Текст книги "ВПЗР: Великие писатели Земли Русской"

Алексей Варламов. Триумф non-fiction

Литературная сенсация 2007 года – Алексей Варламов, который получил вторую премию «Большая книга». Книги Варламова – вообще достойное чтение.

Алексей Варламов родился в 1963 году в Москве. Закончил филологический факультет МГУ им. Ломоносова. Доктор филологических наук, профессор МГУ. Читал лекции по истории русской литературы в США, Германии, Франции, Бельгии, Словакии. Автор книг прозы «Рождение», «Лох», «Купол», «Купавна», «Дом в Остожье», «Здравствуй, князь!», «Ночь славянских фильмов», «11 сентября». А также биографий Александра Грина, Михаила Пришвина, Григория Распутина и Алексея Толстого. Лауреат премий «Антибукер» (1995), журнала «Октябрь» (1995, 1997), Лейпцигского литературного клуба «Lege Artis» (1995), газеты «Московский железнодорожник» (1997), издательства «Роман-газета» (1998), премии Александра Солженицына (2006).

Предисловие

– Вам чай с коньяком? – спросил я писателя перед началом беседы, которая проходила в редакции журнала «Медведь».

– Нет.

(Хотя потом мы все-таки коньяка выпили. – И. С.)

– Странно… Писатели, они обычно пьют. Русский интеллигент не может не пить, глядя на страдания народа, – помните такое высказывание Вени Ерофеева? Вы, наверно, тоже такое замечали за писателями?

– Да. Но, думаю, у них личные причины. Ерофеев съерничал.

– Это, может, из-за оторванности писателей от настоящей жизни, которой живут люди…

– Думаю, это от склада личности. Писатель – он немножко не в себе, он нездоровый всегда…

– Ну или просто люди такие подбираются.

– Да, это ремесло рекрутирует людей особого склада.

– Вот и репортеры часто пьющие.

– Да?

– Уж лучше пусть репортеры пьют, чем шоферы автобусов… Вот мы про пьянство заговорили, и я вспомнил, как мы выпивали в храме Святой Татьяны, прихожанином которого вы являетесь.

– В храме? Выпивали?

– В те времена, когда в здании располагался клуб гуманитарных факультетов МГУ. Каждый раз когда первокурсников журфака посвящали в студенты, всех в клубе поили, прежде сводив без очереди в Мавзолей.

– А Мавзолей-то зачем? Это как-то слишком…

– Ну вот была такая феня тогда, что это круто. Наверно, наш декан Ясен Николаевич Засурский хотел подчеркнуть, что вот факультет в пешей досягаемости от Красной площади разместился… А вы как на филфак попали? Из любви к чтению?

– Если быть совсем искренним, то не из-за этого. Я пошел на специальность «Преподавание русского как иностранного». Меня надоумили, что это перспективно, интересно, хорошо. Там светили поездки за границу…

– Вы собирались куда-то на ПМЖ?

– В советские годы про такое не думали.

– Ну что вы, а анекдот? «Еврей – не национальность, а средство передвижения».

– Ну у меня лично таких мыслей не было. Хотелось просто поездить, посмотреть мир. Сестра училась на географическом, у нас карты по всему дому висели, они мне голову затуманили. Я с ними провел полдетства, выучил названия всех стран, всех столиц. Когда мне было 12 лет, я пошел во Дворец пионеров, в Клуб интернациональной дружбы, и стал учить испанский (в школе был английский). Я познакомился там с латиноамериканцами, изучал их культуру. У меня до сих пор такая заноза сидит, мечта – съездить в Латинскую Америку. Я много где был, но туда не добрался пока…

Non-fiction

– Что за волна такая пошла? Вот недавно Быков получил премию за документальную книгу про Пастернака, теперь вот опять две книги non-fiction вышли в финал, ваша и Льва Данилкина, про Проханова.

– Сейчас интересно все, что касается фактуры. Невыдуманные судьбы, невыдуманные жизни… Людям хочется осмыслить происходящее, и у них есть такая возможность. Раньше, в советское время, была хорошая художественная литература, там можно было обходить острые углы. А нормальная книжка в серии ЖЗЛ, о людях XX века, по крайней мере, никак не могла выйти.

– Все самое интересное выкидывали.

– Выкидывали. И авторы сами себя ограничивали. Они знали: это можно, это нельзя. А сейчас замечательное время, я вообще о цензуре не думаю. Я думаю только о том, как мне найти, нащупать, показать самые болевые моменты.

– Все позволено!

– Но не все полезно. В этом смысле ты сам себе свободная цензура. Сам отвечаешь за то, что пишешь, и не можешь потом ни на кого свалить: мне не дали сказать главного или вынудили солгать. Поменялись правила. Стали цивилизованными. Так что это нормальный процесс, что во всех шорт-листах присутствует non-fiction. (Замечательная фраза из уст русского православного писателя – в одном предложении из тринадцати слов – два латинизма и четыре англицизма, но чисто русских слов все же больше: семь из тринадцати. – И. С.) Fiction – более рискованная для читателя вещь, потому что это чистое самовыражение. А non-fiction, ЖЗЛ – менее рискованная: люди покупают не только автора, но и героя… Мне интересен феномен судьбы. Почему так складывалось, а не иначе? Как происходит диалог человека с той высшей силой, которая им управляет?

– В смысле какой ему дается люфт?

– Да, и что он делает с этим люфтом. Я пытаюсь понять, как устроена человеческая судьба. Как человек ей распоряжается, насколько ему дано ею управлять? Или судьба ставит стенку – и все? Я об этом писал и в своей прозе. Пытался исследовать на примере вымышленных героев. Но в non-fiction даже интересней. Можно взять реальную состоявшуюся судьбу, и лучше всего писательскую, – чтоб посмотреть ее зеркальное отражение в прозе, мемуарах, письмах и дневниках.

– Получается больше материала.

– И больше точек опоры. Это ж не болото вымысла! Тут можно твердо сказать – вот факт и вот факт, против фактов не попрешь.

Наука. Апокалипсис. Пришвин.

– Вы сперва пошли в науку.

– Ну как – в науку… Диссертация – это не более чем развернутое сочинение, большое эссе… У меня даже название кандидатской было не очень научное: «Апокалипсические мотивы в русской прозе конца XX века». Я тогда как раз писал роман о конце света и с удивлением обнаружил, что не я один размышлял на эту тему. Но и еще куча самого разного народа – старых, молодых, левых, правых… Эта тема возникает, как мне кажется, в кризисные моменты развития общества – перед революцией, сразу после революции… А потом тема уходит. Но как только снова запахнет в обществе паленым – литература тотчас же реагирует. Мне было любопытно в этом смысле сравнить начало века с его концом, найти сходство и отличия.

– Ну и что вы поняли?

– Если коротко, то в начале века была надежда на рождение нового мира. Ожидалось, что будет некое подобие Царства Божьего на земле. У тогдашних авторов Апокалипсис перетекал в утопию, а утопия в антиутопию. Это хорошо видно на примере «Чевенгура» Платонова. Была вера в то, что за крахом будет еще что-то. А вот апокалипсическая проза конца XX века – угрюма и печальна.

– Это потому что мы уже повидали новое общество, построенное на руинах прежнего…

– В каком-то смысле да. Мы прожили очень тяжелый век, который нас надорвал. Литература сделалась мрачной, безысходной. Но конец света не настал, жить надо, и литература взялась новые темы разрабатывать.

– А все-таки жаль, что мы не увидели конца света. Посмотреть бы на эту красоту!

– Недостойны, значит…

– После кандидатской вы защитили и докторскую.

– И ее тема тоже не очень научна: «Жизнь как творчество в дневнике и в прозе Пришвина».

– А чем вас так заинтересовал скромный Пришвин?

– Меня поразили его дневники, которые он начал вести в начале века. Их напечатали в девяностые. Там неожиданно для себя я нашел очень вдумчивый и глубокий анализ русской истории, которая вся в них отразилась – причем не через идеи и категории, а через образы, лучше сказать даже через лица. Плюс его личная жизнь и знакомства в литературной среде, – всё в совокупности очень интересную фигуру мне вырисовало. Пришвин и история, Пришвин и большевики, Пришвин и народ. На чьей он был стороне – народа или большевиков? Он был резкий враг большевиков в 1917 году, а в 1918-м вдруг увидел в них историческую правду. Когда мужики пошли вразнос, он их смертельно испугался.

– Как Бунин?

– Нет, иначе. Бунин не испугался, он проклял и уехал. А Пришвин остался – и пришел к выводу, что большевики – единственная сила, которая способна народ вразумить. Что только так с ним и можно – жестоко, железно, окуная в прорубь… Иначе эту стихию не утихомиришь. Он увидел в этом историческую закономерность и справедливость. С Пришвиным можно соглашаться или не соглашаться, но он, просидев в деревне три года в самое страшное время, выстрадал свою позицию.

– Да, колхозы – это как «химия», крестьян как бы привлекли к уголовной ответственности.

– Похоже, так оно и есть… По крайней мере, Пришвин это так воспринимал. Большевизм – жестокая школа, через которую должен пройти анархический народ для своего же блага, чтоб от этого анархизма излечиться и раскрыть себя. Но при этом он считал, что народ надо загнать в колхоз, а его, Пришвина, – не надо, он выше этого, он уже вышел из народа. Когда его самого загоняли в рамки, ему это не нравилось. Потом он написал роман, «Осударева дорога». Это, по сути, первый русский роман про ГУЛАГ. Он написал про Беломорканал и провел параллели между тем временем и петровским, между раскольниками, которые бунтовали против Петра, – и теми крестьянами, которые не хотели строить Беломорканал. Там много таких любопытных коллизий. Пришвин, может, прозаик и второго ряда, но как свидетель, мыслитель, историк, летописец – он совершенно уникален.

Политика

– Да, свободное волеизъявление народа… Не дай нам Бог еще раз его пережить.

– А когда у нас были свободные выборы?

– Под свободным волеизъявлением я понимаю революцию и Гражданскую. А выборы настоящие были в 1989-м.

– Ну, это была митинговая стихия…

– Вы и не ходите на выборы, насколько я знаю.

– Не хожу. Единственный раз я голосовал – и то за Ельцина, в котором жестоко разочаровался. В конце восьмидесятых он мне нравился… Нравилось, как он красиво вышел из КПСС. Я сам тогда ходил орал: «Долой КПСС!»

– А вы были в партии?

– В комсомоле был, а в партию считалось западло вступать, мне бы никто из друзей руки не подал.

– Вот вы не ходите на выборы. Вас вообще не интересует политика? Вам все равно, останется Путин или уйдет?

– По большому счету, возражений нету против Путина. Не могу сказать, что я был бы резко против, если б он остался на пресловутый третий срок. Я на улицу бунтовать против этого не пойду.

– А цензура вас беспокоит?

– Все вокруг говорят, что свободы мало. Но, с моей точки зрения, меньше, чем в 90-е годы, свободы не стало. Раньше у либералов было ТВ, НТВ – оттуда их выгнали. Вот для этого, который вел «Итоги», как его? – Киселев! – конечно, для него свободы стало меньше. Только если бы взял власть сам Киселев, то ее, свободы, вообще бы не осталось. Путин – это далеко не самое худшее, что могло с нами произойти.

Проза

– Сначала, значит, у вас была наука, а потом – проза…

– Нет, сначала я стал писать прозу. Когда был студентом. Но писал не очень серьезно. А серьезно – это когда уже преподавал русский язык иностранцам, студентам гуманитарных факультетов.

– Это очень скучно?

– Я нашел для себя аспект: меньше занимался синтаксисом и фонетикой, а больше – литературой и творчеством. Но я никогда не рассматривал преподавание как основное дело своей жизни. Это скорее вариант житейского послушания. Одно время хотел бросить работу и жить, как жили советские писатели.

– Но уже было поздно.

– Нет, я в первый раз напечатался ровно двадцать лет назад.

– Тогда еще что-то было.

– Да, я ездил на всесоюзные совещания молодых писателей – под эгидой ЦК ВЛКСМ. Они проводились в подмосковных пансионатах. Автобусы отходили от горкома комсомола.

– А, от дома приемов Ходорковского!

– Ходорковского?

– Ну в Колпачном переулке!

– Да, в Колпачном… Дворец там такой.

– Как все оборачивается, а? Сменились хозяева жизни. И не раз причем. Идя тогда в писатели – вы хотели получить дачу в Переделкино?

– Я был идеалистически настроен. Думал не о дачах, а о том, чтоб писать, служить литературе.

– Вы думали: «Вот стану писателем Земли Русской».

– Ну, не Земли Русской… Но я думал – вот, что-то напишу, скажу…

– Типа духовности что-то.

– Да. Я готов был отказываться от гонораров, я горел тогда!

– А семья?

– Семьи у меня еще не было.

– Вы, значит, действовали по матрице Льва Толстого: духовность, гонораров не брать, жить своим трудом…

– Ну может быть. Хотя я не думал про Льва Толстого… Просто было чувство, что я могу что-то сделать в литературе. Причем желания было больше, чем возможностей, я мучился от косноязычия. Но – это были интересные годы, очень плодотворные, хорошие. Печатался в толстых журналах, куда в то время, конец 80-х – начало 90-х, было трудно попасть, тогда публиковали в основном возвращенную литературу, а для современной было места мало.

– Вы не знали тогда, к чему это приведет… Вы добились публикаций, членства – а той красивой жизни, какая была у советских писателей, не получили. Вам сказали: теперь это ничего не стоит.

– Я не думал – в то время, по крайней мере, – о материальной составляющей. Для меня было важно понимать, что написанное мной достойно того, чтоб быть опубликованным.

– Но сколько драматизма в этой ситуации! Вы взяли приз, и вдруг все обнулилось.

– Что ж, это справедливо. Советская писательская жизнь была искусственным образованием, она, как и советская власть, не могла существовать вечно. Я никогда не был диссидентом, но меня многое раздражало. Я не смог бы стать настоящим советским писателем, который изворачивается и фальшивит. Ну в чем-то смог бы, в чем-то нет, но мне было бы трудно. А после отмены цензуры ситуация стала естественней и понятнее.

– То есть вы могли бы быть советским писателем, но не таким, как все, а вели бы себя, как Астафьев.

– Виктор Петрович был человек импульсивный, очень много себе позволявший. Я знал его немножко, ездил к нему…

– Я потому и спрашиваю. Помните, он говорил, что русского народа больше нет, осталось только сборище пьяных скотов?

– Он очень жестко порой высказывался.

– Ему в какой-то момент за эти высказывания даже пенсию перестали платить.

– Было такое…

– Он действительно так думал про народ – или просто ляпнул сгоряча?

– Он был человек настроения. На него какой-то отдельный факт, какая-то сцена могли такое произвести впечатление. Но кто еще так о России, о русском человеке написал, как Астафьев в «Последнем поклоне»! И Бунин был злой и тоже про русский народ гадости говорил. Когда был голод в Поволжье, Бунин делал в дневнике записи типа: «Так им и надо!» Он настолько этих мужиков возненавидел, что от души им говорил: подыхайте, мол, от голода.

– А вам случалось так выражаться?

– Нет, я человек более спокойный.

Распутин

– Вот вы еще написали книжку в ЖЗЛ про Распутина. Я ее еще не дочитал. Скажите мне сразу: жила царица с Распутиным или нет?

– Это невозможно! Это ситуация совершенно немыслимая. Она верующая, она абсолютно предана своему мужу.

– А в религиозном экстазе там как-то?

– Экстаз у нее был, она была импульсивная, – но все равно это невозможно.

– А с фрейлинами сожительствовал Григорий?

– Тоже нет.

– А виноват в скандале в итоге кто – царь?

– Все виноваты.

– Ну что значит – все? Первое лицо за все отвечает. Когда царь говорил: не лезьте в дела моей семьи.

– А он этого не понимал.

– Значит, и виноват он во всем.

– Борьбу с Распутиным вели националисты и монархисты из самых лучших побуждений. Потом они сами в ужас пришли от того, что сделали, – и перестали с ним бороться. Поняли, что борьба с Распутиным только ухудшает положение государя.

– Вы там писали, что, если б такое было в Англии, вот такое писали бы про королеву, пусть даже и правду, – такого человека монархисты бы сразу убили, на дуэли или еще как.

– А русское общество, к сожалению, свою царицу так защищать не стало.

– Такая, может, была царица и такой царь, что никто их не кинулся защищать? Вы, короче, уходите от ответа.

– Я ухожу от того, чтоб всю вину взвалить на царя. Он чувствовал себя оскорбленным. Что лезут в его личные дела.

– Ну вот что это – слабоумие, не понимать такого? Это не личное…

– Если б эта ситуация с Распутиным случилась немного раньше, когда не было Думы, не было свободной печати – эта история не вылезла бы наружу. Вот у Александра Второго любовница была – представьте, если б эту историю начали обсуждать! В те времена это прошло…

– Скажите, Алексей… А вы бы пошли убивать Распутина?

– Нет, никогда! Это была глупость. Я бы скорее пошел в полицию, чтобы убийц остановили. Ведь если бы не убили Распутина, вообще неизвестно как бы все повернулось. Может, тогда царь не оставил бы ставку, и не приехал бы в Царское Село, и не было б никакой революции. Убийство Распутина сыграло жуткую шутку с русской историей. Его не надо было убивать ни в коем случае!

Толстой

– У вас с Распутиным та же ситуация, что и с Толстым – только фактура, документы, версии, а читатель сам пусть делает выводы?

– Примерно так, да. ЖЗЛ не барахолка, а честный бизнес, тут впаривать ничего нельзя. Главное – не лгать и не утаивать правду, как бы горька она ни была.

– По Алексею Толстому. Мне кажется, что настоящий граф – это тот, кто рожден в семье графа и воспитывался в ней. А если ситуация как в индийском кино, когда наследник нашел отца через шестнацать лет и поехал к нему падать на грудь, а тот нос воротит… По понятиям – Толстой никакой и не граф.

– По понятиям – нет, а формально – граф. Хотя, впрочем, многие Толстые с этим не согласны…

– Вот видите.

– Это запутанный вопрос. Но интересней тут не юридические аспекты, а то, как это графство сказалось на его судьбе. Он это остро ощущал…

– Если б он остался Бостром… Кстати, как правильно – Бостром или Бостром?

– И так, и так говорят…

– Если б он так и был Бостром, то ничего бы не было – ни славы, ни счастья?

– Не знаю… Но точно можно сказать, что графство добавило ему обаяния, раскованности, шика такого, внешнего блеска… Ему нравилось, что он – граф, он разыгрывал эту карту, ему льстило. Это был мотив его творчества, его жизни. Он был в безвестности, а потом вдруг бабах – и взлетел! Если б он был Бостром, а не Толстой, это был бы, конечно, другой писатель. Талант, естественно, никуда б не делся, но графство поставило жирную точку. Про Алексея Толстого я сначала вообще не хотел писать. Это не мой тип, не мой писатель. Но когда начал делать книгу, понял, что это жутко интересно.

– А что родственники Алексея Николаевича, довольны книгой?

– Его внук Иван Никитич прочитал и в общем хорошо отозвался. А Татьяна Никитична – не знаю, читала ли. (Она уверяет, что не читала. – И. С.) Мне было бы интересно ее мнение. Петелинскую книжку она разругала, я читал разгромную рецензию… Толстой – это редкий в русской жизни пример удачливости. Почему я стал о Распутине писать? Занимаясь Алексеем Толстым, я наткнулся на написанную им пьесу «Заговор императрицы». Он написал еще похабные «Дневники Вырубовой». И я стал выяснять – кто такая Вырубова, в чем он ее оболгал, в чем нет. Так я вышел на фигуру Распутина.

– Здесь облажался Толстой… Ну что – деньги зарабатывал! Как сейчас на телевидении делают сенсационные желтые передачи.

– Зарабатывал деньги, да… И еще он ненавидел Николая, их всех, за то, что они упустили Россию. Он был патриот, державник, он хотел великую Россию – действительно хотел! И с его точки зрения, царь Россию погубил, из-за него она проиграла войну. Из-за царя он, Алексей Толстой, прошел унизительный путь эмигранта – через Константинополь, то есть через Стамбул.

– Мне понравилось, как кто-то – Федин? – орал на Толстого: «Пока мы тут в окопах за революцию воевали, ты в Париже fois gras обжирался! А теперь приехал на готовое!»

– Только не Федин, а Вишневский. Но все равно граф в эмиграции хлебнул… Одна санобработка на стамбульском рейде чего стоит! Которой Бунин избежал, потому что был академик, а Алешу Толстого как миленького повели. Но поэтому Бунин там остался, а Толстой сюда вернулся. Смириться не смог с эмигрантской долей.

– Люди убивали, и вешали, и башку подставляли под пули, а вы говорите – он «в эмиграции хлебнул». Большое у вас сочувствие появилось к Толстому. После того как вы про него написали книгу.

– Героев своих надо любить. У меня даже к Распутину появилось сочувствие. Он был такой-сякой, падкий на славу, ему нравилось, что с ним все носятся, – но убивать-то зачем?

Солженицын

– Вы с Солженицыным давно знакомы? Это я о премии, которой он вас наградил.

– Мы виделись несколько раз, но коротко. Однажды я с ним минут десять поговорил.

– Как вам кажется, он увидел в вас начинающего пророка?

– Не думаю. Просто ему понравились некоторые мои тексты. Но меня вот что поразило… Я подошел к нему и представился: «Алексей Варламов». Он переспрашивает: «Алексей Николаевич?» Вокруг него столько людей, а он меня помнит по имени-отчеству! Я в этот момент сразу про своего папу подумал – а он у меня был правоверный коммунист.

– Знал бы папа-коммунист, что Солженицын будет его сына по имени-отчеству называть!

– Да… Последняя книга, которую папа прочитал, – это «Бодался теленок с дубом». Причем работал он в Главлите, был цензором.

– Давил диссидентов, таких как Солж?

– Нет, он служил в газете «Правда».

– Какие у вас корни! Ну и как ему показался Исаич?

– Папа был скрытным человеком и не рассказывал мне о своих впечатлениях. Но я понял, что он эту книгу с большим любопытством прочел. Как странно… Прочитал – и… ничего не сказал. Это в 1989 году было.

– А если б он в восьмидесятом это прочел…

– В восьмидесятом он не стал бы читать.

– А представьте, если б пришел документ в парторганизацию: «КГБ достоверно установил, что в 2005 году от Рождества Христова сын коммуниста Варламова будет встречаться с Солженицыным». Вашего папашу упекли бы. Получил бы он десяточку.

– Ну не посадили б, но из партии, может, исключили бы.

– Вы как сын партаппаратчика-«правдиста», в кавычках, вкусили дач, закрытых распределителей и прочих благ?

– Нет, он был скромным человеком. Ни дач, ни машин у нас не было… И потом, он не был партаппаратчиком.

– Но квартиры в «Правде», насколько мне известно, давали хорошие.

– У нас была самая простенькая квартира в брежневском доме 9-этажном…

– А, знаю, такие цековские кирпичные дома.

– Нет, у нас блочный около метро «Беляево», мы эту квартиру выменяли, а раньше жили на «Автозаводской». Отец совершенно не был циником. Когда началась перестройка, он как-то воодушевился. Ему казалось, что вот пришел Горбачев, и начнется обновление партии, и теперь-то его голос будет услышан… Он написал в ЦК письмо на тему «Как нам реорганизовать партию». Я видел, как он был обижен, уязвлен, когда ему на это письмо не ответили. Он умер в 90-м году – ровно в тот год, когда закрыли Главлит. Не знаю, что бы он делал в этом мире…

Радзинский

– У вас идет острая заочная полемика с Радзинским, которого вы то и дело шпыняете в книжке про Распутина.

– Мне кажется, у него очень приблизительная книга [про Распутина]. И потом, Григорий Ефимович, может, был и не слишком чистым человеком, но это вовсе не значит, что о нем можно писать нечистоплотно.

– Ну это, может, оттого, что вы православный автор?

– Не в этом дело. Главное – не надо врать. Радзинский, чтобы вышло красиво, может присочинить. Красивость, эффектность, броскость – ему это нужно… Я его не обвиняю, нет, он драматург, беллетрист, это свойство драматурга так писать. Но когда это касается реальных людей… Вот он намекает на то, что императрица была лесбиянкой. Ну что за бред! С чего он это взял? Ведь это человек, который жил! Клеветать-то зачем?

– Вы все-таки с ним конкурируете. И оттого у вас такая к нему ненависть.

– Скорее оскорбленность и несогласие по самым принципиальным вещам. Для меня «драматургический, клюквенный подход» к русской истории, которая вся на костях, – неприемлем. Я прочитал его книгу, отдал должное тому, что в ней использованы материалы, которыми владеет только автор, и я вынужден ему доверять и надеяться, что он адекватно эти материалы воспроизводит. Но его идея, что Распутин был злой гений, и царица тоже злой гений, и вот они объединились и свои темные дела вершили – это не выдерживает никакой критики с точки зрения исторической справедливости. Радзинский здесь, впрочем, не первый. Сколько таких книг о Распутине было и талантливых, и бездарных. Алексей Толстой написал лживую пьесу «Заговор императрицы». Заговор был, да, но против императрицы! А сама она никаких заговоров не замышляла. Она была выше заговоров… И Распутина убили с единственной целью – ослабить влияние императрицы. Не получилось!

– Но все равно Распутин некрасиво поступил. Мог бы как порядочный человек уехать куда-то и там молиться за царя и за кого он там хотел.

– Россия оказалась в начале прошлого века в непривычной ситуации, когда СМИ стали играть огромную роль. Слишком быстро все произошло… Люди не привыкли к этой стремительности, к тому, что с появлением свободной прессы не уменьшилась, а геометрически выросла доля лжи. Вот и в девяностые у нас тоже все случилось слишком быстро. А не надо быстро, надо постепенно. После блокады, когда голодных людей перекармливали – ничего хорошего из этого не получалось.

Грин

– А Александр Грин как стал героем вашей книги в серии ЖЗЛ?

– Так же, как и Толстой: мне предложили написать о нем в издательстве. Изначально он мне был чужд. А потом, когда я стал вникать в обстоятельства его жизни… Грин – очень странная фигура. Когда он умирал, к нему позвали священника, и тот потом рассказывал вдове об их разговоре. «Примирились ли вы со своими врагами? – Вы имеете в виду большевиков? Я к ним равнодушен». Эта фраза меня поразила. Как человек смог выработать такое отношение к большевикам! А вообще Грин начинал как прекрасный реалистический писатель, но потом его увело в сказочную сторону.

– Оттого что большевики надоели?

– Уход в Гринландию еще до большевиков случился. Он просто искал свою нишу. Одно время Грин был близко к Куприну, к Леониду Андрееву, писал реалистические тексты – но у него не пошло! Непонятно, почему не пошло. Когда он сочинял свою самую первую книжку «Шапку-невидимку», он еще был эсером… Он впервые в русской литературе – раньше чем Савинков – написал об эсерах, о том, как и почему люди уходят в террористы. Грин заглянул в глаза смерти, испугался – и ушел в другую сторону. Савинков, когда начал писать, – в него вцепились Мережковский с Гиппиус и стали его раскручивать. А Грина никто не раскручивал. Он помыкался – и ушел в Гринландию. А поначалу его и вовсе готовили для теракта, но он вовремя передумал.

– И его не завалили!

– Эсеры были люди прагматичные. Не хочешь заниматься бомбами? Иди в пропаганду. Он пошел и погорел на этом. Отсидел два года в тюрьме. Для русской литературы это вещь традиционная. Только есть люди, на которых тюрьма действует благотворно, укрепляет их. А есть те, у кого на всю жизнь остается ужас от тюрьмы, от мысли о возможном возвращении туда. Тюрьма их ломает. Пришвин, кстати, был такой… Он год отсидел в одиночной камере. Грин из тюрьмы вышел другим человеком… Стал пить. Потом много лет спустя вторая жена увезла его жить в Крым, и у них был уговор: дома он не пьет, а когда по издательским делам едет в Москву или в Питер, там может пить сколько хочет. Одно время у него дела шли хорошо. Он ведь при жизни успел напечатать практически все! Трудно назвать другого советского писателя, которого бы так широко и полно при жизни публиковали. А потом, в конце двадцатых, его вдруг перестали печатать, и он стал пить уже безо всяких договоров.

Булгаков

– А что Булгаков?

– Думаю, если бы Булгакову сказали, как будут любить его книги, какими тиражами его будут издавать и как станут на нем наживаться, сколько народу будет его изучать, писать диссертации, он просто изругался бы. Он не этого хотел! Он хотел нормально прожить свою жизнь. Слава, которая обрушилась на него после смерти, – какая в ней горькая насмешка судьбы. Человек хотел жить по-человечески, а ему не дали, зато «друзья» утешали: «Ничего, после вашей смерти все напечатают». Он от таких откровений на стенку лез. Конечно, по сравнению с Клюевым или Мандельштамом Булгаков прожил жизнь благополучную. Но если сравнивать с Горьким или с Толстым… Он хотел, чтобы издавали его книги, ставили пьесы, пускали за границу – а ему этого не дали! Он всю жизнь бился за это и сломал себе шею. Хоть что пиши, хоть что делай – успеха нет. Прижизненного. Булгаков – классическая фигура греческой трагедии. Всю жизнь бороться с судьбой – и проиграть…

– А если б Булгакова выпустили за границу?

– Представьте себе, поехал бы он во Францию и Италию, как собирался, – и что? Он не пережил бы этого! Не выдержал бы возвращения назад. Покончил бы с собой, как Максудов, или снова стал бы колоться морфием. Нет, чтобы написать «Мастера и Маргариту», он должен был прожить свою жизнь здесь.

– А Пушкина если бы выпустили?

– Пушкин – человек более светлый и гармоничный, чем Булгаков, с ним все было бы иначе… Хотя мне трудно говорить про то, чем я специально не занимался. Чтоб выносить суждения, надо хорошенько влезть в биографию человека и изучить все обстоятельства. Если б я про Булгакова писал роман – то это была бы «Как закалялась сталь». Или, вернее, какой-то другой материал… Что надо сделать с человеком, в какие условия его поставить, через какие испытания провести и как психологически измучить, бросая от надежды к отчаянию, чтобы он написал свои книги.

– А что вы потом, после Булгакова, будете делать?

– Я бы про Иоанна Кронштадтского написал. Потому что это был один из немногих людей, кто действительно пытался не допустить революции в России.

Постмодерн

– Вот вы говорили: «Если Венечка Ерофеев и Саша Соколов – постмодернисты, то это не тупик, хотя и не стремнина, – я все же полагаю, что русская литература будет обретать и находить себя на путях реализма. Но если постмодернизм – это Виктор Ерофеев и Владимир Сорокин, тогда это даже не тупик, а зловонная яма». Вот так у вас жестко?

– Это было сказано лет десять назад, я был по молодости более жестким. Сейчас спокойнее ко всему отношусь. Но тем не менее люблю Венечку Ерофеева и «Школу дураков» Саши Соколова…

– Вы просто давно не перечитывали.

– Может быть.

– Вот «Палисандрия» – там прикольно было. Помните, Берия вешается на стрелках кремлевских курантов?

– Я не очень приколы люблю. Мне б что-нибудь душу трогающее…

– А вы после этой своей жесткой критики Виктора Ерофеева выступали у него в телепередаче «Апокриф».

– Я там довольно скованно себя чувствовал, да и потом меня сильно порезали. А вообще я думаю, что Ерофеев и не читал того, что я о нем сказал. А если и читал, то не обратил внимания. Но, по сути, я считаю его не столько писателем, сколько критиком, эссеистом.