он, конь твой, – сказала она.

– Знаю…

Баба стояла, обняв руками пузо, и безучастно смотрела на непрошенного гостя.

– Бинтов-то у тебя нет, поди? – спросил Номах, провиснув плечами от боли и слабости.

– Откуда? – ответила она, не трогаясь с места.

– Порви тогда тряпок каких. Или принеси мне, сам порву и перевяжу.

Голова становилась всё легче и легче. Казалось, ещё немного, и она просто растворится в воздухе, как дым от остывающего костра.

Номах порвал принесённые тряпки и принялся расстёгивать штаны.

– Отвернись, – бросил бабе, тяжело дыша.

– Нежный какой… – Она неожиданно усмехнулась, впервые смахнув с лица отстранённое выражение, и отошла к окну.

Номах попытался снять сапоги, но как ни старался, ничего не вышло.

– Пособи, что ли!.. – грубо окликнул хозяйку, досадуя на свою слабость.

Та стащила сапоги и принялась снимать с него штаны.

– Это не надо, я сам… – попытался сопротивляться Номах.

– Угомонись уж! Чего я там у вас, кобелей, не видала?

Пока она перевязывала рану, он кивнул на её живот и спросил осипшим голосом:

– Скоро?

– Не сегодня, так завтра.

Потом глянула на него исподлобья, добавила чуть мягче:

– Недели через три, должно.

– А мужик твой где?

– Воюет мужик мой. Вы ж теперь все воины. Черти бы вас всех взяли, – добавила она со злостью и затянула повязку так, что Номах скрипнул зубами.

За кого воюет муж, Номах спрашивать не стал, сама она тоже не рассказала.

– В других-то хатах есть кто?

– Были. Да кверху брюхом всплыли. «Испанка» подобрала.

– Так ты, что же, в одиночку тут рожать собралась?

– На днях думаю к брату податься. Он тут в пятнадцати верстах, в Хлевном.

Она виток за витком обматывала ногу Номаха.

– Одной-то не родить. Да и еды у меня осталось мыши пополдневать.

– А ты смелая, – ощупывая тугую ткань на ноге, – сказал Номах. – Ночью незнакомому человеку открыла.

– Станешь тут смелой… Не открой я, ты, поди, с нагана палить бы начал, нет?

– Не под дверью же мне у тебя подыхать.

– Вот и я о том.

Опираясь на укладку, она поднялась с колен. Забрала тяжёлые от крови штаны и сапоги Номаха, кинула взамен истёртые мужнины кальсоны.

Вернулась с ведром воды, замыла пол.

– Натекло-то с тебя, будто с быка.

Задыхаясь, выпрямилась.

– Не могу, мутит. Дух от кровищи больно тяжёлый…

Отдышавшись, спросила:

– Зовут-то тебя как?

– А оно тебе надо, имя моё? Меньше знаешь, лучше сны снятся.

– Да и пёс с тобой… – махнула она рукой и пошла управляться по хозяйству.

– Поесть собери чего-нибудь.

– Каша гречневая есть. Тёплая, в печи стоит.

– С мясом?

– Шутишь? Уже и как выглядит оно забыла…

Она вздохнула, тревожно поглядела на закрытое подушкой окно.

– Гречки на три дня осталось, да картошки на неделю, – сказала самой себе. – Вот так. А дальше всё. Хоть петлю на сук, да с ветром плясать.

– За что я крестьян люблю, так это за то, что прибедняться вы мастера.

Она посмотрела на гостя недобро сузившимися глазами, но ничего не ответила.

Ночью Номаха разбудили стоны. Хозяйка вскрикивала, скулила, мычала протяжное «ой, божечки! Ой-ой-ой»…

– Эй, слышь, как тебя там!.. – закричала она, наконец.

Номах с трудом сел на укладке, с трудом, чуть не падая, доковылял до её кровати.

– Чего? Рожаешь, что ли?

– Нет, пою! Давай, подтягивай, – отозвалась она, светя в темноте бледным, как полотно, лицом.

– Ты ж говорила, три недели ещё.

– Ну, сказала баба и сказала. Ошиблась, должно. Ой, божечки! – выдохнула.

– Первый у тебя, что ли?

– Третий. Первые и годика не прожили. Прибрал господь. Ты вот что, – горячо заговорила она. – Езжай за бабкой. Есть тут в трёх верстах одна, роды принять может. Привези её.

– Нет, родимая. Я сейчас со своей ногой до двери-то с трудом дойду, не то что до бабки твоей. Да и конь у меня раненый, плохой из него ходок. Тем более, снега такие, невпролаз. Мог бы уйти, неужто стал бы возле твоей юбки отсиживаться?

– Вот навязался на мою голову! – Она вцепилась себе в руку зубами и тонко, по-щенячьи заскулила.

Потом закрыла ладонью со следами зубов глаза и запричитала:

– Ой-ой, лишенько! Да как же это!

– Да не шуми ты. Примем твоего ребёнка. Внутри не отсидится.

– Кто примет, ты, что ли, душегубец?

– А кто ещё, раз больше некому?

– Ой-ой! – выкрикнула она.

– Ладно, не ори! – прикрикнул он, пытаясь за грубостью скрыть замешательство. – К третьему разу могла бы уж и привыкнуть. Говори, что делать.

Номах старался не подавать вида, но было ему сильно не по себе. К своим тридцати годам он без счёта побил народу, но ни разу ещё не помогал человеку явиться на свет.

– Ой, божечки! – стонала баба. – Воды… Воды нагрей. И рушники неси. Там, в укладке найдёшь.

Номах с трудом поковылял к печи.

– Да быстрее ты, хрен хромой! – закричала она с неожиданной силой, приподнимаясь на локтях. – Телепается тут, как неживой.

– Лайся, лайся… – одобрил Номах. – Легче будет. Оно и при ранах, когда по матушке душу отводишь, легче становится.

– Принёс, что ли, малохольный? – меж стонами спросила она, когда Номах присел рядом с кроватью.

– Рушники принёс. Вода в печке греется.

– Сиди, жди.

– Чего? – переспросил тот.

– Второго пришествия! О, Господи…

Она закатила от боли глаза.

Жарко было в натопленной хате. Роженица обливалась горячим, словно смола, потом. Влага пропитала белую ночную рубашку, и мягкое округлое бабье тело просвечивало сквозь ткань, как сквозь плотный туман.

Номах смотрел на вздувшийся пузырём огромный живот с выпирающим, крупным, как грецкий орех, пупком, на набухшие дынями груди с тёмными ягодами сосков.

– Что таращишься?.. – устало спросила она.

Номах не отвёл глаз. Стёр жёсткой ладонью пот с её лба.

– Рожай, давай. Сколько можно? И себя, и дитё уж истомила.

Рана, растревоженная его метаниями по избе, начала мокнуть.

Роженица задышала чаще, повернулась к нему.

– Кажись, началось, – с неожиданной близостью, как родному, сказала.

– Ну, смелей, девка…

Метель заметала окна одинокой хаты посреди широкой южнорусской степи. Небо сыпало вороха пушистых, как птенцы, мечущихся снежинок. Ветер белым зверем стелился по стенам мазанки, перебирал-пересчитывал доски двери, трепал солому на крыше, падал в печную трубу и уносился вверх вместе с дымом.

Вскоре непогода замела окна, и никто в целом свете, окажись он хоть в пяти шагах от плетня, не догадался бы, что рядом, в жаркой, будто баня, избе, красивая, как богородица с иконы, русская баба рожает сейчас близнецов.

Она кричала собакой, мычала буйволицей, трепетала птахой. Стискивала простыни, так что они трещали и рвались вкривь и вкось. Дышала шумно, как водопад.

Номах неумело помогал. Она, где криком, где лаской, подсказывала ему бледными, будто вываренная земляника губами.

Утомившись от родовых мучений, начала вдруг выкрикивать Номаху:

– Воины… Когда ж вы наубиваетесь уже? Когда крови напьётесь? Мало вам, что пашни сором заросли, что дети отцов забыли, что по полям костей, как листьев осенью разбросано? Мало вам? Что ж вы делаете, мужики? Что творите?..

Её усыпанное бисером пота лицо опало, черты заострились.

– Что молчишь?

– Да шумная ты. Чего я поперёк лезть стану?

Она упала на пропитавшуюся потом подушку, закрыла сгибом локтя глаза.

– Ой, божечки…

– А рубим друг друга оттого, – неторопливо ответил Номах, – что есть те, которые хотят, чтоб был в мире человек унижающий и человек униженный. Человек, у которого есть плеть, и тот, для которого эта плеть предназначена. За то боремся, чтобы не было плети. Чтобы каждый с рождения свободным был.

– Не будет такого! – громко дыша, сказала баба.

– Будет.

Она убрала руку с лица и сжала ею ладонь Номаха.

– Не будет…

– Будет.

…Кончилась метель. Наверху кто-то плеснул льдистой водой на купол небосвода, и она разлетелась, застыла мелкими светящимися брызгами звёзд. Месяц лёгким яликом поплыл в тишине.

Заснула в избе баба, уложив по ребёнку на каждую руку. Притулился на укладке Номах.

Хозяйка поднялась, когда он ещё спал. Покормила в темноте детей. Грузно переваливаясь, выбралась наружу, очистила окна от снега.

Потом долго и спокойно точила в сенцах большой, как сабля, нож, пробовала подушечкой тонкого пальца остроту лезвия. Пошаркала точилом по блестящему лезвию топора.

Глубоко проваливаясь в снег, добралась до закуты.

Ахалтекинец прянул навстречу ей ушами, отвёл глаза от ворвавшегося в дверь яркого света…

Номах проснулся, разбуженный запахом варящегося мяса. Сел на укладке, крякнул от боли в ноге. Ощупал штанину в чешуйках запёкшейся крови. Вспомнил, как принимал роды, усмехнулся: «война всему научит».

Глянул на хозяйку, управлявшуюся возле печи, бледную, но собранную и сосредоточенную.

– Что, мать, нашлось мясо?

Она не ответила, лишь искоса глянула на него.

– А говорила, нету… – протянул Номах.

– А тогда и не было, – неохотно ответила она.

Ещё не пришедший в себя после глубокого, как донбасская шахта, сна, он не сразу понял смысл её слов.

– Что? – закричал, секунду спустя.

– А то, – спокойно ответила та. – Всё одно твой конь не жилец был. У меня батька коновалом был. Я с малолетства знаю, какая скотина жива будет, а какую резать надо, пока дышит.

– Ладно брехать! Там рана-то плёвая была!

Его затрясло, как при лихорадке. Невзирая на боль, он скособоченным рывком вскочил на ноги, рванулся к бабе и с размаху коротко ударил её по лицу, в область маленького, будто кукольного, уха. Она упала, раскинув руки, но быстро подобралась, прикрыла лицо и грудь, опасаясь, что Номах начнёт лупить её ногами. Верно, наполучала в своё время от мужа достаточно.

В другое время, наверное, он так бы и сделал, но сейчас рана заявила о себе резкой и пронзительной, будто трёхгранный штык, болью, и Номах замер, вцепившись в повязку и скрипя зубами.

Он постоял над ней, задыхаясь, сжимая крепкие, как камни кулаки и боясь, что сейчас бросится и задушит её.

Продышавшись, вернулся к укладке, сел, уронил голову в ладони.

– Я же теперь тут, как волк в яме. Бери меня тёплого.

Баба медленно поднялась, провела руками по лицу, словно отирая следы удара, и, с трудом переставляя ноги, двинулась к кровати. Выпростала из-под рубахи крупные сильные груди, принялась кормить детей.

– Хорошо, сейчас зима. Конь твой там, в закуте до самой весны пролежит, – сказала негромко, почти мечтательно, глядя в окно, где сиял ярче церковного убранства на Рождество выпавший ночью снег. – Надолго хватит. До травы…

Через два дня случайный разъезд анархистов наткнулся на одинокий хутор в заснеженной степи.