Текст книги "Острое чувство субботы. Восемь историй от первого лица"

Как-то сидим на даче со старыми приятелями, выпиваем, я на что-то пожаловалась. А Наталья мне заявляет: «Ой, да брось ты! Вы же теперь у нас богатые». – «С чего ты взяла?» – «Так вы девять миллионов долларов получили». И я не могла доказать, что это не так.

Стали звонить незнакомые люди, где-то узнавали номер телефона, говорили, что у них ребёночек больной и так далее, пожалуйста, помогите! Кто-то ещё потом сказал, что Валера, сволочь, от денег пухнет, вместо того чтобы помогать…

Сергей, наш зять, попросил на работе прибавку к зарплате. Ему начальник отвечает: «Фиг ли ты просишь денег? У тебя тесть – долларовый миллионер».

С какой стороны ни посмотри, у всех полная уверенность, что мы страшно разбогатели. Это сначала напрягало, потом веселило. Потом совсем уже замордовали, а потом забыли, и слава богу.

А что на самом деле? Поскольку Валера был штатным сотрудником Фонда федерального имущества, а не приглашённым со стороны человеком, он просто съездил в командировку и провёл нормальный аукцион.

Ну, если откровенно, он всё равно надеялся, что будет как-то материально вознаграждён, каких-то денег мы ждали. Их не хватает всегда – что есть, тем и живём.

Проходит день-два, я звоню ему на работу, спрашиваю: «Валер, ну что? Премию-то тебе выписали?» Он таким упавшим голосом говорит: «Выписали». Я говорю: «А в чём дело? Сколько?» Он говорит: «Ты не поверишь, один процент от зарплаты». А зарплата, официальный оклад, у него была три с половиной тысячи рублей. Он потом позвонил в Москву, там сказали: «Ой, извините, мы ошиблись, нечётко написано было – не один процент, а семь процентов».

В конце концов насчитали ему всё-таки двадцать одну тысячу рублей, но местный начальник из этой суммы ещё убрал половину, в результате получилось тысяч одиннадцать. Вот и всё наше миллионерское богатство.

Валера был потрясён ничтожностью этой суммы: довольно стыдная оценка его стараний и страхов. Она явно не соответствовала той славе, которую он приобрёл. Когда мы из Москвы вернулись, по всем каналам и во всех газетах сообщали о прошедших торгах. Валеру даже стали слегка демонизировать, и в некоторых журналах аукцион сравнивали с поворотными историческими событиями, после которых в стране что-то глобально изменилось. Писали: «самая крупная сделка в экономической истории России». И, само собой, вершина его карьеры.

Было ещё и другое русло для слухов: «человек Путина», «серый кардинал», «неизвестно откуда взялся» и тому подобное. На самом деле его кандидатуру предложили бывшие сотрудники Фонда, уехавшие в Москву.

Сейчас я, конечно, понимаю, что это были политические игры, от которых мы всю жизнь далеки, и с Валерой получилось, как говорится, «без меня меня женили», а ко всем этим подводным течениям он не относился никак.

У Сергея родственница работала в ФСБ, и она сказала Валере: «Если вы туда попали, значит, вас так досконально проверили по всем статьям и параметрам, что теперь можете жить спокойно!»

Вообще, я человек суеверный, обращаю внимание на любые знаки, прислушиваюсь к разным сигналам. И близких заставляю прислушиваться к ним.

Мы с Машенькой зашли в часовню напротив Почтамта. Там тесно, места мало, на мне шуба из серебристой лисы. Свечи горят. Подходит ко мне мальчик. Убогий, ну видно, что ненормальный. И сразу начинает просить денег. А я ещё так раздражилась, грешница. У меня были только крупные деньги, ну, допустим, тысяча рублей.

Я говорю: «Мальчик, да подожди, подожди!» А он прямо за руку меня хватает. «Ну, подожди. Сейчас я разменяю и тебе дам. Отойди, Господь с тобой!»

Он отошёл. Я сделала каких-то несколько движений. Мальчик стоит напротив меня, глаза у него округляются, и он говорит: «Культка голит! У тебя культка голит!»

Что за куртка? Я вообще не могу понять. И вдруг вижу: у меня из-за плеча дым и пламя! И тут Машенька – я уже не помню, сколько ей тогда лет было, девочке моей, – голой рукой давай с меня этот огонь сбивать… Представляете, какой кошмар?

Народу было немного, все оглянулись. Дочка с меня пламя сбила, мы вышли, вонища невозможная от этого горелого меха… Я вот вроде не люблю людей, но, такая щепетильная, даже в транспорт не села, пошла домой пешком, чтобы не пахло в трамвае этой шубой.

Да, если шуба загорелась в церкви, я знаю, это плохая примета. Мне, правда, потом говорили, что при венчании у свидетельниц волосы часто вспыхивают от свечей, когда они в храме с распущенными волосами стоят.

Я пришла домой, первым делом к телефону: «Валера, привет! У тебя всё в порядке?» – «Да, всё в порядке, всё хорошо».

Через час приходит домой, расстроенный и бледный: «Ты как в воду глядела!..» Оказывается, прислали ему анонимное письмо: ты такой-сякой, мы про тебя всё знаем, выкладывай вот такую сумму или готовь похороны себе.

В общем, угрозы и указание адреса – куда отстёгивать деньги.

Никаких фактов реальных в письме не было приведено. Но возникла такая устрашающая ситуация, из которой мы выбрались с большим-большим трудом. Несколько дней не выходили из дому и засыпали только с помощью водки. Ну, ужасная была история!

А место работы у него такое было, что, хоть ты честный-пречестный, всё равно найдётся масса поводов обвинить. У нас же принято считать, что буквально все чиновники воры. И, конечно, да, очень многие нагревают руки. Но есть люди, для которых это совершенно недопустимо. Так же, как убивать. Потому что понятно, что Бог за всё наказывает ещё при жизни, что воровать нельзя.

Это потом, гораздо позже, мы узнали, что письмо написал один деятель, который курировал их работу со стороны милиции. Но Валера никогда с этим не сталкивался, и поначалу у него был самый настоящий травматический шок.

Во-первых, непонятно – за что. Во-вторых, неизвестно, что они имеют в виду и что могут навесить. А в-третьих, чувствуешь эту свою вечную, ещё с советских времён, бесправность, беззащитность перед органами, которые могут тебя по любому поводу законопатить, и ты не докажешь ничего! Мы же знаем, что сидят у нас далеко не только преступники.

Короче говоря, отчаянная ситуация. И Валера обратился к одному своему близкому товарищу, бывшему начальнику уголовного розыска, человеку очень достойному. Он посмотрел так, удивился и говорит: «Нашёл, на что внимание обращать! Ерунда. Садись и пиши».

Сели, написали ответное письмо по тому адресу до востребования. Смысл письма был такой: ребята, вы блефуете, никакой вины я за собой не чувствую, хотите разбираться – обращайтесь к моему доверенному лицу. Имелся в виду этот полковник из уголовного розыска. Он уже тогда не работал в органах, занимался своим частным бизнесом, но знал все эти уловки и сразу понял, что почём. Можно сказать, Валера ему препоручил себя, и он всех поставил на место, всё разъяснил. И дело закончилось.

Сейчас уже ясно, что угрозы писались как под копирку, анонимки там, видимо, штамповали десятками. Похожие бумажки закидывали многим людям: кто чувствует за собой реальную вину, тот побежит откупаться, любые деньги отдавать. А Валера за собой вины не знал, да и денег у него не было, чтобы откупаться неизвестно за что.

Есть ещё одна вещь. В глазах многих людей мой муж выступил как бы орудием расправы над хорошим, позитивным парнем Ходорковским. У Валеры, честно говоря, и тогда было такое ощущение, и сейчас оно его не оставляет. У него даже ответ был заготовлен для разговоров подобного рода: ничего личного, работа такая. У него один знакомый мультимиллионер спросил: «Валера, а если бы меня точно так же продавали, ты бы тоже так молотком стукнул?» Валера говорит: «Да, Дима. Ничего личного, работа такая».

Да, про молоток. Он для аукциониста вроде отличительного знака, как и бабочка. Хотя бабочка без молотка – это уже официант.

Молоток ему выточил один зэк-мастеровой в Красноладьинске. Валеру туда пригласили провести образцово-показательные торги, потому что там творились нелады: сговаривались местные предприниматели с сотрудниками тамошнего фонда имущества, и недвижимость уходила за какие-то смешные деньги. Все понимали, что идёт сговор, надо это как-то предотвратить, поэтому позвали профессионального аукциониста. Михельсон, глава города, был, кажется, не слишком доволен, но пришёл посмотреть.

Аукцион там прошёл исключительно удачно. Цены были достигнуты какие-то рекордные, поскольку Валера ни с кем не сговаривался, всё было честно. И этот Михельсон был настолько поражён всем увиденным и восхищён суммами, которые удалось получить, что донёс подвыпившего на банкете Валеру до поезда чуть ли не на руках, отправил домой с комплиментами и благодарностями.

А те люди, которые пригласили, решили подарить аукционисту молоток. Они, правда, не знали, каким он должен быть, поэтому заказали два разных, на выбор. Там же зона, в Красноладьинске, и какой-то умелец за колючей проволокой выточил два молотка: один маленький, другой – размером с киянку. Этот большой Валера сразу отверг, а маленький взял, хотя он был тоже неформатный, узенький и тонкий. Вот и получилось, что какой-то безымянный зэк выточил молоток, которым Валера потом в Москве «отбил», можно сказать, самую крупную сделку в истории страны.

Его спрашивали: «А где у тебя этот молоток? Продай его Ходорковскому». Я думаю, Валера продал бы, если бы тот захотел купить. Для Ходорковского это, наверно, какой-то символ, знак.

Где-то я читала, что мужчины останавливаются в эмоциональном развитии на уровне либо семи лет, либо семнадцати, либо, кажется, двадцати пяти. Вот он по натуре совершенный подросток – во всём, даже в том, как он матерится. Какое-то подростковое удовольствие от этого получает, что ли?.. Он тянется к знаменитостям, собирает автографы, фотографируется со всеми. Меня, например, палкой не загонишь просто подойти к известному человеку и с ним сфотографироваться только потому, что это «кто-то». Ну не надо мне этого! А у него тут целый иконостас: Кикабидзе, Боярский, певцы разные – Хворостовский, Вишневская, Курмангалиев. Он как-то ухитрился через Золотухина взять автограф у Тонино Гуэрры.

В этом смысле я совсем другая: мне достаточно самой знать, на что я способна, меня это устраивает вполне. И нет никакой нужды показывать себя на публике.

В нашем возрасте большое счастье – не зависеть друг от друга полностью, с утра до ночи. У меня своя жизнь, у него – своя. Всё равно ещё каким-то образом друг другу интересны и нужны. У нас брак со временем превратился в дружбу. Это, на мой взгляд, идеальные отношения. Главное – друг друга не доставать.

Почему я ещё Валере благодарна? Он меня фактически спас от родителей, забрал. Когда мы поженились, я ему предлагала: поедем жить куда-нибудь на маяк! Чтобы от всех подальше.

Для меня остаться с родителями означало полное подчинение, папин диктат. Папа был царь и бог, меня мама так воспитывала: всё для мужчины. Я должна была находиться дома, когда он вернётся с работы… Сейчас я понимаю, что папа воспитывал меня как очень хорошую жену – но как бы для себя… Ревность дикая, безумная мужская ревность. Просто патологическая!

И я всю жизнь жила между двух мужчин, между мужем и отцом.

Я мечтала быть литературным переводчиком, хотела заниматься языком. А по тем временам единственный в городе иняз был в пединституте.

Но 30 августа мама встала передо мной на колени и сказала: «Ради всего святого! Забери документы из пединститута. И перенеси их в университет. Он ближе к дому, и он престижнее. Ты такая отличница-красавица – и вдруг пединститут!» – «Хорошо, мама, встань, пожалуйста, с колен, я это сделаю». И всё. А там уже мне было абсолютно всё равно – я бы поступила на любой факультет. В результате у меня потом никогда не было любимой работы.

Мне запомнился фильм про одну молодую женщину, которая всю жизнь очень зависела от семьи, от своих родных. Беспокоилась, переживала за них. Заботилась и принимала их заботу, желала им всего самого счастливого. Но при этом не отказалась бы жить вдалеке от них, совсем одна, где-нибудь в маленьком домике в Швейцарии.

И вот она рассуждает: если бы меня спросили, хотела бы я после смерти, на том свете, снова оказаться рядом с ними со всеми – с моими близкими людьми? Хотела бы?

И она не знает ответа. Не может сказать, что – да, хочу.

Ведь на самом деле так и есть (плачет).

Вот говорят: мы потом на небесах встретимся, встретимся – опять соберёмся и будем вместе…

Нет уж, лучше не надо! Нет.

Часть II
Вчера и всегда

История шестая
СЕМЬЯ УРОДОВ (1961 год)

Если кому-то ещё не расхотелось узнать, что такое любовь, то я сейчас скажу. Любовь – это мафиозный сговор: двое против всех. Такая маленькая сдвоенная крепость, кровосмесительный заговор двух тел и душ против остального мира. Почти все другие варианты любовных отношений – только попытки имитации, суррогатные альянсы, в которые вступают, чтобы спастись от одиночества, утолить похоть, корысть или какую-нибудь практическую нужду. Ну, или потому, что «так принято» среди людей.

Меня зовут Филиппа Рольф. Мне было тридцать шесть лет в том январе, когда я, слишком, пожалуй, заинтригованная и взволнованная будущей встречей, отправилась на юг Франции, в Ниццу, ради светского чаепития и короткого знакомства с этой странной парочкой – с Боровом и его женой.

Сразу поясню, чтобы не было недоразумений. Это я сама за глаза, мысленно окрестила его Боровом. А потом и в глаза называла, но тоже мысленно, про себя.

Лет пять назад Боров опубликовал сенсационный роман о любви одного ублюдка к своей несовершеннолетней падчерице, после чего быстро стал мировой знаменитостью, пикантным лакомством для фоторепортёров и газетчиков из разных стран. Пресса теперь кокетливо именовала его Мистером Малышкой. Предсказуемо заразный ажиотаж со скандальным липким запашком докатился и до моего северного захолустья.

У меня набралась эфемерная стопочка газетных вырезок, которые могли пригодиться, самое большее, для того, чтобы допорхнуть почтовым путём до автора – потешить его тщеславие и замарать ему пальцы типографским свинцом. Я так и поступила: нашла без больших усилий адрес и отправила Борову эти никчёмные вырезки, сопроводив лаконичным письмом от лица хорошо осведомлённой, заинтересованной читательницы.

На ответ я не рассчитывала и не особо нуждалась в нём.

Как раз в те дни у меня произошёл разрыв с моей сумасшедшей Хильдой. Она забрасывала меня слёзными посланиями в стиле брошенной любовницы, а я отвечала: «Прекрати свои бабские истерики. Не веди себя так, будто имеешь дело с очередным самцом». Заодно мы лениво доругивались в письмах с мамочкой-аристократкой, которая давно усматривала во мне один сплошной порок или чью-то тяжёлую медицинскую ошибку.

Вот на таком неприглядном фоне почта вдруг одарила меня старомодной рождественской открыткой с французской маркой и бегущим, но разборчивым почерком. Я начала читать с конца: «…Если окажетесь на Ривьере, будем рады видеть у нас гостях».

Ну, конечно же, писал не сам Боров, писала его дражайшая вторая половина (любопытно, как она выглядит?): «Мой муж сердечно благодарит за подборку публикаций о нём…» Обратный адрес: дом 57 по Английской набережной. Надо же, какой щедрый сюрприз.

Я не исключала, что это могло быть всего лишь формой любезности, но сразу твёрдо решила поехать к ним в январе.

До поездки мы успели обменяться ещё парой писем. С оглушительной заботливостью моя корреспондентка задавалась вопросом, где я смогу остановиться, так что мне даже пришлось одёрнуть её: «Надеюсь, вы понимаете, что я совершенно самостоятельный человек и никого не прошу меня опекать».

Семейка педантов назначила мне аудиенцию на субботний вечер, 14 января. Я приехала накануне, 13-го, и поселилась в одном из самых дешёвых мест. Отель находился далековато от нужного адреса, но для меня это не имело значения.

Переоделась после дороги и ушла гулять. Там было на что полюбоваться. Город сиял полукруглым ожерельем, окаймляющим залив Ангелов. Мне чудились радостные обещания в том, как трепетали под ветром цветные парусиновые маркизы и лохматились головы пальм.

Я знала, что эта странная, очень закрытая парочка притягательна для очень многих людей. И слишком многие хотели бы оказаться на моём месте: получить такое же приглашение, чтобы проникнуть в эту неприступную семейную крепость, увидеть её изнутри. Однако я не позволила себе выказать нетерпеливость и набрала их номер только на следующий день.

Мне ответил неожиданно молодой женский голос: «Когда вы приехали? Ещё вчера?! Вы же полдня потеряли! Тогда ждём вас через час».

Дом 57 нашёлся в двух шагах от гостиницы «Негреско». Это была жёлтая обшарпанная вилла Викторианской эпохи с большими окнами и нарядным выходом к морю. Вот, значит, что выбрали наши затворники-эмигранты. Зимнее убежище на Лазурном Берегу.

Я пришла к ним ровно в четыре часа пополудни. Дверь мне открыл сам Боров. Он выглядел точно таким, как я себе его и представляла: слегка моложе своего законного шестидесяти одного; в глаза бросались безупречная холёность, идеальная выбритость щёк, уже начинающих отвисать, менторский блеск залысин. Врождённую барственность манер и патрицианскую брезгливость он маскировал чуть наигранной, озорной непринуждённостью, которая в любую минуту могла быть сброшена без малейшего сочувствия к неудачливому, неугодному визави.

Ведя меня в просторную гостиную и усаживая в кресло, он заговорил так, будто мы уже закадычные собеседники, которые могут, наконец, вернуться к ненадолго прерванной болтовне:

– Что-то я хотел вас спросить…

В гостиной было солнечно и прохладно.

– Желаете выпить? Что же я такое хотел спросить… Да, вот, кстати. Вам известен секрет голубого вина? Откуда эта голубизна, что за фокус?

Я ещё не успела найти в ответ ни одного слова, когда прямо передо мной, на обманчиво безопасной дистанции, удвоенной старинным зеркалом и косым прямоугольником зимнего солнца, появилась очень худая, высокая женщина редкостной красоты. Мне даже увиделось в первый момент вокруг её головы что-то вроде свечения. Но и после того, как я разглядела ослепительную седину над гладким девчоночьим лбом, световой эффект не исчез – эта женщина вся светилась. Она сказала: «Как поживаете?» – и я только сумела потрясённо улыбнуться и кивнуть.

С появлением супруги Боров не перестал теребить меня расспросами.

Так что мы знаем про голубое вино?

Известно ли мне, что его жена – еврейка?

Догадываюсь ли я, что все буквы и цифры имеют цвет?

Ведь правда «А» радикально чёрная и блестит, как чёрный лак?

Ну да, теперь я должна доказать, что я не совсем олигофрен. Вероятно, для Борова эти вопросы – как сигнальные пароли, вроде набора отмычек к чужой душе.

Вино голубое за счёт можжевеловых ягод.

Что еврейка – не знала, нет. А это категорически важно?

И какой может быть чёрный лак, если «А» краснеет, как фуксия, уходя в неоновый стыдный подбой?

Он вздёргивал брови и польщённо покашливал в кулак. Кажется, можно было на время расслабиться. Я сумела пройти первый тур.

Но мне стоило некоторых усилий, чтобы сдержаться и не сказать: «Ах, какой роскошный экзамен, меня сейчас стошнит! Если тебе так нравится играть в вопросы и ответы, то лучше скажи, мать твою, по какому долбанному праву ты заставил маленькую девочку служить игрушкой для похотливого ублюдка? Это ведь по твоей милости целая армия таких же уродов теперь пускает слюни, заглядываясь на детскую наготу».

Боров, скорее всего, поскучнел бы, напрягся и ответил с многотонным юридическим пафосом: «Жаль, что вы не заметили, как меня печалит трудная судьба бедной девочки, усугублённая преступными позывами главного героя. Совершенно безнравственный, растленный тип, который сам же себя и наказал».

И после такого светского диалога меня бы с треском выставили вон.

Вместо этого я спросила: «Что вы сейчас пишете?» – и выслушала жеманный спич о том, как сильно проза нуждается в поэзии, и потому он сейчас начал сочинять поэму (точно не помню, кажется, прозвучало название «Палевый огонь»). И, если я пробуду в Ницце достаточно долго (не меньше двух недель? замечательно!), он кое-что успеет мне прочесть.

– Там есть недурные куски. Правда, Вера?

Вера не преминула подтвердить.

Я тогда подумала: «Если ты жена Борова, значит, такая твоя участь – всю жизнь подтверждать и восхищаться». Впрочем, я недооценила её. Просто ещё не осознала, кого я встретила в тот день.

У одного умного англичанина я прочла: «Единственный способ познать человека – безнадёжно его полюбить». Вот именно это скоро со мной и случится.

Мне доверительно пожаловались, что заболела кухарка, а значит, надо придумать, куда пойти ужинать, и от этого будет зависеть, что можно надеть.

Очень хотелось съязвить по поводу тех несчастных, чьи жизненные планы и внешний вид зависят от здоровья кухарки. Но я сказала:

– Жаль, что у меня сейчас нет возможности вас куда-нибудь пригласить.

Вера вдруг ответила:

– О, не беспокойтесь! Для подобных случаев у нас есть мужчина.

Это было сильное заявление, и мне понравился такой расклад: не они вдвоём, не парочка супругов-заговорщиков плюс гостья, приглашённая из милости, а мы с ней – две женщины плюс мужчина, полезный в некоторых случаях.

Мужчина был послан одеваться для ресторана, потом вернулся в тёмном костюме и яркожёлтых ботинках, но, услышав один только возмущённый окрик: «Володя!» (с властным нажимом на букву «л» – «Воллодя»), потащился назад переобуваться в чёрные.

Вера завернулась в меховую накидку, которая очень ей шла и выглядела бы ещё лучше, если бы не комментарий: «Это подарил муж».

Ресторан в отеле «Негреско» мне показался неприлично помпезным, как и сам отель. За ужином Боров развеселился. Он, видно, совсем уже принимал меня за свою, если считал нужным сообщить, например, что ненавидит любые морепродукты, кроме рыбы. Кому в мире это интересно, мать твою! Потом он начал растроганно вспоминать, как, будучи совсем маленьким мальчиком, в пять или шесть лет бегал по этому отелю, под его светлым куполом и хрустальной люстрой в вестибюле, по мрамору и коврам. Вера терпеливо дослушала этот мемуар и сказала очень членораздельно: «Воллодя. К сожалению. Насколько я знаю. Когда ты был маленьким мальчиком, отеля “Негреско” не существовало. Он появился немного позже».

За эти слова я готова была её расцеловать.

На обратном пути нам встретился какой-то потрёпанный, убогий персонаж, похожий на облезлого дикобраза. При виде Борова он кинулся его тискать, приобнимать и выспрашивать обо всей жизни, так что нам с Верой пришлось ожидать в сторонке, пока закончится рандеву. Выяснилось, что фигуранты учились вместе, в одной школе в Петербурге лет сто пятьдесят назад.

Потисканный и приобнятый, Боров заметно скис и, кажется, готов был в срочном порядке сбежать из Ниццы. Вера ответила: «Подумаешь, несчастье. Ну, столкнётесь ещё раз-другой».

Мы вернулись в их временный дом, на жёлтую виллу, где при вечернем свете анонимные портреты в тяжёлых тусклых рамах и мебель, претендующая на сожительство с кем-то из Людовиков, имели особенно безнадёжный вид.

Раза два я намекнула, что готова откланяться, но хозяева и не думали меня спроваживать, их почему-то остро интересовало всё, что касается меня и моего будущего. Собираюсь ли я, допустим, оставаться жить в Швеции или хотела бы сменить страну? Если я всерьёз пишу и публикую стихи, то не стоит ли мне переехать в Америку? Там намного больше читателей, а значит, и писательских перспектив. Всё это звучало как-то наивно, я молчала и вежливо пила чай с лимоном, который заварила Вера. Их обоих увлекла идея моего переезда за океан для поступления в Гарвард или Колумбийский университет. Они хоть сейчас готовы написать рекомендацию и ходатайствовать за меня.

Уже за полночь мои новые опекуны встрепенулись и кинулись провожать, несмотря на возражение: «Я уже достаточно взрослая, чтобы добраться самостоятельно». – «Не имеет значения, сколько вам лет, – сказала Вера. – Важно то, на сколько вы сейчас выглядите».

Пока мы шли по ночным улицам, меня продолжали воспитывать и наставлять. По их мнению, я должна завтра же выбрать отель поближе и получше. Вот хотя бы эту гостиницу «Марина» – просто замечательная! «Вера, откуда такая уверенность, вы жили здесь?» – «Нет, мы не жили. Но посмотрите сами, какие пальмочки расставлены у входа, ну прямо куколки!» Будь на её месте кто-нибудь другой, я бы тут же обсмеяла и эти пальмы-куколки, и сладенький девичий восторг. Но она так ослепительно улыбалась и так заглядывала мне в глаза, что я ощущала в себе одну только радость.

Казалось, не было такой темы, которую супруги не могли бы досконально при мне обсудить. Представьте себе, Стэнли Кубрик, когда снимал постельную сцену с Гумбертом и Шарлоттой, совершенно пренебрёг Володиным сценарием. Ужасно! Сын Дмитрий жалуется из Милана, что у него болит горло и он не может петь. Кухарка выздоровеет неизвестно когда. Ещё бы не ужасно. Английскую набережную модернизировали до полного безобразия. Тоже кошмар. Нам, кстати, так нравятся автомобильчики «альфа-ромео», почему бы не назвать их «альфа-Ромео-и-Джульетта»? А Володя, представляете, так и не научился водить.

Возможно, всё это выбалтывалось искренне, от чистого сердца, не знаю. Но меня не покидало впечатление, что это рисовка, слаженная игра на зрителя, то есть на меня.

Забегая вперёд, сознаюсь, что с какого-то момента мне станет смертельно важно всё, что Вера думает или говорит за моей спиной. Каждое её слово. Только этим и объясняется тот факт, что в один прекрасный вечер я вскрыла и прочитала письмо, которое предназначалось не мне.

Нет, я ничего не украла, всё получилось намного легче. После нашей очередной прогулки втроём Вера спохватилась – не успела отправить письма, в том числе срочные, и я сама предложила: давайте отправлю на обратном пути. Она была так благодарна, что два раза назвала меня «милой».

Милая так милая, не буду возражать. В моих руках оказались три письма для издателей и одно личное, адресованное, как я потом поняла, родственнице. Вот это четвёртое письмо я ненадолго арестовала, оставила на вечер у себя.

Обойдусь без технических подробностей о том, как вскрывают, не повреждая, запечатанные конверты. Мне пригодились пар из кипящего чайника и старая бритвочка «Жиллетт».

После обязательных донесений о текущих делах (Володя захвачен новым романом, пишет запойно, бодрый как никогда; погода солнечная; постоянной кухарки так и нет) бегущий почерк Веры наконец вознаградил меня коротким абзацем, ради которого я и пошла на преступление.

Вот что я узнала о себе.

Красавица-шведка из хорошей семьи, но рано потеряла отца и порвала отношения с матерью. Судя по всему, блестящая умница, поэтесса, владеет чуть ли не десятком языков. При этом неравнодушна к женщинам, лесбиянка с совершенно «достоевским» темпераментом. При этом настолько напряжена изнутри, до такой степени наэлектризована, что иногда просто невозможно с ней рядом стоять. Мужской склад ума и слишком, пожалуй, мужественная внешность, но ей это идёт. Володе нравится тоже.

Не буду скромничать: перлюстрация письма не единственное моё преступление за эти две недели. Следующим героическим злодейством был приход в гости в самое неурочное время, без договорённости и без звонка. Я уже знала, что по утрам, до завтрака Боров обычно пишет, а Вера наводит дамский марафет. Лучший способ застать их обоих врасплох, с голыми, беззащитными лицами – явиться в гости ни свет ни заря.

Я не исключала, что этим утром даже не буду впущена в дом и потом навсегда попаду в немилость. Но Боров молча выслушал скорострельные извинения, обмерил меня каким-то сквозным, судебно-медицинским взглядом и, прежде чем уйти назад к своим бесценным рукописям, довёл до кресла в гостиной, видимо, уверенный, что здесь я терпеливо дождусь, пока хозяева ко мне снизойдут.

Вместо этого, оставшись одна, я углубилась в интерьерные закоулки, не предназначенные для гостей. Ну да, я пошла в правильную сторону. Почти сразу передо мной приоткрылась дверь, и в ослепляющей близости, нос к носу, Вера крикнула: «Володя, кто пришёл?..» Букет извинений был уже наготове, а заминаемую сообща и наспех неловкость в одну минуту затмило то, что я рискнула увидеть. Она смутилась не как хозяйка, застигнутая гостьей в неглиже, а как девушка, случайно оголившаяся перед кавалером, который ей не безразличен. И там была одна подробность, которая вызвала у меня тихое бешенство и, можно сказать, слегка повредила ум. Пусть это кого-нибудь насмешит, но я имею в виду мелькнувшие под незапахнутым халатом короткие цветные штанишки из шёлка. В такие наряжают маленьких девочек или инфантильных девиц, но это уж точно не дамское бельё.

Короче говоря, у меня больше не осталось никаких сомнений по поводу их так называемого брака. Он неплохо устроился, твердила я себе, воспитал из жены суррогатную Лолиту, превратил взрослую прекрасную женщину в покорную травести.

Я так и думала бы, что сумела проникнуть в стыдную семейную тайну изобретателя и дрессировщика нимфеток, если бы не тот случай в кинотеатре – о нём я ещё расскажу.

Вера не переставала меня поражать. Зашёл разговор о том, что в марте ей нужно съездить в Милан, присутствовать на выступлении сына. Но она беспокоилась из-за того, что для перелёта в Милан, оттуда в Мантую, потом назад в Милан и в Ниццу потребуется не меньше трёх суток:

– Я же не могу так надолго оставить Володю одного!

Когда однажды я пришла к ним в подавленном настроении и не смогла это скрыть (меня выбило из колеи кричащее, истеричное письмо от Хильды), Вера не задала ни одного лишнего вопроса, а принесла из кухни яблоко, почистила и протянула мне половинку. Периодически она осведомлялась, всё ли удобно в моей гостинице и не надо ли погладить что-нибудь из моих вещей.

В день, когда я нагрянула без предупреждения в непозволительно раннее время, они вели себя холоднее, сдержанней обычного, но потом всё как-то немного распогодилось. Борову прислали типографские гранки для авторской правки, он с наслаждением принюхивался к свежеотпечатанным листкам, косил в мою сторону смешливым хитрым глазом и предлагал понюхать мне. Я подумала: а когда ему в руки попадает уже вышедшая собственная книжка, он, наверно, не только нюхает, но и пробует её на зуб? Может, к этим ритуалам и сводится его главное писательское удовольствие?

Говоря уж совсем откровенно, после того как я сочла, что короткие детские штанишки на взрослой женщине – достаточно выразительная улика, у меня возникла потребность отомстить. Тогда казалось, я могла и убить его, если б только увидела согласие Веры или хотя бы намёк на согласие.

Один-единственный раз мы остались наедине, просто сбежали ненадолго погулять, и я сейчас понимаю, что эти полтора часа стали самыми счастливыми в моей жизни. Мы засиделись на скамье, глядя на залив Ангелов, который искрился на солнце так, что было больно глазам. Вот там я и задала свой жестокий вопрос. Набрала в лёгкие побольше воздуха и спросила: «Случись вдруг такое несчастье – твой муж внезапно умер, оставил тебя одну, что будет на следующий день после похорон? Как ты станешь жить?»