Текст книги "Номах. Искры большого пожара"

Немного Бальмонта в Гражданской войне.

– Ну, дался вам этот Бальмонт. Ей-богу, Владимир, не стоил он того внимания, которое ему оказывали.

– Нет, Виктория Евгеньевна. Как хотите, но Бальмонт, это лучшее, что случилось в русской поэзии. За исключением, может быть, Пушкина.

Поручик Владимир Ергольский, молодой человек двадцати семи лет, усмехнулся в тонкие усики.

– Вообще, мне странно защищать Бальмонта (он произносил его фамилию на французский манер, с ударением на последнем слоге) перед девушкой. Мне всегда казалось, что львиную долю его поклонников составляют именно дамы.

– Почти все мои подруги были буквально влюблены в него. Одна даже говорила, что отравится, если он не ответит на её письма. Правда, вскоре она очень удачно вышла замуж за владельца нескольких шахт, родила трёх чудесных малюток и среди бесконечных пелёнок, краснушек, нянек, отрыжек, быстро забыла и себя, и Бальмонта. Но я… Бальмонт никогда не интересовал меня.

 
Я люблю тебя, Дьявол, я люблю Тебя, Бог,
Одному – мои стоны, и другому – мой вздох,
Одному – мои крики, а другому – мечты,
Но вы оба велики, вы восторг Красоты.
 

– продекламировал Ергольский. – Это… Это прекрасно.

Он взмахнул от избытка чувств рукой.

– Зачем вы пошли в армию? – вдруг спросила его Вика. – Это же не ваше. Я вижу.

– Родина в опасности. А в такое время каждый должен забыть о себе и сделать всё, чтобы спасти отчизну.

Он говорил это просто и искренне, будто рассказывал, что ухаживает за больной матерью.

– В этом нет ни геройства, – продолжал он, – ни повода для гордости. Это даже не долг. Для меня это так же естественно, как дышать, как моему сердцу естественно качать кровь.

– Большевики, эсеры, анархисты, все они тоже считают, что спасают Россию, – осторожно заметила Вика.

– Переделывать мир и спасать Родину – очень разные вещи.

Они встречались уже около недели. Прогуливались по улицам и в городском саду. Были один раз в синематографе. С самой первой минуты их знакомства Вика делала всё, чтобы влюбить в себя Владимира. И сейчас, после нескольких встреч, она знала, что может вертеть Ергольским как хочет.

Они проходили мимо крепкого краснокирпичного здания вокзала. Вика остановилась, глядя на переплетение рельсов, вереницы вагонов, похожие на виселицы, стояки для заправки паровозов водой.

– Представляете, до революции у нас были соседи, которые каждое воскресенье после церковной службы ходили на вокзал и провожали поезда, – сказала Вика. – Махали вслед перчатками и платками, посылали воздушные поцелуи (в семье было пять дочерей). Просто так, ни за чем. Такое вот маленькое семейное сумасшествие. Причём во всём остальном они были совершенно заурядные людьми. До скучного заурядные.

– Это вы к чему? – внимательно глядя на неё большими, опушёнными густыми ресницами, глазами спросил Владимир.

– А пойдёмте-ка тоже на поезда смотреть.

– Ну, если вам так хочется…

Они прошли сквозь пустынное и гулкое здание вокзала и вышли к путям.

Для военного времени перрон был довольно чист и безлюден.

– Я люблю железную дорогу, – призналась Вика. – И ещё я соврала вам. Это наша семья ходила каждое воскресенье провожать поезда. Это было нашим семейным сумасшествием.

– Я отчего-то сразу понял, что вам нравилась привычка ваших соседей. Вы очень тепло о ней говорили.

– Вы весьма внимательны, Владимир.

– Вам внушает это опасения?

– Несомненно, – улыбнулась Вика.

– Напрасно. Вообще-то я очень рассеян. Я внимателен только к вам и тому, что вы говорите.

Вика заметила, что ему хочется продолжить разговор на эту тему, но она быстро оборвала его.

– Что это за модель? – указала она на стоящий неподалёку чёрный, как ворон, паровоз, к которому примыкал состав, окружённый цепью часовых с примкнутыми штыками.

Владимир обежал глазами контур спящего гиганта.

– Может быть, серия И. Или К. Честно говоря, я не знаю, – пожал он плечами. – Я плохо разбираюсь в технике. Все эти паровозы, танки, автомобили, для меня просто тёмный лес.

Вика быстро развернулась к нему, широкая юбка, запаздывая, крутанулась следом.

– Знаете, чего бы я хотела? Только пообещайте, что выполните!

Зрачки её расширились, как у морфинистки.

– Не знаю. Но постараюсь, – неуверенно ответил Ергольский.

– Я… Всегда… – начала она и запнулась. – Но вы правда исполните?

– Правда, – улыбаясь, уже увереннее ответил Владимир.

– Я всегда хотела погудеть в паровозный гудок.

– Какое странное желание.

– Это всё отзвуки семейного сумасшествия, – игриво сказала Вика. – Так что? Устроите?

– В принципе, почему бы и нет. Если машинист мой знакомый, вопрос вполне решаемый.

– Это было бы замечательно.

Ергольский подошёл к часовому. Тот чётко, по уставу отдал честь.

– Погрузку давно закончили?

– Часа два.

– Время отправления известно?

– Никак нет.

Ергольский поднялся по ступенькам, постучал в дверь кабины машиниста.

Вика стояла чуть поодаль, крутя в руках зонтик и борясь с накатывающим волнением.

– Всё получится, – убеждала себя. – Всё получится.

Пузатый машинист открыл дверь, некоторое время перепирался с поручиком, потом со злостью махнул рукой, словно говоря «делайте, что хотите», и ушёл вглубь кабины.

Ергольский позвал Вику:

– Идите сюда!

Она с трудом, испачкав юбку, протиснулась в кабину машиниста.

– Вы нас простите, пожалуйста, – сразу извинилась она. – Это всё моя блажь. Если кого и винить, то меня. Владимир Сергеевич просто не смог мне отказать.

– Ладно, – смилостивился пожилой машинист, поправляя фуражку, – всё одно без дела стоим. А вы чего хотели? В дудку подудеть?

– Да-да, именно, – кивая головой согласилась Вика, всем своим видом демонстрируя смущение и доброжелательность.

– Когда нас отправят-то, Владимир Сергеевич, известно? – спросил машинист.

– Пока нет. Но, думаю, это дело ближайших часов, если не минут.

– Даже минут, – удивился тот. – Ну, тогда сам бог велел топку горячей держать. – Васька, хватит дрыхнуть! Иди сюда, пары разводить будем, – крикнул он в тендер с углём и его подручный с красным, помятым ото сна лицом явился в кабину. – Кидай уголь! – приказал машинист.

– Ирод ты, Захарыч. Такой сон не дал досмотреть, – пробурчал помощник.

Захарыч открывал шторки топки, а Васька кидал внутрь лопаты грохочущего угля.

Котёл разогрелся. Захарыч посмотрел на манометр, стукнул для верности по стеклу суровым ногтем.

– Для гудка хватит. Барышне в самый раз.

Вика, словно не понимая, повернулась к Ергольскому.

– Что значит, «барышне хватит»? Пискнет, как мышь под половицей, и довольно? – капризно вскинулась она. – Владимир, я хочу по-настоящему. Совсем по-настоящему.

– Да будет гудок, будет! – заверил Захарыч. – Может, чуток только послабже, чем обычно. Самую малость.

Вика сдвинула брови, почувствовав себя хозяйкой положения.

– Я хочу настоящий гудок! Настоящий! – капризно заявила она.

Захарыч посмотрел на её нахмурившиеся черты.

– А вы барышня с норовом. Господи, что бы мне не промолчать? Сейчас дунули бы да и дело с концом, – недовольно проворчал он и приказал Ваське. – Швыряй далее. Что б до номинала.

Вика обратилась к Владимиру:

– Володя, вы же понимаете меня? Я оказалась на паровозе в первый и, возможно, в последний раз в жизни. Разве я не имею права погудеть? Издать, так сказать, полноценный гудок. Ну? Это же только один раз. А им всё равно делать нечего, – кивнула она на машиниста и помощника.

Вскоре пламя разгорелось и подняло до нужного значения давление пара в системе.

– Готовьтесь, барышня. Сейчас на весь город рявкните, – нехотя сказал машинист.

– Я готова, – заверила Вика, прижимая к груди открытую дамскую сумочку.

– Тогда хватайтесь вон за ту проволоку, – указал Захарыч, – и тяните, как можно сильнее. – Никому мало не покажется.

– За эту? – на всякий случай переспросила Вика.

– Да, за эту.

Вика взялась за проволоку и потянула её вниз, второй рукой выхватывая из сумочки револьвер и всаживая по пуле в грудь поручику и помощнику.

Рёв гудка заглушил выстрелы.

– А теперь гони вперёд! – прокричала она, направляя ствол в лицо Захарычу. – Вперёд, я сказала! – рявкнула она, выводя старика из ступора, и одновременно блокируя дверь, чтобы не открыли снаружи.

Паровоз тронулся. Сначала медленно, потом всё прибавляя и прибавляя в движении.

В дверь застучали.

– Э, в машине! Ты чего творишь? – закричали снизу.

– Скажи, тормоз проверить надо. Мол, проедешь метров пятьдесят и назад вернёшься, – приказала она.

Захарыч вздрагивающим голосом слово в слово повторил сказанное.

– Стой! – закричали в ответ, почуяв неладное. – Без приказа не имеешь права двигаться!

За дверью под десятком ног громко хрустел гравий.

– Стой, сволочь, стрелять буду!

– Да, всё-всё! Останавливаюсь, не пали! – уже по собственной инициативе ответил Захарыч, выкручивая какие-то вентили и передвигая рычаги.

Через полминуты раздался первый выстрел, звякнуло, разлетаясь, стекло.

– Пригнись, старик! – приказала Вика. – И молись, чтобы никто гранату сюда не кинул.

Паровоз разгонялся всё быстрее. Пули стучали по его бортам, били стёкла. Осколки падали на красивое лицо Ергольского. Один, размером с семечко подсолнуха, лёг прямо посреди зрачка и, раскачиваемый тряской, противно задрожал. Вика отвела глаза.

В разбитом окне появилось усатое небритое лицо и Вика, не медля, выстрелила в него. Лицо исчезло.

– Быстрее, отец! – закричала она Захарычу. – Быстрее!

– Один хрен там стрелка в тупик положена! – закричал он ей в ответ. – Никуда мы отсюда не денемся.

– Стрелка не твоя забота, старый! – ответила Вика. – Ты разгони эту махину как следует. И за себя не бойся. Батька рабочих не убивает.

– Так ты от Номаха, что ли?

– От него. Ты разгони только.

Захарыч накидал в топку угля, подкрутил какие-то крантики. Оглянулся, Вики нигде не было.

Услышал выстрелы, глянул в тендер. Там на куче угля, перемазанная чёрным Вика стреляла с двух револьверов по бегущим к ней по крышам белякам. Захарыч посмотрел на лежащую рядом лопату, подумал, что наверняка смог бы в этом грохоте потихоньку подкрасться и оглушить девушку, но решил не искушать судьбу и принялся закидывать в пышущую жаром, ревущую топку новую порцию угля.

– Как же трясёт! Невозможно стрелять! – шипела Вика сквозь зубы, ловя на мушку успевших забраться на состав белогвардейцев. – Кажется, на лошади так не трясёт, когда по степи летишь…

Она стреляла, перезаряжала револьвер и снова стреляла.

 
Я обещаю вам сады,
Где поселитесь вы навеки,
Где свежесть утренней звезды,
Где спят нешепчущие реки.
 

– говорила она, посылая пулю за пулей в лежащих и двигающихся перебежками врагов.

Уголь скользил, осыпался под ногами.

 
Я призываю вас в страну,
Где нет печали, ни заката,
Я посвящу вас в тишину,
Откуда к бурям нет возврата…
 

Дерзкая вылазка пятерых, переодетых белогвардейцами, номаховцев застала врасплох охрану железной дороги. Щусевцы перебили часовых у стрелки, перевели её и, бросив лошадей, перебрались на поезд.

Щусь бухнулся на уголь рядом с Викой, глянул на её перемазанное чёрным лицо.

– Экая ты сегодня нарядная, – сказал он, делая первый выстрел.

– Стрелку перевёл? – вместо ответа спросила та.

– Обижаешь.

– Значит теперь наша задача блох посшибать, а собака добежит, куда надо.

– Точно, люба моя.

Некоторое время они перестреливались с беляками, одного или двух убили. Остальные, завидев вдалеке мост через Янчур, за которым начиналась территория, контролируемая Номахом, попрыгали вниз, в ковыль, типчак, сон-траву и маки.

– Вот и ладно. Покатались и будет, – сказал Щусь. – А то кондуктор придёт, не обрадуетесь.

– Получилось! Пятнадцать вагонов с боеприпасами! – восторженная, как гимназистка, воскликнула Вика. – Пятнадцать, Федя! Ну не молодцы ли мы?

– Молодцы, – ответил Федос, долго целуя её в губы и чувствуя, как углубляется и учащается её дыхание.

Захарыч, хмурясь, смотрел вперёд и то и дело, опасливо оглядывался на номаховцев.

Помощник машиниста лежал ничком, утопив лицо в собственной крови. На глазу Ергольского дрожал осколок стекла.

Картошка

– Батька, хлопцы танк в плен взяли, – расплывшись в широкой, как Днепр, улыбке, выпалил с порога высокий мосластый боец.

– Не бреши, – искоса глянул Номах и снова вернулся к карте.

– Вот те крест! – подался вперёд боец всё с той же широченной улыбкой.

Номах бросил карандаш, порывисто поднялся, оправил ремни портупеи.

– Пошли! И смотри, если брешешь! Света не взвидишь.

– Ой, батька, я с четырнадцатого года воюю. Уже всякий свет повидал. И тот, и этот.

Аршинов, Щусь, Каретников, остальные члены штаба тоже задвигали с грохотом стульями.

– Где он хоть, танк твой?

– От Салтовки версты две будет.

– Это не тот, что Щуся под Текменёвкой, как зайца, гонял?

– Должно, он. Про других тут не слыхать было.

– Тогда откуда ж он под Салтовкой взялся? Там ведь и белых поблизости нет.

– Врать не буду, не знаю, – развёл руками солдат. – Но мы с хлопцами так кумекаем, что заблудился он. От своих отстал и заблудился.

– Отстал… Он что, кутёнок?

– Ну, не знаю. Может, в темноте не туда свернул. Может, сломался, а уж потом, когда свои ушли, починиться смог.

– Если б сломался, его подорвали бы и вся недолга.

– Что ты меня, батька, пытаешь? Я столько же, сколь и ты знаю.

– Так вы оттуда не вытащили никого, что ли? – Батька остановился, поглядел снизу вверх на бойца колючим взглядом.

– Нет, Нестор Иванович. – Улыбка сошла с мосластого загорелого лица. – Мы уж стучали, стучали, мол, выходите, не тронем. Не отвечают.

– Ладно, по коням. На месте разберёмся. Щусь, Задов, со мной, остальные тут.

Номах взмахнул затёкшими от долгой неподвижности руками, суставы звонко хрустнули.

– Как же вы его взяли-то, такого борова? – спросил батька, когда вдали показалась болотно– зелёная неуклюжая громадина.

– Так ему Шимка гусеню гранатой подорвал, он и встал.

– Годится. А скажи-ка мне, воин, почему он вас из пулемётов не посёк?

– Так у него, похоже, патроны вышли. Он как нас заприметил, дал пару очередей, да с тем и замолчал. Должно, думал, что мы струсим, уйдём, да только не на тех нарвался. А тут как раз и Шимка с гранатой: получай гостинец. С тех пор, как встал, так и молчит, ни выстрела.

– Для себя, поди, берегут, – подмигнул довольный Номах.

– А то для кого ж. Наружу теперь особо не постреляешь. Мы им все щели, откуда стрелять можно, деревянными пробками забили.

– Дело.

К танку подъехали, впрочем, с осторожностью. Неподвижная насупившаяся громадина не могла не внушать чувства опасности.

Номах сошёл с тачанки, подошёл к бойцам, стерегущим танк.

– Тихо там?

– Как в гробу, батька.

Номах обошёл танк по кругу, остановился у двери, огляделся в поисках щелей, из которых можно было бы выстрелить, постучал рукояткой зажатого в кулаке револьвера.

– С вами говорит командующий анархо-коммунистической повстанческой армии Нестор Номах. Предлагаю выйти и сдаться. Жизнь и безопасность гарантирую лично.

Он наклонил ухо к броне, но не услышал ни звука.

– Повторяю предложение. Ваш выход в обмен на гарантии безопасности.

Снова тишина.

– Слышно меня? Эй, в танке!

Он заколотил сталью о сталь. Броня отозвалась низким гулом.

Номах повернулся к бойцам.

– Там точно кто-то есть? Утечь не могли?

– От нас-то? Если только духом бесплотным, – охотно заверил его маленький, словно карлик, Шимка. – Как я ему ходилку перебил, так мы и обложили его кругом. Некуда им было деваться.

– Или, может, там и не было никого, а, орёл? – подковырнул бойца Номах.

– Как это, не было? А вёл кто? Стрелял? Не, такого быть не может, – сначала растерянно, а потом всё уверенней выдал тот.

– Ладно, ладно. – Батька успокаивающе поднял ладонь. – Щусь, он у тебя под Текменёвкой сколько народа положил?

– Да душ пятьдесят на тот свет переправил.

Батька нехорошо улыбнулся.

– Так что ж? Моего слова вам мало? – крикнул он в дверь и, снова не дождавшись ответа, заявил: – Тогда я снимаю свои гарантии.

Он последний раз стукнул рукоятью револьвера по броне.

– Молитесь, золотопогонные.

Оправил ремни, тряхнул головой и сквозь сжатые зубы произнёс:

– Дрова. Под днище, сверху, вдоль бортов. Засыпать его дровами и поджечь.

Три тачанки и ещё бойцов десять пешими несколько раз отправлялись к видневшемуся вдалеке лесочку и натащили кучу сушняка размером с хороший стог.

– Пока хватит. Но до темноты ещё сходить надо будет, – одобрил Номах. – И вот ещё что. Труба или прут железный найдётся у кого?

В одной из тачанок отыскался обрезок трубы полтора метра длинной, возимый неизвестно для чего и неизвестно с каких пор. Русский человек часто бывает бестолково и нерасчётливо запаслив.

– Дверцу им подоприте, – указал Номах на танк. – А то, чего доброго, ещё выйти захотят.

Мосластый и Шимка подставили камень, установили на него конец трубы, другим концом подпёрли дверь. Забили ногами, чтобы труба плотнее встала враспор.

– Сделано, – крикнули весело.

– Обкладывай дровами.

Когда огонь принялся лизать сухие бревёшки, Номах дал команду отойти шагов на сто от танка.

– Хрен его знает, ну, как там рванёт чего. Убьёт ещё.

– Чему там рваться? Ежли снарядам, так они б давно по нам пальнули.

– А если там ящик гранат, скажем? Или пять ящиков?

– Тогда ста шагов может и не хватить, – деловито согласился карлик Шимка.

– Ничего, хватит, – снял папаху Номах. – Коней распрягите, нехай пасутся. Тут и заночуем.

До заката оставался ещё час – полтора.

Майское солнце садилось в молодую, пахнущую резко и свежо, как малосольные огурцы, листву ближайшего перелеска.

Соловьи, дурея, изнывали по балкам. Далеко по округе разносились их раскаты и трели. Заслушаешься, и голова идёт кругом не хуже, чем от самогона.

– Доброе место, – огляделся Номах.

Нестор любил песни истомлённых весной соловьев. Слушать их он готов был часами. Другое дело, что ему, командиру войска в десятки тысяч штыков, нечасто удавалось вот так запросто послушать их пение.

Номах разложил шинель на дне тачанки и улёгся, подложив под голову папаху.

Завечерело. Скрылось солнце, взошла луна. Свет её поплыл половодкой по степи, сделал вокруг всё неверным, чуть дрожащим, словно действительно видимым сквозь лёгкую прозрачную воду. Ветер доносил запах цветущей черёмухи, смешанный с дымом. Соловьи изводили небо и землю песнями. Сердце билось в груди, словно у пятнадцатилетнего, в голову лезла восторженная чепуха о любви, тёплых руках, качающихся косах, податливой мягкости девичьего тела…

Номах сам не заметил, как уснул.

Проснулся он от прикосновения к плечу.

– Батька, хлопцы картошек напекли. Будешь?

– Картошки-то? Давай…

Номах тяжело кивнул головой, просыпаясь. Потёр руками лицо. Увидел яркие, как глаза волков, звёзды высоко над собой. Луна уже скрылась за горизонтом, тьма поглотила степь.

– Долго я спал?

– Часа четыре, должно.

Батька сошёл с тачанки, сел на попоны рядом с бойцами. Тут же на лопухах лежали крупные обугленные картофелины. В чёрной шкуре их кое-где светились дотлевающие искры.

– Где пекли-то? Там? – Номах указал в сторону танка, на четверть зарытого в неистово– красные раскалённые угли.

Углы брони, пушка, стволы пулемётов, остывая, нежно отсвечивали алым.

– Там, – подтвердил мосластый. – Я все брови себе спалил, пока картохи закладывал, да вытаскивал. Жар невозможный.

– Ну и как там? Было чего?

– Когда дрова взялись, колотился, вроде, кто-то, – неохотно ответил Шимка. – Хотя, хрен его маму знает, треск же стоял, как на пожаре. Да и далеко…

– Долго колотились?

– Да не. Не очень…

От разломленной картофелины, из масляно-желтой сердцевины её валил густой и влажный, словно банный, пар. Батька откусил, задышал открытым ртом, остужая картофельную мякоть.

– С сольцой её, с сольцой…

Мосластый подвинул белеющую в темноте тряпицу с горкой крупной соли.

– Мы с братáми, когда в ночное ходили, всегда картошку в золе пекли. Жили-то так себе, бедовали, только что не христарадничали. Так для нас вкусней этой картошки и не было ничего. С солюшкой как навернёшь её, родимую, и уж так доволен! А если с чёрным хлебушком, да с редькой, да с огурчиком, так и вовсе будто на свадьбе побывал. Эх!..

Мосластый густо посыпал дымящуюся половинку картофелины солью и проглотил вместе с кожурой.

– Ты чисто хряк. Как есть, так и ешь.

Он обстоятельно прожевал, сглотнул.

– Ничего, грома бояться не буду.

Номах поднялся и пошёл в тачанку досыпать. В этот раз уснуть не мог долго. Не давали соловьи и звериные глаза звёзд.

Разговоры о Солнце

Номах, поставив себе на грудь банку из-под французских консервов, лежал на кровати, курил, попеременно глядя, то за окно, где светили с чёрного неба звёзды, то на огонёк своей самокрутки, красный, раскалённый.

Синяя ночная темнота наполняла хату.

Дым самокрутки клубился облаками.

Тишину нарушал лишь стрёкот сверчка под половицами.

На соседней кровати заворочался Аршинов. Вполголоса сетуя на темноту, тоже свернул цигарку, закурил.

– Люблю ночь, – сказал Номах. – Моё время.

– Ночь – время хищников. Труженикам день нужен. Солнышко…

– Так мы сейчас и есть хищники.

Сверчок, напуганный голосами, снова завёл свою песню.

Аршинов повернулся на кровати, стряхнул пепел себе в ладонь.

– Солнце, Нестор, огромное значение в человеческой жизни имеет. Слышал я где-то про интересную научную теорию, которая видит историю развития народов как череду таких всплесков энергии, что ли. Это когда народы, прежде тихие и спокойные, вдруг начинают тысячами и даже десятками тысяч рождать людей невиданно деятельных и агрессивных, которые увлекают эти народы на великие свершения. Вот, например, жили в монгольских, китайских, сибирских степях пастухи-кочевники. Жили, ни о чём великом не помышляли, и вдруг появился среди них такой деятельный товарищ как Чингиз-хан, он же Темучин, и увлёк он сотни тысяч, если ни миллионы тех кочевников на завоевания. Покорили Китай, Среднюю Азию, потом Русь. Нас-то, правда, уже не он покорял, а его потомки, но сути дела это не меняет. Так вот, теория утверждает, что среди монголо-татар было великое множество тех самых деятельных и агрессивных людей. Оттого и смогли они половину мира на колени поставить.

– Что-то я не пойму, к чему ты клонишь.

– Да к тому, что появление большого количества этих энергичных товарищей теория связывает с активностью солнца.

– Интересно. Ну-ка поподробней.

– Я сам не очень пока разобрался, но суть такая, что Солнце звезда непостоянная. Бывают у неё периоды спокойные, а бывают такие, когда она… не знаю, как сказать… закипать начинает. Сильнее светить. И не только в плане тепла, но и в смысле невидимых неощутимых излучений, которые и порождают у нас на Земле появление энергичных людей.

Номах задавил окурок о стенку банки, тот угас, испустив напоследок белёсую, как ствол берёзы, струйку дыма.

– Если я тебя правильно понял, Петро, то у нас сейчас тот самый взрыв и происходит. Смотри, сколько отчаянных хлопцев появилось. Куда там Запорожской Сечи! Вся Россия, как одна Сечь!

– Очень на то похоже.

Несколько минут прошло в тишине, лишь сверчок вскрикивал в подполе.

– Где-то прям тут зараза верещит, – вздохнул пытающийся уснуть Аршинов.

Номах достал из-под подушки револьвер, откинул барабан, ощупью обежал плоские затылки патронов, улёгшихся в каналах. Установил барабан на место.

– Петро, ты свой револьвер давно испытывал? – как бы между прочим, осведомился Нестор.

– Я уж и не помню.

– Что так?

– Повода не было.

– А ну как будет повод, а пистоль у тебя нерабочий?

– Да с чего это он нерабочий?

– Ты бы всё одно попробовал.

– Ладно. Завтра тогда.

– Чего до завтра ждать? Рубани в пол.

– Перебужу всех.

– Кого ты перебудишь? Брось. Или, если ты такой вежливый, подушкой накрой, да стрельни. Прямо сквозь матрас и лупи.

– Не пойму я тебя, Нестор. К чему это ребячество?

– Да ладно тебе! – Номах сел на кровати. – Давай, шмальни.

– Придёт кто, скажу, ты стрелял.

– Вали, как на мёртвого. Пошлю подальше, да и весь сказ.

– Ну, смотри…

Глаза Номаха горели в темноте, как звёзды. А может, то и были звёзды, что отражались в его глазах.

Выстрел укрытого подушкой револьвера прозвучал глухо, будто кто ударил поленом о полено.

– Работает…

Номах почти разочарованно откинулся обратно.

– Странно, сверчка теперь не слышно, – сказал Аршинов после нескольких секунд тишины.

– Ты не убил его часом? В пол ведь стрелял.

Хата без его стрёкота вдруг показалась пустой, словно обнесённой ворами.

Аршинов вдруг подскочил, откинул подушку и принялся колотить по ней и матрасу руками.

Запахло горелым пером и жжёными тряпками. Хату заволокло дымом.

Номах захохотал.

– Ну, ты, Пётр Андреевич, молодец. Трохи хату не спалил!

– Да иди ты к бесу, Нестор, со своими шутками.

Аршинов чертыхаясь, затушил тлеющие огоньки, распахнул все окна и снова улёгся.

Они снова закурили.

– И ещё интересный момент, – сказал Аршинов, возвращаясь к своему рассказу. – Помнишь, я тебе про Томазо Кампанеллу и его книгу «Город Солнца» рассказывал?

– Помню, да я и сам читал.

– Так вот, смотри, какое созвучие: «Город солнца», вспышки на Солнце. Видишь, а? Мы, дети Солнца, строим Город Солнца. Ты же по части романтики чувствительный. Чуешь красоту?

Не дождавшись ответа, Аршинов, затушил об пол цигарку, проверил предохранитель на револьвере, скомкал подушку и закрыл глаза.

Номах слушал сверчка, доселе испуганного выстрелом и молчавшего, а теперь осмелевшего и снова верещавшего на всю хату. Стрёкот его напоминал многоголосие степного полдня, и Нестор плавал в нём, как в меду.