Текст книги "Русская литература для всех. Классное чтение! От «Слова о полку Игореве» до Лермонтова"

ДРУГОЙ ВЕК: УТОПИЯ ПРОСВЕЩЕНИЯ

Положительный лагерь «Недоросля» численно равен отрицательному и почти симметричен ему. В этой четверке тоже есть персонажи, которые характеризуются просто, почти исчерпываются своими амплуа.

Милон и Софья – герои-любовники. Они благородны, добродетельны, вероятно красивы (в драме ведь нет описания внешности), самой судьбой предназначены друг для друга. В решающей сцене объяснения они, как теннисные мячики, перебрасывают друг другу однообразно-восторженные реплики: «Нет… не могу скрывать более моего сердечного чувства… – Ия люблю его сердечно. – Мое счастье несравненно! – Кто может быть счастливее меня! – Вот минута нашего благополучия! – Сердце мое вечно любить тебя будет» (д. 4, явл. 6).

Столь же понятен и прост, исчерпывается своей фамилией Правдин. Он играет роль деятельной Немезиды: наказывает Простакову, защищает крестьян. Одновременно он «наперсник» Стародума, выслушивающий его речи и задающий нужные вопросы.

Антиподом госпожи Простаковой и ее семейства, центральным персонажем противоположного лагеря является Стародум. Принципиальное противопоставление героев начинается с речевых характеристик. Вместо грубого просторечия при изображении Стародума Фонвизин использует сложные риторические фигуры, философскую и политическую лексику, многочисленные афоризмы, построенные на игре словами, антитезах, каламбурах (П. А. Вяземский замечал: анатомия слов была любимым стилистическим средством Фонвизина).

П. А. Вяземский четко определил двойную роль Стародума в сюжете комедии: «Роль Стародума можно разделить на две части: в первой он решитель действия и развязки, если не содействием, то волею своею; в другой он лицо вставное, нравоучение, подобие хора в древней трагедии».

Действительно, Стародум словно спустился в мир фонвизинской комедии с небес высоких жанров. Подобно герою трагедии или Автору ломоносовской оды, он говорит – только прозой – о благе Отечества, проблемах воспитания и образования, добродетели и чести.

Стародум не простой резонер, но – философ, alter ego Фонвизина, высказывающий заветные мысли автора. Его идеи складываются в последовательную программу, порожденную Петровской эпохой, когда Россия, расставаясь с патриархальными традициями, стремительно двинулась по европейскому пути.

Прежде всего, герой не оправдывает своего прозвища. Старые думы Стародума – это совсем недавняя русская история. В одном из пространных монологов герой (Фонвизин и здесь демонстрирует анатомию, игру слов) с благодарностью вспоминает Петра Великого и его эпоху. «Тогда один человек назывался ты, а не вы. Тогда не знали еще заражать людей столько, чтоб всякий считал себя за многих. Зато нынче многие не стоят одного. В тогдашнем веке придворные были воины, да воины не были придворные» (д. 3, явл. 1).

Современному лицемерию и мнимой воспитанности Стародум противопоставляет суровый дух Петровской эпохи, когда люди привыкли брать на себя ответственность, жили своим умом и ценились не за придворную лесть, а за воинские подвиги (даже придворные были воинами, а не наоборот, как сейчас).

Времена изменились, и Стародум покинул двор, чтобы продолжать жить своим умом. На предложение вернуться на придворную службу герой отвечает: «Тщетно звать врача к больным неисцельно. Тут врач не пособит, разве сам заразится» (д. 3, явл. 1). Так Фонвизин продолжает борьбу с «больной» Екатерининской эпохой: в год постановки «Недоросля» он повторит поступок Стародума, выйдя в отставку через несколько месяцев после написания комедии.

Дальнейшая жизнь Стародума окутана дымкой неопределенности. Фонвизин не рассказывает, каким «честным трудом» герой заработал капитал, предназначенный Софье. Далекая Сибирь становится волшебной страной, живущей по иным законам, где возможно всякое. Кстати, автор не поясняет и социальное положение Стародума: мы не знаем, помещик ли он, есть ли у него крепостные?

В доме Простаковых Стародум появляется обогащенный не только деньгами, но и мудрыми мыслями, четкой программой просвещенного устройства жизни.

Первой ее ступенью, как ни странно, оказывается простая грамотность. В семидесятые годы XVIII века эта проблема была острой даже для дворянства. Лагерь старинных людей противопоставлен героям новой эпохи еще и по самому простому признаку. Простаковы-Скотинины элементарно неграмотны. В сцене чтения полученного Софьей письма персонажи передают его друг другу, как горячий камень, который невозможно держать в руках.

«С о ф ь я. Прочтите его сами, сударыня. Вы увидите, что ничего невиннее быть не может.

Г-жа П р о с т а к о в а. Прочтите его сами! Нет, сударыня, я, благодаря Бога, не так воспитана. Я могу письма получать, а читать их всегда велю другому. (К мужу.) Читай.

П р о с т а к о в (долго смотря). Мудрено.

Г-жа П р о с т а к о в а. И тебя, мой батюшка, видно, воспитывали, как красную девицу. Братец, прочти, потрудись.

С к о т и н и н. Я? Я отроду ничего не читывал, сестрица! Бог меня избавил этой скуки.

С о ф ь я. Позвольте мне прочесть.

Г-жа П р о с т а к о в а. О матушка! Знаю, что ты мастерица, да лих не очень тебе верю. Вот, я чаю, учитель Митрофанушкин скоро придет. Ему велю…» (д. 1, явл. 6).

Более того, вспоминая старинных людей, Простакова с гордостью рассказывает, как тщательно отец оберегал семейство от этой заразы чтения: «Нас ничему не учили. Бывало, добры люди приступят к батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца отдать в школу. К счастью ли, покойник-свет и руками и ногами, царство ему небесное! Бывало, изволит закричать: прокляну робенка, который что-нибудь переймет у басурманов, и не будь тот Скотинин, кто чему-нибудь учиться захочет» (д. 3, явл. 5).

Митрофанушка, таким образом, – первый из семейства, кого отдают в учение. Поэтому столь много места занимают в комедии сцены с учителями и изображение его «успехов». Ненависть к учебе оказывается у Митофанушки фамильным свойством.

Но грамотность и просвещение – лишь первый элемент программы Стародума. Вторым необходимым условием становятся нравственные качества, добродетель.

«Отец мой непрестанно мне твердил одно и то же: имей сердце, имей душу, и будешь человек во всякое время. На все прочее мода: на умы мода, на знания мода, как на пряжки, на пуговицы. <…> Без нее <души> просвещеннейшая умница – жалкая тварь. (С чувством.) Невежда без души – зверь» (д. 3, явл. 1).

Сходные мысли Стародум повторяет и в конце комедии в разговоре с Правдиным: «Так, мой друг; да я желал бы, чтобы при всех науках не забывалась главная цель всех знаний человеческих, благонравие. Верь мне, что наука в развращенном человеке есть лютое оружие делать зло. Просвещение возвышает одну добродетельную душу» (д. 5, явл. 1).

Добродетель (во всех падежах и формах) – одно из самых частотных понятий комедии.

Таким образом, Стародум выводит формулу настоящего человека: добродетель, украшенная рассудком просвещенным (д. 4, явл. 6). При этом огромную роль герой отводит воспитанию. Как истинный просветитель, он убежден, что воспитание важнее врожденных качеств, оно способно поднять человека к вершинам просвещения и укоренить в его душе добродетель. «Поверь мне, всякий найдет в себе довольно сил, чтоб быть добродетельну» (д. 4, явл. 1).

Таким образом, и Митрофанушка небезнадежен. При соответствующих условиях он мог бы превратиться – уже в другом произведении – в честного, самоотверженного, верного слугу отечества Гринева.

В комедии Фонвизина сталкиваются жестокая реальность и просветительский идеал. В финале идеал, конечно, побеждает.

Крепостные спасены от помещичьей тирании благодаря Правдину и монаршей воле. «В наших комедиях начальство часто занимает место рока (fatum) в древних трагедиях; но в этом случае должно допустить решительное посредничество власти, ибо им одним может быть довершено наказание Простаковой, которое было бы неполно, если бы имение осталось в руках ее» (П. А. Вяземский. «Фонвизин»).

Скотинин бежит из дома родственников со словами: «Как друзей не остеречь! Повещу им, чтоб они людей… <…> Хоть не трогали».

Неправильно воспитавшая сына мать жестоко наказана, переживает настоящую трагедию.

Митрофанушку отправляют в армию, где возможно и его перевоспитание.

Хотя П. А. Вяземский едко замечал: «Недоросль не тем смешон и жалок, что шестнадцати лет он еще не служит: жалок был бы он служа, не достигнув возраста рассудка; но смеешься над ним оттого, что он неуч. <…> Должно признаться, что и Правдин имеет довольно странное понятие о службе, говоря Митрофанушке в конце комедии: „С тобою, дружок, знаю что делать: пошел-ка служить!“ Ему сказать бы: „пошел-ка в училище!“, а то хороший подарок готовит он службе в лице безграмотного повесы».

Однако в русской жизни реальность отмстила идеалу и разрушила его.

«Для взрослых Митрофан вовсе не смешон; по крайней мере над ним очень опасно смеяться, ибо митрофановская порода мстит своей плодовитостью, – предупреждал через столетие историк В. О. Ключевский. – Повторяю, надобно осторожно смеяться над Митрофаном, потому что Митрофаны мало смешны, и притом очень мстительны, и мстят они неудержимой размножаемостью и неуловимой проницательностью своей породы, родственной насекомым или микробам» («Недоросль», 1896).

Действительно, ни тяжелая рука закона, ни немногочисленные Стародумы и Правдины не смогли одолеть толпы Митрофанушек. Из дворянской среды выходили замечательные писатели, храбрые военные, честные чиновники, но не они определяли ее общий тон. Этот тон определяло безудержное казнокрадство, презрение к низшим классам, служебное безделье или же безделье образованное. Научившись читать и танцевать, такие люди в общественной жизни оставались теми же Митрофанушками.

Друг честных людей Стародум в конце концов одержал пиррову победу. Почти одновременно с горькими размышлениями Ключевского А. П. Чехов напишет рассказ «Свирель» (1887), герой которого, старик-пастух, с ироний рассуждает, как – через сто лет после Фонвизина и через двадцать пять после отмены крепостного права – изменились далекие потомки его персонажей.

Сначала от мудрого старика достается «нестоящим» мужикам: «Ты вот гляди, мне седьмой десяток, а я день-деньской пасу, да еще ночное стерегу за двугривенный, и спать не сплю, и не зябну; сын мой умней меня, а поставь его заместо меня, так он завтра же прибавки запросит или лечиться пойдет. Тактось. Я, акроме хлебушка, ничего не потребляю, потому хлеб наш насущный даждь нам днесь, и отец мой, акроме хлеба, ничего не ел, и дед, а нынешнему мужику и чаю давай, и водки, и булки, и чтобы спать ему от зари до зари, и лечиться, и всякое баловство. А почему? Слаб стал, силы в нем нет вытерпеть. Он и рад бы не спать, да глаза липнут – ничего не поделаешь».

На фоне этом ослабевшего от хорошей жизни нового крестьянина совсем пародийным предстает обобщенный портрет помещика, которого пастух даже переводит в средний род: «Ежели теперича в рассуждении господ, то те пуще мужика ослабли. Нынешний барин все превзошел, такое знает, чего бы и знать не надо, а что толку? Поглядеть на него, так жалость берет… Худенький, мозглявенький, словно венгерец какой или француз, ни важности в нем, ни вида – одно только звание, что барин. Нет у него, сердешного, ни места, ни дела, и не разберешь, что ему надо. Али оно с удочкой сидит и рыбку ловит, али оно лежит вверх пузом и книжку читает, али промеж мужиков топчется и разные слова говорит, а которое голодное, то в писаря нанимается. Так и живет пустяком, и нет того в уме, чтобы себя к настоящему делу приспособить».

Добродетельные Стародумы, на которых рассчитывал Фонвизин, не выполнили взятой на себя исторической роли, так и не смогли перевоспитать Митрофанушек, сделать их ответственными даже за собственную жизнь, не говоря уже о жизни других людей и государства.

Однако это не отменяет заслуги писателя. Фонвизин был первым, кто создал образ, вошедший в русскую культуру и изменивший русский язык. Он спустился на землю с высот одической риторики и идеализации, обнаружил там своего героя и сделал его имя нарицательным.

Термин «недоросль» раньше был чисто юридическим, обозначая дворянина, не достигшего определенного возраста для несения государственной службы. После фонвизинской комедии недоросль превратился в сверхтип маменькиного сынка, торжествующего невежды, наглого хама, а в последней сцене – неблагодарного предателя.

«Первая в наших нравах комедия», – сказал, как мы помним, о «Бригадире» Н. И. Панин. «Недоросль» был второй фонвизинской комедией нравов. Но она навсегда затмила первый фонвизинский успех.

Через восемьдесят лет философ и писатель-романтик В. Ф. Одоевский, прочитав первую комедию А. Н. Островского «Банкрот» («Свои люди – сочтемся»), уточнит жанр фонвизинского создания и поставит его в историко-литературный ряд: «Я считаю на Руси три трагедии: „Недоросль“, „Горе от ума“, „Ревизор“. На „Банкроте“ я поставил нумер четвертый».

Благодаря А. В. Сухово-Кобылину, Чехову, М. А. Булгакову этот ряд продолжился. Но «Недоросль» навсегда остался нумером первым.

С Фонвизина начинается традиция странной комедии-трагедии, дающей формулу времени и вызывающей смех сквозь слезы.

Гавриил Романович
ДЕРЖАВИН
(1743–1816)

ГОДЫ: ОТ СОЛДАТА ДО МИНИСТРА

Жизнь Державина по головокружительным поворотам и высоте взлета напоминает жизнь Ломоносова.

Его дальний предок – татарский мурза (князь), приехавший в XV веке из Орды на русскую службу и получивший имя Илья. Но это осталось в далеком прошлом. Отец поэта был военным, мелким дворянином, умершим, когда ребенку было одиннадцать лет.

Семья странствовала из Казани (где родился поэт) в Оренбург, потом обратно в Казань. Державин рано начал читать, но по обстоятельствам кочевой жизни учился случайно, «чему-нибудь и как-нибудь». Ссыльный каторжный немец, открывший школу в Оренбурге обучил его лишь немецкому языку да хорошему почерку. В Казани Державин поступает в только что открывшуюся гимназию, но и там, как позднее признавался поэт, «по недостатку хороших учителей» учили «едва ли с лучшими правилами, как и прежде». К тому же через три года гимназию пришлось покинуть: ранее записанного в гвардию ребенка призвали на службу, а покровителей, чтобы получить необходимую отсрочку, у Державина не нашлось.

Через много лет, говоря о своем образовании, поэт самокритично признавался: «Недостаток мой исповедую в том, что я был воспитан в то время и в тех пределах империи, когда и куда не проникали еще в полной мере просвещение наук не только на умы народа, но и на то состояние, к которому принадлежу. Нас научали тогда: вере – без катехизиса, языкам – без грамматики, числам и измерению – без доказательств, музыке – без нот и тому подобное. Книг, кроме духовных, почти никаких не читали, откуда бы можно было почерпнуть глубокие и обширные сведения» («Рассуждение о достоинстве Государственного человека», 1811).

Дальше дела пошли еще хуже. Зачисленный в 1762 году рядовым в Преображенский полк, Державин несет тяжелую солдатскую службу: стоит в карауле, ходит на учения, выполняет хозяйственные работы, включая чистку канав и посыпание песком учебной площадки. Авторитет среди товарищей (в виду предполагавшегося похода его избирают артельным казначеем) никак не способствует военной карьере.

Лишь через десять лет, после личных просьб (больше за него хлопотать было некому), Державин получает первый офицерский чин капрала и из солдатской казармы попадает в дворянскую среду.

Начавшееся в 1773 году в родных державинских краях восстание Емельяна Пугачева резко изменило его жизнь. Понимая закономерность возмущения (причины его Державин видел в чиновничьих взяточничестве и притеснениях простого народа), Державин истово выполняет свой долг: смело, активно, умело борется с пугачевщиной. Он, если вспомнить пушкинскую «Капитанскую дочку», был честным воином Гриневым, а не изменником Швабриным. Однажды он едва не был захвачен отрядом во главе с самим Пугачевым. Его спасла резвая верховая лошадь, а кибитка с ружьями, пистолетами и слугой оказалась в руках преследователей.

После подавления восстания в карьере Державина произошел неожиданный поворот. В 1777 году он был – против воли – отправлен в отставку в чине статского советника с пожалованием трехсот душ в Белоруссии. Но гражданская его карьера сложилась много удачнее военной. Вскоре он получил заметную должность в Сенате, затем был олонецким и тамбовским губернатором, потом снова служил в Петербурге, в том числе статс-секретарем императрицы Екатерины II, а окончил карьеру – уже при Александре I – в должности министра юстиции.

Державин служил честно и истово: много работал, требовал строгого исполнения законов; помня о своих мытарствах в детстве и юности, всегда защищал слабых. «У меня в делах моих никакого секрета нет. Я все публично: и ссорюсь, и мирюсь», – писал он из Петрозаводска знакомому литератору (В. В. Капнисту, 29 апреля 1785 года).

Но как раз открытость и ревностность служения вели к постоянным конфликтам и породили представление о неуживчивом характере Державина. Один из сослуживцев, узнав о назначении нового губернатора, пошутил: «Разве по его носу полезут черви, нежели Державин просидит долго губернатором». Действительно, как он мог просидеть долго, если о своем непосредственном начальнике в Тамбове позднее отзывался так: «Человек весьма слабый или, попросту сказать, дурак, набитый барскою пышностию…»

Естественно, служебные взлеты Державина чередовались с падениями и опалой. Им бывали недовольны многие, в том числе Екатерина и Александр. Его отрешали от должности и отдавали под суд.

В ответ на предложение нового императора Павла он мог ответить, что «рад ему служить со всею ревностию, ежели Его Величеству угодно будет любить правду, как любил ее Петр Великий». Павел любил правду меньше, чем Петр, поэтому при его недолгом царствовании Державин был в опале.

Позднее он отказывался поддерживать уже одобренные Александром I законы, после чего император вынужден был сказать: «Как вы, Гаврила Романович, против моих указов идете в Сенате и критикуете их; вместо того ваша должность подкреплять их и наблюдать о непременном исполнении». Отправляя Державина в отставку, Александр назвал удивительную причину: «Ты очень ревностно служишь». Оскорбленный Державин позднее написал в воспоминаниях: «Заботливая его и истинно-попечительная, как верного сына отечества, служба потоптана, так сказать, в грязи».

Служебные успехи не случайно совпали с ростом Державина-поэта. Державин оказался близок Ломоносову в одном отношении. Ломоносов соединял идеей служения науку и поэзию, Державин – поэзию и государственную деятельность.

«К началу восьмидесятых годов, когда Державин достиг довольно заметного положения в службе и стал выдвигаться в литературе, поэзия и служба сделались для него как бы двумя поприщами единого гражданского подвига» (В. Ф. Ходасевич. «Державин», 1931).

В первых произведениях Державин прямо подражал Ломоносову и поэтам его эпохи. Целый сундук с рукописями стихов и переводов он вынужден был сжечь в 1770 году, потому что он показался подозрительным солдатам остановившей его под Петербургом карантинной заставы.

Позднее он так оценивал свои ранние опыты: «Правила поэзии почерпал из сочинений г. Тредьяковского, а в выражении и слоге старался подражать г. Ломоносову; но, не имея такого таланта, как он, в том не успел. <…> Хотел парить, не мог выдерживать постоянно красивым набором слов, свойственного единственно российскому Пиндару, великолепия и пышности. А для того с 1779 года избрал он совсем особый путь <…>, подражая наиболее Горацию» («Записки из известных всем происшествиев и подлинных дел, заключающие в себе жизнь Гаврилы Романовича Державина», 1805).

Державин как оригинальный поэт начинается с оды «Фелица» (1782), посвященной Екатерине II. Написанная в новом стиле, который заменил ломоносовские «великолепие и пышность» шутливой фамильярностью (поэт прославляет царицу за то, что она часто ходит пешком и ест «пищу самую простую», а подробно описанный свой образ жизни называет «развратным»), ода понравилась императрице и положила начало личным отношениям между ней и поэтом.

За первой одой последовали: «Благодарность Фелице» (1783), знаменитая ода «Бог» (1780–1784), переведенная на несколько языков, включая японский, «Видение мурзы» (1783–1784), перелагавшая один из псалмов духовная ода «Властителям и судиям» (ок. 1780–1787), «Водопад» (1791–1794), «Приглашение к обеду» (1795), «Памятник» (1795), написанный на смерть А. В. Суворова замечательный «Снигирь» (1800), описывающий собственную смерть «Лебедь» (1804), изображающая усадебную жизнь в имении Званка монументальная ода-поэма «Евгению. Жизнь Званская» (1807).

В новом XIX веке «старик Державин» доживал, подводил итоги. Уйдя в отставку, он почти прекратил писать стихи, зато увлекся драматургией, но его опыты в этом роде современники и историки дружно считают неудачными. Однако большое значение имеют два других его сочинения.

«Записки из известных всем происшествиев и подлинных дел, заключающие в себе жизнь Гаврилы Романовича Державина» (1812, первая редакция – 1805) – оригинальная биография. Поэт рассказывает о себе – но в третьем лице! По сути, это автобиографический «роман карьеры». Державин с гордостью повествует, как «Державин» «из ничтожества» поднялся к вершинам государственной власти и поэтической славы.

«Объяснения на сочинения Державина относительно темных мест, в них находящихся, собственных имен, иносказаний и двусмысленных речений, которых подлинная мысль автору токмо известна; также изъяснение картин, при них находящихся, и анекдоты, во время их сотворения случившиеся» (1812) – подробный комментарий к большинству произведений. Державин выступает здесь и как мемуарист, и как теоретик искусства, и как филолог, интерпретатор собственного творчества (профессиональные филологи не всегда с ним соглашаются).

Еще одним увлечением Державина стала «Беседа любителей русского слова». Открывшееся 14 марта 1811 года литературное общество собиралось в доме Державина на Фонтанке. (Материальным итогом жизни сына бедного офицера были две тысячи крепостных душ и два каменных дома в Петербурге; в том, где постоянно жил Державин, было около шестидесяти жилых комнат.)

«Беседа…» воспринималась как общество литературных староверов-классицистов, ожесточенно полемизировавших со сторонниками литературного реформатора, сентименталиста H. М. Карамзина. «Беседчики» делали из Державина оплот и знамя. Но сам поэт был шире этих предрассудков. Он мог угадать талант за пределами собственных пристрастий. Еще до Пушкина он пытался «передать лиру» В. А. Жуковскому.

 
Тебе в наследие, Жуковский,
Я ветху лиру отдаю;
А я над бездной гроба скользкой
Уж преклоня чело стою.
 

(«Тебе в наследие, Жуковский…»,

1808)

Он умер в своем имении Званка 8 июля 1816 года. На грифельной доске в его кабинете остались строчки, начертанные за два дня до смерти.

 
Река времен в своем стремленья
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
 

(«Река времен в своем стремленьи…»,

6 июля 1816)

Долгое время этот текст считался лишь началом философской оды. Только через много лет заметили, что восьмистишие – акростих (краестишие), и, следовательно, его можно считать завершенным произведением.

Первые буквы каждого стиха складываются в слова: РУИНА ЧТИ. Слово руина употребляется поэтом в старом значении: упадок, разрушение, а чти – форма родительного падежа от существительного честь, синонимичного понятию слава (она дважды встречается в «Слове о полку Игореве»).

Таким образом, смысл акростиха оказывается приблизительно таким: гибель земной славы, тленность человеческих дел. Акростих подчеркивает смысл стихотворения: все земное бренно, преходяще, тонет в реке времен. Но искусство, звуки лиры и трубы, все-таки до последнего мгновения противостоят прожорливой вечности.

Своим поведением Державин подтвердил образ безнадежного противостояния. Накануне смерти он не молился, не стенал, не страшился, а писал стихи.