Текст книги "ВПЗР: Великие писатели Земли Русской"

– Ну да, все такие пушистые. Вот меня как-то спросили: что такое народ? Есть формула – я уже говорил об этом, ее автор Акунин – что в России есть только два класса, народ и не-народ. Но у меня формула другая. Такая: слава, власть и деньги зарабатываются всем миром, это категории энергетические – а распределяются другими людьми, не теми, кто это все зарабатывал. Вот кому ничего не достается, тот и есть народ.

– Красивая формула. А Акунина вы, значит, читаете.

– Нет.

– Ну, он сам виноват – говорит, что он не писатель.

– Это он кокетничает. Он успешный вполне господин. Хотя мы из разных епархий. Но эти книги написаны очень… грамотным интеллигентным человеком. Он же образованный человек. Востоковед.

Вот есть вопрос: Ульяновск, Ленинград – почему они не переименовываются? Я спокойно говорю слово Ленинград (блокада, война, исторически все верно), хотя Ленина не любил гораздо больше, чем Сталина. Я так же свободно употребляю это слово, как Петербург. (А лучше всего работает слово «Питер».) Теперь говорят, что Ульяновск не в честь Ленина, а в честь его отца, который много сделал для чувашей. И вот в Ульяновске мне был задан вопрос из зала – по поверхности, как бы такой простодушный – можно ли при жизни исчерпать славу? Очень простая внятная постановка. Слава – это определенная энергетика, которая вкладывается в жизненный путь. Иногда путем технологий – пиара и так далее. Но тогда она таким же образом и расходуется. Для поддержания этой энергетики должно быть правильное поведение, надо все время себя демонстрировать, нужно кланяться, так или иначе делать вид… Вот вы считаете, что я элита – ерунда это! Я просто не кланяюсь. «Что он, о себе много думает, что ли?» Не думаю о себе много, но для меня это поведение – кланяться – позорно. А когда люди идут на ТВ, и там говорят о себе, рассказывают свои семейные истории… Особенно эффектно, когда уничтожают человека после смерти – «Ушедшие кумиры» и все такое прочее… Такое впечатление, что последний жар из остывшей топки выгребают. Таковы современные массмедиа. Этого много – значит, это имеет аудиторию, имеет рейтинг, есть спрос, но это неприлично!

– Это – с одной стороны; а с другой, мы ведь хотели свободы – и когда она пришла, мы увидели: вот чего захотел освобожденный народ! Которому дали свободу выбора! Они хотят ерунды – и получают ее.

– Что значит – хотят? Им продают то, что им продают.

– Такова свобода. Люди могли бы покупать Моцарта, вон дисков полно кругом – но берут все больше шансон. Таков народ! И другого у меня для вас нет. Мы-то думали, что народ умный, а он любит всякую дрянь и этого даже не стесняется.

– Ну и слава богу. Но рынки должны быть независимыми, вот в чем все дело. Если какой-то замечательный музыкант исполняет Моцарта в каком-то престижном зале – то аудитория всегда на него придет. Придет и еще будет показывать, как она одета и какие у нее драгоценности. Как ни повышай цены, это будет работать. А вот не надо мерить все советскими масштабами – тираж, там, 100 000. А кто читал эти 100 000? Это все превращалось в макулатуру в ту же секунду. Тиражи были дефективные. А теперь полки библиотек, к сожалению, не пополняются – дорого. Рынки очень разные. Вот на Западе книга выходит сперва в hard cover, стоит дорого. Потом, если она хорошо пошла, то выпускается в paper back. Она в pocket book переходит. Книга может быть дорогой; сначала надо издать красиво книгу, а потом уже как судьба укажет. У нас в секторе pocket book есть серия «Азбука-Классика», очень хорошая. Но у нас и распространение упало вместе с системой. Дорого! Дорого стало перевозить книгу. Продавать книгу. Но «Классика» держит хорошую полку, и приятно видеть себя на ней.

– Ну да, вас же там издавали.

– Да, книги четыре. Меня там издали одного из первых. Компактно, удобно и культурно сделано.

– Но там шрифт мелковат. Тяжело читать.

– Ну чтоб подешевле.

– Я вот стал с теплотой вспоминать про культурную политику коммунистов. Помните, в эфире была только классическая музыка? Показывали хорошие фильмы… Если детектив – так Шерлок Холмс. Ни порнухи, ни желтизны, желтей Куприна («Яма», книга про проституток) никого не знали. И пролетарии с колхозным крестьянством читали детективы, но считали их низким жанром, жили как-то в Божьем страхе. А теперь им дали понять, что Моцарт-Шмоцарт – это ерунда, а вот попса – это круто! Употребляйте дрянь!

– Слава богу, что у нас есть макулатурный рынок, пусть! У нас вполне квалифицированно стали писать детективы. Я и сам читал в какой-то момент Маринину, хотел понять, что и как она делает. Эти книги – вместо телевизора! Ничего в этом нет скверного. Потому что до классики надо дорасти. И кстати, не надо преувеличивать, не надо говорить, что якобы читали Толстого, Пушкина и Достоевского. Никто их не читал! Ими больше отравлялись в школе, неправильным прочтением, неправильными объяснениями и навязыванием. Из них сделали чугунные памятники, составили политбюро русской литературы, и никто не мог отличить Чернышевского от Добролюбова, говорили – Доброедов и Толстоевский. Или как в анекдоте: «Это памятник тому парню который “Муму” написал? – Нет. – Вот так всегда – одни “Муму” пишут, а другим памятник». Идти навстречу рынку и формировать рынок – это совершенно разные вещи. Меня гораздо больше привлекает и удивляет то, что находятся люди, которые хотят выпускать хорошие книги. И выпускают их! Значит, есть ниша, в которой это может быть даже рентабельным.

Свободы

– Вы выбрали свободную профессию, не желая ходить на службу. И что можно теперь по прошествии многих лет сказать – жили ли вы свободно, делали ли что хотели?

– В смысле свободы слова – мне ничего не дала гласность. Кроме возможности публиковаться.

– А что, собственно, еще нужно?

– Ну, она мне не дала свободы в письме. Эту свободу я себе сам объявил. Давно. Я ее имел на протяжении всей жизни.

– Значит, вы всю жизнь писали, что хотели, но делали – что хотели или нет?

– А что именно – делать? Морды, что ли, бить?

– Не знаю. Я спрашиваю у вас! Были вы свободны в поступках?

– Я думаю, что был. Но в меру – раз я жив до сих пор. Был свободен, но все равно я соблюдал нормы общественной игры… Для меня был важнее мой текст. В нем я проявлял свою свободу. И сфера общения – ты сам выбирал себе друзей. И возлюбленных. Это тоже свобода. И еще – свобода перемещения. Я только что писал комментарии к своему собранию сочинений, сейчас издается – и там первые четыре тома – «Империя в четырех измерениях». Как единое целое. И вот третье измерение – это «Путешествие из России», то есть в пределах бывшего СССР. И вот, значит, пишу я сейчас комментарии… О несвободе в СССР сказано много. Но очень мало сказано о свободах, которые там были! Ты был расконвоированный внутри зоны – если не был колхозником или заключенным. Та свобода перемещений кончилась!

– Тогда было дешево путешествовать по стране.

– Дешево. Моя страсть к путешествиям удовлетворялась таким способом! Я скучал, потому что не мог увидеть Западный мир, но я удовлетворялся тем уровнем, который был доступен. Или говорят – секса тогда не было; удивительно свободная в этом смысле была страна! Все друг другу давали.

– Бесплатно.

– Да! Без нагрузок.

– Всё давали даром, и 1/6 часть мира была наша, – поди плохо?

– Везде хорошо, где нас нет. И особенно хорошо это связано с молодостью. Я не любил систему, я не любил строй. Это было мое личное дело. Я недавно нашему с вами общему другу Владимиру Григорьеву сказал, – ему очень понравилось, – такую вещь. «Наконец-то я понял, – говорю, – как мне отомстила власть». – «Ну и как же?» – «Очень просто: я ее не заметил, и она меня не заметила». И у меня еще была формула, записанная в «Оглашенных»: согласиться с тем, что КГБ за тобой постоянно следит, – это мания преследования, а не согласиться – тогда ты безумен, потому что не осознаешь объективной реальности. Важно было избежать и того и другого. Тем не менее это была моя жизнь…

– Ту власть вы не любили, этот режим игнорируете – что, не было никогда такого, чтоб власть вам нравилась?

– Нет. Мне власть не нравится в принципе… Ну вот Пушкин: «Пушкин народный!» А любую строчку возьми – там абсолютно твердая позиция по отношению к власти. К толпе. И все это звучит весьма вызывающе.

 
Поэт, не дорожи любовью народной!
Восторженных похвал пройдет минутный шум…
Ты царь, живи один, дорогою свободной
иди, куда влечет тебя свободный ум… –
 

Вот – позиция!

– И вы на ней тоже стоите?

– Да. Мне это нравится. Наряду с памяткой «Права и обязанности милиционера» надо каждому писателю вручать и этот текст. А каждому гражданину еще такой:

 
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу на то, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать,
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов иль чуткая ценсура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
 

– Великая фраза!

– «Морочит олуха…» И вот поймите, за цензуру он или против? Понять очень сложно.

– Это не диссидент! Это – выше!

– Свободный человек.

– Вот и мы так хотим.

– Мы хотим, чтоб власть выполняла свои функции, а человек имел свои права.

– Да… Я часто вспоминаю эти строчки Пушкина, когда читаю «Новую газету» или там «Новое время»…

– «Новая газета»! Я там числюсь даже в обозревателях. Иногда ее читать неуютно. И думаешь – ее разрешили, что ли? Чтоб был такой орган? И начинаешь думать… Это ж не может быть просто так.

– С грустью я думаю о том, что Политковская – моя, кстати, однокурсница – имела американский паспорт. Тогда надо было это ставить в подпись, что это мнение американской гражданки, мнение иностранки о нашей жизни. Она как бы такая маркиза де Кюстин.

– Но убивать ее было не надо.

– Ни в коем случае. Не приведи Господь!

– Если государственная сторона врет, а она всегда врет, потому что ей это нужно, – то кто-то должен говорить, что это неправда. Нормальная схема. Так должно быть!

– Но Пушкин же говорил, что пусть иностранцы помолчат, только русский может ругать свою страну…

– Она не была иностранкой.

– А паспорт?

– Ну и что – паспорт. Вы еще потребуйте прописку предъявить.

– Ну а каков бы я был с русским паспортом, ругая киевскую власть? Какое моральное право у меня на это? Интересно, что вы на это скажете.

– А надо смотреть, выгодно это власти или нет. Я перестану ругать, если увижу, что совпадаю с официальной точкой зрения: значит, тут ложь. Когда меня заставляют выбирать тех или этих, я говорю: а пошли вы оба нах! Человека ставят не в положение выбора, а в положение управления. Им хотят управлять. Кацап ты или хохол? Надо выбирать.

– Я хохол.

– Нет, я не про вас, я имею в виду неопределенно-лично. «Ты русский или еврей?»

– Меня за еврея часто принимают.

– Ради бога. Главное – разделяй и властвуй, сказано на все времена. Все способы разделять – они выгодны всегда власти.

– Так насчет того, что Пушкин про иностранцев сказал, прав или неправ?

– Он сказал только, что ему неприятно (когда иностранец ругает Россию). А кто прав и неправ, про это он не говорил. Это вы так ставите вопрос – прав или неправ.

– Так, значит, вы думаете, что Пушкин нам в этом не указ.

– Ему просто неприятно это слышать.

– Сказал – и сказал?

– Да, сказал – и сказал. Да, всегда можно исказить смысл, вырвав из контекста цитату. И сразу начать толковать… Я помню, еще при советской власти, все было в порядке, и вдруг напали на элитную литературу.

– И на вас, соответственно.

– Да. Я был хорошим примером, чтоб порассуждать: кому это нужно? кто это читает? И так далее. Вот была такая фраза, пушкинская – «Все жанры хороши, кроме скучного». А это перевод с французского, кажется, – может, даже из Вольтера. Но это не вся фраза, дальше там было: «Хватит нам повторять эту пошлость». Так эта концовка опускается, понимаете? Когда нормальный человек высказывает мысль, эту мысль надо дочитывать до конца. А то потом говорят: «Ты там-то сказал так-то». Вырвали из контекста, превратили в оружие против тебя – или за себя. Боже мой, а сколько либерального террора Пушкин претерпел за стихотворение «Клеветникам России»? Но в тот момент у него было именно такое ощущение! От польско-русского конфликта! Приблизительно как теперь от украино-русского. Он стал вдруг государственником. Ему до сих пор это вменяется в позор и ставится в вину. А права сказать то, что он думает и что чувствует, – у него что, нету такого права?

– Меня часто ругают мои либеральные друзья за то, что я терпимо отношусь к некоторым левым патриотам. Которые талантливы и симпатичны мне. А я что, должен разрешения спрашивать, с кем мне можно выпивать, а с кем нет? С кем хочу, с тем и общаюсь! Кто может мне указывать? Я, может быть, неправ и противоречив, но все равно отстаньте от меня.

– Да, да, вот это «наши – не наши»… Очень я люблю американца Курта Воннегута. У него в «Колыбели для кошки» есть мысль, что единственная общность людей – это люди встретившиеся вам на жизненном пути. Карасс, гранфаллон – люди одного выпуска, одной партии, одной нации – это всё ложные карассы. Нет людей хороших и плохих только по принадлежности к тем или иным убеждениям.

– Я очень рад, что тут нашел у вас сочувствие.

– А я могу переменить точку зрения!

– Ну, имеете право… Кстати про левых: вот есть Прилепин, – вы читали?

– Один рассказ. Лимонов – отличный писатель, а игра в политику – его личное дело.

Империя

– Далее. Проханов часто на вас ссылается. Эта его идея насчет пятой империи – и Чубайс говорит про империю (либеральную), и вы. Типа вы все заодно.

– Империя – это очень сложный организм. Я его изучал изнутри, поскольку был в ней заперт. Мне глаза на империю открыла поездка в Монголию в 1987 году. Империя как обширное пространство, где жили самые разные народы. И уже тогда у меня возникла идея, что нет единого пространства по общему времени. Нету такого! Все живут в своем времени и находятся в своем веке. Я ездил в Узбекистан советский; секретари партии – это те же самые баи, которые имеют своих овец. Они в XV веке остались, а Москва теперь думает, что она живет в XXI веке.

– А на самом деле?

– Москва, наверно, в XVII. А Петербург – в XVIII. Все живут в своем историческом времени, но такой карты никто не нарисовал. И основные конфликты происходят из-за того, что сталкиваются менталитеты, живущие в разных исторических временах.

– Чеченцы и русские.

– Ну да. И ими можно управлять. А управляет соответственно кто? Злодеи. Которые пользуются этой разницей менталитетов. Менталитет – это принадлежность не к крови, а к истории. Я удивлялся – почему монголы предпочитали не Китай с его древней культурой, а русских? Тогда шутили: курица не птица, Монголия не заграница. Что это 16-я или 17-я республика.

– И Монголия, кстати, входила в наш Забайкальский войсковой округ.

– Тем более. И непонятно, кто на кого пародия. Думали, что Монголия пародирует СССР, а на самом деле Россия давным-давно начала пародировать Монголию. Монголия как жила в своем XII веке, так она в нем и осталась. Мне тогда объяснили: СССР сделал им резервацию, а китайцы бы их растворили в своей цивилизации. Мы дали им жить по-своему. На каком-то уровне подсознания… Так вот я вам скажу, что империя – это форма мира после большой войны. Вот что это такое! Империи – вещь историческая, им не так просто возникнуть – и не так просто исчезнуть. Надо смотреть на симметрию возрастную историческую. Если построить человеческую жизнь как синусоиду, то получится, что есть подъем наверх – и спуск вниз. Вот если мы сделаем по горизонтали отметку, то мне сейчас, может, не 72 года – а восемнадцать, если мне суждено до девяноста прожить. Это симметрично очень. Не зря говорят: что стар, что млад – это один уровень… Восстановление империи – все отошедшие республики заболели империей. Грузия в СССР наиболее освобожденная республика всегда была – она первая и пережила имперский синдром. По отношению к своим малым народам.

– И что вы скажете про русскую политику там?

– Ну разве можно было так переть?

– Значит, вы и тут против власти…

– У Грузии есть установка на целостность своей территории. Абхазия – это вопрос сложный, но это реальная территория Грузии. Осетины были пущены грузинами для охраны границ… Слушайте, и те и другие – сволочи, все делалось в чьих-то интересах. Политика велась ужасная, паспорта выдавались. А правы только те, кого убили; вот осетины и правы.

– Меня смешит то, что Германию – Германию!.. – можно было объединить, а Осетию – вот нельзя, и всё тут. Просто красота!

– Это другое дело. Германия до фашизма всегда была разделена на земли, а не только советской властью надвое. В Грузии мы продлили режим Саакашвили – вот что мы сделали. Если б мы не дошли почти до Тбилиси, то они бы его скинули. Но за каким хреном? Что, нам нужна мировая война? Грузины просто решили отойти от одного большого брата к другому, это их дело. Это бездарность дипломатии двусторонняя. Ни дипломатии, ни политики… Что такое качество военной операции вне этого? Люди не хотят, ну не хотят вас! Какие могут быть государственные причины удерживать их силой?

– Венгрия тоже не хотела. Но мы ее удержали в 56-м.

– Хотя она и воевала на стороне фашистской Германии, но в тот-то момент она была страной нашего содружества. И давили мы уже своих. А может быть, эта маленькая страна была настолько же не фашистской, насколько и не советской.

– На тот момент она была во многом фашистская! Ветераны-фашисты вернулись из русского плена – и вперед. Не понравился им Совок, и не хотели они его получить с доставкой на дом. А нам не нравился их фашизм… Кстати, у вас же тогда сборник был готов, и набор рассыпали из-за мадьяр. Нашли там какой-то ваш текст подозрительный.

– Это не из-за меня, а из-за Лиры Гладкой, поэтессы ленинградской. Она написала стихотворение, которое прозвучало по «голосам»:

 
Там русское «стой» как немецкое «хальт»,
«Аврора» устала стоять на причале,
Мертвящие зыби ее укачали…
 

Вполне романтическое революционное стихотворение… Конечно, из-за нее рассыпали! В сборнике было много ребят из литобъединения. В Ленинграде не было оттепели… Там был обком.

– Надо бы снять фильм ужасов. И назвать его – «Обком».

– Так вот я про Монголию почему вспомнил? Почему там точно такая же военная форма как у нас? Да потому, что монголы ввели и устройство войска, и районирование, чего прежде у нас не было. Обком, райком – два иностранных слова. Но почему так хорошо легли на русское ухо? А потому что в Монголии было территориальное деление на аймаки и сомоны. То есть ухо запомнило. А я, прожив все жизнь с русский фамилией Битов, могу сказать: ни один человек из народа, ну на уровне сержантов армейских и ментовских – не мог мою фамилию произнести правильно. Батов, Бытов, Бутов.

– А потому что фамилия нерусская. Так вам, значит, империя симпатична…

– Нет, как только начинается кровь и насилие – не симпатична. Горбачев хотел невозможного – разрушить строй и сохранить империю. Так не бывает. Империя была ценностью, конечно. Только для ее сохранения можно оправдать захват власти Советами. Новому режиму потребовался геноцид классовый, а не национальный. Создали «дружбу народов», пусть даже она была не очень реальной. А больше провозглашенной.

– Дружба на штыках.

– Нет. Не совсем, не полностью она на штыках была. Она была и раньше – при бывшей Российской империи. При Советах «народам» дали больше самостийности, чем русским; своих-то давили, своих не жалко.

– Кстати, почему своих не жалко? Что это, инстинкт самоуничтожения?

– Не знаю. Я в этом не хочу копаться. Но, думаю, это вопрос укрепления власти. В Монголии я понял, что вот у нас Пушкин, а у них – Чингисхан, они на него молились. Для них это такой седой мудрый мирный человек. У него была очень организованная армия. Возник такой, по Гумилеву, народ с пассионарностью, и монголы поперли. У Чингисхана была идея, как у Сталина, – мир во всем мире. Но под своим началом. Любыми способами. Еще не было огнестрельного оружия, а уже можно было уничтожить 200 000 человек при захвате какого-то города – за одно только то, что кто-то проглотил бриллианты. И двумстам тысячам людей вспороли животы. Ножиком. Мы болеем за других и забываем, что геноцид – это мировая система, она была всегда. Причина распада страны только одна: она не хотела при этом строе жить. Сколько бы ни говорили, что она хотела, – а таки народ хотел побить царей и помещиков. И это стремление народа было использовано – вот и все. Погром! Так к власти пришли новые люди. Новая власть была слаба. Она не была в себе уверена – и потому она должна была все время нагнетать страх, наращивать силовые структуры – все держалось на страхе. Это был просто такой ход. И вот что получается с этим Чингисханом? Его 800-летний юбилей отмечало ЮНЕСКО. А пройдет 800 лет, как будут Сталинский юбилей отмечать, а? Никто не знает как! А Наполеон, что ли, подарок? Коек, в которых якобы ночевал Наполеон – каждый отель в Европе такие демонстрирует – больше, чем ночей в жизни Наполеона; в Молдавии похожая история с Котовским. Это все мифология, а истории нет. А есть история народа и история языка, а все остальное переписывается сотни раз без Божьей помощи. Документы какие-то остаются – но документы тоже не опора реальности, потому что они тоже писались в свое время в чьих-то интересах. Я Пушкиным занимался и вижу, что много раз из него пытались сделать куклу, набитую каждый раз новыми опилками. И никто его не собирался внимательно читать. Кроме Никиты Сергеича, его никто не читал.

– Никиты Сергеича? Михалкова?

– Нет. Хрущева. Он был своеобразный господин. Когда его скинули в 64-м, у него появилось время почитать. И он – только чтоб жена не увидела – читал тайком Солженицына, пряча книгу под подушкой. «Один день Ивана Денисовича» он открыто читал, а «Бодался теленок с дубом» – тайком. Чтоб Нина Сергеевна не увидела. Так вот тогда и Пушкина прочитал, и сказал: «Не наш поэт, мне гораздо ближе Есенин! И Твардовский». Да, он не ваш поэт, и его никто из ваших не будет читать, если его не набивать кумачом. А если вы сумеете его прочитать, то вы будете другим народом, вот что я скажу. И делается все, чтобы его никогда не прочли.

– Да, из-под палки читая, не вникнешь… Значит, вас не смущает, что вас записывают в сторонники Проханова.

– Я ему не сторонник, и он мне не указчик…

– Он ваш идейный противник?

– Я не знаю. Я говорю, что думаю, иногда – очень легкомысленно.

Доха Проханова

– А вот есть тема, как вы впарили Проханову доху, которая сразу облезла, и он на вас обижается – вот-де они какие, либералы! Он сам рассказывал. Это тоже литературная легенда?

– Действительно, он на мою доху положил глаз, я говорю – возьми, у меня денег не было.

– Вы в ЦДЛ тогда встретились.

– Да. Доха была из необработанного оленьего меха.

– Вы ее купили в поездках по империи?

– Ну нет, я ее купил у очень странного господина в Ленинграде, очень странного происхождения – полуненец-полуфранцуз, можете себе такое представить? Доху я у этого полуненца купил потому, что я шил у него волчью шубу, которую в свое время тоже продал. Мне хотелось что-то такое и необычное, и по деньгам доступное. Шуба, правда, оказалась не волчья, а собачья. Одичавшая, правда, была собака. Проханов сам на доху глаз положил! А в том, что она облезлая, – виноват лось. Или кто там – олень, а уж никак не я…

Тайны Переделкино

– Раньше литература была высокой инстанцией, писатель был как пророк, его спрашивали – как жить, что он думает обо всем. А теперь это место заняло ТВ, да? Оракулы теперь там.

– Да пускай… Они просто людей на мякине проводят. А литературу тяжелей воспринимать, чем Ксению Собчак. Вот и весь секрет: что проще, то и едят.

– Но она ж теперь тоже писательница. Вон у нее сколько книг!

– Ради бога, – она делает бабки, что называется.

– Вы не пошли на встречу с Путиным, когда была книжная ярмарка в Париже. В этом некоторые увидели позу.

– Что значит – не пошел? Когда я увидел, как ломились к Путину, – мне не захотелось просто быть в толпе. Ничего в этом не было, никакого вызова. Не было в этом никакого моего противопоставления Путину.

– А были такие, которые не пошли по идейным соображениям.

– Какие могут быть идейные соображения?!

– А вон Юрий Поляков знает какие.

– Зачем мне считать деньги в чужом кармане? Поляков – придворный, он первый приватизировал дачу в Переделкино!

– А вы – не приватизировали?

– Нет. Нам с моим крестным Олегом Волковым в Переделкино дали по полкоттеджа, это пожизненно, у меня внуки там вырастают.

– А приватизировать?

– Я б с удовольствием. Но это невозможно.

– А как же он?

– А вот он – сделал. И Евтушенко это сделал. Но они люди структурные, им дали это сделать. Насчет дач. Я долго думал – почему так популярен Чехов на Западе? У него же в пьесах жизнь русская, как могло это импонировать иностранцам? А потом понял! Мы просто не понимаем, о чем писал Чехов! А он писал о разделе частной собственности, и западный читатель, который непрерывен, он все понимал! Про разорение и перезаклады, про закладные, векселя, акции… У нас же ходили мхатовские актеры в костюмах и играли дворянскую жизнь, пытаясь обойтись своей личной собственностью при социализме. Я преемственно уже ничего не понимаю в частной собственности, в этом плане я совершенно советского разлива человек, вырос вне этого опыта – а тут мне вдруг попался термин из русской литературы – «выморочная собственность».

– В смысле – оставшаяся после владельца, умершего без наследников?

– Черт его знает. Но я назвал так Переделкинский поселок. Потому что это не собственность государства, не собственность частная, а собственность некоего Литфонда. И когда начались все эти идеологическое разборки, на фоне свобод, между союзами писателей, – это все был раздел Литфонда, там были большие богатства. И то, что сейчас творится с Союзом кинематографистов и с Михалковым… это то же самое – вопрос собственности. Все это достаточно просто.

– А у вас, значит, дача не приватизированная, в отличие от Полякова и Евтушенко, а в пожизненном владении.

– Да. Наследникам дают полгода там пожить, а потом пусть выметаются. Жалко, конечно, а все же это халява: я не заработал, мне дали.

– Но вы этой халявой ведь пользуетесь.

– А что ж я должен отдать, что ли, ее? Нелепо. У меня заслуг не меньше, чем у других писателей, которые этим пользуются. Дали – ну и дали, дареному коню в зубы не смотрят.

– Не дареному – а сданному в пожизненную аренду. Вас или коня.

– Хотя в свое время я гордо возвестил, когда начался передел собственности – что ни одного клочка шерсти с паршивой овцы не возьму! И тем не менее взял, конечно! И Олег Васильевич Волков, который отсидел 29 лет, – взял и дачу, и квартиру от Союза писателей. Все это элитное было, но ему дали: в него играли, как в национальное достояние.

Правды

– Вас тоже, может, не все понимают. Вот была диссертация о дзенских мотивах в творчестве Битова. В Америке, кажется.

– В Англии. Очень давно.

– Но вряд ли тогда пропагандировали дзен как единственно верное учение?

– Я тогда понятия не имел о дзене. Но многие считают, что это не религия, а философия. Все это одно и то же в человеческом смысле. Это совпадает с опытом человеческим и с православием… Мне близко вообще понятие дзен.

– Но это вы поняли задним числом. Особенно мне нравится, что у них пьянство считается религиозным ритуалом.

– Тогда можно сказать, что Венедикт Ерофеев сделал из этого духовный путь.

– «Дзен и Сэлинджер» – есть такая тема. Что Сэлинджер насквозь буддист и все рассказы – это зашифрованное такое дзен-послание.

– Ну есть и «Дао по Винни-Пуху». Правда – она звучит во всех временах и в каждом опыте. Есть тысячи способов ее выражения. Но настаивать, что именно тут истина, не приходится. У меня свой дзен… Когда мы в школе проходили геометрию, меня поразило, что шар в любом сечении дает круг. Следовательно, круг является чем-то убедительным. Круг – идеальная форма, потому что замкнутая. Так же и реальность – ее можно отражать бесконечным количеством способов. И если ваш интеллект позволяет из этого выстроить круг, то есть систему, – то кому-то она покажется убедительной, он поверит. Фрейд, Маркс… И земля – шар, между прочим. Суть в том что всякая замкнутая конструкция пытается всех убедить, что она истина. Между прочим, дьявол – замкнутая конструкция. А разомкнутая конструкция – это Бог.

– А те, кто создает замкнутые конструкции, – сатанисты?

– Ну если вы слишком уверуете в одну из точек зрения, то вы, конечно, подпадаете под соблазн.

– Да-а-а-а…

– А людям хочется обязательно к чему-то прислониться – вот это правда, это так. И поэтому все течет и переливается, слава богу. Так жизнь продолжается. Слова вообще выражают больше, чем мы имеем в виду. Вот я сейчас читаю книжки ушедшего Гаспарова, царствие ему небесное… А я необразованный человек, так что я из его даже популярных книг черпаю информацию. И там получается, что многобожие, например, которое было в Древнем Риме – дало нам множество слов. Многие наши понятия произошли от названий богов. Бог существовал на каждый случай, на каждый человеческий шаг. Что ни слово – то был бог, слова были богами, вот в чем дело. Все термины – от филологии до гинекологии – это малые боги. Зачатие и беременность, роды – везде свои боги. Все отсюда все. Поэтому классическое образование столь важно. И необходимо. Я как человек необразованный, темный – не получил классического образования. А Пушкин в лицее – получил.

Образование

– Насчет образования; у вас была красивая мысль, что нельзя понять свой язык не зная иностранного.

– Да, да, правда.

– Вы же англоман.

– В Англии я бывал мало, хотя очень люблю эту страну. Кроме русской литературы мне нравится еще английская – а больше, пожалуй, и никакая. По чувству дистанции, иронии и достоинства – с этими двумя никто не сравнится…

– Вы еще говорили, что, если перестройка еще будет продолжаться, вы организуете собственный застой. Вышло по-вашему как по писаному! Мечта сбылась. Вот вам и застой.

– Но он не мой. А у меня застой – мой собственный. Мне нечего было менять с изменениями в политике.

– В каком смысле у вас застой?

– В том, что я ничего не меняю. Делаю то, что и до этого делал. Это тоже требовало усилий – не бежать, как говорил Мандельштам, задрав штаны за комсомолом. В «Четвертой прозе» он это сказал. (На самом деле Есенин, ну да уж ладно. – И. С.)

– Вы жалуетесь, что не получили образования – а с другой стороны, говорили, что незнание культуры – это благо, ибо это освобождает человека от комплексов и он свободен в поиске.