Текст книги "Номах. Искры большого пожара"

Номах натянул свои постиранные и выглаженные вещи с заботливо заштопанными дырками от сабель и пуль, подошёл к хозяйке, которая сидела на лавке и снова кормила детей. Посмотрел на её лицо, пышные, как хлеба, белые груди, взял рукой за затылок и неожиданно поцеловал в губы. С жаром, до боли. Она охотно отозвалась, без стыда подалась ему навстречу, понимая, что уходит он навсегда и встретиться им в этой круговерти уже вряд ли придётся.

Номах оторвался первым, отстранился, глубоко дыша.

– Зовут-то тебя как?

– Галей, Нестор.

– Смотри-ка, знаешь меня.

– А кто ж тебя, чёртушку, не знает?

– Как же ты не побоялась коня-то моего, а?..

– А тут всё одно. Либо от тебя смерть принять, либо от голода.

– Что, от меня смерть слаще?

– От тебя быстрее. Да и детей моих, поди, тоже не бросил бы?

Номах не ответил, разглядывая её лицо.

– Ну, или, на худой конец, пристрелил бы, – продолжила хозяйка. – Всё им лучше, чем от голода истлевать и мучиться.

– Мудра ты.

– Станешь тут мудрой, когда смерть каждый день возле тебя крýгом ходит.

Номах медленно провёл ладонью по её волосам, спустился к открытой шее.

– Ну, бывай, Галя.

– Бывай, Нестор. Может, заглянешь когда?

– А что, приветишь?

– Да уж на мороз не выгоню. В должниках я у тебя теперь.

– Ладно. Жизнь покажет.

– Перекрестила бы тебя, да руки заняты.

– Корми детей, всё одно я неверующий.

Он оглядел красные крошечные лица.

– Прощай. Спасибо тебе за всё.

Номах, хромая и морщась, пошёл к двери, а вслед ему смотрели усталые и влажные бабьи глаза.

Солнце пробивалось сквозь окна, каталось котёнком по чистым половицам, играло с мельтешащими в воздухе пылинками.

Голоса отъезжающих затихли вдали, и хозяйка, сама не зная отчего, вдруг заплакала. Плакала негромко, неглубоко, почти не сбивая дыхания. Слёзы её капали на грудь и мешались с молоком, сходу объясняя детям непростую суть этого мира.

Пьеса

Сенин сидел в редакции. Смотрел в окно, качался на стуле. В руках его богомолом вертелся карандаш. Время от времени поэт со скукой поглядывал на стол, где лежала недописанная статья.

Стул монотонно скрипел. Мысль не шла.

Сенина одолевала скука.

Остальные сотрудники газеты где-то бегали. У каждого неизменно имелась целая прорва дел, и Сенин то и дело оказывался в редакции в одиночестве.

– Здравствуйте, Сергей Александрович, – стараясь держаться холодно и отстранённо, Вика Воля переступила порог редакции. – Я поэму принесла. В стихах.

Она сделала несколько шагов и остановилась посреди комнаты.

Сенин немедленно оживился, сложил руки на груди, словно в молитве.

– Виктория, вы чудо! Я сейчас готов чем угодно заниматься, лишь бы эту статью не писать.

Гирш Соломонович, дай ему бог в аду место погорячее, навязал щедрой рукой. Давайте сюда вашу «Илиаду».

Она посмотрела на него, сжимая в руках свёрнутые трубочкой листы. Решимость её таяла на глазах.

– Я подумала сейчас. Она очень слабая, наверное. Я, пожалуй, ещё над ней поработаю.

– Ни в коем случае, – почти закричал Сенин.

Вика, скрипнув кожей куртки, повернулась к выходу, но Сенин с азартом молодого, почуявшего след гончака, вылетел из-за стола, преградил ей путь.

– Ну, нет. Никуда вы не пойдёте. Отдайте поэму.

– Правда, сырая. Надо ещё…

– Чепуха!

Он вырвал листки из её неожиданно ослабевших пальцев, плюхнулся на стул и принялся читать.

– Глупость… Вот тут получше… А, нет, опять плохо!.. – принялся радостно выкрикивать он.

– Вот тут вообще никуда не годится… Гадость… Фу, банальщина… Опять Маяковский…

Лучше б камнем в окно кинули, ей-богу… Дневник прыщавого подростка… Любительщина… Северянин, наглотавшийся слабительного… Вывихи какие-то, вместо размера… Чечётка, а не стихи…

Он весело поглядывал на Вику, наблюдая за её реакцией, и увлечённо продолжал бросать:

– Хлебников под кокаином… Беготня на цыпочках со сломанной ногой… Ой-ой-ой, а тут вы прямо гимназистка на приёме у женского врача…

Вика вспыхнула, не выдержала:

– Верните поэму!

– Секунду, я ещё не закончил.

Глаза Сенина зверьками бегали по строчкам.

– Какой прелестный парализованный Гумилёв!.. – захохотал он и снова вернулся к чтению. Ему явно нравилось злить Вику.

– Строчки, как пудельки в цирке, прыг-прыг, и вдруг раз, и сдохли… А тут вы так чудесно неуклюжи!..

– Верните! Хватит издеваться, – с навалившейся вдруг усталостью, сказала она. – Я вас прошу. – А вот и конец, – словно не слыша её, воскликнул Сенин и продекламировал:

 
И на бересте небес,
Верным стилом штыков,
«Русскую правду» навек
Чёрный напишет полк.
 

– Отлично! – почти восторженно воскликнул он, запуская пятерню в густые волосы. – Это надо не в газете печатать, это ставить надо. Это же готовая пьеса! Как она у вас называется?

Он зашелестел страницами.

– «Чёрный полк»? Ерунда. «Берестяная планета», вот как мы её назовём. Ну, как вам?

Нравится?

Он с горящими глазами повернулся к Вике.

– Согласны?

Она смешалась.

– Я не знаю. Вы же опять всё переделаете?

– Конечно. Но хуже уже не будет, я вас уверяю. Договорились?

– Вы серьёзно считаете, что я могу отказаться? Поступайте, как сочтёте нужным, Сергей Александрович.

– А вы согласитесь сыграть в этой пьесе? – неожиданно спросил он.

– Кого?

– Богородицу.

– Но там нет богородицы.

– Она обязана там быть. И она там будет. Сыграете?

Виктория помедлила.

– Я немного играла в гимназическом театре, – призналась она. – Джульетту, Иоланту, еще две-три роли.

– Ну! Куда богородице до Джульетты! Сыграете, даже не сомневайтесь.

Сенин хлопнул в ладоши и засмеялся.

– Я поговорю с набатовцами, у них был какой-то полумёртвый театр. Попробуем его оживить.

Вдвоём нам, в любом случае, не справиться.

Он посмотрел на неё своими синими глазами, словно заглянул в самую душу.

– А знаете, я тоже попробую сыграть.

– Кого?

– Бога.

– Вот как?.. У вас изрядное самомнение.

– Стоит ли размениваться на мелочи?

Он помолчал, хлопнул ладонью по коленке, встал со стула.

– Решено, да?

Сенин подошёл к ней вплотную, остановился лицом к лицу.

– Мне кажется, из вас получится замечательная богородица.

Вика ощутила его дыхание на своём лице, почувствовала, что неудержимо краснеет, но не отвернулась и не отступила.

– Мне придётся снимать вас с креста?

– Нет. Не в этой пьесе. У этой счастливый конец, вы же сами так решили.

Вика чувствовала, как кровь вымывает силы из её коленей и рук.

«Ещё секунда и я попрошу, чтобы он меня поцеловал», – подумала она.

– Я вас поцелую в этой пьесе, вы не против? – спросил Сенин тихо-тихо.

Она сделала нервный глоток, отвернулась в сторону.

– Сергей Александрович… Мы договорились, что вы правите пьесу, и я в ней играю. Но я прошу, не выставляйте меня в некрасивом свете.

– Ни за что, Виктория. Я скорее соглашусь, чтобы мне руку гвоздём пробили.

– Значит, мы поняли друг друга.

Она с облегчением вышла из редакции.

Сенин торжествующе хлопнул в ладоши.

Похищение

Номах спал в саду под вишнями, когда тяжёлый, словно разогнавшийся бронепоезд, удар надолго отключил его, а несколько ножевых росчерков решили судьбу спавшей рядом охраны.

Нестор пришёл в себя, голова его была укутана душным дерюжным мешком, руки связаны верёвкой под шеей у коня, ноги – под конским брюхом. Передняя лука седла нестерпимо упиралась в грудь и била при каждом движении мчащегося галопом коня.

– Шо, жив он там, Митрий, как думаешь? – услышал Номах сквозь звуки скачки.

– Лучше б был жив. Хотя, для него сдохнуть поинтересней было бы.

– Это точно.

И снова лишь топот коней по степной дороге.

– Красные? Белые? – подумал Номах. – Без разницы. Курице всё одно, свадьба или поминки. Да только я не курица…

Лука седла колотила в грудь. Шея коня толкалась в лицо.

Нестор открыл глаза, пригляделся, света не было.

– Ночь. И то хорошо. Ночь – моё время.

Он выгнулся дугой, пытаясь уберечь грудь от жестких, как жандармские сапоги, чью крепость он узнал ещё в семнадцать лет, ударов.

Муть в голове понемногу исчезала, соображать становилось легче.

– Надо спасаться.

Он уже не раз, не два и не десять выбирался из самых безнадёжных положений, и со временем это умение превратилось едва ли не в главное его оружие.

Номах втянул сквозь дерюгу свежего степного воздуха.

– Мешок-то на кой чёрт натянули? Если бы кляп в рот забили, ещё бы понял. Если б так оставили, без мешка и без кляпа, тоже бы понял. Но мешок… Похоже, люди-то в своём деле совсем неопытные. Но то мне на руку.

Он вцепился в мешок изрядно порастраченными за время тюрьмы и каторги зубами со всей отчаянностью человека, спасающего свою жизнь. Мешковина поддавалась плохо. И тогда Номах впился сквозь ткань в бившуюся под его щекой шею коня. Он рвал конское мясо, едва успевая отплёвывать бьющую струёй кровь. Орал диким зверем и грыз шею благородного скакуна.

Конь зашёлся истошным, словно перед смертью, ржанием, взвился на дыбы и, сбив лошадь одного из похитителей, рванул в сторону. Верёвка, которой номаховский конь был привязан к седлу упавшей лошади, лопнула и жеребец под Номахом понёсся длинным размашистым галопом, унося на себе пленника.

– Живым его возьми! – крикнул упавший всадник. – А не получится, кончай гадину.

Волком вгрызался Нестор в шею жеребца и тот нёсся быстрее аэроплана.

Дерюга лопнула под зубами Нестора и рот его погрузился в живое, плещущее кровью мясо.

– Стой, сука! Всё одно пуля достанет! – орал сзади преследователь.

Раздался выстрел, второй.

– Убьёт жеребца и мне конец, – думал Номах, разгрызая волокна мешковины.

Нестор потёрся о плечо, кое-как установил дыру в мешке напротив глаза. Обрывки ниток мешались и лезли в глаз, но он, моргая, смог разглядеть справа что-то тёмное, похожее на рощицу или перелесок. Связанными руками и ногами сумел направить коня.

– Стой, тварь! – угадав его намерения, снова заорал преследователь и выстрелил.

Пуля прожужжала где-то совсем рядом. Стрелок из-за бешенной тряски не мог попасть в цель.

– Быстрее! – заорал в ответ Номах и снова вцепился в шею коню.

Хороший наездник всегда знает, когда в его коня бьёт пуля. Номах почувствовал её одновременно с животным. И от бессилия, чувствуя скорую и неминучую гибель, вырвал стиснутыми зубами кусок живого конского мяса.

Скакун встал на дыбы, забил суматошно ногами и рухнул, сотрясаясь от предсмертной дрожи.

Рядом послышался человеческий стон, звук падения и потом удаляющийся лошадиный шаг. Номаховский жеребец то ли из-за природной злобы, то ли по счастливой случайности зацепил копытом похитителя.

Упав, конь, придавил Нестору руку и ногу. И если боль в руке ещё можно было терпеть, то раздавленную ногу словно бы опустили в кипящее масло.

Номах попробовал пошевелиться, но всё было бесполезно. Он закрыл глаза, попытался отогнать боль и успокоиться.

– Выход есть всегда, – прошептал себе.

Вдалеке послышались звуки шагов человека и лошади. Лошадь хромала. Человек шёл ровно, но тяжело и неторопливо.

– Того, что я первым сшиб идёт, – понял Нестор.

Похититель подошёл, постоял где-то рядом, вздохнул.

– Стало быть, прощай Митрий, – услышал Номах чужой голос.

С головы Нестора стянули мешок.

– Вся рожа в кровище.

– А ты чего ждал? – огрызнулся батька.

– Да чего тут ждать было? Людоед и есть людоед.

– Не хуже ваших! – ответил Номах.

Конь, к которому был привязан Номах, вздрогнул. Нестор приподнял голову, глаза жеребца смотрели осмысленно и ясно.

– Я ведь теперь тебя никуда не повезу, – сообщил одетый по-крестьянски похититель. – Мне бы теперь самому выбраться.

– Ты хоть красный или белый?

– Тебе оно зачем? Если я тебя кончу, мне и те, и другие спасибо скажут. Разве нет?

– Да я так, из чистого интереса спросил.

– Все тебе, батька Номах, смерти хотят. И красные, и белые, и германцы, и петлюровцы. Кто только не хочет…

– Народ не хочет! – рявкнул, пересиливая боль Номах. – Народ, который вы все за грязь считаете! Вот он жизни моей хочет!

Преследователь взвёл ударник револьвера.

Номах с воем вцепился в израненную шею коня. Так глубоко, как только мог. Кровь с новой силой полилась из раны. Конь рванулся, снова забил ногами.

Отброшенный ударом кованного копыта похититель пролетел по воздуху метра два.

Придя в себя, медленно, через жуткую, убивающую тело боль, он вытащил из-под себя руку с револьвером и начал стрелять в сторону Номаха.

Пули вонзались в беззащитное брюхо коня, тот вздрагивал, но не мог ни встать, ни даже пошевельнуться.

Живот коня принял в себя все, предназначенные Нестору, пули.

Утром Номаха по следам нашёл специально высланный разъезд «черной гвардии».

Анархисты пристрелили умирающего похитителя, грудная клетка которого была проломлена ударом копыта.

Батьку достали из-под издохшего жеребца и доставили в лазарет.

Начальник контрразведки Задов отправился под трибунал, но Нестор заступился за него и Льва оправдали.

А Номах с тех пор нет-нет, да и приходил на скотобойню выпить стакан-другой горячей крови.

Сладкая смерть

Номах ввёл атамана Григорьева и его свиту в залу дворца, когда-то принадлежавшего князьям Островецким.

– Прошу к столу, – пригласил батька. – Посидим, выпьем. Дела наши обсудим.

Григорьев кинул быстрый взгляд на столы, отметил белоснежные скатерти, искрящиеся в свете свечей приборы и графины с золотыми насечками.

И к тому, и к другому, он, вышедший из низов и доросший при царе до штабс-капитана, а при гетмане до полковника, питал неизъяснимую слабость.

– За чаркой и разговор лучше клеится. Верно, Николай Александрович? – спросил лучившийся добродушием и мягкостью Номах.

Свита Григорьева села по одну сторону стола, штаб Номаха по другую. Батька и атаман лицом к лицу напротив друг друга.

Выпили по первой, по второй. Завязались разговоры.

– Значит, с большевиками навсегда врозь, Николай Александрович?

– Навсегда. Большевики – каток. Не остановить их сейчас, потом сомнут всех.

– Так, так, – согласно кивал Номах.

– Я достаточно послужил у них и хорошо знаю им цену. Знаю чего ждать. Никому, кроме евреев, от их власти жизни не будет.

– У меня есть евреи в армии, – пожал плечами Номах. – Воюют, знаете. И не хуже других.

– Пока долю свою впереди видят, до тех пор и воюют.

– Так мы все за это воюем.

– Только им надо, чтобы их доля больше остальных была. И пока они на это надеются, они на твоей, батька, стороне. А поймут, что все доли равные будут, тебе же первые ножом в спину ударят.

Номах слабо улыбнулся, словно бы признавая авторитет Григорьева в этом вопросе.

– Выпьем, Николай Александрович.

Они выпили. Григорьев закусил резаным огурцом, Номах рыжиком.

– Нестор Иванович, прекрати придуриваться, – сказал, втягивая воздух, Григорьев, и зыркая на Номаха трезвым острым, как осколок стекла, глазом.

– Заметно? – весело глянул Номах, выцепляя гриб.

– Слишком.

– Ну, тогда начистоту? – Номах отложил вилку и приглашающе развёл руки.

– Начистоту.

– Ещё по одной? – Нестор тронул графин.

Выпили.

– Николай Александрович, я не хочу ссориться с большевиками, – качая головой, объявил Номах.

– Вот как?

– Большевики наши братья. Мы вместе скитались по ссылкам и каторгам. Наше родство ковалось годами. У нас есть противоречия, да, но это явление временное и предсказуемое. Я ни секунды не сомневаюсь, что в итоге мы договоримся.

– Какой-то нехороший идеализм.

– Почему? У нас, по большому счёту, общая цель – счастье трудящихся. У нас общий враг – дворяне, белая гвардия. Мы всегда сможем договориться.

– В восемнадцатом в Москве большевики, ни секунды не стесняясь, перестреляли ваших единоверцев. Несмотря на единую цель и общего врага.

Лицо Номаха искривилось, будто ему рассказали о его собственном проступке.

– То дело прошлое. Всё перемелется, мука будет.

– Из нас обоих мука будет, Нестор Иванович, если не объединимся.

– Как же два медведя в одной берлоге объединиться смогут?

– Договоримся как-нибудь. Это с большевиками нельзя договариваться. А мы друг с другом можем и должны.

– Вместе москалей и жидов резать пойдём?

Григорьев неопределённо пожал плечами, выжидательно глядя на Номаха и предоставляя говорить ему самому.

– У меня в штабе и москалей и евреев хватает, я, что же, к стенке их должен? Вот, – Номах качнул головой вправо, – начальник моей контрразведки Лев Зеньковский. Еврей с Одессы. Куда мне его девать? А москаль Пётр Крапоткин – наш духовный отец, с этим как быть?

– Не всякий еврей – жид, не всякий русский – москаль.

– Фраза хорошая, но по делу ничего не объясняет.

Номах повернул голову.

– Всё, к бесу политику. Блины несут. И мёд к ним. Блины под водочку, это же песня. А, Николай Александрович?

Тот снисходительно кивнул, но было видно, что он недоволен тем, что разговор приходится прервать.

Между батькой и атаманом поставили огромное блюдо с мёдом. Рядом тарелку с исходящими жаром блинами.

– Ешьте, Николай Александрович. Разговор предстоит долгий, сил много понадобится.

И, показывая пример, подхватил поджаристый, в тонкой хрустящей корочке, блинец, свернул его вчетверо, окунул в блюдо.

– Хороша посуда, большая, – одобрительно высказался сидящий рядом Лев. – Как цицки тёти Песи с Молдаванки.

Григорьев неохотно взял блин, макнул в блюдо.

Номах дождался, когда атаман отведает.

– Как оно?

– Отлично, – отдуваясь и дыша ртом, ответил Григорьев, вдруг сразу утратив свой холод и настороженность. – Горячи…

– А как там господин Деникин поживает? – улыбаясь, спросил Номах. – Как здоровье Антон Иваныча?

Лицо Григорьева замерло и сменило цвет, что было заметно даже в неярком свете свечей.

– Странный вопрос. Откуда мне знать по его здоровье?

– Да оттого, что ты, сука, снюхался с ним!

– Ты что мелешь?..

Номах вскочил на ноги, перегнулся через стол, схватил Григорьева за волосы и, навалившись, утопил его лицо в блюде с мёдом.

– Бей! – заорал он при этом.

Загрохотали выстрелы, и, не прошло и пяти секунд, как весь григорьевский штаб был мёртв, заливая старинный паркет своей неблагородной кровью.

Григорьев булькал в меду. Глаза атамана пучились, словно у рыбы. Тяжёлые ленивые пузыри изо рта и носа его поднимались медленно и неохотно, вынося на поверхность крик.

Он бился минуты две, потом ослаб, упал грудью на стол.

Номах отпустил его волосы, тело атамана медленно, словно бы тоже пробираясь сквозь мёд, сползло вниз.

Блюдо опрокинулось. Янтарный поток пополз по скатерти, обтекая тарелки, ножи, вилки, и, то и дело, срываясь с отвесных краёв стола.

Номах, потирая руки, словно пытаясь очистить их от чего-то, обошёл стол.

Атаман Григорьев лежал, весь покрытый мёдом, как древняя муха янтарём, и лицо его снова обрело снисходительное и напыщенное выражение.

– Утонул, как пчела в меду, – оглядел его Задов. – Сладкая смерть.

Пшеница

Соловьёв вошёл в Ворохи, некогда большое и богатое, словно иной уездный городок, село. Месяц назад красная артиллерия, выкуривавшая отсюда белых, не оставила тут камня на камне.

Блаженный прошёл по пустым, заваленным жирными чёрными обломками улицам, подошёл к пустым окнам кирпичного дома, похожего теперь на слепца, заглянул внутрь. За пазухой закопошилась, пытаясь вылезти наружу, пёска.

– Сиди, ещё лапу наколешь. Тут вон сколь всякого. И гвозди, и железо, и стекло, – сказал он, удерживая её за отворотом полушубка.

Соловьёв прошёл проулок, другой. Всюду чернели сгоревшие доски и брёвна, сквозь которые сочной зеленью пробивались крапива и кипрей – первые новосёлы пожарищ.

Наугад заглянул внутрь руины.

– Амбар…

Похоже, снаряд попал внутрь и при взрыве вывернул из земли упрятанные там от продотрядов мешки с пшеницей. Обугленные зёрна, похожие теперь на антрацитное крошево, потоками рассыпались по всему амбару.

– Хлеб…

Опершись рукой о ячеистые брёвна обгорелого дверного проёма, Соловьёв смотрел на то, что могло бы стать колышущимся золотым полем. Он ступил внутрь, ботинки его погрузились в убитое зерно. Он наклонился, провёл по нему рукой, как по мёртвой воде. Рука двигалась с сухим безжизненным шорохом.

Соловьёв вошёл в пшеничную гарь по колено. Дыхание его сбилось, в груди заныло. Пёска, почувствовав настроение хозяина, заскулила, вдыхая смолистый страшный запах пожарища.

– Ростки, – внезапно заметил он зелёные стрелки в углу амбара.

Уцелевшие зёрна вцепились в земляной пол и дали побеги.

Обрадовавшись им, словно внезапно найденным родственникам, Соловьёв голыми руками выкопал проростки и рассыпал по карманам.

Он вышел на улицу, отыскал не опалённый пожаром клочок земли, набрал полные карманы чернозёма и высадил там зёрна.

Подошёл к колодцу, рядом с которым прошлось артиллерийское буйство, вытащил из-под озольных бревёшек ведро на цепи, добыл пахнущей головешками воды. Напился сам, полил пшеницу.

Нежно, будто ребёнка или птенца, огладил зелёные стрелки и вскоре покинул Ворохи.