Текст книги "Русская литература для всех. Классное чтение! От «Слова о полку Игореве» до Лермонтова"

Железный стих, определивший содержание и интонацию «Смерти поэта», распространяется далеко за пределы этого стихотворения.

Наряду с элегией любимым лермонтовским жанром является баллада. Баллады вырастают из лермонтовских элегий, продолжают их. В балладах Лермонтов делает основой повествования те же лирические мотивы одиночества, тоски по неведомому, бегства, любви и смерти. Но теперь эти темы растворяются в сюжете, превращаются в чувства различных персонажей.

Баллада «Сон» (1841) – одно из самых загадочных лермонтовских стихотворений. Хотя в первой же строфе появляется указание на место действия («долина Дагестана»), хронотоп стихотворения оказывается лирически-неопределенным, условно-экзотическим, представленным лишь несколькими деталями: уступы скал и их вершины, песок долины, яростно жгущее солнце.

Оригинальную композиционную и психологическую структуру стихотворения анализировал В. В. Набоков.

«Некто (Лермонтов или, точнее, его лирический герой) видит во сне, будто он умирает в долине восточных отрогов у Кавказских гор. Это Сон 1, который снится первому лицу.

Смертельно раненному человеку (Второму Лицу) снится, в свою очередь, молодая женщина, сидящая на пиру в петербургском, не то в московском особняке. Это Сон 2 внутри Сна 1.

Молодой женщине, сидящей на пиру, снится Второе Лицо (этот человек умирает в конце стихотворения), лежащее в долине далекого Дагестана. Это Сон 3 внутри Сна 2 внутри Сна 1, который, сделав замкнутую спираль, возвращает нас к начальной строфе» («Предисловие к „Герою нашего времени“»).

Любивший неожиданные сюжетные построения, сны, зеркала, персонажей-двойников, Набоков дает собственное заглавие «этому замечательному сочинению», «Тройной сон», и обнаруживает, что «витки пяти этих четверостиший сродни переплетению пяти рассказов, составивших роман Лермонтова „Герой нашего времени“».

Такое оригинальное объяснение, впрочем, не обязательно. Первый сон и первый лирический герой в балладе не названы и не описаны, а лишь подразумеваются. Но справедливо, что «я» раненого, лежащего на поле боя и ожидающего смерти, относится не к автору, а к другому персонажу, «Второму Лицу»: это ролевая лирика. Обратим внимание на то, что образ из второй строки ранее встречался в стихотворении «Смерть Поэта» и относился к Пушкину («С свинцом в груди и жаждой мести» – «С свинцом в груди лежал недвижим я»).

Стихотворение тем не менее называется не «Смерть солдата (или офицера)», а «Сон». Умирающий герой в предсмертном сне видит «в родимой стороне» юную жену, во время веселого разговора погруженную в грустный сон.

 
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей.
 

Внутри баллады течет время: в первой строфе герой умирает, в последней строфе девушка видит «знакомый труп». Однако ни отношения персонажей, ни степень реальности их сновидений принципиально не проясняются.

Главным событием баллады становится тайна: странное столкновение вещих снов, загадочное соприкосновение душ.

В других балладах Лермонтов втягивает в повествование внешний мир, делает героями предметы, явления природы, стихии. Но, в отличие от баснописца, подобные герои нужны поэту не для поучения (морали), а для выражения привычного круга лирических мотивов.

Вечно свободные тучи, не знающие, в отличие от лирического героя, ни родины, ни изгнания, мчатся куда-то в неведомую даль («Тучи»).

Плачет о покинувшей его веселой тучке утес («Утес»).

Одинокая сосна грезит – тоже во сне – о растущей на другом краю земли, в пустыне далекой, прекрасной пальме («На севере диком стоит одиноко…»).

Оторвавшийся от «ветки родимой» дубовый листок не может найти сочувствия у изнеженной, избалованной вниманием чинары: «Иди себе дальше; о странник! тебя я не знаю!» («Листок»).

Мечтающие о чьем-то «благосклонном взоре» пальмы гибнут под топором, как люди: их листья называются одеждой, стволы – телами, сожжение их в костре изображается как страшная казнь.

 
И пали без жизни питомцы столетий!
Одежду их сорвали малые дети,
Изрублены были тела их потом,
И медленно жгли их до утра огнем.
 

(«Три пальмы»)

Лермонтов не просто оживляет природу, но делает ее выражением основных мотивов своего творчества.

Однако романтическая баллада приобретает у Лермонтова и другую форму. «Он создает нечто для русской поэзии новое – лирическую новеллу, кратчайшую стихотворную повесть о современном человеке» (Л. Я. Гинзбург).

«Завещание» похоже на «Сон». Снова перед нами умирающий герой и другая женщина, о которой он думает в последние минуты. Но сходная лирическая ситуация насыщена многочисленными для краткой баллады бытовыми деталями и психологическими подробностями.

Монолог умирающего, с постоянными остановками, оговорками, паузами, слушает его товарищ. Точно и конкретно сказано о его ране. Ясно, что он умирает в госпитале: «Плохи наши лекаря». Упоминаются его отец и мать, с которыми герой не виделся и не общался много лет: они давно забыли про него и, может быть, считают сына давно умершим. Наконец, речь заходит о соседке с «пустым сердцем». Только ей герой просит сказать всю правду.

В балладе «Сон» конкретные отношения между персонажами так и остались неясными. В «Завещании» это очевидно: солдат всю жизнь помнил и любил свою соседку и перед смертью посылает ей последний привет, рассчитывая на запоздалое и бесполезное сочувствие: «Пускай она поплачет… Ей ничего не значит!»

Эта реплика лермонтовского персонажа не менее значима и напоминает по смыслу финальный вздох лирического героя пушкинского стихотворения «Я вас любил…»: «Как дай вам Бог любимой быть другим».

В «Завещании», как и в «Бородино», в лермонтовскую лирику входит образ простого человека как равноправного субъекта лирики со своим словом, голосом и проблемами. Здесь же, но пока не в центре баллады, возникает тема человека на войне. Она становится главной в стихотворении «Валерик».

Это замечательное стихотворение кажется уже не «лирической новеллой», а наброском стихотворной повести или романа. Лермонтов возвращает себе права повествователя. Но композиционно «Валерик» подобен «Завещанию». Только там переходы от одной темы к другой были мотивированы тем, что воспроизводили мысли умирающего человека. Здесь же мотивировкой становится письмо к женщине, превращающее стихотворение в свободный разговор, сочетающий действия и размышления, картины войны и любовные признания, точные детали и ненавязчивые символы.

Отношения автора и адресата письма в «Валерике» снова заставляют вспомнить пушкинское «Я вас любил…». Поэт утверждает: «Душою мы друг другу чужды, / Да вряд ли есть родство души». Но сама его исповедь, попытка разговора и объяснения говорит о еще не ушедшем чувстве. «Случайное» письмо на самом деле оказывается необходимым разговором о самых серьезных проблемах.

После лирического вступления идет рассказ о двух эпизодах Кавказской войны, которую много лет вела Россия. В первом перед нами возникает картина военного быта, вполне сопоставимая с той, которую Лермонтов параллельно изображает на кавказских страницах «Героя нашего времени». Солдаты отдыхают на привале, вспоминают о Ермолове, обмениваются самыми мирными репликами: «Шум, говор. Где вторая рота? / Что, вьючить? – что же капитан?/ Повозки выдвигайте живо! Савельич! Ой ли! – Дай огниво!» «Мирной татарин свой намаз творит», а по соседству беседуют его соплеменники. Генерал проводит смотр.

Живописные детали и неожиданные сравнения создают почти идиллический образ отдыха и своеобразного уюта посреди кочевой жизни: «Рассыпались в широком поле, / Как пчелы, с гиком казаки»; «Конь светло-серый весь кипит».

Даже возникающая случайная перестрелка, «сшибка удалая» напоминает рассказчику «трагический балет». Но вдруг эта театральная метафора тянет за собой другой эпизод, совершенно противоположный по эмоции. «Зато видал я представленья, / Каких у вас на сцене нет…»

Сражение с горцами предстает как страшная схватка, в которой весь мир окрашивается в кровавые цвета.

 
«Ура!» – и смолкло. «Вон кинжалы,
В приклады!» – и пошла резня,
И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко,
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть…
(И зной и битва утомили
Меня), но мутная волна
Была тепла, была красна.
 

Общая картина сражения сменяется подробным описанием одного эпизода (по объему почти равного предыдущему и тематически напоминающего «Завещание»: смерть солдата на поле боя). Раненый капитан бредит, в бреду пытается спасти генерала и потом тихо умирает на глазах плачущих солдат.

В этом стихотворении страшна не только кровавая схватка, поразительно равнодушие, с которым воспринимают прошедший бой многие его участники.

 
Меж тем товарищей, друзей,
Со вздохом возле называли;
Но не нашел в душе моей
Я сожаленья, ни печали.
Уже затихло все; тела
Стащили в кучу; кровь текла
Струею дымной по каменьям,
Ее тяжелым испареньем
Был полон воздух.
Генерал Сидел в тени на барабане
И донесенья принимал.
 

Бессмыслице произошедшей человеческой бойни противостоят вечная природа и безответные вопросы повествователя.

 
А там вдали грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы – и Казбек
Сверкал грядой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: «Жалкий человек.
Чего он хочет!., небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?»
 

Еще одной деталью Лермонтов дает понять, что произошедшее сражение – лишь эпизод в череде других. На реплику повествователя, что горцы будут долго помнить этот урок, «чеченец посмотрел лукаво и головою покачал».

«Валерик» заканчивается композиционным кольцом, повторным обращением к женщине: «Но я боюся вам наскучить, / В забавах света вам смешны / Тревоги дикие войны».

В финале снова появляется мотив сна, повествователь извиняется за свой «безыскусственный рассказ», который должен развеселить или занять собеседницу. Но эта светская концовка иронична. Внешне спокойный рассказ о речке смерти должен потрясти читателя, заставить его задуматься о смысле и цене человеческой жизни.

Война в «Валерике» соотносится – по контрасту – с другой войной, изображенной в «Бородино».

В исторической балладе людей объединяла идея правоты, спасения отечества, общей памяти: «Недаром помнит вся Россия про день Бородина». Память о сражении под Гихами сохраняют лишь его оставшиеся в живых участники. Человек остается один на один с миром, в котором нет общего воодушевляющего и оправдывающего все смысла: «Жалкий человек. <…> Один враждует он – зачем?»

Правдивое, непарадное изображение войны у Лермонтова потом пригодилось Л. Толстому, автору «Севастопольских рассказов» и «Войны и мира». В творчестве Лермонтова оно непосредственно связано с пафосом и смыслом стихотворения «Родина».

Любовная лирика поэта, как правило, непримиримый поединок, в котором исходное чувство превращается в иное, прямо противоположное.

На контрастах строится стихотворение «Отчего» (1840). «За каждый светлый день иль сладкое мгновенье» в настоящем девушка должна будет заплатить «слезами и тоской» в будущем (обратим внимание, как тонко поэт использует не только семантические контрасты, но и фонетические переклички, внутренние рифмы: молодость – молвы, светлый – слезами). Стихотворение начинается и заканчивается антитезами: «Мне грустно, потому что я тебя люблю – «Мне грустно… потому что весело тебе». Противоположные чувства (грусть – веселье) распределены здесь между персонажами.

В «Благодарности» (1840) они определяют сознание самого лирического героя. Сначала приводится подробный перечень обид: от мучения страстей и отравы поцелуя до мести врагов и клеветы друзей. Он опять строится как развертывание оппозиций, завершающееся последней, самой главной: «Устрой лишь так, чтобы тебя отныне / Недолго я еще благодарил».

Благодарность в итоге оборачивается проклятием, лирический герой просит не любви, а смерти. Масштабность, обобщенность этого стихотворения таковы, что его воспринимают и как обращение к любимой женщине, и как тяжбу с Богом.

В «Отчего» эмоция поэта обращена в безотрадное будущее. В «Благодарности» его страдание связано с настоящим временем. В стихотворении «Нет, не тебя так пылко я люблю…» (1841) миг лирической концентрации находится в прошлом. Сегодняшняя любимая сравнивается с «подругой прежних дней» – и не выдерживает этого сравнения. Прежняя любимая умерла, о чем сказано перифрастически: уста давно немые, огонь угаснувших очей. Эта пылкая любовь принесла герою лишь страданье, но он не может забыть погибшей молодости. Любовь к ушедшему, воспоминания оказываются сильнее, чем наслаждение в настоящем.

Грустные любовные мотивы перемежаются у Лермонтова со скорбными размышлениями о жизни в целом.

В раннем стихотворении «Монолог» (1829) – поэту всего пятнадцать лет – уже намечен этот непримиримый конфликт не с любимой, но с целым миром:

 
Как солнце зимнее на сером небосклоне,
Так пасмурна жизнь наша. Так недолго
Ее однообразное теченье…
И душно кажется на родине,
И сердцу тяжко, и душа тоскует…
Не зная ни любви, ни дружбы сладкой,
Средь бурь пустых томится юность наша,
И быстро злобы яд ее мрачит,
И нам горька остылой жизни чаша;
И уж ничто души не веселит.
 

Однако здесь поэт не столько протестует, сколько сожалеет и томится. Поэтическое мы, точно так же как и противостоящий мир, изображены в самых общих чертах. Образы-тропы имеют абстрактный, общепоэтический характер: бури пустые, злобы яд, остылой жизни чаша. Лишь одна строка – и душно кажется на родине – допускает актуальное прочтение.

В поздних стихотворениях – «Дума» (1838), «Как часто, пестрою толпою окружен…» (1840) эти общие формулы наполняются историческим содержанием: речь идет уже о конкретном времени, о поел едекабрьской эпохе.

«Дума» строится как последовательное поэтическое рассуждение, аргументированное лирическое доказательство печальной судьбы поколения (современники называли его: люди сороковых годов).

Главным стилистическим средством Лермонтова и здесь являются перифразы и обобщенные формулы, которые вступают в контрастные отношения, создавая в то же время однородный эмоциональный тон: грусти, горечи, печали, уныния, русской хандры.

 
Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее – иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно.
 

В первом же четверостишии заявлена основная тема (судьба поколения) и обозначены ключевые мотивы: познанье и сомненье поколения ведут к бездействию и готовят безотрадное грядущее.

В первом стихе возникает лирическое Я, но оно сразу же заменяется обобщающим Мы.

Исходные мотивы развертываются и детализируются в основной части, состоящей из восьми четверостиший.

Бесконечное сомнение ведет к нравственному параличу, размыванию границ между добром и злом (к добру и злу постыдно равнодушны), а с другой стороны – к малодушию, робости перед опасностью и пресмыкательству, рабству перед властью. Бесплодная наука оборачивается неверием. Страстные наслаждения оканчиваются пресыщением. Искусство, поэзия также воспринимаются с привычным равнодушием.

Иллюстративные сравнения (фактически – аллегории), которые включены в это размышление, имеют тот же эмоциональный тон: «Так тощий плод, до времени созрелый…», «Из каждой радости, бояся пресыщенья, / Мы лучший сок навеки извлекли».

Хранящегося в душе остатка чувства хватает лишь на беспощадное признание:

 
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
 

Все это четверостишие строится на контрастах, насыщено не только привычными (ненавидим – любим, злоба – любовь, холод – огонь), но и ситуативными, лермонтовскими антонимами: царствует – кипит, душа – кровь.

Последняя часть, два заключительных четверостишия, – итог, вывод, заключение безотрадной думы.

 
Толпой угрюмою и скоро позабытой,
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
 
 
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
 

Лермонтовская оппозиция из «Смерти поэта» или более позднего стихотворения «Как часто, пестрою толпою окружен…» здесь исчезает. Лирический герой не противопоставляет себя современникам, а растворяется в той же самой угрюмой толпе.

Жизнь превращается в дурную бесконечность: жалоба детей на ошибки отцов превращается в горькую насмешку новых детей (внуков) над своими промотавшимися отцами (самое сильное и беспощадное определение Лермонтов ставит в конец стихотворения). Заметим однако: судьей и гражданином здесь снова оказывается поэт нового поколения, потомок с его презрительным стихом.

В «Думе» впервые так резко и остро обозначен конфликт отцов и детей, столь важный для последующей русской литературы.

В «Евгении Онегине» упоминается отец героя, однако пушкинское обобщающее определение имеет чисто бытовой характер: промотался – разорился. «Служив отлично-благородно, / Долгами жил его отец, / Давал три бала ежегодно / И промотался наконец» (гл. 1, строфа III).

Возникает в романе и мотив смены поколений.

 
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле Провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут…
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас!
 

(гл. 2, строфа XXXVIII)

Однако здесь, как и в стихотворениях «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» и «…Вновь я посетил…», отношения между отцами, детьми и внуками бесконфликтны: «Здравствуй, племя / Младое, незнакомое! <…> Но пусть мой внук <…> И обо мне вспомянет» («…Вновь я посетил…).

Статьи «конфликт поколений» нет в энциклопедии русской жизни, не развернута эта тема и в пушкинских стихах. Напротив, здесь возникает образ взаимной связи: отцы грезят о будущем – внуки вспоминают прошлое с благодарностью.

У Лермонтова вместо связи возникают разрыв, непонимание, обида, иногда даже ненависть: «О, как мне хочется смутить веселость их…»

«Пушкину и в тюрьме было бы хорошо. Лермонтову и в раю было бы скверно», – афористически сформулировал В. В. Розанов («Пушкин и Лермонтов»). Слишком высокие требования предъявляет второй поэт к миру.

Презирать или ненавидеть мир, жизнь, людей – особенно в юности – легче, чем любить их. Однако в поздних лермонтовских стихах есть и другая линия: поиски выхода, преодоление безнадежности.

Знаменитый русский историк В. О. Ключевский утверждал, что главным мотивом жизни Лермонтова-поэта были поиски личного счастья и невозможность его достижения. Отсюда – глубокая грусть, как доминирующая эмоция поэтического мира. В этом чувстве Ключевский видел не только индивидуальную, а глубоко национальную черту: «Народу, которому пришлось стоять между безнадежным Востоком и самоуверенным Западом, досталось на долю выработать настроение, проникнутое надеждой, но без самоуверенности, а только с верой. Поэзия Лермонтова, освобождаясь от разочарования, навеянного жизнью светского общества, на последней ступени своего развития близко подошла к этому национально-религиозному настроению, и его грусть начала приобретать оттенок поэтической резиньяции <смирения, покорности судьбе>, становилась художественным выражением того стиха молитвы, который служит формулой русского религиозного настроения: да будет воля Твоя» (В. О. Ключевский. «Грусть»).

Действительно, в поздних лермонтовских стихах на смену бунту, протесту, резкости приходит грустное умиротворение, приятие мира. Это чувство определяют стихотворения «Когда волнуется желтеющая нива…» (1837), две «Молитвы» (1837, 1839), «Родина» (1841), «Выхожу один я на дорогу…» (1841).

Разговорный «железный стих» в таких случаях сменяется напевным, гармоническим, льющимся из строки в строку, превращается в «эфирный стих», создающий «образ утопического блаженства» (Л. В. Пумпянский).

В пейзажах этих стихотворений мир, в котором существует лирический герой, распахивается, приобретает вертикальное измерение. Герой глубоко переживает любовь, идет или едет куда-то по бесконечной дороге, под высоким небом и яркими звездами, и даже способен увидеть в небе Творца.

Так строится стихотворение «Когда волнуется желтеющая нива…». В трех связанных анафорой четверостишиях перечисляются, перебираются детали, демонстрирующие красоту и гармонию природы. Эта картина не связана с какой-то единой точкой зрения: желтеющая нива, малиновая слива и серебристый ландыш относятся к разным природным циклам и вспоминаются в обратном естественной смене времен года порядке: от позднего лета или ранней осени – к весне. В отличие от контрастности лермонтовских «железных стихов» эта эфирная элегия строится на накоплении однородных украшающих эпитетов, которыми сопровождаются практически все существительные: сладостная тень, душистая роса, румяный вечер, златой час, таинственная сага, мирный край. В контексте даже обычные, конкретные, характеризующие эпитеты приобретают, подобно фольклорным определениям, идеализирующий характер: свежий лес, студеный ключ и т. д.

Завершается же размеренно развертывающийся, состоящий из трех анафорических строф период эмоциональной кульминацией, причем самое главное слово оказывается в конце стихотворения.

 
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, –
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога…
 

В последней строфе стихотворения появляется редкий у Лермонтова образ мгновенного земного счастья и небесного видения Бога.

Точно так же может трансформироваться и любовная тема. Любовь-поединок, любовь-страдание вдруг уступает в «Молитве» (1837) чувству самоотречения, обращенной к Богоматери просьбе о защите, покровительстве любимой в мире земном и загробном.

 
Окружи счастием душу достойную;
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования.
 
 
Срок ли приблизится часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную,
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную.
 

Контрасты в этом стихотворении тоже очевидны и многочисленны: теплой заступнице мира холодного, не с благодарностью иль покаянием, молодость светлую, старость покойную, в утро ли шумное, в ночь ли безгласную. Но они создают картину не расколотого, а единого мира, их объединяет цельное чувство лирического героя. Он называет себя безродным странником с пустынной душой. Однако на самом деле в лирической молитве демонстрирует чудо любви и самоотверженности. Лермонтовская «Молитва» родственна пушкинскому лирическому вздоху: «Я вас любил так искренно, так нежно, / Как дай вам Бог любимой быть другим».

Четырехстопный дактиль стихотворения с постоянными дактилическими же окончаниями требует особой интонации: размеренной и слитной, напевной, приближающейся к почти натуральному пению.

Другая лермонтовская «Молитва» (1839) снова возвращает к теме искусства. Мы не знаем, какую молитву чудную твердит герой. Но ее характеристика оказывается родственной высокой поэзии, которая примиряет с миром, преодолевает грусть, вызывает слезы умиления: «Есть сила благодатная / В созвучье слов живых, / И дышит непонятная, / Святая прелесть в них».

Мотивы одиночества и грусти характерны и для этой линии лермонтовского творчества. Но теперь он сосредоточен не только на своих чувствах. Он способен заинтересованно взглянуть на народную пляску с топаньем и свистом («Родина»), понять любовь и боль простого человека («Завещание)», представить мир как космос, сливаясь с ним в волшебном полусне («Выхожу один я на дорогу…»), увидеть в небесах Бога («Когда волнуется желтеющая нива…») и даже обратиться с жаркой молитвой к Богоматери («Молитва»).