Текст книги "Русская литература для всех. Классное чтение! От «Слова о полку Игореве» до Лермонтова"

В финале «Тамани» Печорин называет себя «странствующим офицером, да еще с подорожной по казенной надобности». Эта – автобиографическая черта. После высылки из Петербурга Лермонтов превращается в такого офицера, зависимого в своих передвижениях от воинской части и приказаний начальства. Нижегородский полк, куда он получил назначение, на самом деле стоял в Тифлисе: Лермонтов двигался по следам Грибоедова. По пути он заболел, останавливался для лечения в Ставрополе, Пятигорске и Кисловодске и самостоятельно, как позднее его Печорин, начал знакомство с окружающей жизнью, совсем не похожей на усадебную и петербургскую.

«С тех пор как выехал из России, поверишь ли, я находился до сих пор в беспрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом; изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьем за плечами; ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское даже, – рассказывает он тоже высланному из Петербурга другу. – Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии как на блюдечке, и, право, я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух – бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит – ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь. <…> Ты видишь из этого, что я сделался ужасным бродягой, а, право, я расположен к этому роду жизни» (С. А. Раевскому, вторая половина ноября – начало декабря 1837 года).

Последние три года (а ведь ему всего двадцать три) Лермонтов странствовал и воевал, но еще каким-то чудом ухитрялся творить, сочинить свои лучшие стихотворения и «Героя нашего времени».

Круг знакомых Лермонтова в это время резко расширяется: он встречается со ссыльными декабристами (самому близкому другу он позднее посвятит стихотворение «Памяти А. И. О<доевского>, 1839), грузинскими интеллигентами, русскими солдатами, жителями казачьих станиц и горских аулов. Но маска светского человека и прожженного, циничного служаки-военного закрывала для многих подлинное лермонтовское лицо.

Первая встреча Лермонтова с Белинским в 1837 году (они были почти ровесниками и земляками) окончилась скандалом. Лермонтов поддразнивал простодушного критика почти скалозубовскими репликами («Да я вот что скажу вам о вашем Вольтере, <…> если бы он явился теперь к нам в Чембары, то его ни в одном порядочном доме не взяли бы в гувернеры»), и тот, не прощаясь, покинул дом общего знакомого.

Лермонтов увидел в Белинском «недоучившегося фанфарона», а Белинский, в свою очередь, посчитал Лермонтова «пошляком», лишь случайно написавшим несколько удачных стихов на смерть Пушкина (H. М. Сатин. «Отрывки из воспоминаний»).

Лермонтовская ссылка оказалась недолгой. Благодаря хлопотам вечной заступницы-бабушки, он был переведен в другой полк и в начале 1838 года снова оказался в Петербурге. Но вернулся в столицу уже не мало кому известный корнет, а знаменитый – и гонимый – поэт. Он общается с людьми из ближайшего окружения Пушкина: В. А. Жуковским, П. А. Вяземским, П. А. Плетневым, семейством Карамзиных. Здесь он встречался и с H. Н. Пушкиной и далеко не сразу проникся к ней расположением.

Теперь Лермонтов принят в высшем свете, куда он раньше безуспешно стремился. «Я кинулся в большой свет. Целый месяц я был в моде, меня разрывали на части. Это по крайней мере откровенно. Весь этот свет, который я оскорблял в своих стихах, с наслаждением окружает меня лестью; самые красивые женщины выпрашивают у меня стихи и хвалятся ими как величайшей победой. – Тем не менее я скучаю. Я просился на Кавказ – отказали. Не желают даже, чтобы меня убили. <…> Вы знаете мой самый главный недостаток – тщеславие и самолюбие. Было время, когда я стремился быть принятым в это общество в качестве новобранца. Это мне не удалось, аристократические двери для меня закрылись. А теперь в это же самое общество я вхож уже не как проситель, а как человек, который завоевал свои права. Я возбуждаю любопытство, меня домогаются, меня всюду приглашают, а я и виду не подаю, что этого желаю; дамы, которые обязательно хотят иметь из ряду выдающийся салон, желают, чтобы я бывал у них, потому что я тоже лев, да, я, ваш Мишель, добрый малый, у которого вы никогда не подозревали гривы», – признается он сестре любимой девушки (М. А. Лопухиной, 1838 или 1839, оригинал по-французски).

Однако светские успехи не могли заглушить хандры, тоски, одиночества. Молодой И. С. Тургенев встретился с Лермонтовым на одном из таких светских вечеров. «В наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно темных глаз. <…> Внутренно Лермонтов, вероятно, скучал глубоко; он задыхался в тесной сфере, куда его втолкнула судьба» («Литературные и житейские воспоминания»).

Такими чувствами и продиктованы знаменитые строки новогоднего стихотворения 1840 года, в котором обычное светское увеселение, бал, увидено как натужное театральное представление, пляска живых мертвецов.

 
Как часто, пестрою толпою окружен,
Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,
При шуме музыки и пляски,
При диком шопоте затверженных речей,
Мелькают образы бездушные людей,
Приличьем стянутые маски…
 

<…>

 
Когда ж, опомнившись, обман я узнаю,
И шум толпы людской спугнет мечту мою,
На праздник нёзваную гостью,
О, как мне хочется смутить веселость их
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!..
 

(«Как часто, пестрою толпою окружен…»)

Позиция и поведение Лермонтова привели к открытому конфликту. В феврале 1840 года (опять на балу!) он получил вызов от сына французского посланника (опять француз!) Э. Баранта. Дуэль между противниками велась на шпагах и пистолетах, окончилась примирением. Однако Лермонтов все равно был арестован и предан суду.

Во время следствия его навестил В. Г. Белинский. Впечатление критика от беседы с поэтом оказалось прямо противоположным прежнему. «Недавно был я у него в заточении и в первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура!» (В. П. Боткину, 16 апреля 1840 года). С этого времени Белинский откликался практически на каждое опубликованное стихотворение Лермонтова и посвятил его творчеству две большие статьи.

В апреле 1840 года Лермонтов снова отправляется на Кавказ, в действующую армию. Перед его отъездом в Петербурге был издан роман «Герой нашего времени», а уже в конце года – маленький сборник «Стихотворения». Но поэма «Демон», драма «Маскарад», два неоконченных прозаических романа, множество замечательных стихотворений оставались в рукописях.

На Кавказе Лермонтов участвует в нескольких кровопролитных боях (об одном из них рассказано в стихотворении «Валерик»), приобретает уважение товарищей отчаянной храбростью. Он жил одной жизнью с простыми солдатами, чем вызывал недоумение и неприязнь некоторых своих сослуживцев: «Лермонтов собрал какую-то шайку грязных головорезов. Они не признавали огнестрельного оружия, врезывались в неприятельские аулы, вели партизанскую войну и именовались громким именем Лермонтовского отряда» (Л. В. Россильон).

В начале 1841 года Лермонтов снова приезжает в отпуск в Петербург. «Три месяца, проведенные <…> Лермонтовым в столице, были <…> самые счастливые и самые блестящие в его жизни. Отлично принятый в свете, любимый и балованный в кругу близких, он утром сочинял какие-нибудь прелестные стихи и приходил к нам читать их вечером. Веселое расположение духа проснулось в нем опять в этой дружественной обстановке, он придумывал какую-нибудь шутку или шалость, и мы проводили целые часы в веселом смехе благодаря его неисчерпаемой веселости» (Е. П. Растопчина. Из письма А. Дюма, 27 августа/10 сентября 1858 года).

Перед возвращением на Кавказ хороший знакомый Пушкина В. Ф. Одоевский дарит поэту записную книжку с надписью: «Поэту Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам, и всю исписанную. Кн<язь>. В. Одоевский 1841 Апреля 13-е. СПБ».

Книжка вернулась к первому владельцу через два с половиной года, о чем он тоже сделал надпись: «Сия книга покойного Лермонтова возвращена мне Екимом Екимовичем Хостаковым 30-го Декабря 1843 года. Кн. В. Одоевский». В ней оказались тексты стихотворений «Спор», «Сон», «Дубовый листок оторвался от ветки родимой…», «Утес», «Выхожу один я на дорогу…», «Пророк». Если бы книжка погибла, мы не узнали бы многих лермонтовских шедевров. Действительно, в последние два года Лермонтов стремительно вырос в великого «русского поэта с Ивана Великого».

По пути на Кавказ Лермонтов остановился в Пятигорске. Здесь произошла ссора с его однокашником по юнкерской школе Н. С. Мартыновым, над обликом и привычками которого Лермонтов иногда зло подшучивал. Получив вызов, Лермонтов предупредил, что откажется стрелять в противника.

Дуэль тем не менее состоялась 15 июля 1841 года под Пятигорском на склоне горы Машук. Если даже поэт ранее был виноват перед Мартыновым, то во время дуэли он вел себя безупречно. Верный слову, он не стал стрелять и был наповал убит выстрелом Мартынова. Сразу после дуэли разразилась страшная гроза, и лишь вечером тело поэта было доставлено в Пятигорск.

Это была вторая в истории русской литературы вечно печальная дуэль (В. В. Розанов). Но дуэль пушкинскую современники воспринимали как трагическую неизбежность, лермонтовскую – как трагическую нелепость. Вокруг нее возникло много легенд: о заговоре Николая I (его, как мы помним, винили и в пушкинской смерти), кольчуге Мартынова, спрятавшемся в кустах казаке, который и сделал смертельный выстрел. Современникам и потомкам трудно было поверить в случай, стечение обстоятельств.

Суровая и властная по отношению к крепостным крестьянам бабушка оказалась пожизненным лермонтовским добрым ангелом: воспитывала, заботилась, хлопотала, но не уберегла. «Говорят, у нее отнялись ноги и она не может двигаться, – писала лермонтовская знакомая. – Никогда не произносит она имени Мишеля, и никто не решается произнести в ее присутствии имя какого бы то ни было поэта» (М. А. Лопухина – А. М. Верещагиной, 18 сентября 1841 года). В апреле 1842 года гроб с прахом поэта по просьбе Е. А. Арсеньевой перезахоронили в Тарханах. Она пережила внука на четыре года и была похоронена рядом с ним.

Запомнить даты рождения и смерти Лермонтова просто: через столетие они символически совпадали с началом первой и второй мировых войн. Жизнь поэта оказалась навсегда связана с атмосферой трагических предчувствий и катастроф.

Художественный мир лирики Лермонтова

Лермонтов и Пушкин навсегда связаны и в жизни, и в литературе, хотя даже факт их знакомства точно не установлен.

В 1837 году за стихотворение «Смерть поэта», оду погибшему поэту и проклятие его убийцам, корнет Михаил Лермонтов был отправлен в ссылку и получил всероссийское признание.

К этому времени он уже написал сотни стихотворений, в которых влияние Пушкина было определяющим. У Лермонтова были уже собственные «Кавказский пленник», поэма «Моряк», написанная онегинской строфой, и множество других произведений, воспроизводивших пушкинские образы. Некоторые историки литературы говорили даже о «плагиатах Лермонтова», имея в виду его тесную и явную зависимость от старшего современника.

Но эта связь на самом деле была диалогом и даже конфликтом. Осознание Лермонтовым собственной поэтической миссии происходило на фоне не только любимых стихов, но и нового времени.

Пушкин, как мы помним, родился и сформировался в эпоху национального единения, общественного подъема и веры в будущее. Наследник традиций двухсотлетнего дворянства, «Певец Империи и Свободы» воспринимал «Русь великую» как свой собственный дом, в котором ему до всего есть дело.

Лицейское братство заменило ему семью. В 1820-е годы он был окружен друзьями, поклонниками, сочувствующими. Из ссылки его возвращает сам новый император. Испытания тридцатых годов он переживает уже в собственной семье, с женой, руки которой он долго добивался, с памятью о дружбе и прошлой славе, с гордым ощущением осуществленного призвания.

 
Веленью Божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.
 

Лермонтов осознает свой поэтический дар, когда от надежд на примирение Империи и Свободы ничего не осталось. Сторонники свободы, декабристы (многие из них были друзьями и знакомыми Пушкина), оказываются в Сибири. Частная и общественная жизнь для думающих людей этой эпохи вступают в непримиримое противоречие. За попытку честного осознания истинного положения вещей человека могут объявить сумасшедшим (как мы помним, это произошло в 1836 году с П. Я. Чаадаевым).

Тем не менее мысль оказывается главным делом образованных людей. Осознание мучительных противоречий между землей и небом, историей и современностью, человеком и государством становится результатом их размышлений. Одиночество – их постоянным ощущением. Разочарование и безнадежность – их обычным уделом.

В 1832 году Лермонтов (ему всего восемнадцать лет) пишет стихотворение «Нет, я не Байрон, я другой…», в котором уже проявлены многие главные мотивы его лирики.

 
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум не много совершит;
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я – или Бог – или никто!
 

Лирический герой предстает в образе избранника и странника, причем русского душой, говорит о своих особых отношениях с Богом, противопоставляет себя толпе, жалуется на разбитые надежды, намекает на тайны своей души, предчувствует близкий и бесплодный конец.

Свой образ Лермонтов строит, отталкиваясь от имени английского поэта-романтика, ставшего культурным героем, знаменем европейского романтизма. Но Лермонтов мог бы и перефразировать первую строку: «Нет, я не Пушкин, я другой…»

Романтизм, как мы помним, был одним из этапов пушкинского творчества на пути от классицистских жанров и форм «легкой поэзии» к поэзии действительности. Даже в пушкинских элегиях эпохи романтизма ощутимо упоение миром или примирение с ним.

Основным, главным в мироощущении Лермонтова становится чувство отчуждения от мира. Оно проявляется даже в самых простых стилистических приемах.

«Различие между поэтическим миром Пушкина и Лермонтова, между стилями этих двух поэтов на эпитетах сказывается особенно разительно, – замечала литературовед М. А. Рыбникова. – Лермонтов берет очень определенные эпитеты, круг его определений замкнут. Пушкин свободен и бесконечно изобретателен. Словно и в зрелом возрасте были для него новы все впечатления бытия: он удивлялся, поражался и отзывался на все новым, молодым словом. „Мне впечатления не новы“, – говорит ему в противоположность Лермонтов, и ничему не удивляется, словно все знает заранее. И потому у него все хладное, немое, тайное, таинственное, далекое, чуждое, мрачное и роковое. <…> Лермонтовские эпитеты определяют в сильнейшей мере именно то, какой являлась ему эта жизнь».

Главным, доминирующим в лермонтовском мире оказывается эпитет холодный (хладный).

Из-под таинственной холодной полумаски смотрит на поэта женщина («Из-под таинственной холодной полумаски…»). Его холодных рук касаются давно бестрепетные руки красавиц городских («Как часто, пестрою толпою окружен…»). На жизнь он смотрит с холодным вниманьем («И скучно, и грустно») и убивает жизни цвет холодным размышлением («Валерик»). Вечно холодные, вечно свободные тучи («Тучи»). Снег холодной России покрывает наполеоновских воинов («Воздушный корабль»). Степей холодное молчанье становится одной из примет любимой родины («Родина»). Заступницей холодного мира становится Богоматерь («Молитва»). Холодные могилы упоминаются в стихотворении «Спеша на север издалека…». Холодный сон могилы ожидает лирического героя стихотворения «Выхожу один я на дорогу…». Холодны у Лермонтова море и волны, ночь и луч, чело и взор, красота, привет, слово, слушатель, кинжал.

Прямые и метафорические значения, тесно переплетаясь, образуют символический образ мирового льда, Холодного Мира, в котором лирический герой мечтает – по контрасту – о солнце, тепле, сочувствии, любви.

Привычные лирические темы в этом холодном мире видоизменяются, приобретают парадоксальный характер.

В пушкинской элегии «Я вас любил: любовь еще, быть может…» поэт говорит о любви в прошедшем времени, но на самом деле еще раз признается в ней и самоотверженно желает любимой женщине нового счастья («Я вас любил так искренне, так нежно, / Как дай вам Бог любимой быть другим»).

Лирический герой «Благодарности» (1840) благодарит любимую «За тайные мучения страстей, / За горечь слез, отраву поцелуя, / За месть врагов и клевету друзей». И заканчивается это стихотворение желанием смерти: «Устрой лишь так, чтобы тебя отныне / Недолго я еще благодарил».

Пушкинская элегия – как раз благодарность любимой. Лермонтовское стихотворение оказывается объяснением в любви-ненависти.

В «Евгении Онегине» пушкинский образ «Большого света» (таково было первоначальное заглавие девятой главы, ставшей позднее восьмой) противоречив. Он отталкивает и все же привлекает.

В шестой главе Пушкин заклинает вдохновенье: «Не дай остыть душе поэта, / Ожесточиться, очерстветь / И наконец окаменеть / В мертвящем упоенье света, /В сем омуте, где с вами я / Купаюсь, милые друзья!»

В восьмой же главе поэт вспоминает, что его музу понял и приветствовал именно свет («И свет ее с улыбкой встретил; / Успех нас первый окрылил») и с большой симпатией описывает светский раут.

Оксюморон мертвящее упоенье замечательно и точно выражает пушкинское восприятие света. В нем существуют надутые глупцы и старые сплетники. Но в нем же царит и новая Татьяна.

В лермонтовском стихотворении «Как часто, пестрою толпою окружен…» образ большого света становится однозначным. «Пестрая толпа» светской черни превращается в «образы бездушные людей, приличьем стянутые маски». Городские красавицы с «бестрепетными руками» лишены даже тени истинного чувства. Муза поэта, его поэтическая мечта, не вырастает из этого мира, а противостоит ему.

 
О, как мне хочется смутить веселость их
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!..
 

Позитивным содержанием этой мечты оказываются воспоминания о детстве, природа, творчество.

Первые сохранившиеся стихотворения Лермонтова написаны четырнадцатилетним мальчиком. С этого времени Лермонтов сочиняет в разных литературных родах и жанрах: два романа (оба остались неоконченными), шесть драм, более двадцати поэм. Среди множества лирических стихотворений (их за пять лет Лермонтов написал более трехсот) лишь очень немногие оказываются эстетически значительными. Для раннего периода лермонтовского творчества (Б. М. Эйхенбаум называет его школьным) важны не отдельные художественные удачи, а тенденции, поэтические принципы. Это была лермонтовская творческая лаборатория, школа стиля, без которой не могли появиться «Бородино», «Дума» и «Родина».

Используя отдельные биографические детали, Лермонтов создает образ лирического героя, связывающего более и менее удачные произведения в единое целое, своеобразный лирический роман, герой которого, однако, существенно отличается от пушкинского Автора в «Евгении Онегине».

За спиной Пушкина в эпоху работы над романом в стихах были несколько поколений родовитых предков, лицейская дружба, признание Державина, Жуковского и Чаадаева, восхищение читателей «Руслана и Людмилы» и «Цыган». Лермонтов мог противопоставить этому лишь легендарного шотландца Лермонта, от которого пошла фамилия, любовь бабушки да свои стихи – и больше ничего.

Лермонтовский лирический герой одинок, лишен близкого круга родных и друзей и вообще опоры в окружающем мире. В мире Лермонтова, в отличие от реальной жизни, нет ни бабушки, ни няни, ни университетских товарищей, ни хотя бы соседей на пирушке.

 
Как страшно жизни сей оковы
Нам в одиночестве влачить.
Делить веселье – все готовы, –
Никто не хочет грусть делить.
 
 
Один я здесь, как царь воздушный,
Страданья в сердце стеснены,
И вижу, как, судьбе послушно,
Года уходят будто сны…
 

(«Одиночество», 1830)

Не забудем: об уходящих годах, страданиях и судьбе пишет шестнадцатилетний мальчишка!

Мотив одиночества многократно повторяется в лермонтовских стихах: «Один среди людского шума / Возрос под сенью чуждой я» («Один среди людского шума…»), «Как я забыт, как одинок» («Ночь»), «Я одинок над пропастью стою» («Дай руку мне, склонись к груди поэта…»), «И я влачу мучительные дни / Без цели, оклеветан, одинок» («1831-го июня 11 дня»).

Однако отчуждение героя компенсируется богатством внутренней жизни. В его душе таятся несметные сокровища: он мечтает о славе, жаждет любви, наслаждается природой, взывает к Богу, вспоминает прошлое, заглядывает в будущее, иногда высказывает поразительные пророчества.

 
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь…
 

(«Предсказание», 1830)

Конечно, в большинстве стихотворений и поэм Лермонтов воспроизводит распространенные мотивы романтической поэзии, часто прямо используя любимых Байрона и Пушкина (у него любят обнаруживать так называемые лермонтовские плагиаты – многочисленные цитаты из предшествующей литературы). Однако уже в этих ранних стихах проявилось важное свойство лирического героя: интенсивность, подлинность, масштабность чувства. То, что для других было игрой или позой, становилось для Лермонтова жизнью.

«Романтизм 30-х годов задыхался от собственной грандиозности – он был преисполнен грандиозными темами, грандиозными характерами, страстями, словами. И ни для кого не было тайной, что это только слова, – замечает известный литературовед Л. Я. Гинзбург. – Но вот совершается литературное чудо. <…> Поэтический мир начинающего Лермонтова проникнут единством и подлинностью, в которой нельзя обмануться. Подлинностью любви, вражды, страданий, раздумий. Большие слова на этот раз равны своему предмету – молодой героической душе человека» («О лирике»).

Лермонтов «оправдал патетическую поэтику». Романтизм с идеей бегства в иной мир стал для него не литературной игрой, а жизненной задачей. Творчество оказалось не только отражением, но и компенсацией не полученного в реальной жизни.

Поэт – не только автор, но и главный герой лермонтовского мира. Не случайно поэтому «Смерть поэта» (1837) стала переломным произведением, благодаря которому Лермонтов из уединенного «поэта для себя» стал поэтом для всех – защитником и наследником Пушкина в русской культуре.

Пушкин ни разу не называется по имени. Лермонтов не делает попытки ни нарисовать узнаваемый пушкинский портрет, ни дать какие-то биографические черты или подробности дуэли. Разбросанные в стихотворении детали создают идеализированный образ Поэта вообще, великого, но одинокого творца с трагической судьбой. Он – певец (подобный Ленскому), создатель чудных песен, светоч, дивный гений, со славным челом и гордой головой, его дар – свободный и смелый.

Противостоящий ему мир изображен столь же обобщенно, но в резко отрицательном, обличительном ключе: это свет завистливый и душный, насмешливые невежды и ничтожные клеветники, с ложными словами и ласками. Беспощадна и характеристика не противника на дуэли (как это было в реальности), но – хладнокровного убийцы с пустым сердцем и недрогнувшей рукой, который дерзко презирает земли чужой язык и нравы (то есть национальные традиции, культуру, которую как раз и воплощает поэт).

Такой конфликт и контраст возникает в основной части стихотворения. Но через несколько дней, после разговора с оправдывавшим Дантеса родственником, Лермонтов дописывает шестнадцать стихов, благодаря которым смысл стихотворения существенно меняется, ужесточается.

 
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда – всё молчи!..
Но есть и Божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он недоступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!
 

«Уже в первой части социальный убийца Пушкина назван верно, но слишком широко („свет“), а конфликт между „светом“ и Пушкиным изображен с точки зрения русского сентиментализма (истинный мир дружбы, счастья, муз и ложный мир светского ничтожества и лицемерия). Вся эта первая часть и стилистически принадлежит старой русской традиции; она вся полна пушкинских словосочетаний, почти пушкинских стихов. <…> Прямой речевой оскорбительности нет; самые резкие слова („клеветникам ничтожным“, „насмешливых невежд“) представляют полуцитаты из Пушкина, а мысль, ими выраженная, принадлежит мировоззрению сентиментализма. Совсем иначе, новым языком сатирической агрессии, написана вторая часть. Слова оскорбительны и беспощадны („известной подлостью“, „наперсники разврата“, „всей вашей черной кровью“). Напоминание об отцах новой аристократии, т. е. о любовниках Екатерины II и придворных подлецах Павла I, задумано как несмываемое, кровавое оскорбление врага. От сентиментальной концепции (искусственная жизнь света и правдивая жизнь великого человека) не осталось и следа; на ее месте – новая концепция: Пушкин убит злодеями» (Л. В. Пумпянский. «Стиховая речь Лермонтова»).

Не случайно один из списков «Смерти поэта», дошедший до царя, содержал приписку: «Воззвание к революции». Конечно, это было преувеличение: в эпиграфе Лермонтов прямо обращался к верховной власти. Но удивляла и поражала несанкционированная смелость и резкость высказывания.

Обличение убийцы и света было личным поступком другого поэта и поэтому выглядело вызывающе. Используя позднейшее авторское определение, Л. В. Пумпянский утверждает, что уже в «Смерти поэта» появляется лермонтовский железный стих. Интонация, высокий стиль и лексика оды служат в данном случае иной цели: не прославления, а гнева, отрицания, сатиры.

Тематика «Смерти поэта» продолжается и развивается в «Поэте» (1838). Композиция стихотворения строится на развернутом сравнении: кинжал – поэт. Чуть ранее Лермонтов уже использовал это сопоставление в финале «Кинжала» (1838): «Да, я не изменюсь и буду тверд душой, / Как ты, как ты, мой друг железный».

Первая часть «Поэта» представляет собой «текст в тексте», почти самостоятельную балладу о кинжале (в предшествующем стихотворении была лишь кратко намечена его история: кинжал ковал «задумчивый грузин», точил «черкес свободный», а подарила «лилейная рука» любимой девушки). Этот кинжал сменил четырех хозяев. Сначала он служил по назначению «наезднику в горах», использовался в сражениях, и его украшение казалось «нарядом чуждым и постыдным». Потом, после гибели горца (мы не узнаем ни его национальности, ни конкретных обстоятельств произошедшего), он был взят «отважным казаком» и после продажи оказался «в походной лавке армянина», где его, видимо, обнаружил последний владелец, украсивший им стену, превративший грозное оружие в бесславную и безвредную «игрушку золотую».

Вторая часть стихотворения организуется цепью риторических вопросов, прямо обращенных к современному поэту. Судьба поэта повторяет путь кинжала: и в его жизни высокое прошлое сменилось безотрадным настоящим. Прежде «мерный звук твоих могучих слов / Воспламенял бойца для битвы». Поэзия сопоставляется с вещами, необходимыми в переломные, важнейшие моменты человеческой жизни: чаша для пиров, фимиам в часы молитвы.

Апология поэтического слова увенчивается замечательной строфой:

 
Твой стих, как Божий дух, носился над толпой;
И отзыв мыслей благородных
Звучал, как колокол на башне вечевой,
Во дни торжеств и бед народных.
 

Лермонтов не конкретизирует границ нашего века, но контраст, на котором строится стихотворение, очевиден. В неком баснословном прошлом, героическом веке, поэтическое слово было столь же острым и необходимым оружием, как кинжал; оно воодушевляло и объединяло толпу «во дни торжеств и бед народных», превращая ее в народ.

В современности произошел обратный процесс. Народ превратился в толпу, которую тешат «блестки и обманы», а поэт «свое утратил назначенье», променял «данную Богом власть» на злато, оказался «осмеянным пророком».

Этот финальный образ перебрасывает мостик к одному из последних лермонтовских стихотворений, в сущности, завершающему тему поэта и поэзии. «Пророк» (1841), как и многое в лермонтовском творчестве, вступает в диалог с одноименным стихотворением Пушкина (1826), продолжает его лирический сюжет.

Пушкинский пророк после мучительной операции преображения обретал великое слово, способное, в свою очередь, потрясти мир.

 
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
 

(«Пророк»)

Лермонтовский герой, тоже получивший «всеведенье пророка» от «вечного судии», Бога, пытался жечь сердца глаголом (словом), но получил в ответ лишь злобу, ненависть, побиение камнями (почти каждый лермонтовский образ имеет библейский прототип). И он бежит в пустыню, где проповедует лишь зверям (твари земной) и звездам. И это стихотворение завершается образом «осмеянного пророка»:

 
Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:
«Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами.
Глупец, хотел уверить нас,
Что Бог гласит его устами!
Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм и худ и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!»
 

Лермонтовский пророк, однако, не всегда удаляется от мира. В других лермонтовских стихотворениях он сам становится грозным судией. Превращаясь то в безнадежно влюбленного, то в презрительного наблюдателя на балу, то в скорбного мыслителя, он регулярно напоминает о себе, вступает в бесконечную тяжбу с миром. Мятежность, непримиримость, протест против привычных истин определяют многие лермонтовские лирические темы.