Текст книги "ВПЗР: Великие писатели Земли Русской"

– А Пелевин?

– Мне нравились его ранние вещи «Желтая стрела», рассказы. «Чапаева» его я тоже прочел… Но это было уже не так интересно. А на романе «Generation П» я просто заскучал и закрыл книгу. Притом что я читаю лекции по современной русской литературе, Пелевина мне надо бы знать – а я не смог дочитать.

Пушкин. Лермонтов

– Помню ваше высказывание: «Розанов очень язвительно… высказывался: он-де не понимает, зачем тратить столько таланта, столько сил на изображение таких ничтожеств, как Онегин или Печорин».

– Идея спорная, но требующая осмысления.

– Ну и?

– Думаю, во многом это автобиографично. Пушкин и Лермонтов ведь были очень молодыми людьми, вот и писали о том, что было им близко… Они многого не успели… К сожалению, наших национальных гениев первой половины девятнадцатого рано скашивало. Вот Пушкин в «Капитанской дочке» вышел на зрелое и глубинное осмысление русской истории и русского человека – и погиб. Лермонтов ушел еще в более раннем возрасте…

– Вы как-то сказали, что «Капитанская дочка» – чисто православное произведение.

– Конечно. Там очень чувствуется Божий промысел. Герои не сами по себе живут, а находятся под присмотром свыше.

– Это вы сами дали такую трактовку или кого-то цитируете?

– Мне кажется, это моя мысль. Хотя, может, кто-то это и раньше говорил…

– А еще вы, кстати, говорили, что «Честное слово», про пионера, который не хотел уходить с поста, пока его не отпустил офицер – тоже христианский рассказ, о долге.

– Ну, не думаю, что это мое открытие. Известно, что Леонид Пантелеев был глубоко верующий человек, в «Новом мире» несколько лет назад была его повесть «Я верую». Там он рассказывает о своем религиозном опыте в советское время. Он эту идею сознательно проводил. Получился хороший нравоучительный рассказ, который примечателен тем, что написан на чисто советском материале. Это любопытно…

– Вы смотрели телесериал по Лермонтову?

– Мне не понравилось.

– Я когда смотрел вдруг подумал: «Как же все мелко в “Герое”!» Вот тесная избушка, все кругом нищее и маленькое, ни целей, ни задач, придурок-офицер подсматривает за колхозной девкой, – вот заняться нечем. Какие-то скромные фарцовщики привезли на лодке ящик контрабанды, в особо мелких размерах… О чем это все? Зачем? Может, Лермонтов специально заложил эту мелкость и жалкость?

– Думаю, сам Лермонтов этого точно не закладывал, но при непредвзятом взгляде обнаруживается, что личность Печорина не такая крупная, какой он ее изобразил в романе. Но в целом книга гениальная! Парадокс – какая пропасть между возможностями автора и мелкостью сюжета!

Америка

– Вы жили и преподавали в Америке и Европе. Поняли западную жизнь?

– Более-менее. Я там много поездил.

– Ну и что вы как православный писатель можете сказать про Америку?

– Я в Америке был writer in residence, не знаю даже, как перевести. Я должен был несколько раз в месяц проводить творческую встречу-беседу. Мне показывали место на карте штата, и я ехал куда-то в глушь, в маленький городишко среди кукурузных полей, где не ступала нога русского человека. Это было что-то вроде встречи с марсианами, столкновение двух разных цивилизаций – моей и их. Они на меня смотрели, задавали разные вопросы, у меня было ощущение, что их интересует только одно – вру я или нет. Им было неважно, хвалю я Америку или нет, лишь бы искренне. Я им рассказывал, как я родился и жил в коммунистической семье… Их интересовали мои сложные отношения с папой. Отношение мое к коммунизму и к церкви, как я от одного отходил и к другому приходил… Если б я рассказывал обратную историю – как я от церкви пришел к коммунизму – они слушали бы с таким же интересом и сочувствием. Лишь бы я не врал, им надо было в этом убедиться. Они хотят искренности – это главное.

– Зачем это им?

– Не знаю. Так они устроены.

– Это, может, у них от протестантизма? Там правда нужна, а в православии – она не очень важна.

– Я думаю, что и нам важна. Хотя правда – это не оселок, для нас важней сердечность. Если даже лгут, но лгут душевно, – мы это примем. Я думаю, дело не православии, а в каком-то русском образе мышления. Отсюда некоторая наша опьяненность, некая нетрезвость нашего сознания. У них вот этого нет!

– Так скажите мне как православный писатель: является ли Америка обителью зла? Что, желтый дьявол там правит бал?

– Я так не считаю. Америка – страна себе на уме. Ничего дурного, глобально дурного, про Америку сказать не могу.

– Сербию разбомбили…

– Здесь бы я разделил страну и правительство. Мне кажется, американцы – несчастные люди. Я, пожив в Европе, могу сказать, что в Европе люди счастливей. А у американцев – патологическая страсть к убийству. Я видел в Сан-Франциско, там в музее была выставка орудий убийства, – и вокруг просто столпотворение. Они действительно загипнотизированы насилием! Все их фильмы, все эти истории с расстрелом детей в школе… У Америки куча проблем, это страна очень неблагополучная.

– И у индейцев землю отняли,

– У них это родовой грех. У нас, конечно, тоже кровавая была история… Но такого ужасного греха, как они, – мы не совершали. Их благополучие построено на том, что они один народ уничтожили, а другой превратили в рабов.

– А сейчас вам незачем ездить в Америку на заработки. Теперь и здесь платят.

– Платят в университете. 20 000. Жить как-то можно.

Премия?

– Какие у вас планы на премию – если дадут? Вот Быков собирался квартиру поменять…

– У меня никаких планов. Ну, может, в Южную Америку я бы съездил… Или машину новую купил бы.

– А сейчас какая?

– Девятка. Старая, мятая.

– Если б «семерка» – то можно было б спрашивать, БМВ или «жигули»; а так все ясно.

– Ничего не поделаешь. Мне один армянин делал мелкий ремонт в доме. Так он когда увидел, на чем я езжу, – схватился за голову и денег за работу не взял.

Михаил Веллер:
«Вокруг все больше идиотов»

Биография Веллера (его словами)

«Родился (в 1948 году) на Украине, рос в основном в Сибири и Забайкалье в военных гарнизонах, что естественно для офицерских детей. Школу заканчивал в Белоруссии, а филологический факультет – в Ленинградском университете в 1972 году. После чего сменил – точно не помню – около тридцати специальностей. Трудовая книжка у меня с двумя вкладышами. Был сотрудником музея и охотником-промысловиком в Арктике, пионервожатым и вальщиком леса в Коми, учителем русского языка и литературы и строительным рабочим на Мангышлаке. А также кровельщиком, шелкографом, землекопом, журналистом…

В 1979 году оказался в Таллине. Переехал из Ленинграда по простой причине: три года подряд, решив, что уже пишу довольно приличную короткую прозу, я толкал ее всюду, куда только мог, увы, с равным успехом. Варьировались только формы отказа, ничего более. Я хотел только писать и все поставил на выход книги. Я покинул свой город, семью, любимую женщину, друзей, отказался от всех видов карьеры, работы, жил в нищете, пил чай второго сорта, курил окурки и ничем, кроме писания, не занимался.

Литература – занятие физически пассивное, расслабляющее и в чем-то даже не мужское. И лет до сорока денег на жизнь оно мне не приносило. Зарабатывал я с мая по октябрь – “в пампасах”, как это для себя назвал: был скотогоном на Алтае, охотником на Таймыре, вальщиком леса в Коми и так далее. Осенью возвращался домой худой, жилистый, без всяких комплексов и бессонниц, да еще с какими-то деньжонками на жизнь до будущего лета.

В 1983 году вышла первая книга “Хочу быть дворником”, и далее в частной моей биографии нет ничего интересного. Дальше идет жизнь человека, который сидит за столом, пишет и даже умудряется прожить на деньги от своих книжек.

Из моего поколения, за исключением тех, которые через знакомства с маститыми оказались в “Метрополе”, и еще нескольких с высокой клановой принадлежностью – не выжил никто. Я имею в виду тех, кто начинал вместе со мной и в одном положении со мной».

Фальстарт

– Скажи, пожалуйста, Михаил… А ты когда в советские времена всё бросил и уехал из Питера в Таллин – ты тогда знал, что станешь автоматически гражданином Евросоюза?

– Это начало беседы?.. Когда я уезжал в 1979-м из Питера, я думал, что еду туда в наилучшем случае годика на два-три – издать книгу. В наихудшем случае, если застой будет усугубляться, чем в 79-м году и пахло, – я полагал, что в границах Советского Союза там будет прожить чуть-чуть свободней и чуть-чуть легче.

– «Лучше жить в глухой провинции у моря»?

– Я терпеть не могу Бродского, сознаюсь честно…

– А строчки эти?

– Вот. И строчки эти терпеть не могу. Потому что в них нет, на мой взгляд, ничего умного. Да и сам Бродский никогда не был поэтом верхнего ряда. Это мое сугубо личное мнение… Значит, я полагал, что, в крайнем случае, можно будет прожить какими-то переводами с эстонского…

– Которого ты тогда не знал – да и потом так и не выучил.

– Э… Если ты будешь меня все время перебивать, то говорить мне будет трудно.

– Я просто даю реплики для оживления.

– Какого оживления-то? Понимаешь, если бы мы с тобой болтали о том о сем, то, разумеется, каждый мог бы как ему больше нравится… А если ты включил диктофон, то своими замечаниями ты мне не даешь окончить ни одной мысли. Ты меня спросил – думал ли я, когда переехал… Да ни хуя я, блядь, не думал! Если ты не будешь давать мне ответить, то мы с тобой просто так попьем пива с винцом, и тогда нет смысла пытаться что-то сделать. По-моему.

– Не обижайся. Я же хотел как лучше.

– Я не обижаюсь. Ты старый профессионал. Я что, слишком хуево разговариваю? Теряю нить мысли? Или говорю слишком длинно и вяло?

– Но я же тебе дал реплику по существу: что ты хотел переводами заниматься, а эстонского не знаешь.

– Давай так: или я буду рассказывать, или ты. Хочешь – я буду задавать вопросы; взять у тебя интервью я вполне могу. И даже думаю, что оно будет интересным.

– Мне, честно говоря, не нужно интервью со мной. Да и кому оно нах нужно?

– Этого я сейчас не знаю. Объем интервью на полосе какой должен быть? Сколько полос?

– Ну по результату, – насколько интересно мы с тобой поговорим. Ну полос шесть, может.

– Это знаков сколько? Я вашего журнала давно не видел. Это зависит от того, какие буквы, какая строчка. Я спрашиваю для того, чтоб знать, насколько раскатываться. Понимаешь, да? Ответ же можно сделать любой длины, так что я спрашиваю из хороших соображений. В знаках это сколько?

– В строках – скажем, триста…

– Допустим, 300 строк. Сколько знаков в вашей строке?

– Знаков? Шестьдесят.

– Да ты что? Такая длинная? Шестьдесят – это машинописная страница.

– Я и говорю – компьютерных.

– Компьютерная – это вообще семьдесят. Триста строк, семью три, это будет пол-листа.

– Ну, пол-листа – это до хера.

– Пол-листа – это до хера!

– Не, ну обычно как? Как пошло, как поехало… А дальше – на хороший текст не жалко места.

– Слушай: я – не как обычно. Я этим делом занимался с одна тысяча девятьсот семьдесят пятого года. В газете «Скороходовский рабочий». Где нас не учил никто, мы учили друг друга. Кто на несколько месяцев раньше пришел, тот учил следующего. Потому что текучка… И делали мы на тот момент, да пожалуй что, по профессиональному уровню такую газету, что с нами могли равняться только «Комсомолка» и «Литературка». Больше никто! И работали мы с точностью до строки. Сказано 112 строк – писали 112 строк. А строка у нас была 26 знаков.

– Знаю, знаю, я сам на линотип диктовал.

– Ну так вот. Поэтому я и спрашиваю. Что значит – как пойдет? Как надо, так и пойдет.

– Будь здоров!

Это мы выпили. Закусили. После чего Веллер продолжил прения по процедурному вопросу:

– Ну формат какой?

– Средний размер беседы – полтора часа. Ну два.

– Пожалуйста. Хоть два часа мы спокойно сидим, все классно. Полтора часа – это 90 минут, поделим на три, это значит 30 старинных страниц, грубо около полутора листов. Да? Не меньше.

– Ну зачем же так точно. Мы же будем отвлекаться.

– Нет, отвлекаться мы не будем. Пойми простую вещь: я говорю начисто. Это моя работа. Из этого «начисто» ты можешь брать все, а можешь потом какие-то куски убирать просто потому, что они не влезают. Если бы сразу все влезало, было бы легче. А отвлекаться мы будем потом.

– Так. Ну давай час тогда.

– Как скажешь.

Пауза. Мы, каждый по отдельности, мысленно готовимся к новому старту.

Советская Эстония в Евросоюзе

– Теперь спрашивай, – сказал Веллер, и время пошло. По новой.

– Ну… Э-э-э… – я запинаюсь. Так строго с меня давно не спрашивали. Я как на экзамене. – Всё, всё. Засекаем – и вперед! Значит, знал ли ты, что станешь гражданином Евросоюза? Что будешь везде ездить без визы? Притом что мы все тогда думали, что Совок вечен, так и будем прозябать… И сегодня ты вон какой мудрый получаешься.

– Ты знаешь, со стороны, если кому-то везет, начинаешь узнавать новое о себе. Типа – ха-ха, какой я мудрый. Хотя я много раз в жизни убеждался, что политический пророк я плохой. Я вместе в большинством полагал, что Советский Союз вечен, что на мой век его хватит с избытком… И что жить мне – в его границах. Потому что для меня не существовало варианта эмиграции по причине родителей, которые ехать не хотели никуда категорически. И по такой причине: я не мог уехать раньше, чем выйдет первая книга. Потому что иначе это означало уехать побежденным, чего я не мог допустить никак. И переехал я в Таллин, когда убедился, что нигде больше рассказы мои публиковать не собираются. Даже если б я имел фамилию Романов и был племянником Григория Васильича, первого секретаря Ленинградского обкома – и то эти рассказы не могли быть напечатанными, независимо от того, кто я такой. А у меня был весь набор отрицательных анкетных данных. Беспартийный, разведен, безработный, национальность, модернизм в прозе. Куда ни плюнь – везде минус. Я полагал, что если я получил положительный отзыв из таллинского издательства и что если там может выйти книга – а чё такого, меня в этом уверяли – она должна выйти, а потом мы будем посмотреть. Потом я думал, что либо свалю за границу любым способом, потому что в процессе издания книги меня уже всё так достало, – или начну сам себя переводить с русского на эстонский, создав такой поджанр в эстонской литературе. Псевдоперевод, псевдоломаный язык, псевдонеправильный такой, – вот как иностранец как будто с акцентом лупит какие-то рассказы, – и найду свою нишу. Потому что, честно говоря, я был довольно низкого мнения об эстонской литературе. А что касается гражданства – это только в перестройку начало чем-то пахнуть! И не верил я, что Союз развалится до самого конца! И когда пошел август 1991-го, ГКЧП, я подумал – ну вот оно и вернулось все восвояси. А когда оно обернулось вот этой вот независимостью, то… почему я принял эстонское гражданство? Я долго колебался, я тянул аж до 96-го года. Потом уже надо было определяться – туда или сюда. Я боялся, что передо мной опять окажется закрытая на замок дверь, а ключи от замка будут в ЦК и в КГБ. И я опять буду невыездной на фиг никуда абсолютно, – а я впервые за границу поехал в 88-м году! После сорока лет. Причина была сугубо утилитарная: хотелось минимальной зависимости юридической от Российского государства. У меня, если честно, всегда была психология кота, который гуляет сам по себе. Вот никогда мне от государства не было нужно ничего, кроме одного: оставьте меня в покое и пусть я, как сумею, сделаю сам, что могу. Вот почему, кстати, мне нечего было терять в новые наступившие времена, когда среди писателей поднялся стон – как жить, государство нас бросило!

Я засмеялся, вспомнив биографию Веллера, одинокого волка русской литературы. Он меж тем продолжал:

– Великое счастье – государство нас бросило! Вот как я жил, так и продолжил жить. Мне стало, конечно, только легче в новом времени…

– А не было таких мыслей – вот я русский писатель, и потому необходимы березки, избы, соломенные крыши, родина…

– Слушай. Отвечаю абсолютно честно. Чем дольше живу, тем больше убеждаюсь… Что в каком-то моменте я действительно отличаюсь от большинства пишущих. Я никогда не хотел стать писателем. Я и сейчас, когда мне шестидесятый год, не ощущаю себя неким писателем. Для себя внутренне я всегда – с восемнадцати лет – формулировал задачу иначе: я хочу писать книги. Я хотел бы, если никак больше не получится – написать хотя бы одну книгу, за всю жизнь, но – хорошую. При этом я – частное лицо. Такой же, как все остальные. Я так же живу, я так же работаю. У меня те же проблемы, у меня никаких льгот. Просто я хочу писать книги. Всё! А вот это всё – быть писателем, иметь статус, куда-то ездить… Об этом я никогда не думал. Никогда этого не хотел. Если честно, к людям с писательским статусом я всегда относился с неким высокомерным презрением. Вместо того чтобы заниматься делом, они дуют в раскрашенный свисток. И когда я не хотел ехать, некоторые друзья, которые, естественно, уезжали – или в Штаты, или в Германию, или в Израиль, или выходили замуж в Италию, во Францию, спрашивали, что я здесь делаю. Я отвечал: я хотел бы устроить дела так, чтобы у меня каждый год выходила книга. Может, даже и две. Это моя форма существования, это для меня главное. А за границей мы, в сущности, на хрен не нужны. Потому что во Франции надо быть французом, в Англии англичанином, в России – русским. Ну кто такой русский писатель в Америке, да на фиг он кому нужен, кроме своего эмигрантского круга? То есть мой подход был абсолютно простой. «Я – русский писатель!» – я никогда не мог формулировать в таких выражениях высокого штиля. Мне представляется, что нормальный человек о себе такого говорить не может.

– Всякое бывает…

– Бывает! Это не более чем мне так представляется по моему собственному ощущению.

WAFFEN-SS

– Вот у тебя, Михаил, эстонский паспорт. А не было такой темы, как это иногда бывает у евреев… Некоторые же принципиально не ездят на немецких машинах, у них (у ваших) тяжелое отношение к немцам и всему немецкому. А довольно много эстонцев, как известно, служило в СС, они временами жестко работали по еврейскому вопросу. Что ты чувствуешь по этому поводу? И как ты пережил эти разборки с памятником русским солдатам в Таллине? (Я знаю твое правило – Эстония не пишет рассказов на русском языке, а ты не обсуждаешь эстонскую политику, – но тут я спрашиваю про твои личные ощущения.)

– Мне повезло в том отношении, что моим другом – первым, и лучшим, и главным в Эстонии – был стопроцентный эстонец, эстонский националист в хорошем смысле этого слова, эстонский писатель Тед Каллас. Я писал об этом много раз. Тед был единственный, кто мне реально помог в самое трудное время. То есть Тед меня переводил, упоминал обо мне в эстонской прессе, Тед ходатайствовал за меня в издательствах, я жил в его квартире, когда только переехал, он давал мне несколько раз денег сколько-то – 50 рублей, 100 рублей – что было тогда для меня большими деньгами. В самый тяжелый для меня период… От него я узнал некоторые вещи про Эстонию. О том, что в Эстонии была дивизия Waffen-SS, это, грубо говоря, ударные фронтовые части. И был эстонский стрелковый корпус – на советской стороне. И в марте 1944 года во время нашего (слово «наше» тут ключевое – И. С.) наступления на Эстонию мы поставили эстонский стрелковый корпус против эстонской дивизии Waffen-SS. Эстонцы истребляли друг друга. И погибло сколько-то тысяч человек. Что в пересчете на маленький, меньше одного миллиона эстонский народ – очень большие потери. И эстонцы, кто постарше, отлично это знают. От него я узнал, что Эстония на тот момент по уровню мясомолочной промышленности уступала только Дании, Голландии и Швеции. От него и от его друзей я узнал, что когда в 44-м мы вошли в Эстонию, то сплошь и рядом человека могли повесить прямо на воротах, если у него в сундуке находили мундир – и потом оказывалось, что это вицмундир почтмейстера. Но никто в этом, разумеется, не разбирался! У нас шла кампания ненависти – «убей фашиста!» и так далее… В Эстонии ко мне отнеслись несравненно лучше, чем в России. В Эстонию я приехал добровольно, меня туда никто не звал. Если я выбрал ее сам, если в ней я сумел выжить, если в ней меня издали, – то я должен сам отвечать за свой выбор. А то, что было во время войны… Как работали украинские каратели, ты, наверно, знаешь. Они работали в Белоруссии, в Прибалтике, в Чехословакии и так далее. То, что Эстония была объявлена judenfrei и Розенберг прилетал поздравлять, – этот момент был. Ну как родная советская – читай, русская – власть разобралась с Михоэлсом, ты знаешь. И с еврейским антисионистским комитетом. И вся кампания против врачей-убийц, и подготовленное переселение – это было, так что здесь память памятью, но если ты выбираешь жизнь в этой стране, то, вероятно, ты выбираешь это не раньше чем все-таки отделяешь прошлое от настоящего. Потому что ненавидеть людей и жить за их счет – на их милостыню – это, по моему, самое презренное состояние, которое можно придумать.

Довлатов

– Скажи, а Довлатов же тоже у вас там в Эстонии выступал, да? Он тоже ведь туда поехал книгу издавать?

– Все свои никогда не существовавшие отношения с Довлатовым я описал на страницах приблизительно десяти в мини-романе «Ножик Сережи Довлатова», за который очень много огреб от литературной тусовки разных нецензурных жидкостей. Эффекта такого не ожидал… Довлатов прожил в Эстонии около двух лет. При этом он сохранил за собой ленинградскую прописку и ленинградское жилье, при этом у него одновременно были готовы к выходу в таллинском издательстве две книги, одна взрослая, а вторая детская, и при этом он был сразу поставлен в штат газеты «Советская Эстония». После скандала, когда его рукопись книги «Зона» нашли у человека, арестованного по антисоветскому делу, и его выслали… Ко мне было отношение подозрительное до предела, притом что Довлатов работал в многотиражке ЛОМО, а ЛОМО до нашего «Скорохода» – это было, извините, как «Сормовскому рабочему» до New York Times. И я поменял жилье ленинградское на таллинское потому, что была дана команда – без эстонской прописки со мной не разговаривать. Но меня так и не поставили в штат «Молодежи Эстонии». Потому что боялись, что я, так же как Довлатов, свалю за границу, и так далее, и так далее. И четыре года мне приходилось сидеть тише воды ниже травы! Все, что я мог сделать – или молчать и терпеть, показывая, что я не верблюд, или забрать рукопись и уехать к чертовой матери. Третьего варианта не существовало. Вот я четыре года сидел молчал. Что ж поделать…

– Хорошая история. Так вы с Довлатовым потом и не…

– Мы с ним разговаривали два или три раза. По телефону. Когда в 87–90-х годах, уже была перестройка, я заведовал отделом русской литературы таллинского журнала «Радуга», мы первыми в Союзе печатали разные вещи, до того не печатавшиеся. Вот я только сегодня в Университете Джавахарлала Неру (беседа наша происходила в городе Дели на книжной ярмарке в феврале 2008 года. – И. С.) встретил человека, который мне тогда прислал какие-то дневники Вуди Алена, и я их первым в Советском Союзе напечатал. Так вот первыми в Союзе мы в «Радуге» напечатали и Александра Введенского, и стихи Бродского, и «Четвертую прозу» Мандельштама, и два рассказа Довлатова. Вот один раз я звонил ему в Нью-Йорк, испрашивая позволения на публикацию. Второй раз – когда, значит, нужно было поправить там несколько мест, устранить фактические неточности, я звонил это согласовать. И третий – звонил он, сказать спасибо редакции. Вот наши все три телефонных разговора.

Бродский и пиар

– Понял. Вот ты сказал, что по твоему мнению Бродский – поэт не высшего ряда. И я хочу тебя спросить: насколько, по-твоему, важна для писателя биография? Если б Бродского не выслали на Север, а после на Запад и он остался бы а Питере, то ходил бы щас по презентациям с целью поужинать, как некоторые его коллеги. «Рыжему сделали биографию». Пушкин, Лермонтов, пиар, судьба…

– Я не понял, каким образом ты с Довлатова перешел на Бродского.

– Таким, что тема зон и тема отъезда в Нью-Йорк – это хорошо по пиару. А так бы…

– Бродский не сидел ни одного дня. Он был в ссылке. Он был выслан на 101-й километр, где практически ничего не делал. Был навещаем друзьями. И не просто приобрел международную известность, но еще и начал хорошо жить. Сохранился снимок, где Бродский, – а на дворе начало 60-х, – сидит на скамеечке и на ней, чтоб было видно, лежит пачка «Честерфилда». Да в 63-м году здесь никто не знал, что существует марка сигарет «Честерфилд»! О чем ты говоришь! Да, пиар у Бродского был, да…

– Биография решила всё. Ахматова была права.

– Да, известная фраза: «Какую биографию они делают нашему Рыжему!» Другой вариант: «Кажется, они сговорились сделать нашему Рыжему биографию».

– Вот и Довлатов. Не уедь он, не умри он не где-то, но в самом Нью-Йорке, – опять бы не было истории. Примеры можно множить. Последний из них – Евтушенко. У него длинная богатая биография, но – стал ли он первым поэтом? Короче, все эти вопросы я объединяю в один: судьба, пиар, биография.

– Вопрос в чем заключается?

– Какова роль в успехе реальных заслуг писателя и пиара, везения и судьбы. Это самое важное.

– Я думаю, это не самое важное.

– И тем не менее. Люди интересуются. Человек что-то пишет – это одна история, а как его оценивают – другая… Вяземский почитал записки Пушкина и сказал: «Не знал я, что он был такой умный».

– «Оказывается, Пушкин думал!» – была такая фраза. Значит, так. Всегда можно разделить два момента, которые сегодня звучат так: есть товар, а есть бренд. Раскрученность бренда далеко не всегда соответствует качеству товара. Самый раскрученный бренд в литературе такой: самый великий писатель. Я могу сказать, что если хоть что-то понимаю в литературе, то Томас Манн никогда не был хорошим писателем. Тем не менее у литературной общественности составлено такое мнение, что Томас Манн – классик и писатель великий. В Советском Союзе жил гениальный писатель – Морис Симашко. Но поскольку он был слишком умен и писал слишком хорошо – для весьма тупой литературной общественности, – та его не знала. По этой причине сейчас его практически никто не помнит. Хотя он умер всего несколько лет назад.

– Как-как, ты говоришь, его звали? Семашко?

– Морис Симашко. С Бродским произошло во многом аналогичное. Потому что. Когда в 66-м году Бродский написал «Пилигримов», это были по-настоящему хорошие стихи, достойные войти в антологию мировой поэзии. И это сразу почувствовали все. «Пилигримов» перепечатывали машинистки. В пяти копиях. Люди это передавали друг другу. Помнили наизусть. Читали на студенческих пьянках. «Пилигримы» были очень сильным стихотворением… Позднее Бродский сначала захотел уехать, потом раздумал, потом его вызвали и сказали: «Вы подавали на отъезд? Ну так уезжайте». Потом он написал открытое письмо Брежневу. О чем Брежнев никогда не узнал, зато узнала западная общественность, для которой это в самом деле и было написано. Потом Бродский стал писать стихи в Америке, и весь условно говоря неоклассицизм a la russe, его стансы на темы античной истории, а потом просто истории – не стоят абсолютно ничего вообще. Потому что поэзии там нет нисколько, это не больше чем зарифмованная проза.

– Но незалитованная!

Я смеюсь, Веллеру же это не смешно. Тем более что у него зазвонил телефон. Мы сделали паузу. Я, пользуясь случаем, выпил. Веллер договорил по мобиле, и тоже выпил, и стал объяснять мне:

– В поэзии главное – это эмоциональный накал, многозначность этого эмоционального накала. Накал облечен в формальную поэзию: размер, ритм, рифма. В этом отношении именно Высоцкий – это поэзия, а Бродский, уехав в Америку, написал считаные строки. Я и сейчас с удовольствием вспоминаю: «Лучший вид на этот город, / Если сесть в бомбардировщик». Но это не самые лучшие стихи.

– Это, кстати, про какой город?

– Я тоже не помню сейчас. Но это американские стихи…

Теория кумиров

У меня есть своя теория искусства, своя теория необходимости создания и существования кумиров в литературе. Это имеет лишь косвенное отношение к литературному качеству. Значит, в любой культуре, в любой литературе потребен номер первый навсегда. У англичан – Шекспир, у итальянцев – Данте, и так далее. А еще потребны номера вторые и номера третьи. Часто они взаимозаменяются. Их не требуется больше, чем требуется. В свое время существовал Блок. Великий поэт Серебряного века. Теперь Блок оказался во многом заменен Гумилевым. Хотя Гумилев был несравненно более слабым поэтом, чем Блок. Но не могут существовать Блок и Гумилев одновременно! Фраза о том, что в литературе места всем хватит – не более чем благоглупость. Всем – не хватит! Как мы не можем потребить сто блюд, так мы не можем потребить сто великих поэтов. Мы можем потребить несколько великих, плюс десяток хороших, плюс таких-то на любителя, а остальным нет места в социокультурном пространстве, оно ограничено. Если человек используя потребу времени, используя разнообразные хитрые приемы, занимает вот это место в соответствии с эпохой – он живет на нем очень долго и для других места уже не оказывается. Таким образом, когда в эпоху жесткого застоя Бродский стал символом изгнанной из России свободной русской поэзии, и когда вдруг жалкие эмигранты стали писать: «Иосиф Бродский – Большая Берта русской литературы» – соревноваться с этим было бессмысленно. Потому что был создан миф. И этот миф соответствовал устройству человеческого сознания. Мне доводилось разговаривать интимным образом, по-свойски, за чаем с профессорами русской литературы американских университетов, и у них разговоры про качественное значение поэзии Бродского вызывали только пожатие плечами. Хотя, говорили все они, женам очень нравится. Конечно же это давно известно: элемент биографии очень важен, чтобы поразить человеческое воображение. Но биографии мало. Потому что… в литературе XX века есть блистательный прием. Прости, я оговорился: блистательный пример. Образцом мужественности и стойкости остается Эрнест Хемингуэй. Солдат. Мужчина. Охотник. Спортсмен. Рисковый человек. Который был на фронте, ранен в 18 лет и так далее – вот это настоящий символ. Значит… Ремарк Эрих Мария просидел два с половиной года на жутком Западном фронте, прошел всё, написал лучшую книгу о Первой мировой войне «На Западном фронте без перемен», – но никогда не кичился свом военным прошлым и не вел себя с тем умным кокетством, когда человек вроде бы ведет себя скромно, а все кругом восхищаются. Тонкое умение.

– Артистизм.

– Это гораздо больше, чем артистизм. А пример еще более вопиющий – это Михаил Михалыч Зощенко. Который просидел три года в окопах Первой мировой. Который ушел на войну вольноопределяющимся и выслужился в штабс-капитаны. Который был трижды ранен. Был травлен газами. Который был награжден за храбрость солдатским Георгиевским крестом и Анненским темляком на шашку. Он никогда ничего не говорил – боевой, награжденный орденами – о своем геройском военном прошлом. Литературно, публично. Никогда он не был символом мужественности. Вот какая, понимаете, история. Люди бывают настоящим трапперами, то есть охотниками, люди пересекают в одиночку океан, но никто из них не был таким символом мужественности! Надо заботиться о том, чтоб твой облик, твое творчество, твоя биография, твой внешний вид, твоя самоподача и твое умение наладить контакт с журналистами находились в некоей единой гармонии, – вот так создаются биографии великих писателей. Которые очень редко соответствуют качеству их творчества.