Текст книги "ВПЗР: Великие писатели Земли Русской"

Правильные девчонки

– Да, да, и насчет имиджа, по Хемингуэю, – еще надо правильных девчонок к себе подтягивать. Чтоб люди их видели рядом с тобой и смекали.

– Абсолютно справедливо насчет правильных девчонок. Дело в том, что его вторая жена Полина Пфайффер, которая вращалась в среде золотой молодежи, обеспечила ему на своих деньгах и на своих связях после выхода его второго романа «Прощай, оружие!» максимальную раскрутку и ввела его в моду, – она сыграла огромную роль в его судьбе. Я полагаю, что именно ради этого он разошелся с Хэдли, своей первой женой, родившей ему двоих сыновей. Он знал примерно, что он и за что продал. Вот потому всю жизнь он и пил. Об этом он написал и «Снега Килиманджаро», и «Недолгое счастье Френсиса Макомбера». Он написал это о писателе, который продал себя за деньги нелюбимой женщине – за деньги, славу и образ жизни.

Конкуренция в литературе

– Ну, писатели и бабы – вообще такая тема тяжелая… там не найдешь концов. (Писатели и алкоголизм – еще хуже.) Ну хорошо… Как говорил Луи Армстронг, «я по наивности раньше думал, что людям нужна музыка – а им нужно шоу, увы». Людям не нужны просто тексты, которые поступают ниоткуда, из деревни, под псевдоним, им нужен писатель в виде осязаемого персонажа, это же игра… Люди немножко хотят – возвращаю тебя к предыдущему вопросу – чтоб у писателя была биография. Им, наверно, приятно думать, что Аркадий Гайдар командовал полком в 14 лет и пачками расстреливал белых патриотов.

– Ну, полком все-таки в шестнадцать.

– Да! И Хемингуэй, которого ты не любишь…

– Почему это я его не люблю? Ты не можешь этого знать. Я к нему всегда относился очень хорошо.

– Я, кстати, помню, как в юности я сам его дико любил, а потом как-то так… Так вот в этом нет ничего плохого, как мне кажется, что люди видят не только тексты Хемингуэя, но и всю эту его пиаровскую линию. Тому же Зощенко – перед кем он мог распространяться насчет своего офицерского прошлого, перед комиссарами и чекистами? (Которые его чудом не расстреляли сразу, но потом таки удавили.) Очень хорошо, что ты сравнил Хема с Ремарком…

– Дай я вставлю два слова. Зощенко по природе был человеком тихим, скромным. Героем он был на фронте. Когда того требовала обстановка. Подобно большинству героев, вне сферы действия это был не только обычный, но и тихий скромный вежливый человек. Я знаю сегодня настоящих суперменов, они прошли такие горячие точки планеты, что все эти Рембо надутые отдыхают. Но в быту – нормальные люди. Которые не хвастаются не только потому, что они под подпиской, а потому, что в их кругу в их представлении это было бы жлобство. Плебейство. Только дешевые будут хвастать этим! А Зощенко был сильно не дешевкой. Но одновременно он не был пиарщиком.

– Очень хорошо. Это одна история, но ты когда сказал, что в литературе не хватит всем места, – очень интересная мысль, – этим еще раз обозначил, что надо сражаться за место в литературе! И читатель видит не только тексты под псевдонимом, вот, дескать, текст номер 15 и 17, и пусть они десять лет пишут, а потом, когда выяснится, кто из них более великий, мы обнародуем фамилию. Это один подход – не самый, может быть, перспективный. Куда интересней носиться с бородатым романтическим американским красавцем. Зощенко молчал – потому что победили красные, а не белые, и Ремарк молчал – потому что немцы проиграли. Ремарк был на побежденной стороне. Что его нехорошо характеризовало как героя, тяжело пиарить побежденного. Ну вот, допустим, Хем подвинул Ремарка… Интересно, кого же, по-твоему, подвинул Бродский? Кого – первого поэта – он скинул с пьедестала своим грамотным пиаром?

– Мы не должны забывать, что при жизни Пушкин, он никогда не был номером первым, он был третьим. Первый был Крылов, второй – Жуковский, третий – Пушкин. Но места, они меняются… Что касается борьбы, достаточно посмотреть, как борются между собой актеры. Уж там-то на сцене или перед телекамерой точно места хватает только на одного! Боливар не влезает в экран на две камеры! Значит, и в российской, в советской еще литературе сложилась интересная ситуация. Один центр – это были соперничающие между собой за первое место Вознесенский и Евтушенко, самые крупные величины. Ну, часто говорили, что Евтушенко более понятный и традиционный, а Вознесенский – он более новатор, больше поэзии – а другие говорили наоборот. Второй центр – это был Бродский, который являл собой поэзию абсолютно неподцензурную, внеофициозную, оппозиционную, никак не маневрирующую, чтобы договориться с властью, совершенно свободную. Это имело в советское время огромное моральное и психологическое значение. А был еще и третий центр, который обращался к народу напрямую – Высоцкий. Книг у него не было при жизни ни одной. А с магнитофонов он звучал из каждого окна. И каждый из центров стремился отпихнуть других. Совершенно понятно, что Бродский ненавидел Евтушенко с Вознесенским, они, дико ревнуя друг друга, ненавидели Бродского, а что касается Высоцкого, они доставали его все – а ты, мальчик, со своей гитаркой отойди, куда ты суешься со своим свиным рылом в наш калашный ряд. Время, оно очень часто – да! – расставляет все по своим местам. Высоцкий у нас уже встал реально на первое место, потому что вот прошло уже 28 лет как его нету, но до сих пор он остается живым и звучащим, – таких случаев в истории российской поэзии не было. Теперь даже до идиотов стало доходить, что это – поэзия. Высоцкий вернул поэзию к ее истоку изначальному! Когда поэт сам пишет стихи и сам исполняет их своим голосом, со своим выражением, под свой собственный нехитрый аккомпанемент – это то, с чего поэзия началась! Но для наших ребят признать Высоцкого – означало бы расписаться в том, что они на втором месте. Мало того что он популярнее, так он что, еще и поэт? Этого стерпеть нельзя. И таким образом, у нас сегодня Высоцкий на первом месте. На сегодняшний день у нас есть Евтушенко, который и сегодня выпускает книги, появляется в СМИ – он только затенил собой больного Вознесенского. Бродский уже где-то там, как небожитель, и он все больше напоминает чеширского кота, который постепенно растворяется в пространстве. Трудность в том, что литературные критики – это, как правило, лузеры, аутсайдеры, с резко пониженным креативным началом. Что интересно, в наши времена в России уже типична история, когда критик начинает писать книгу, чаще всего роман. То есть представьте себе извращенную последовательность событий! Сначала он оценивает, и поучает, и критикует других, потом начинает что-то делать сам. А ты зайди-ка с другого конца! Ты сначала сделай сам что-то, что чего-то стоит, а уже после этого начинай критиковать. Вот меня поразило в возрасте двадцати пяти лет изречение, прочитанное на стенке над головой моего друга, работавшего в Петропавловской крепости в музее: «Критик должен быть готов в любой момент по первому требованию заступить на место критикуемого и исполнять его обязанности профессионально, исчерпывающе и компетентно; в противном случае критика становится наглой, самодовлеющей силой и превращается в тормоз на пути культурного прогресса». И подпись меня поразила: «доктор Йозеф Геббельс». Это одна из тех вещей, которая примиряет меня… не с фашизмом, разумеется, а именно с Германией и с немцами. Потому что кампания холокоста – это вечный позор в истории Германии, вечное преступление, и тем не менее немцы остаются великой нацией. Внесшей огромный вклад в мировую цивилизацию. По сравнению с этим всем… Кто там первый поэт России? – какие мелочи.

Гитлер и политкорректность

– Да-а-а… а вот такая тема: Гитлер и политкорректность. Если бы она была в 1944–1945 годах, то с Гитлером бы вели переговоры, провели бы в Германии выборы свободные под надзором международных наблюдателей…

– Разумеется! А ты думаешь иначе?

– …сказали бы: ну евреев там пощелкали немного, ну что делать, бывает…

– …но самое главное – человек встал на путь мира, на путь переговоров, готов прекратить лить кровь, признает свои ошибки, обещает, что больше не будет, самое главное, что перестали убивать. А остальное неважно. Да, разумеется! Так бы и было. Но дело в том, что у каждого века было свое мракобесие. Мракобесие нашего времени, начала XXI века, – называется «политкорректность». Политкорректность на самом деле означает, что есть истины, говорить которые нельзя, аморально, безнравственно и преступно. Это ничуть не лучше некоторых взглядов святой инквизиции!

«Русские – не белые люди?!»

– Да-а-а… Согласен с тобой: политкорректность – ужасная, отвратительная вещь. Американцы ее применяли только для разводок и никогда для себя.

– Видишь ли, в наши дни, когда исламские террористы испражнялись в храме Рождества Христова, взяв монахов в заложники, а европейские страны заявляли, что Израиль не должен причинять им вреда… А потом европейцы разобрали этих террористов по своим странам, дали им приют и статус политических беженцев – вывод напрашивается необыкновенно горький для нас. Эта цивилизация не заслуживает права на жизнь. Это шакалы, а не люди.

– Какая цивилизация не заслуживает права на жизнь – белая?

– Белая цивилизация.

– В смысле, они – европейцы и американцы; не мы же, русские…

– Я не отделяю себя от этой цивилизации. Если вы хотите носить американские джинсы, слушать американский джаз и так далее и тому подобное, то не заявляйте: «Мы другие!»

– «Кто сегодня любит джаз, завтра Родину продаст!» Ну, джинсы – это не более чем штаны. Срам прикрыть.

– Притом что нельзя дистанцировать себя от того, чем ты пользуешься, во что ты по быту встраиваешься, за счет чего ты в известной степени живешь. Это – искусственное дистанцирование, которое является моральным иждивенчеством.

– Наши американские джинсы явно сшиты в Китае, там щас все шьется.

– Не в этом счастье.

– Просто джинсы китайские. На них только лейбл американский. Только на жопе написано, что они американские, а так-то…

– Ты хочешь сказать что Россия не принадлежит к…

– К белой цивилизации.

– …к иудеохристианской культуре?

– Только отчасти принадлежит, но, по сути, русские не являются белыми людьми. Между русскими людьми и белыми лежит пропасть, я говорю это как русский человек, который довольно много времени провел на Западе, тепло к нему относится и говорит на некоторых его языках, то есть не чувствует себя там потерянным и совсем уж чужим. Я все-таки бывший германист и бывший американист.

– Ты считаешь, что наши ценности… чисто человеческие, чисто ментальные – иные, чем ценности человека Италии и Америки?

– Во многом иные. Тут водораздел такой. Имеет ли ценность человеческая жизнь как таковая, сама по себе? Там сразу говорят – да, а у нас надо сперва доказать, что ты хороший парень.

– «Да» – говорят политики. И «да» говорит левая интеллигенция. Итальянские бандиты, американцы из нищих гетто и так далее – отнюдь не говорят «да». Они остаются такими же людьми, которыми были всегда. Вот на Востоке к этому отношение другое… И взрывают они себя вместе со своими врагами за милую душу. А вот ни в Европе, ни в Америке, ни в России это дело не канает. Представление об этом и том свете другое, и так далее…

– Я возвращаю тебе удар…

– Я не наносил по тебе никакого удара, я даю тебе интервью. Я не могу спорить с тобой, ибо это лишено смысла. Вероятно, точно так же тебе нет смысла спорить со мной. Потому что, как я понимаю, моя задача – изложить свое мнение по разным вопросам, а твоя – повернуть это дело так, чтобы я это мнение излагал. Я правильно понимаю?

– Да, но…

– Вот и излагаю.

– Но хотелось бы не просто услышать изложение твоих взглядов, но и обнаружить в этом изложении некоторую парадоксальность. Потому что без парадоксальности трудно себе представить хорошее интервью. На мой взгляд. Должна быть некоторая противоречивость.

– Хрен ты от меня дождешься противоречивости.

– Ха-ха-ха! Вот это ты хорошо сказал. И тем не менее. Вот ты говоришь, что мы ментально такие же, как белые, а Восток – другой, не такой, как мы. Но какие англичане и какие американцы кидались под танки со связками гранат? Какие французы повторили Гастелло?

– Скажи, пожалуйста…

– Никакие!

– Мы отвлекаемся. Потому что это наглый пиздеж и провокация.

– Ну провокация.

– Это тот очень дешевый квасной шовинизм, который воспитывали в советских школах. Где объясняли, что Россия – родина африканского слона. Что это Россия изобрела патриотизм, это Россия изобрела героизм, это Россия изобрела самоотверженность. Можно подумать! А до тех пор, пока не появилась Россия – этого не было. Ты сначала почитай английскую историю, а потом неси эту ерунду.

– Теперь ты мне ответь на вопрос…

– …а скажи, пожалуйста, зачем надо под танки с гранатами кидаться самому? Человеческое тело обладает дополнительной взрывной силой?

– В подтверждение твоей правоты…

– Нет, ты скажи: зачем с гранатами под танк бросаться?

– Я скажу так…

– Нет, не отвечай, я ж не заставляю…

– Отвечу. Хорошо, Миша, ты совершенно прав. Мы, русские, точно так же как французы, чехи, голландцы, сдались через две недели после объявления немцами войны и сказали: да и хрен с ним, покомандуют нами немцы, а потом как-нибудь от них освободимся.

– Ты абсолютно…

– …и потому мы как французы – совершенно цивилизованные белые люди.

– Ты абсолютно не знаешь истории Второй мировой войны. Поэтому, если ты хочешь со мной спорить… То спорить мы не будем. Сейчас мы еще немного выпьем и разойдемся. (Слово «разойдемся» он зря сказал, ох зря… То есть наоборот не зря. – И. С.) А говорить мы будем так: ты будешь спрашивать, я буду отвечать. Всё! Потому что если бы ты почитал про кампанию 1941 года, ты бы знал, что немцы разбили русских гораздо больше, чем французов. Их наступление в России было гораздо быстрее, чем во Франции, за те же три недели, что продолжалась Французская кампания, они заняли территорию несравненно большую, чем Франция. Немцам [в России] противостояло живой силы и техники в несколько раз больше, чем во Франции, и потери немецкие были в несколько раз меньшие относительно тех, кого они били, – чем во Франции. То есть разгром, который учинил вермахт Красной Армии летом 41-го года, в несколько раз превосходит разгром, который вермахт учинил Франции. Только там это называется «позорный разгром», а у нас называется «мужественное сопротивление». Так что вот эту херню, которую изобрел генерал Махмуд Гареев и отдел соответствующий ЦК и Институт военной истории при Главпуре Красной Армии, – мне знать не надо. Это всё для пенсионеров.

– Надо было сдаться, действительно…

– А при чем здесь – сдаться? Ни одна страна не имела столько предателей, сколько Советский Союз во время Второй мировой войны! Не суйся со мной в дискуссию, у нас разные весовые категории. Тем более не понимаю – зачем тебе это надо?

– Белая цивилизация, белые люди… надо было сдаться…

– Что ты имеешь в виду, – что они сдавались, а мы дрались? А вот хрен тебе! Потому что у нас была не та территория, не то соотношение воинских сил, потому что у нас была совсем не та система воинских союзов, потому что били нас они, как не били они никого. И бежали мы, как не бежал никто. И переходили мы на сторону врага, как не переходил никто.

– Франция официально вся перешла на сторону врага, например.

– Франция?!

– Ну как же?

– Я этим занимаюсь всю свою жизнь! А ты мне хочешь доказать, что ты умней меня!

– Я не хочу тебе доказывать, что я умней тебя. Я, наоборот, решил согласиться с тобой в том, что мы принадлежим к белой цивилизации…

– Не может быть!

– …и, как французы, мы сдались сразу. И когда немцы нас оккупировали, то мы вели себя тихо, мирно.

– Скажи, на чем основываются твои познания о кампании 41-го года? Вот что ты читал – кроме школьного учебника, газет и журналов? Что ты читал?!

– Я скажу так: в Париже было гестапо, а в Москве – нет…

– Нет, одна секундочка: знания откуда твои?

– Да какие у меня знания…

– А если «какие у тебя знания», то не выноси мне мозги. Хули ты тогда споришь? Еще ты меня будешь доябывать!

Итого

Ну, слово за слово, дальше мы, как Миша опрометчиво предложил, «разошлись», то есть разругались и дня три вообще не разговаривали. Потом помирились – и даже обмыли получение им эстонского ордена Белой звезды.

Но это ладно. Самое же забавное в том, что беседа наша продолжалась – по счетчику на диктофоне – 68 минут. Если вычесть предисловие, когда мы выясняли и оговаривали формат беседы или, уж не знаю, как это назвать, и перепалку, то останется чистого времени – вы будете смеяться – ровно час, с точностью до минуты.

Как мы и договаривались на берегу.

Что значит точность…

Эдуард Володарский:
«Мы с Высоцким собирались эмигрировать»

Мы знаем его как автора сценариев к великим русским фильмам: «Мой друг Иван Лапшин», «Проверка на дорогах», «Свой среди чужих, чужой среди своих». И сериалу «Штрафбат», который прошел на первом канале по самым верхушкам рейтингов. Чего мы еще не знали про ту войну, про наших людей? А вот поди ж ты – нам открылась какая-то новая правда. Причем через много лет после того, как все было разрешено и ждать откровений вроде не приходилось.

ВГИК

– Эдуард Яковлевич! Вы много сделали уже сценариев военных фильмов. А вы сами в армии служили?

– Служил. Полгода, в десанте. Однажды я прыгнул с парашютом, неудачно приземлился, было сотрясение мозга. Меня комиссовали. Я пошел работать грузчиком на Мантулинский сахарный завод в Москве. А там одни фронтовики работали. Человек воевал, пришел младшим лейтенантом, ничего не умеет – ну кто его куда возьмет? Дорога ему в грузчики. И заработок хороший – до двухсот пятидесяти. Тогда как раз пошел кубинский сахар, много его пришлось перекидать: 40 тонн на человека была норма [в день].

– А потом вы уехали на Север. В Лабытнанги. Я бывал в тех местах – Вартовск, Сургут, Каргасок, Стрежевое… Там такое небо низкое, тяжелое.

– Да, да! Мы там бурили. А озера карстовые протаивают, круг был идеальный!

– Спирт был бутылочный по 7.65.

– Спирт в наше время он стоил пятерку с чем-то. Пять, чтоб не соврать, тридцать шесть. Да что спирт, там пили всё. Включая гуталин.

– На хлеб намазывали.

– Ну да. Спирт выпаривался в хлеб, а черную гадость срезали.

– Вы что искали на Севере? Зачем туда поехали?

– Хотел заработать. Надоела нищета.

– Когда вы работали на Севере, то, как известно, случайно послали свои тетрадки на творческий конкурс во ВГИК…

– Да! По объявлению в «Комсомольской правде». И поступил. С первого раза.

– А там уже началось. У вас там хорошая компания подобралась, во ВГИКе!

– Да… Андрей Смирнов, Сергей Соловьев, Боря Яшин… Тарковский. Я тогда был потрясен его фильмом «Иваново детство».

– Сильнейший фильм. А рассказ-то не очень.

– Вы знаете, Богомолов был так возмущен картиной, что даже написал гневное письмо в ЦК. А картина в это время берет приз в Венеции. Богомолов еще раз ее посмотрел. И говорит: может, я чего не понимаю, но картина говно. Потом Андрей мне показывал снятый материал к «Рублеву», и я ничего не понимал – что можно из этого собрать? Потом только понял. А дальше какой-то умник решил, что под татарским игом Тарковский изобразил советскую власть.

– О, какое тонкое замечание.

– И картина сразу легла. На полку. Поди докажи, что ты не верблюд!

– С Шукшиным вы учились. И выпивали…

– Да. Выпивали. Но тогда пили ведь иначе – это не было тупое пьянство. Пьянки были такие творческие. Сидели до ночи за бутылкой, разговаривали – что кто пишет, что надо снимать, что фуфло, а что дорогого стоит. Каждый обогащался! Это не просто пьянство… Шукшин был блестящий рассказчик. Причем ни слова мата.

– Трудно поверить в это…

– И тем не менее. Когда он «Живет такой парень» снял, пошли его рассказы. А до этого он только Ромму показывал свои тетрадки. А сейчас Шукшин бы не поступил. Сейчас – только у кого деньги… Иностранцев много. Латинская Америка, особенно Аргентина. Французы и итальянцы – их единицы. Я вел там курс. Талантливые ребята… Но когда они выучились, работы не стало.

Высоцкий

– Эдуард Яковлевич! В семидесятые про вас говорили всё больше в связи с Высоцким.

– Да…

– «Володарский – друг Володи», – это звучало очень значительно. А вы с ним когда познакомились? Как это было?

– Я его во ВГИКе иногда встречал, когда учился. Он с Колей Губенко дружил, а еще у нас была такая прима, Таня Иванова, очень красивая девка, – и он ее захомутал. Поэтому он у нас появлялся довольно часто. Мы виделись, но отношений тесных не было. А после, в 68-м, мы встретились в Питере. Я туда приехал писать сценарий, а он – на съемки. Так получилось, что мы жили в соседних номерах – и снюхались, спились. Оттуда уезжали уже друзьями. Приехали в Москву и тут стали встречаться.

– Вы действительно много пили? Даже больше, чем во ВГИКе?

– Больше! Когда в загуле, по пять бутылок коньяка выпивали за день на брата! Во ВГИКе же была еще проблема – достать денег!

– Но у вас, слава богу, до наркотиков не дошло, насколько я знаю…

– Бог миловал. Я даже не знал про них. Вот я помню… Сколько раз бывало: сидим, выпить хочется, денег нет, и вся компания смотрит на Володю: ну давай! Ладно, говорит… Кто со мной? Ну я. И приползали к ресторану. К «Арагви» иногда. Стучимся… Швейцар орет: что надо? Требуем позвать официантку. Она приходит, видит Высоцкого, делает большие глаза и пускает нас. Нас ведут в подвал, а там стол огромный накрыт, и магнитофоны стоят: записывать. Высота (это Володина кличка такая) пару рюмок выпьет, ему говорят: ну давай. Он берет гитару и поет им. А я сижу, выпиваю, закусываю… А уходим – у нас по сумке у каждого, а там выпивка, колбаса всякая. А там ждет голодная компания: ну вас только за смертью посылать! Спасибо ж никто не скажет.

– А кого кормил-то?

– Много было людей. Антон Макаров, Епифанцев Жорка, Севка Абдулов, Володя Акимов, – сейчас всех не упомнишь… Володю Акимова уговорили комнату сменять 40-метровую на 22 метра – сосед дал магнитофон и две тыщи рублей; «Хули мы без денег сидим!» Ну он и поменялся, ради товарищей.

– Самая трогательная история про вашу дружбу с Высоцким – это с дачей. Вы ему отдали кусок своего участка, чтоб он на нем построил себе дом.

– Да… У меня тогда было полгектара, и я ему отдал 20 соток под дом. Его самого не брали ни в какие дачные кооперативы. Бывало, он и задаток даже вносил – а после ему на правлении отказывали: жена иностранка, а кругом под Москвой зоны, закрытые объекты. Вот у нас рядом с Пахрой – филиал Курчатовского центра атомного.

– А он очень хотел дачу?

– Марина хотела. А то друзья вечно, в квартире бедлам, пьянка. Она говорила: «Вот видишь, Володарский пьет-пьет, а потом спрячется на даче, и порядок. И там никто его не поит». А у меня был на даче полуразвалившийся домик, там когда-то жила прислуга прежнего хозяина. Я говорю – забирай его, восстанавливай и живи. Я его любил, Володю… Ну вот. Он договорился на складе каком-то, ему за концерт дали бруса на дом, он начал строиться. И тут мне Юлик Семенов, сосед, говорит: «Ты что, нельзя же, все знают, что ты Высоцкому незаконно дачу строишь! Тебя ж из кооператива выгонят!» Потом пришел Рязанов, тоже предупредил – там правление собирают… Я ему говорю: ты меня поддержи… Я все-таки имел право по закону на дополнительное здание – архив и библиотеку. И вот дача Высоцкого – это как будто моя библиотека. И правление даже не стали проводить. А потом Марина подняла скандал, потребовала участок разделить. Правление было против раздела, чтоб не создавать прецедента. Люди подумали: а если с женой разводиться, что, тоже участок с ней делить? Нет! Правление решило, что участки неделимы.

– Но Володя, как известно, не попользовался этой дачей.

– Ну да. В марте 1980-го достроили, а в июле – всё, умер он.

– И Марина захотела тогда получить этот дом, который он построил, и кусок вашего участка. Вы тогда испугались?

– Я не испугался. Я ей объяснял – Марина, земля не моя. И дом не мой, – у меня только пай в кооперативе. Марина, она за франк удавит любого. Характер железный! Твердость такая!

– Ей сейчас сколько?

– Она ровесница с Володей, с 1938-го.

– А чем бы он сейчас занимался? Я часто про это думаю…

– Я не знаю. Но я не думаю, что он принял бы то, что происходило во времена ельцинские. То, что сейчас…

– А где бы он был в 91-м? В 93-м?

– Трудно сказать. Ей-богу, трудно! Я часто об этом задумываюсь…

– А что бы писал?

– Песни. То, что он писал, и то, что писали после него, – разве можно сравнить? Как его слушали!

– Да… Я помню, он приезжал к нам на шахту Бажанова, в Макеевку, – году в 72-м. Клуб был забит, всё на магнитофоны писалось. Потом долгие годы это переписывалось… Он, конечно, съездил в шахту, и спел «Мы топливо отнимем у чертей, свои котлы топить им будет нечем… Черное надежное золото…»

– Это он написал в мою картину – «Антрацит». Порезали ее сильно…

– Были разговоры, что он плохо влиял на молодежь, ему же пытались подражать, ну и пили, и уходили в блатняк. Что скажете?

– Это не так. Вон Евтушенко тоже много пил. И Рождественский много пил… Да ну, чушь собачья. Подражать? Да невозможно ему подражать. Он никогда не халтурил. Никогда! С любого концерта он мокрый выходил. Он был всеобъемлющ настолько, его любили все – от блатарей до физиков-теоретиков Курчатовского института.

– Что такое – Высоцкий? Пушкин наших дней? Что это? Как вы можете это сегодня обозначить?

– Это Моцарт. А как поэт… Если выстроить ряд, он такой будет: Пушкин, Некрасов, Высоцкий.

Деньги

– А вы тот дом с участком, куда пустили Высоцкого, – за бешеные деньги купили?

– Да… В 75-м я за это заплатил 65 тысяч. Рублей.

– Ого!

– Я купил дом у вдовы поэта Кирсанова. Люся Кирсанова была сильно пьющая женщина. Все пропила. Дом – это ерунда, а у нее был Фальк, был Малевич… Картины потрясающие – а она их за бутылку отдавала. Купил, значит, и потом целый год был в долгу как в шелку. Расплачивался.

– Из каких денег?

– У меня тогда пьесы шли по всему Союзу, мне отчислений каждый месяц приходило по 4000–4500 рублей. Я тогда чуть не спился! Бутылка коньяка 4.12 стоила! 500 рублей была зарплата официальная министра!

– А сколько это в теперешних долларах, по вашим ощущениям?

– В долларах – тыщ сорок в месяц. Но самое ужасное, что тогда на них ничего нельзя было купить. Не как сейчас…

– То-то вы тогда, все знают, по утрам покупали коньяк по 200 рублей за бутылку у банщика бассейна «Москва»!

– Да, да. С Володей…

– А еще была история с 50 000 долларов.

– Откуда вы про это знаете?

– Да так, рассказывали люди…

– Ну дал я другу в долг. Я ему сказал – Володь, это мои последние деньги. Я тогда продал старую дачу, чтоб построить новую. И вот эти деньги я и отдал. Он обещал отдать в срок, железно. Друг этот занимался бизнесом, лесом торговал. Он мои деньги вложил, а его кинули. Деньги пропали. Он все потерял. Продал квартиру… Наверно, он не только мне был должен. Я тогда, чтоб дачу достроить, продал свою кооперативную квартиру в Москве. Да таких историй в те времена было навалом, в 90-е годы…

Еврейство

– Вы всерьез собирались с Высоцким бежать из страны? Он же тоже еврей, как вы.

– Ну да, у него тоже, как у меня, мать русская, а отец еврей.

– Академик Амосов говорил, что самые талантливые люди – у которых есть доля еврейской крови.

– Да, и Андрюша Смирнов говорил: «Эдька, чтоб делать хорошее кино, надо иметь хотя бы 25 процентов еврейской крови».

– Так у него ж нету…

– Есть, есть! У него мать наполовину еврейка, наполовину армянка. Вот мой сосед Саша Червинский… Способный мужик, драматург хороший…

– А, это который издал книжку «Как выгодно продать хороший сценарий»?

– Да, есть у него такая книжка. Только он сам почему-то не может свои сценарии продать. Он в свое время поехал в Голливуд, работать… Я его спрашиваю: «Зачем, Саша? Кому ты там нужен? Там нужно быть или евреем, или педерастом – одно из двух». Он говорит: «Но я-то еврей!» Но ты еврей без английского! Ты же по-английски еле-еле ботаешь…

– Так вы с Высоцким всерьез валить собирались? Разговоры такие были?

– Естественно, были! Тогда много народу поехало, началось… Но после первой своей загранпоездки Володя мне сказал: мы там на хер никому не нужны.

– Это когда к Марине в первый раз съездил?

– Ну да, это 72-й или 73-й год. Он мне рассказывал, что, когда зашел в магазин и увидел изобилие продуктов – колбасы и все такое – его стало тошнить, он просто сблевал. Прежде он никогда не видел столько еды. Это было кошмарное зрелище…

– А вы насколько чувствуете себя евреем?

– Да не чувствую.

– И то правда. Для еврея вы какой-то совсем не бизнесовый. И говорите, что думаете.

– Я доверчивый всегда, меня нагреть ничего не стоит.

– Для еврея вы к тому же как-то слишком уж выпиваете.

– Ну, евреев очень много пьющих.

– А как печень у вас?

– Уже плохо. Сдал анализы, мне говорят: вы на грани цирроза. А, на грани? И пошел в магазин. Я скажу так: кому суждено погибнуть под трамваем, тот не умрет от сифилиса.

– Евреи бывают патриотами круче, чем русаки.

– Такое бывает, но не думаю, что это мой случай. Отец мой еврей, но он не вернулся с войны. А мать – орловская, на лето меня всегда в деревню спроваживали. Кстати, о евреях. Вот я сейчас снимаю 15-серийный сериал про Столыпина. Так он два раза вносил в Думу законопроект об отмене черты оседлости. И Дума оба раза его проваливала. Почему? Потому что в боевики шли молодые еврейские ребята, у которых не было шанса сделать карьеру, им просто некуда было идти. А если им дать возможность учиться, работать… Еще Ленин писал: если реформы Столыпина будут проведены в жизнь, о революции в России можно забыть на ближайшие 50 лет…

Заграница

– Высоцкий рано начал ездить на Запад. А вас не пускали.

– Я был невыездной в те времена. Меня считали неблагонадежным.

– Ну так вы ведь пили много. И с Высоцким дружили. Притом что самого его пускали…

– Вот еще что могло повлиять: я дружил с Пашей Литвиновым – он вышел на площадь в 68-м, когда была оккупация Чехословакии. Ему дали 5 лет.

– И что с ним дальше было?

– В Англии живет. Физик. Приезжал два раза… Его дед – тот самый Литвинов, и это сыграло свою роль: мало дали, всем-то по червонцу. Богораз – и кто там еще был.

– А когда вы перестали быть невыездным?

– В первый раз я выехал в 96-м. Помню, в 85-м году я захотел поехать в Испанию на чемпионат Европы. И вот за три дня до вылета меня вызвали в КГБ, и там подполковник, добродушный такой с виду, говорит: «Знаете, футбол и по телевизору можно посмотреть. Ну чего вы туда поедете? Только лишние траты… Мы считаем это нецелесообразным».

– Так вы жили буквально как Пушкин!

– Ха-ха-ха! Царь, между прочим, Пушкина не выпускал не потому, что боялся, что тот останется, – он боялся, что тот там себя не убережет и погибнет. И что Лермонтова царь убил – херня это. Есть же письмо бабушке Лермонтова за подписью Бенкендорфа: «Наконец-то наш Мишенька едет домой».