Текст книги "Русский народ в битве цивилизаций"

И позже, при Хрущеве, при Брежневе, колхозников как будто нарочно приучали к тому, что они только поденщики, по чужим замыслам работающие на земле: у них то отбирали коров в колхозное стадо, то раздавали их обратно, то опять отбирали, чтобы привязанность к скотине не укреплялась в душе. Да и с их судьбами делали то же: то задумывали сселять в «агрогорода», то укрупняли колхозы, то измельчали. Одним росчерком пера колхоз мог быть превращен в совхоз, и наоборот. Об их жизни все знают по теперь уже классическим произведениям Ф. А. Абрамова, В. И. Белова, В. Г. Распутина.

Коллективизация была полной победой социалистической идеи над крестьянством. Еще в резолюции I Интернационала в 1869 году говорилось, что капитализм, наука, течение событий и интересы общества «приговаривают мелкое крестьянское хозяйство к постепенному исчезновению, без права апелляции и без снисхождения». Это у нас и произошло, только не «постепенно». Если установление первого крепостного права потребовало 200 лет, то новое закрепощение было осуществлено за 3 года. «Реакционный класс» был уничтожен, а отдельные его представители либо тоже были уничтожены, либо превращены в пролетариев.

Труд крестьянина нисколько не менее глубок и содержателен, чем труд ученого или писателя. Он имеет осмысленный, творческий характер, связан с природой, отражает ее цикличность. Представим себе, что математикам или поэтам «спускали бы сверху» «установки» для их работы, организовали «теоремозаготовки» или «стихозаготовки» с переселением на Север, расстрелами и вообще в том духе, который описан выше, а потом объединили бы их в коллективы и, отобрав паспорта, заставили коллективно создавать продукцию в предписанном стиле и количестве. Ясно, что это был бы конец и математике, и поэзии. Точно так же пришел конец крестьянству. С той разницей, что из-за древности и живучести этого уклада «раскрестьянивание» все же растянулось на десятилетия.

В работе, появившейся более десяти лет назад, К. Г. Мяло предложила рассматривать коллективизацию как явление цивилизационного слома («Новый мир», 1988, № 8). К сожалению, эта точка зрения не была потом нигде детально развита, хотя, по-моему, обращает внимание на суть ситуации. Сейчас во всем мире большое признание получила роль крестьянства, даже возникла такая наука (или область знания) – «крестьяноведение» (17, 18). Стало проясняться, что крестьянство так же, как, например, семья, не связано с какой-либо «формацией» – феодализмом или капитализмом. Это особая форма цивилизации, существующая на протяжении нескольких тысячелетий. Началось изучение ее этических принципов, хозяйствования, искусства. Вот эта цивилизация и была разрушена коллективизацией и последовавшим раскрестьяниванием. Для России это означало и большее – разрушение традиционной русской цивилизации, основой которой была деревня.

Эта связь особенно ярко проявилась в литературном течении 20-х годов – как бы идеологической подготовке коллективизации. С поражающей яростью авторы обрушивались на своего врага, который представал то в виде «темной» деревни, то «Расеи». Например, очень известный тогда поэт Безымянский спрашивал:

 
О, скоро ли рукой жестокой
Расеюшку с пути столкнут?
 

А малоизвестный Александровский писал:

 
Русь! Сгнила? Умерла? Подохла?
Что же! Вечная память тебе.
Не жила ты, а только охала
В полутемной и тесной избе.
 

И не в литературе, а в реальности эпоха коллективизации была временем слома духовных основ жизни народа. Например, создание колхоза и раскулачивание часто сопровождалось закрытием церкви, снятием колоколов. Была даже директива ЦК о закрытии церквей и молитвенных домов. Из сводок ГПУ известно о 1487 восстаниях, вызванных подобными действиями. (Через месяц после выхода в свет такой директивы Сталин в статье «Головокружение от успехов» осудил эти действия.)

Ломке подверглись и семейные, родственные связи. В наиболее радикальных социалистических программах, начиная с Платона, планировалось уничтожение семьи, брака и общественное воспитание детей. В СССР такие меры никогда не осуществлялись. Но в 1930-е годы в газетах многократно появлялись отречения от арестованных родственников: отца, сына, брата. Тем самым внушалось, что подчиненность человека государству должна быть сильнее любых родственных связей, голоса крови. Именно за это и был так прославлен Павлик Морозов. О нем не просто скорбели как об убитом ребенке. Он прославлялся как герой, потому что поплатился своей только еще начинавшейся жизнью за подвиг, утверждавший новые моральные нормы: донос на отца-«вредителя».

Коллективизация для крестьянства была более радикальным переломом, чем революция 1917 года. Она разрушила многотысячелетнюю культуру и бесконечно уменьшила возможности выбора разных путей в будущее для народа. С этой точки зрения Сталин очень точно применил к ней термин «великий перелом». Так ее воспринял, например, и Н. Клюев. Он был арестован в 1934 году и на допросе показал: «Окончательно рушит основы и красоту той русской народной жизни, певцом которой я был, проводимая коммунистической партией коллективизация. Я воспринимаю коллективизацию с мистическим ужасом, как бесовское наваждение». В его деле сохранилось стихотворение «Песня Гамаюна», в котором говорится:

 
К нам вести горькие пришли,
Что больше нет родной земли.
И Север – лебедь ледяной
Истек бездомною волной,
Оповещая корабли,
Что больше нет родной земли!
 

С другой стороны, и Сталин, по-видимому, осознавал какой-то роковой, поворотный характер коллективизации. В воспоминаниях о Второй мировой войне Черчилль рассказывает, что во время визита в Москву в августе 1942 года между ним и Сталиным произошел такой разговор. Черчилль: «Скажите, напряжение, вызванное войной, было столь же тяжелым для вас, как при проведении коллективизации?» Сталин: «Политика коллективизации – это была чудовищная борьба». Черчилль: «Я думаю, вам было тяжело, так как вы имели дело не с тысячью помещиков или аристократов, а с миллионами маленьких людей». Сталин: «Десять миллионов (он показал на пальцах, подняв руки). Это было страшно. Это продолжалось четыре года <„.>. Это было очень тяжело и трудно, но абсолютно необходимо». Черчилль: «Что же произошло?» (С «кулаками».) Сталин: «Многие согласились вступить в колхозы, некоторым была предоставлена своя земля в провинции Томск или провинции Иркутск и даже севернее, но большинство оказалось очень непопулярными и были убиты своими батраками».

То есть коллективизация представлялась Сталину более трудной и опасной, чем война с Гитлером, когда немцы прорвались уже к Волге.

В этой работе, в связи с крестьянскими восстаниями эпохи Гражданской войны, коллективизацией и раскулачиванием, мы ссылались на сборники документов и обзоры архивных данных, составленные квалифицированными учеными, много лет (иногда – десятилетий) занимавшимися историей крестьянства советского периода. Это работы историков-профессионалов, не имевшие целью подтверждение каких-то политических взглядов (хотя авторы, вероятно, такие взгляды имели). Но за последние десять лет появилось много гораздо более легковесных публикаций, мотивировка которых была чисто политической: они использовали трагедию деревни, чтобы оправдать происшедший в последние годы перелом жизни. Это в принципе обреченная на неудачу попытка. Каждый своими глазами видит, как жизнь изменилась катастрофически к худшему – и для страны в целом, и для подавляющего большинства ее жителей.

Но такой прием фальшив и по более глубокой причине. Бессмысленно «выставлять оценку» общественному укладу на основании того, что происходило до или после того, как этот уклад имел место. Причем в обоих вариантах: ставить «положительную оценку» либо «перестройке» – апеллируя к трагедиям коммунистического периода, либо коммунизму – на основании катастрофы «перестройки». Действительно, предположим, в порядке «мысленного эксперимента», что в следующее десятилетие распад России примет масштаб распада СССР, тепловой и энергетический кризис с Севера и Дальнего Востока придет в Центр, наступит голод, как в 1921-м или 1933 году. (Многие признавали такое развитие вероятным.) Будет ли тогда оправдана точка зрения: «Мы виноваты, что не ценили положительных сторон политики Ельцина, реформ Гайдара и Чубайса; при них, по крайней мере, не было сплошного голодного мора»?

Да и вообще, сопоставление современности с периодом коммунистического строя не имеет смысла, так как сам этот период был очень неоднороден. Он распадался на резко различающиеся эпохи.

1. Гражданская война и «военный коммунизм». Тогда человеческая жизнь не стоила и полушки. Человека могли расстрелять как заложника или просто убить за сапоги. Свирепствовал сыпной тиф. Сначала голодал город, потом страшный голод пришел в деревню.

2. Нэп. Для партии это был период «отступления и перегруппировки сил», для всей страны – поиска новых возможностей развития.

3. «Сталинский период». Это было время крайней бедности, недоедания, а иногда и голода. Почти все жили в «коммуналках». Я, например, могу по пальцам одной руки пересчитать своих знакомых, имевших отдельные квартиры. Но постоянно слышны были сообщения о поразительных успехах, строительстве нового, небывалого в истории государства.

4. «Хрущевско-брежневский период». Тогда стали покупать хлеб за границей и торговать нефтью. Появился комфорт: массовым явлением стали отдельные квартиры, пенсии, на которые вполне можно было прожить, частные автомашины.

Бессмысленно соединять в единый образ черты разных эпох: нельзя «к дородности Ивана Павловича прибавить развязность Балтазара Балтазарыча». Аргументы «зато мы строили великую державу» и «тогда наши квартиры были почти бесплатными» – относятся к разным эпохам.

Мне кажется, единственный способ понять нечто в нашей новейшей истории – это рассматривать весь XX век как единый кризис – начиная по крайней мере с войны 1914 года (или революции 1905 года) и кончая современностью.

Был ли «великий перелом» – раскрестьянивание России – неизбежен, предопределялся ли он железно предшествующей историей? Иначе говоря, существовала ли ему альтернатива тогда, в конце 1920-х годов (даже исходя из революции и Гражданской войны как уже свершившегося)? Хотя историю мы изменить не можем, но обсуждение ее и, в частности, подобных вопросов может способствовать ее уяснению.

Поскольку принятие курса на «сплошную коллективизацию» и «уничтожение кулака как класса» происходило параллельно борьбе с «группой Бухарина», то, естественно, возникает предположение, что линия этой группы как раз и представляла подобную альтернативу. Но чем больше я знакомился с произведениями Бухарина, материалами съездов тех времен и впервые сейчас рассекреченными материалами пленумов ЦК, тем более сомнительным мне казалось, что Бухарин и его единомышленники были способны предложить какую-то реальную альтернативную концепцию или план действий.

Говоря суммарно, причина видится мне в следующем. История всей партийной борьбы после смерти Ленина, да и история Гражданской войны и даже вся марксистская идеология предполагали единственную программу – уничтожение крестьянства. Недаром Сталин, когда еще он с этой программой боролся, признавал, что ее исповедуют 99 членов партии из 100 (в принятой у них терминологии: «Бей кулака!»). Бухарин же и вся его группа были слишком тесно связаны с партией, чтобы противопоставить ей какую-то независимую точку зрения. Конкретно это можно подтвердить следующими соображениями.

1. Бухарин никогда не признавал за крестьянством права на самостоятельное существование, со своими собственными целями. Во время «военного коммунизма» оно для него явно подпадало под категорию «материала», который при помощи насилия и расстрелов перерабатывается в «коммунистическое человечество». Но и во время нэпа он считал, что оно еще должно «превратиться в людей» (а пока – всего лишь «курица»). Провозглашая и «блок», и «союз» пролетариата с крестьянством, он всегда понимал его так, что «руководящая роль должна принадлежать рабочему классу», а «в самом рабочем классе руководящая роль, в свою очередь, должна принадлежать коммунистической партии». Крестьянство то «переделывается» рабочим классом, то «втаскивается» в социализм «при помощи наших командных высот» и т. д. и т. д.

2. Как следствие, ни Бухарин, ни его группа в принципе никогда не могли отказаться от насилия по отношению к крестьянству. Если не расстрелами, то политикой цен. Бухарин предлагал еще в 1927 году производить «изъятие средств от населения <…> на дело индустриализации», соблюдая «необходимую меру и необходимую степень революционной законности в деревне». В принципе он не возражал против «чрезвычайных мер», которые, по его словам, «получили свое историческое оправдание», и, хотя он выступал против их постоянного применения, подчеркивал все же, что в случае необходимости «не откажемся от экстраординарных мер».

3. Бухарин и его группа в принципе не могли отказаться от идеи классовой борьбы в деревне. Бухарин писал о «мелкобуржуазных рыцарях крепкого хозяина, которые скорбят и хнычут по поводу форсированного наступления на кулачество». Он говорил на пленуме ЦК в апреле 1929 года: «Сколько раз нужно говорить, что мы за колхозы, что мы за совхозы, что мы за великую реконструкцию, что мы за решительную борьбу против кулака, чтобы перестать возводить против нас поклепы?» (19)

4. Бухарин и его группа вечно боялись обвинения во «фракционности», а значит, не могли выдвинуть свою, независимую программу и сплотить вокруг нее своих сторонников. На том же пленуме ЦК Бухарин говорил: «Вы новой оппозиции не получите. И ни один из нас никакой «новой» или «новейшей» оппозиции возглавлять не будет». А тогда их борьба теряла принципиальный смысл. Например, из письма, направленного Бухариным, Рыковым и Томским пленуму ЦК в ноябре 1929 года, вообще трудно понять, в чем же были разногласия. Это в основном жалоба на несправедливое отношение к трем авторам.

Переломить линию, назревавшую в партии с XIII съезда (а вернее, с эпохи «военного коммунизма»), можно было только очень радикальными мерами: обращением к той (уже значительной) части партии, которая чувствовала себя связанной с деревней, к красноармейцам – в основном выходцам из деревни. Да и ко всему народу. В деревне распространялось движение за создание «крестьянских союзов» (сводки ГПУ часто сообщают об «агитации за крестсоюзы»). Можно было опереться на него. Но об этом Бухарин и никто из его последователей в принципе не были способны и помыслить.

К этому присоединяется и личный фактор: Бухарин не был «харизматическим лидером». Он был, например, очень ценим в партии за то, что умел открыто признавать свои ошибки. Но «вождь» не может признавать ошибок! Он зовет за собой единомышленников на бой, на жертвы. Что же будет, если они погибнут, а он честно признает, что ошибался? Сталин никогда не признавал никаких своих конкретных ошибок. Один раз он признал, что он груб (в чем Ленин обвинял его в своем «завещании»), но добавил: «С врагами партии». Ленин часто говорил: «Мы наделали массу глупостей» и т. д., но если он хотел взять назад свои конкретные тезисы в дискуссии с Троцким или Бухариным, то это делалось так, что Надежда Константиновна при личной встрече говорила: «Ильич считает, что разногласий больше нет». А Бухарин охотно открыто признавался в ошибках, а после объявления его «правым оппозиционером» не раз каялся и даже возносил славословия Сталину. И кто знает, может быть, и искренне? Психологию людей, способных по велению партии видеть черное белым, нам уже не понять.

Очень показательно и письмо, составленное Бухариным в ожидании ареста и гибели, которое он дал заучить жене. Прежде всего обращение: «К будущим вождям партии». Не к народу той страны, в управлении которой он так решительно участвовал, и не (как интернационалист) к человечеству или мировому пролетариату. Он чувствовал себя только членом партии! И поразительно заявление: «…вот уже седьмой год, как у меня нет и тени разногласий с партией». В такие моменты не лукавят. Ведь это значит, что его разногласия со Сталиным сводились к тому, что он опасался, как бы сталинский план не провалился. А когда он удался, разногласия отпали. Ведь и Сталин на XVI съезде обвинял бухаринскую группу лишь в «паникерстве», сравнивал с чеховским «человеком в футляре».

Если и была в 1920-е годы выработана альтернатива политике индустриализации за счет уничтожения деревни, то искать ее надо не в области марксистской мысли. Как раз в то время в России произошел мощный взрыв новых идей в области экономики деревни. Конечно, этот «взрыв» был подготовлен десятилетиями напряженной и многогранной работы, шедшей еще с начала XX века. Пример и русской и французской революций указывает на то, что революции происходят не в период упадка страны, а, наоборот, в эпоху подъема – экономического, культурного. Они связаны с каким-то накоплением духовной энергии, которая иногда находит себе выход в разрушительном направлении. В истории России это ясно видно, и в частности в интересующей нас области.

В начале XX века в России возникло поразительно яркое течение в области изучения сельского хозяйства. Это были такие выдающиеся ученые, как Чаянов, Кондратьев, Челинцев, Минин, Макаров, Бруцкус, С. Булгаков, Литошенко, Студенский. К тому же поколению (и в близкой области исследований) относятся Н. И. Вавилов (учившийся на одном курсе с Чаяновым в Петровской сельскохозяйственной академии) и Питирим Сорокин (учившийся вместе с Кондратьевым в церковно-учительской семинарии). Каковы бы ни были их политические взгляды (по большей части, видимо, скорее «народнического», чем эсеровского направления), но явно для них гораздо важнее были их исследования и самый объект их – русская деревня. Поэтому несколько человек из них эмигрировали во время Гражданской войны, а потом вернулись, два-три эмигрировали насовсем, а подавляющая часть работала здесь и была уничтожена в 1930-е годы, выжили из них один-два человека. Для них явно важнее была возможность что-то делать, чем то, какое правительство у власти. Они работали и при царском правительстве, и при Временном, пытались (в основном безуспешно) работать во время «военного коммунизма», во время нэпа был расцвет их деятельности, а в 1930-е годы оборвалась и она, и (в большинстве случаев) их жизнь.

Общим для всего этого направления можно считать убеждение, что основой экономики России является сельское хозяйство. Так, Чаянов писал:

«…всем известно, что основным фактом нашего народного хозяйства является то обстоятельство, что республика наша является земледельческой страной <…>. Сообразно этому наше сельское хозяйство представляет собой мощный народно-хозяйственный фактор, во многом определяющий собою народное хозяйство СССР» (20).

Кондратьев:

«Нужно вспомнить старую истину, провозглашенную еще физиократами и Адамом Смитом, что внеземледельческие отрасли страны не могут быть развиты больше, чем позволяют естественные ресурсы, которые дает ей сельское хозяйство».

На III Всероссийском агрономическом съезде 1922 года сельское хозяйство было названо «основной отраслью приложения труда и развития производительных сил».

Вторым общим для всего этого направления положением было признание семейно-трудового индивидуального хозяйства основой земледелия. Чаянов считал необходимым опираться на мелкого производителя, «не разрушая его индивидуальности», имея в виду использование всех возможностей, заложенных в крестьянской экономике, а не ее разрушение. Он подчеркивал:

«Крестьянские хозяйства проявили исключительную сопротивляемость и живучесть. Часто голодая в тяжелые годы, напрягая через силу свою рабочую энергию <…>, они почти повсеместно стойко держались» (21).

Он считал, что положение (в частности, Маркса) о преимуществах крупного производства перед мелким не распространяется на сельское хозяйство. Напомним, что сейчас ряд экономистов утверждает, что и в промышленности роль мелких (иногда семейных) фирм не исчерпана, что именно они способствуют техническому прогрессу.

В 1927 году Молотов обратился к Кондратьеву с просьбой изложить свое мнение о развитии сельского хозяйства в связи с подготовкой XV партсъезда. В представленном тексте Кондратьев писал:

«На ближайшее обозримое время вопрос о развитии сельского хозяйства будет, как и раньше (с точки зрения удельного веса), прежде всего вопросом развития индивидуальных крестьянских хозяйств…»

Бруцкус, явно оспаривая марксистскую концепцию, писал:

«…при данных исторических условиях крестьянское хозяйство есть единственная прочная основа русского сельского хозяйства, а не какой-то пережиток».

Наконец, третьим общим для всех положением было признание кооперации как пути для повышения товарности русского сельского хозяйства, выхода его на мировой рынок. Эта идея была сформулирована в русской экономической науке еще в начале XX века. Так, еще в «Заветных мыслях» Менделеев писал: «Желательно, чтобы начинающимся, и особенно кооперативным (артельным) предприятиям было оказано исключительное внимание и всякие с них налоги уменьшены ради их усиленного возникновения». Чупров еще в 1904 году высказал мысль, что именно кооперация спасет мелкое крестьянское хозяйство в его конкуренции с крупным. По его словам, идея кооперации являлась не менее важным открытием в области сельского хозяйства, чем достижения техники в промышленности.

Жизнь, казалось бы, подтверждала эту идею. С начала века до 1917 года количество разного рода сельскохозяйственных кооперативов в России увеличилось в 3 раза. В них состояло 14 миллионов человек, а с членами семей – 84 миллиона – более половины населения страны. Туган-Барановский писал в начале века, что по числу кооперативов и их членов предреволюционная Россия занимала «безусловно первое место во всем мире». Как писал Чаянов: «Вот именно на этот-то процесс кооперирования нашей деревни мы и хотели бы указать <…> как на начальную фазу того пути, который один может привести сельское хозяйство крестьянских стран к полной решительной переорганизации на началах самых крупных организационных мероприятий» (21). Точка зрения Кондратьева: «Лучшей формой развития самодеятельности населения, как показала практика всех стран, является организация и развитие сельскохозяйственной кооперации» (5).

Здесь можно было бы даже видеть некоторое сближение с марксистской мыслью: сразу приходит на ум статья Ленина «О кооперации», да даже и колхозы. Но практически никакого контакта всего этого направления «аграрников» с политикой власти не произошло. Состоявшиеся в 1918 году переговоры группы кооператоров (в нее входил и Чаянов) с Лениным закончились ничем. Ленин настаивал тогда на своих принципах кооперации, включавших обязательный поголовный охват кооперацией всего населения. Был национализирован Московский (кооперативный) банк. Ленин считал, что кооперация – «небольшой привесок к механизму буржуазного строя», «и какие угодно изменения, усовершенствования, реформы не изменят того, что это лавочка». Его цель была – «превратить всех граждан данной страны поголовно в членов одного общенационального или, вернее, общегосударственного кооператива». Наметившееся в какой-то момент сближение точек зрения не осуществилось.

Чаянов писал:

«Власть в пылу социалистического строительства наносит тягостные, часто губительные удары нашему движению <…>, нельзя усилиями государственного пресса волу придать форму верблюда и требовать при этом, чтобы он остался жив. Крестьянская кооперация мертва есть, и конвульсии, ее сотрясающие, нельзя принимать за жизнь».

Лишь после перехода к нэпу Ленин заметил, что кооперация находится в «состоянии чрезмерного задушения». В период нэпа «аграрники» получили возможность развивать свои идеи, и их творчество испытало новый подъем. Но с концепциями власти (Ленина или Бухарина) их идеи не состыковывались. Одни считали переходными и временными все формы кооперации, кроме «производственной» (как в колхозах), другие смотрели на кооперацию как на средство сохранить самое, с их точки зрения, ценное – семейно-трудовое хозяйство. Это отразилось и в жизни. К середине 1920-х годов, когда деревня была меньше всего подчинена государственному контролю, кооперация охватывала всего 3 миллиона членов против 14 миллионов в довоенное время.

Но все же с началом нэпа и до середины 1920-х годов между экономистами-аграрниками немарксистского направления и властями установился режим «мирного сосуществования». (Тем более что экономисты, о которых идет речь, были очень слабо вовлечены в политику, они готовы были сотрудничать с любой властью, если она позволяла им работать.) Так, Чаянов сотрудничал с Наркомземом. В 1920 году доклад «Генеральный план Наркомзема на 1921—1922 годы» был сделан им на президиуме Госплана. Он возглавлял две кафедры в Тимирязевской (бывшей Петровской) сельскохозяйственной академии: организации сельского хозяйства и сельскохозяйственной кооперации, руководил Институтом сельскохозяйственной экономики и за период 1923– 1927 годов опубликовал много статей и книг.

Кондратьев также сотрудничал с Наркомземом – был начальником управления сельскохозяйственной экономии. Он был основателем и директором Института по изучению народно-хозяйственных конъюнктур. Занимался разработкой перспективного плана развития сельского и лесного хозяйства на 1923—1928 годы. Этот «план Кондратьева» был рассмотрен в 1925 году президиумом Госплана СССР с резолюцией: «Общие основы плана правильны». На это время также приходится большое число его публикаций.

Столь же интенсивна была в этот период работа других экономистов-аграрников немарксистского направления. Можно сказать, что интеллектуальный взлет, начавшийся в предреволюционные годы, пережил эпоху «военного коммунизма» и, может быть, достиг как раз своего пика к середине 1920-х годов.

Тогда был создан грандиозный массив, целый океан конкретных исследований, новых идей и концепций в области экономики и социологии земледелия, который только в последние годы начинает осваиваться.

В частности, национализация большой части экономики сделала первоочередной проблему планирования и тем стимулировала давний интерес Кондратьева к вопросам планирования и прогнозирования. Он различал две тенденции в планировании, которые называл «телеологической» и «генетической». В первой была задана некоторая цель, и план должен был разработать пути ее достижения, а иногда просто подобрать аргументы, доказывающие ее достижимость. Так, Калинин писал: «Большевики думают, что это можно сделать, а специалисты должны подвести теоретическую базу и технически обосновать это». Генетическая тенденция предполагала, что план исходит из анализа объективных тенденций развития, соединяя директиву с предвидением. Поэтому Кондратьев рассматривал многолетний план как общую установку, не доводя его до точных цифр: «Контрольные цифры могут быть директивными не в отношении точности их реализации, но в смысле нашего отношения к ним, вкладываемых в них волевых импульсов». На базе их составляются по мере развития хозяйства более точные краткосрочные планы.

В своем программном докладе Кондратьев говорил:

«Первое положение сводится к принципу свободы сельскохозяйственной инициативы и деятельности. Этот принцип вполне ясен. Россия страна земледельческая, земледельчески-крестьянская. Крестьянское хозяйство по самой своей природе живет частно-хозяйственной инициативой и интересом <…>.

Государство должно поэтому отказаться чертить полный план поведения отдельного крестьянина как хозяина и затем теми или иными средствами принуждения осуществлять этот план. Необходимо предоставить хозяйству свободу приспособления к условиям существования и рыночным конъюнктурам. Но государство должно влиять на самые эти конъюнктуры, если оно хочет, чтобы направление сельскохозяйственной деятельности шло в желательном русле».

Если использовать современные термины, Кондратьев разработал теорию планирования в регулируемой рыночной экономике.

Созданный Кондратьевым институт и был предназначен для того, чтобы изучать те конъюнктуры, которые влияют на направление развития хозяйств, развивающихся на принципах свободы своей трудовой деятельности. Причем конъюнктуры эти были элементами не только общенационального, но и мирового хозяйства. Здесь Кондратьев открыл основоположный закон периодических колебаний мирового хозяйства с периодом приблизительно в полвека – «длинные волны», как он их назвал. Он подробно описал характер этих колебаний, социальные и экономические явления, сопровождающие периоды подъема и упадка. Его теория вскоре нашла очень точное подтверждение в мировом кризисе конца 1920-х – начала 1930-х годов. Сейчас «длинные волны» называются обычно «циклами Кондратьева». По этому вопросу возникла целая литература.

Главным же результатом работы всей этой группы исследователей на протяжении более чем двух десятилетий было, как мне кажется, создание стройной и конкретно обоснованной концепции развития семейно-трудового крестьянского хозяйства, при котором сохранялся бы творческий характер труда в индивидуальном крестьянском хозяйстве, и в то же время оно становилось конкурентоспособным на национальном и даже мировом рынке и приобретало возможность быстрого экономического роста. Разработанная концепция новой народнохозяйственной системы опиралась на труды целого поколения экономистов-аграрников, да и на их предшественников и учителей. Но индивидуальным автором концепции был Чаянов, и построение ее было основным делом его недолгой жизни.

Основные положения теории Чаянова таковы (21). Он анализирует то, что он называет «организационным планом» крестьянского хозяйства, и разбивает его на ряд «звеньев». Некоторые из них непосредственно связаны с индивидуальностью крестьянского хозяйства, которая была бы разрушена их обобществлением. О них он говорит: «Деятельность сельского хозяина носит настолько индивидуальный местный характер, настолько обусловлена особенностями каждого клочка эксплуатируемой поверхности, что никакая руководящая извне воля не сможет вести хозяйства, если оно сколько-нибудь интенсивно. Можно сказать, что все искусство сельского хозяина заключается в умении использовать частности. Только сам хозяин, за долгие годы практики изучивший свое хозяйство, может успешно вести его, а тем более реформировать».

Но это не значит, что сельское хозяйство не способно использовать преимущества крупного хозяйства. От организационного плана можно «отщепить» целый ряд звеньев, которые только выигрывают от объединения. Такое объединение создается кооперацией. Кооперация плодотворна для таких, например, звеньев земледельческого производства, как молотьба, сливкоотделение, приготовление масла, трепка льна, продажа сельскохозяйственной продукции, покупка продуктов промышленности, получение кредитов и других.