Текст книги "Острое чувство субботы. Восемь историй от первого лица"

История третья
ОСТРОЕ ЧУВСТВО СУББОТЫ

День добрый. Я являюсь корреспондентом газеты «Городские ведомости». А раньше я долгое время являлся сотрудником редакции «Областные огни». Мне нравится моя работа, несмотря на то что платят за неё очень мало.

Лучше всего у меня получается брать интервью – особенно у знаменитых людей. Для этого нужно быть проницательным и глубоким психологом, иначе собеседник не захочет раскрыть тебе свою знаменитую душу. Правда, встречаются наглые, избалованные персоны, для которых интервью служит только способом покрасоваться перед публикой. Я бы не стал с ними общаться, если бы этого не требовал мой шеф.

Совсем недавно я беседовал с одним модным дизайнером, который пытался произвести на меня эффектное впечатление хвастливым рассказом о своей службе в военно-морских силах.

Я как можно точнее записал его слова и срочно отдал текст интервью главному редактору. Даже сверхсрочно, потому что это было приказание господина Федюшина, владельца «Городских ведомостей». Не знаю, что именно его не устроило в моей работе, но, по словам редактора, господин Федюшин, когда прочитал интервью, безо всяких объяснений порвал его на куски и швырнул в мусорную корзину. А меня лишили премии, не говоря уже про гонорар.

Журналистам вообще свойственно остроумничать по любому поводу. Но я не одобряю своих коллег, когда они за глаза называют босса Федюшей. Я даже сделал замечание нашей корректорше Даше Рукенглаз. Она мне в ответ посоветовала прочесть поэта Бродского, который выражался в том смысле, что свобода – это когда не помнишь отчество начальника. А по-моему, это панибратство и неуважение к человеку, который является крупной личностью. Не Бродский является, а Федюшин, я имею в виду, Геннадий Ильич. Хотя и Бродский, наверно, тоже.

С Геннадием Ильичом был связан один случай, который очень заметно повлиял на меня и мою текущую жизнь. В каком-то смысле даже судьбоносно повлиял. Я до сих пор никому не признавался, а теперь вот хочу рассказать.

Помню, тот день начался мелкой неприятностью. Утром я испортил приличные брюки, в которых хожу на работу: по рассеянности уселся на жвачку, прилепленную к кухонному табурету моим сыном Алёшей. Липкую резинку мне отчистить удалось, но сзади на тёмной ткани осталось белёсое пятно. (Есть ещё брюки от костюма, но они уже некрасиво лоснятся, а других выходных брюк у меня нет.) Вынужден был идти на работу с пятном и стараться поменьше поворачиваться к окружающим людям спиной.

Я тогда ещё не подозревал, что сразу после обеда меня вызовет к себе поговорить (впервые!) сам Федюшин. Не просто поговорить, а попросить у меня помощи в жизненно важном вопросе. Он – у меня!..

За мной в редакцию прислали чёрный «мерседес», чтобы отвезти в офис Геннадия Ильича. Мчались как на пожар, иногда по встречной полосе, обгоняя поток машин. Но затем в приёмной потребовалось ждать минут тридцать. Там сидела секретарша с очень эффектной внешностью – не хуже, чем у героини оперетты, и она отвечала на все звонки, что господин Федюшин отъехал, а вернётся только к концу дня. Через полчаса он вышел, не глядя пожал мне руку и впустил в кабинет.

Усадил меня за стеклянный столик возле камина – как гостя, а не как подчинённого. Кофе с конфетами совсем не хотелось, но отказаться я не смог. Было настолько приятно ощущать себя нужным и желанным человеком для такой персоны, как Федюшин, что я не сразу вник в тему разговора.

Геннадий Ильич был совсем не в духе. Он с полуслова начал ругать какого-то Вадика, назвав его засранцем не менее трёх раз. При этом глядел на меня вопросительно, как будто ждал моральной поддержки. Я невольно кивнул, но он нахмурился ещё сильней.

Постепенно выяснилось, что Вадик – родной сын господина Федюшина, девятнадцатилетний изнеженный олух, которому отец ни разу ни в чём не отказывал, даже купил на день рождения новенький «ауди кабриолет». И теперь этот ребёночек преподнес родителям сюрприз, который не сравнишь с мелкими пакостями моего сына Алёши, вроде жевательной резинки на штанах. Вадик увлёкся нюханьем кокаина. А месяц назад у него заметили следы уколов на левой руке.

В настоящее время Вадик сидит под домашним арестом и целыми днями с кем-то шепчется по телефону. Он объявил отцу и матери, что завязывать не собирается, потому что «герыч – это круто». Геннадий Ильич понимает, что надо безотлагательно действовать, но пока не знает – как. Нашим наркологическим больницам он не доверяет, а посылать сына лечиться за границей, считает, рискованно: совсем выйдет из-под контроля.

Встретиться со мной господин Федюшин захотел по той причине, что прочитал в газете интервью, которое я взял у архиепископа Лаврентия. Тот рассказывал, как церковь спасает молодёжь, помогает ей избегать дьявольских искушений, и упомянул один случай, когда монахи Святоозёрского мужского монастыря взяли к себе в качестве послушника юношу-наркомана, чтобы его перевоспитать в строгости и чистоте. Этот маленький монастырь запрятан в непроходимой глуши, вокруг на сотни километров только болота и леса, условия там суровейшие, и новичку, если и вздумается, никак не сбежать.

После того интервью мы остались в хороших отношениях с владыкой Лаврентием. Он запомнил меня, иногда приглашал к себе и общался довольно непринуждённо, мог даже в моём присутствии ругнуться: «Хрен знает…» – но сразу же поправлялся: «Прости, Господи!»

Геннадий Ильич усмотрел в истории с монастырём спасительную подсказку, однако сам не решился обратиться за помощью к святым отцам, потому что в прошлом году, несмотря на просьбу епархии, отказался пожертвовать деньги на реконструкцию Ипатьевской часовни. Теперь ему неудобно из-за этого, и он надеется на моё ходатайство как на последний шанс.

Конечно, я обещал как можно скорее позвонить архиепископу, а потом доложить результат. Геннадий Ильич вдруг поднялся из-за стола, и я чуть не уронил чашку с недопитым кофе – мне пришлось тоже быстро встать, чтобы не сидеть перед ним, стоящим.

Он сказал:

– Если надо, звони в любое время суток. Очень рассчитываю на тебя. Я в долгу не останусь!..

И после рукопожатия выразительно так повторил:

– В долгу не останусь.

Меня отвезли на том же чёрном «мерседесе» назад в редакцию. В коридоре я встретил главного редактора, который уже весь чесался от желания разузнать, по какому делу меня вызывал Геннадий Ильич. Я ответил, что дело сугубо личное, и редактор взглянул на меня с неприязнью.

Звонить с мобильного я не стал – разговор мог получиться длинный, а у меня на счету оставалось только двадцать семь рублей. Уединиться с телефоном в шумной общей комнате тоже было невозможно. Я спустился на первый этаж и попросил разрешения у вахтёра позвонить из его тёмной клетушки, где трудно было дышать из-за какого-то странного махорочного запаха. Набирая номер, я так волновался, как будто в эти минуты решалась моя личная судьба. Равнодушные длинные гудки пугали. А вдруг он уехал или настолько занят, что ему совершенно не до меня?

Но телефонные боги сжалились, и мне ответили из епархии дружелюбным голосом и очень скоро соединили с владыкой Лаврентием, который тоже заговорил приветливо и тепло. Он очень быстро уловил суть вопроса, а потом сказал, что сегодня же поручит Веронике Адамовне, своей помощнице и пресс-секретарю, связаться напрямую с настоятелем монастыря, после чего она даст мне знать, как поступать дальше.

Впоследствии я неоднократно спрашивал себя: что же меня заставляло так волноваться, исполняя просьбу господина Федюшина? Ведь, говоря по совести, меньше всего я тревожился за судьбу засранца Вадика, которого собирался спасать. Может, мне хотелось угодить и понравиться боссу – выслужиться перед ним? Это тоже вряд ли. Я по натуре человек самолюбивый и гордый. Тогда почему? Не исключено, что свою роль сыграло глубокое личное предчувствие… К тому же я не вижу ничего постыдного в том, чтобы понравиться и угодить такой заметной, можно сказать, федеральной величине, как Геннадий Ильич.

Между прочим, когда я говорю «сыграло свою роль» или «судьбоносно повлиял», то сразу вспоминаю журналиста Диму Пинаева, который на праздновании моего дня рождения, желая то ли восхвалить меня, то ли унизить перед коллегами, сказал с поднятой рюмкой: «За здоровье нашего гения банальности!» Это я, значит, «гений банальности», а Дима Пинаев в майке с надписью: «Всегда Coca-Cola!», автор рубрики «О людях хороших», – весь такой оригинальный.

По дороге домой в вагоне метро я увидел сумасшедшего. Маленький некрасивый мужчина сидел, положив на колени компьютерную клавиатуру, и что-то печатал на ней с лихорадочной быстротой, как будто боялся не успеть. Это был не ноутбук, не портативное устройство, а стандартная пластмассовая клавиатура серого цвета – отдельная, без всего. Конец соединительного шнура был засунут в карман такой же серой засаленной куртки.

Время от времени мужчина застывал, раздумывал, поднимал глаза над густой толпой пассажиров, страдальчески морщил лицо. Могло показаться, что текст, который он так мучительно рожает, напрямую отправляется – по шнуру через особое карманное отверстие – назад, в организм автора, и этот круговорот может продолжаться без конца.

Дома ко мне пристал сын Алёша с вечной жалобой: у него старый, отстойный мобильник, а у всех одноклассников новые смартфоны. Я спросил, сколько стоит новый смартфон, он назвал сумму, близкую к моей месячной зарплате. Вместо того чтобы просто ответить: «Дорого» – я припомнил Алёше и неважные оценки в школе, и жевательную резинку на моих брюках, и то, что свои телефонные деньги он тратит на отправку SMS с целью получить какую-нибудь глупую картинку или рингтон. В результате у всех испортилось настроение, в том числе у жены Ларисы, поэтому ужинали в полном молчанье.

Лариса, кстати, во всех случаях принимает сторону Алёши и с удовольствием обижается каждый раз, когда я его упрекну. Наверно, если бы Алёша затребовал, чтоб ему купили «ауди кабриолет», а я возразил, она бы тоже на меня обиделась. Спорить бесполезно. Лариса работает воспитательницей в детском саду: ей виднее, как надо обращаться с детьми.

Вероника Адамовна позвонила в конце недели и сообщила, что вопрос с монастырём решён положительно – уже в понедельник нужно будет привезти юношу на Горел овский кордон, к часовне, которую открыли недавно при неврологической больнице. Там Вероника Адамовна с машиной будет нас ждать в десять утра.

Господин Федюшин разрешил мне звонить в любое время суток. Когда я набрал номер его мобильного, был вечер пятницы. Геннадий Ильич сначала не узнал меня, с раздражением переспрашивал: «Кто это? Кто?!» В трубке слышался гул большого застолья. Наконец он понял, о чём речь, и приказал мне ждать в редакции звонка от его жены.

Все уже ушли, а я просидел на работе почти до полуночи – спасибо, что не до утра.

Жена господина Федюшина объявилась без четверти двенадцать и сразу же стала на меня кричать. Она кричала с красивым украинским акцентом, зычно и невнятно, мне удавалось различить только обрывки фраз. Что-то о кесаревом сечении, что мальчик до пяти месяцев не держал головку, а в школе его даже Пётр Агеевич два раза похвалил, а тут расплодили в стране наркоту, и журналисты всё чернят и врут, лишь бы деньги высасывать из людей.

Потом успокоилась немного и спросила, какие вещи и продукты захватить с собой. Я ответил наобум, что много везти не надо, желательно взять тёплую одежду и непромокаемую обувь.

Рано утром в понедельник я ждал на крыльце у входа в редакцию, глядя на дождь. «Ягуар» серебристого цвета слишком резко затормозил и обрызгал меня водой из лужи. Пухлая, ярко накрашенная дама, приспустив стекло, крикнула уже знакомым зычным голосом: «Чего стоишь? Поехали!» Я поторопился залезть в машину, подгоняемый дождём, хотя мне была неприятна собственная суетливость.

Федюшина сидела впереди, почти такая же плечистая и мощная, как водитель, который нас вёз, а я – позади, рядом с Вадиком. Он забыл поздороваться, но презрительно осмотрел меня с головы до ног. Наверно, в глазах этого разодетого недоросля выглядел я убого, даже нищенски – он принимал меня за обслугу. В то же время ему, кажется, был нужен восхищённый зритель. Чуть ли не каждую минуту Вадик задирал повыше рукав белой аляски и бросал многозначительный взгляд на часы, демонстрируя свой золочёный хронометр с крокодиловым ремешком.

Когда мы добрались до Гореловского кордона, дождь приумолк. В назначенном месте нас встретила Вероника Адамовна, на вид усталая домохозяйка в офисном костюме, и позвала госпожу Федюшину поговорить наедине, по душам. Мы с Вадиком и водителем остались ждать в машине.

В отсутствие матери Вадик оживился, поёрзал и снисходительно спросил:

– «Феррари» знаешь?

Я промолчал, только пожал плечами. Он ужаснулся:

– «Феррари» не знаешь?!!

Его как будто прорвало. На меня посыпались «майбахи» и «ламборгини», «транс», «трип», «улёт» и рулетка в Монте-Карло. Потом он снова обнажил запястье с часами:

– Видел?

– Ну, видел. И что?

– Знаешь, сколько стоят? – Он пошарил вокруг себя глазами, ища показательный пример. – Дороже, чем весь ты!

Так и сказал: «весь ты», хотя, наверно, имел в виду то, что на мне было надето.

Я ответил:

– Мне всё это неинтересно. И ты сам тоже неинтересен. Потому что ты, Вадик, не человек, а мешок с дерьмом. Хорошо упакованный мешок. И, кроме дерьма, в тебе ничего нету.

В машине стало страшно тихо. Мне показалось, что водитель, больше похожий не на водителя, а на бойца спецназа, сейчас достанет пистолет и расстреляет меня в упор. Но его бетонный затылок даже не шелохнулся.

В это время вернулась госпожа Федюшина, вся мрачная, с красными пятнами на скулах, и мы тронулись вслед за Вероникой Адамовной – тёмно-серый «УАЗ Патриот» шёл впереди, показывая дорогу.

За городом дождь усилился. Местность, где мы остановились спустя три с половиной часа, показалась мне какой-то мышиной дырой. Дороги больше не было, вместо неё грунтовая, глинистая проплешина среди мёртвой чащи, упадающей в бурелом. Ещё с полчаса мы стояли под дождём, глядя на этот безнадёжный пейзаж, пока из леса не вышли две мужские фигуры в брезентовых накидках, из-под которых виднелись чёрные рясы наподобие мокрых длинных юбок.

Вероника Адамовна заглянула в салон «ягуара» и сухо сказала: «Вадим, бери свои вещи. Пора идти». Мы все вышли из машины. Водитель открыл багажник и подал Вадику две массивные сумки, в то время как мать пыталась подсунуть ему зонт.

…Мы смотрели в спины этой странной компании, уходящей в лес: два длиннополых монаха с тяжёлыми сумками и Вадик с женским зонтом, в белоснежной спортивной одежде.

Когда я обернулся, «ягуар» уже отъезжал.

Меня окликнула Вероника Адамовна, предложив подвезти в город. По пути она сказала, будто отвечая на чей-то вопрос:

– Ничего, привыкнет. Куда он денется? Если только мать сама не заберёт…

Я спросил, каким путём доставляют в монастырь продукты и всё необходимое – так же, через лес?

– Нет, главная дорога по воде, через озеро. Это с другой стороны.

Во вторник редактор с растерянным лицом сам принёс мне телефонную трубку: «С тобой опять хочет босс говорить!»

Федюшин неуверенно поздоровался и назвал себя, будто я мог его не узнать. Просто удивительно, как он запинался и с каким смущением выбирал слова.

Главное, что я услышал: теперь он по гроб жизни обязан мне – я спас его единственного сына, и он, Геннадий Ильич, уже очень скоро найдет способ меня достойно отблагодарить. Вот только немного освободится от проклятых дел и специально приедет в редакцию.

Я не знал, что сказать, поэтому сказал: «Спасибо».

Кому-то может показаться, что разговор с этим могущественным человеком, одним из самых богатых в нашей стране, подарил мне новые надежды или заставил чего-то с нетерпением ждать. Нетерпения точно не было. Но, по правде говоря, и надежда, и кое-какие ожидания в тот день появились – не буду скрывать.

Я был ещё под впечатлением этого разговора, когда Алёша, дождавшись моего возвращения домой, вручил мне принесённое из школы письмо, в котором строго напоминалось, что, согласно решению родительского комитета, не позже чем в недельный срок нужно сдать в школу двенадцать тысяч рублей. В том числе пять тысяч на ремонт кабинета обществознания, столько же на проведение праздника «Школьные годы чудесные!» и две тысячи – на цветы для Инны Захаровны Стриж. Я спросил, кто такая Инна Захаровна, но Алёша затруднился ответить. Жена Лариса вдруг пожаловалась, что лично ей никто никогда не дарил цветов сразу на две тысячи рублей. Я считаю, она это не к месту сказала.

К сожалению, наши отношения с женой в последнее время стали похожи на частично затонувший корабль, который не может полностью утонуть просто из-за того, что сидит на мели. Мы почти не разговариваем друг с другом – только обмениваемся короткими дежурными репликами на бытовые темы. О том, что с апреля не заплачено за электричество, что в магазине «Пятёрочка» растворимый кофе дешевле на сорок шесть рублей или что в этот раз прислали подозрительно большой телефонный счёт.

Раньше мы охотно общались на любые темы, даже спорили иногда о политике. Лариса, например, по разным поводам восклицала: «Да что ж это у нас за страна такая ненормальная?!» Я ей тогда отвечал, что страна у нас, в общем, нормальная, но с очень сложной, зато и великой историей. У Ларисы это вызывало только раздражение и сарказм. По её словам, она предпочла бы что-нибудь менее великое, но более человечное и удобное для жизни.

Ещё не так давно мы с Ларисой были, можно сказать, пылкими возлюбленными. Мы то ревновали и ссорились, то устраивали счастливые безумства в самые неподходящие моменты. Потом это как-то само собой кончилось, и мне стало казаться, что сильные чувства из наших семейных отношений ушли – надо привыкать жить спокойно и разумно, как большинство взрослых людей.

И тем острее меня поразил инцидент с вазой, случившийся в конце весны. Эту вазу из простого, бесцветного стекла я купил после того, как Лариса в очередной раз заметила, что ей некуда ставить цветы на высоких стеблях, которые дарят на дни рождения или восьмые марта. Даже не знаю, что мою жену больше порадовало: новая ваза или охапка белых хризантем, не приуроченных ни к какому специальному дню. А в мае, воскресным утром, делая уборку, Лариса уронила вазу, и она раскололась на четыре или пять острых длинных кусков. Алёша даже закричал: «О-о, круто! Как кинжалы!»

А Лариса ушла на кухню плакать. И она там рыдала так долго, отчаянно и безнадёжно, как будто вместе с копеечной вазой разбилась и погибла вся её жизнь. И я просто не знал, как утешить, не находил уместных слов, кроме обещания купить другую вазу.

В середине августа праздновали десятилетний юбилей газеты: начальство пригласило на вечер в ресторан «Шахерезада» самых крупных и щедрых рекламодателей, и нам, сотрудникам, сказали прийти по-семейному, со вторыми половинами. Мы с Ларисой на такие мероприятия выбираемся редко, и, возможно, поэтому она так волновалась, придумывая, как уложить волосы и что надеть. Выбрала, наконец, тёмно-синее платье в стиле ретро, не новое, но зато самое милое; завила волосы крупными локонами и заколола назад и вверх. Я видел, какое внимание обращали на неё мужчины, как заигрывали с ней, приглашали танцевать, и она всем отвечала мягкой стеснительной улыбкой.

И вот там, в ресторане, на фоне застолья, пиджаков с отливом и вечерних платьев со стразами, я совсем по-другому, со стороны увидел свою жену. Я заметил в ней хроническую, как заболевание, невыносимую для моих глаз приниженность. Конечно, я ничего такого ей не сказал. Мне легче откусить себе язык, чем сказать ей вслух, что она, моя Лариса, была одета беднее других и вела себя так, будто каждый из присутствующих достойней и лучше, чем она. Но именно это я увидел. И именно это вогнало меня в состояние вины. А ещё я понял, что по своей воле никогда не уйду от Ларисы, не смогу покинуть её – даже если она будет ко мне относиться холоднее, чем сейчас.

На следующее утро, после того как Геннадий Ильич произнёс по телефону слова: «по гроб жизни обязан» и «найду способ достойно отблагодарить» – я проснулся с удивительно счастливым предчувствием.

Так случается, хоть и очень редко: в какой-нибудь тусклый, неприглядный вторник вдруг возникает острое чувство субботы. И тогда кажется, что этим чувством все прочие дни, прожитые бездарно и безрадостно, могут быть оправданны и спасены.

Каждый вторник у нас в редакции устраивают планёрки, где объявляют что-нибудь неприятное. В этот раз главный редактор сказал, что публикации в нашей газете стали чересчур благостными, не хватает смелости и остроты. В крайнем случае, немного жареного тоже не повредит. Здесь он со значением посмотрел на меня, как будто я теперь умею проникать в такие сферы, откуда к нам просачивается всё самое острое.

– Но только давайте не доходить до абсурда! – сказал редактор и с выражением посмотрел на Дашу Рукенглаз. – Я думаю, вы помните, что имеется в виду.

Ещё бы мы не помнили. После того как отменили порог явки избирателей, в одном недалёком посёлке проходили муниципальные выборы. Никто из тамошних жителей, ни один человек не явился голосовать. Зато явился надоевший всем кандидат в депутаты (фамилию не помню) и привёл с собой пьющего тестя. Этих двух голосов хватило для того, чтобы выборы признали состоявшимися. Победил гражданин, который вдвоём с тестем голосовал за самого себя: он стал депутатом поселковой думы и заодно главой сельсовета.

По такому случаю Даша Рукенглаз написала коротенькую, сдержанную по тону заметку с несдержанным названием «Издёвка над выборами». Наш бывший редактор эту заметку подписал в печать – и очень скоро стал бывшим. Больше всего ему ставили в вину именно этот заголовок: что за намёк? чья конкретно издёвка имеется в виду? Может, со стороны властей? На Даше Рукенглаз как на журналистке поставили крест и перевели её в корректоры.

После планёрки я начал усиленно вспоминать самые «жареные» темы новостей и не вспомнил ничего, кроме недавнего судебного процесса по делу нефтяного олигарха М. Ходорковского. Потом я припомнил, что на днях Лариса говорила мне о своём знакомстве с одной молодой бабушкой, которая водила внучку в Ларисин детский сад. Симпатичная женщина по фамилии Нахимова оказалась женой Валерия Нахимова, известного тем, что он лично проводил аукцион, где была продана компания «ЮКОС». Поговаривали, что аукциониста привезли на торги чуть ли не со специальной, усиленной охраной.

Я предложил редактору сделать интервью с Нахимовым, и он пришёл от этой идеи в восторг. Его радовало то, что публикация будет на острую тему, в то же время без оппозиционных тонов: лояльность главного героя вне подозрений. Редактор улыбался и подмигивал мне так, что можно было заподозрить нервный тик.

Когда я связался с госпожой Нахимовой, она сказала, что её супруг в отъезде, вернётся не скоро, но, если нужно, сама готова ответить на вопросы интервью, поскольку она в курсе мужниных дел, и на тот громкий аукцион они ездили вдвоём. И тогда я подумал, что это будет даже интересней – откровенный рассказ от лица женщины, бытовые и житейские подробности вместо финансово-юридических.

Она пригласила меня к себе домой, и мы сидели на её просторной кухне под сиреневым абажуром. Не знаю, как так получилось, что из двухчасового разговора с этой прелестной женщиной я вынес только одно слово: «страх». Ей было понятно, что готовятся не обычные торги, а какое-то неординарное событие, в котором её супругу предстоит сыграть особую роль. Было страшно отпускать его одного, и потому она категорически заявила, что поедет с ним.

Мелькало предчувствие, что с этого дня карьера её блестящего и без того успешного мужа взлетает на государственный уровень, но сильнее таких предчувствий был необъяснимый, буквально опрокидывающий страх не вернуться домой.

Я почти не исправлял текст интервью, только подсократил до нужного объёма, оставил на рассмотрение своему начальству и поехал в редакцию гламурного журнала “Beauty of Beauty”, где мне назначило встречу другое начальство. Журналу требовались внештатные авторы, а я искал дополнительный заработок, потому что, как я уже говорил, газета платит мало да ещё часто задерживает гонорар.

Пока ждал шеф-редактора “Beauty of Beauty”, мне удалось расслышать несколько очень специальных кулуарных бесед, из которых я мало что понял, но две фразы поразили моё воображение. Девочка в кратчайшем платьице, похожем на мужскую майку, в тяжелых спецназовских ботинках и кружевных прозрачных чулках чуть выше колен сказала с огромной горечью: «Ты пойми, сегодня зарплата четыре тысячи долларов – это жопа!» Другая, более взрослая сотрудница в строгом купальном костюме, надетом поверх офисного, внушала кому-то по телефону: «Волосы в этом сезоне должны быть не перфёктными. Если не веришь, можешь у Оксаны спросить».

Шеф-редакторша подарила мне пластмассовую ручку с логотипом журнала и поручила написать пробный рекламный текст о салоне дамского белья «Бельэтаж». Я спросил, есть ли какие-то пожелания или требования к тексту. Она ответила довольно туманно, что писать нужно очень лирично, но главное – вписаться в стилистический формат.

Я уехал назад в свою редакцию и после окончания рабочего дня больше полутора часов вымучивал из себя оду нижнему белью. Начиналась она так:

«Выбор подарка для любимой – непростое дело. Подарок должен быть утонченным и романтичным, напоминать о весне в ваших чувствах, даже если за окном поздняя осень. Именно таким подарком может стать бельё, представленное в салоне “Бельэтаж”».

А заканчивалась так:

«Чтобы потрясти воображение и угодить той единственной, которой заняты все ваши мысли, посетите салон “Бельэтаж” – он не обманет ожиданий!»

Домой приехал поздно, уставший, но в чудесном настроении, как у именинника. За ужином Лариса рассказала, что её директриса едет с мужем отдыхать на египетский курорт. Неожиданно для самого себя я сказал: «Почему бы и нам не поехать туда попозже?»

Вместо ответа Лариса посмотрела на меня с горестным недоумением: она совсем не видела хороших перспектив. А я их видел, хотя в реальности мы пока наблюдали только задержку зарплаты, которую главбух объясняла тем, что господин Федюшин отбыл в командировку за границу, а финансисты в его отсутствие не могут подписать какой-то документ. Но ведь Геннадий Ильич уже скоро приедет! А я, признаюсь, готов был ждать и подольше, чтобы продлить это волнующее предвкушение подарка судьбы.

Видя моё лёгкое настроение, сын Алёша встрял в разговор и напомнил о новом телефоне, без которого он просто не может жить. И здесь я тоже позволил себе намекнуть на скорое будущее, пусть и без указания сроков.

По вине Алёши вдруг вспомнил, что, когда мне было десять или одиннадцать лет, я погибал от желания стать обладателем игры под названием «Хоккей настольный» из магазина «Культтовары». В мире не было ничего заманчивей и прекраснее, чем эта алюминиевая коробка, изображающая ледовое поле, с тесными прорезями и штырьками: на них насаживали плоские сгорбленные фигурки хоккеистов, чтобы гонять рычажками взад-вперёд. Уже не помню, у кого я видел это сокровище, возможно, у мальчиков из нашего двора, но такие счастливцы в природе существовали. Отец приходил в синей заношенной спецовке со своего механического завода, и я каждый вечер вымаливал у него настольный хоккей. Он то сразу отвечал отказом, то спрашивал о цене и впадал в хмурую задумчивость. Игра стоила двенадцать рублей. Как я сейчас понимаю, за такие деньги отец мог полмесяца обедать в заводской столовой. Наконец, мне было отказано окончательно, и моя светлая спортивная мечта угасла.

В то время мы жили уже не с мамой, а с тётей Надей Середой.

Мама исчезала как-то постепенно. Сначала она долго болела дома, потом её увезли в больницу, а из разговора отца с кем-то взрослым я узнал, что её разрезали и тут же зашили, обнаружив запущенный рак. Насколько мне известно, отец не навещал маму в больнице – он как будто сразу её мысленно похоронил. Но вот что я не могу разгадать: почему я, девятилетний, сам не порывался навестить больную, не просил отца отвезти меня туда, где она лежала? В конце концов, не поехал на трамвае самовольно в отдалённый район, в тот онкологический диспансер, а продолжал гулять в пределах разрешённого мне двора. Никогда я этого не пойму и не прощу себе. После материной смерти отец привёл домой тётю Надю, которая прожила у нас два года и запомнилась тем, что научила меня пришивать пуговицы к рубашке, а перед уходом сказала отцу: «Ты клоп».

Ещё я вспомнил, как однажды в День города мы гуляли с Алёшей и Ларисой по центру и по набережной. Алёша, которому шёл тогда седьмой год, нашёл на тротуаре некрупную купюру, почувствовал себя богатым и захотел немедленно раскошелиться. Он застревал у каждого прилавка с сувенирами, долго размышлял, сомневался, уходил с сожалением, пока не прилип накрепко к лотку со статуэтками из пластика и стекла. Сначала он купил себе черепашку-ниндзя, истратив половину суммы. Потом осведомился у матери, что ей нравится больше всего. Лариса ответила: «Вот эта птичка». Тогда Алёша попросил нас отойти в сторонку и не подглядывать, что он будет покупать.

От лотка он ушёл с блаженным и загадочным лицом. По пути домой предупредил Ларису: «Я там кое-что купил… Но смотреть пока нельзя, даже не проси! Придётся подождать!» И, хотя она молчала, он через пять минут строго сказал: «Наберись терпения! После увидишь!» Лариса предложила положить мешочек с его покупками к ней в сумку, он возразил: «Ты хочешь тихонько подсмотреть? Тебе не терпится? Всё равно жди!» Когда мы переходили через мост, поднял свой мешочек над водой и пригрозил: «Вот я сейчас уроню в речку, и вы никогда не узнаете, что там было!» Лариса, подыгрывая ему, упрашивала не бросать мешочек в воду. Он сжалился, но ещё раз десять повторил: «Терпи, скоро узнаешь, надо подождать!» И уточнил на всякий случай: «А тебе правда понравилась эта птичка?..»

Кончилось тем, что, вручая статуэтку, Алёша выронил её и вдребезги разбил.

В следующий понедельник главный редактор позвал меня в кабинет и сообщил, что интервью, которое я взял у госпожи Нахимовой, газета печатать не будет. На мой вопрос: «Почему?» он сказал: «Сам подумай» – и постучал средним пальцем по виску.

После обеда я позвонил в журнал “Beauty of Beauty” и спросил, получена ли моя статья о салоне «Бельэтаж». Да, статья получена, хорошая статья, но журнал не сможет её напечатать. На мой вопрос: «Почему?» мне было отвечено, что я вообще не вписываюсь в их стилистический формат.