Текст книги "ВПЗР: Великие писатели Земли Русской"

А в 96-м я съездил с делегацией в Югославию. Война уже шла. Потом – в Голландию, там наша подруга живет, она давно уехала. После в Германию. Мне там один бизнесмен предложил писать сценарий о контрабанде икон из России в Германию. В результате получился фильм «Бездна» – неудачный. Потом мы сняли картину «В России опять окаянные дни». На съемки мы ездили в Лондон, там я пробыл полтора месяца.

Герман

– По мне, так ваши лучшие сценарии – это те, по которым снимал Герман.

– Ну, сценарий «Лапшина» написан по лучшей повести Юрия Германа. «Проверка на дорогах» – тоже по его. Я тогда, не читая книги, взял под сценарий аванс в 25 процентов, а это 1250 рублей. Половину мы сразу в Питере пропили, меня в поезд грузили в бессознательном состоянии. Приехал в Москву, протрезвел, прочитал повесть – и охренел: полное говно! Какие-то чекисты, шпионы, зондеркоманды… Боже мой, куда я влип! Были б деньги, вернул бы на хер сразу. И тут приехал Герман в Москву, мы встретились, пошли в забегаловку возле Маяковки, там за полтинник наливали пятьдесят коньяку. Зашли, я выпил сто грамм, он спрашивает: ну как повесть? Я отвечаю: говно повесть. У него ни один мускул не дрогнул. Да, говорит, повесть плохая. Там только один характер хороший, а остальное придется писать заново. У меня прямо от сердца отлегло. Заново так заново! Пишите, говорит, как хотите. Я стал читать Адамовича про партизан, меня в основном интересовал их быт – как они строили землянки, как жили… Как из снарядов они выплавляли тол, они каждую секунду рисковали жизнью! Потом они этот тол охлаждали, брикеты из него делали. За 22 дня я сценарий написал. 70 или 75 страниц. Кстати, я там роль написал для Володи специально.

– Какую же, интересно?

– А власовца. Я приехал из Питера с отпечатанным экземпляром и, не заходя домой, поехал к Володе и сказал: «Читай, это вот для тебя». Но его Герман не взял!

– Почему же?

– А испугался. Я приехал на худсовет, смотрю – он выставил на пробы Дворжецкого, Заманского и Лаврова. Я говорю – Лёш, а где Володя? Он отвечает – я его снимать не буду. Я истерику закатил: «Ты что делаешь? Мы с тобой сколько раз говорили! Это ж для него роль!» Я, говорит, боюсь, он завалит мне картину и меня задавит! А не дай бог он запьет – что я буду делать? Тогда в Германе было больше человеческого… А потом из него говно полезло.

– Такое бывает, когда человек, например, подшивается. Он такой злой становится.

– Он не пил, его врачи предупредили: сопьешься в момент. У него отец пил. Такая полезла подлянка…

НКВД

После мать вышла замуж за майора из НКВД, его перевели в Москву, ну и мы с ним.

– А отчим ваш, энкавэдэшник, случайно не штрафбатами занимался?

– Нет, он был картограф. Начальник Первого отдела Главного управления картографии… Приехали в Москву, и я сразу пошел в школу – в 8 лет, с опозданием. Замоскворечье – такой район, там все приблатненные.

– И вы набрались от них. Наблатыкались.

– Ну да. Дрался, с финкой ходил – она была пристегнута к бретельке на подкладке пиджака. Очень многие сели.

– А вы не зарезали там никого?

– Нет. Бог миловал. А вот меня резали сильно. Я как-то пришел в больницу, а у меня рукоятка ножа из груди торчит. Одно ребро сломано, в другом лезвие застряло.

– Значит, что касается НКВД, то вы его тоже знаете не понаслышке. А изнутри. По отчиму. У вас уникальный experience – обе стороны баррикад, и блатняк вы знаете, и с ментом под одной крышей сколько лет прожили. На чьей стороне, всем ясно – после фильма вашего.

– Это – да…

– В жизни иногда наступает момент, когда человека сам решает, с кем он – с ментами или с братвой.

– Да. Лучше с братвой, чем с ними.

– Я так понимаю, у вас с отчимом тяжелые были отношения… Судя по тому особисту, которого вы выписали в «Штрафбате»…

– Ну как сказать… Я вспоминаю его… ну довольно хладнокровно. Хотя он колачивал меня частенько. Но сейчас уже… я простил его. Я с ним прожил жизнь, я держал его за своего отца. Потом, я видел таких отцов – еще пострашней, чем мой отчим.

Никита Михалков

– А вы какой свой фильм больше любите?

– «Свой среди чужих». Мы с Никитой вместе писали сценарий. Нашел сюжет Никита, но там была история немножко другая: про эшелон с золотом, который несколько раз переходил из рук в руки, – но сценарий с эшелоном не получался. И я придумал вариант с баулом. Да, это фильм я больше всего люблю. Больше всего удовольствия я получил от написания и от съемок. Мы тогда молодые все были… Так-то я редко езжу на съемки, я ненавижу на них ездить – ты лишний там. Лезешь со своими критическими замечаниями, а их хватает и так. Разве только режиссер позвонит и скажет – приезжай, надо что-то там дописать или переписать. Тогда – да.

– А играть вы не пробовали?

– Снимался пару раз в эпизодах. Но это тяжкий труд. Даже в эпизодах.

– А вот вы еще пишете с Никитой Михалковым «Утомленные солнцем 2».

– Никита меня позвал, когда сценарий был уже почти готов. Давай, говорит, поможешь…

– Вы там какие эпизоды написали?

– Ну работа еще не закончена, неизвестно, что там останется, что нет… И потом, это же в основном Никитина работа.

– А эти отрывки из сценария, которые он обнародовал, зачитывал на пресс-конференции, – про то, как там Богородица являлась красноармейцам – это не вы, часом, написали?

– Нет. Что касается явления Богородицы на Курской дуге, во время танкового сражения под Прохоровкой – это известный факт. Об этом много писали. В дыму было видение Казанской Божьей Матери. Я читал письмо одного капитана домой: «Когда, Поля, вдруг я увидел в небе Казанскую Божью Матерь, я понял – мы им сломаем шею». Были свидетельства немецких солдат и офицеров. Хотя чисто физически… Что это такое было? Там стоял такой чад, такая гарь от тысяч танков на поле – ад был кромешный! Одному могло померещиться одно, другому другое…

– Эдуард Яковлевич! Я вот все думаю про ваше новое кино… Знаете, одни от экрана не могут оторваться, другие его просто не могут смотреть, особенно если у кого родня погибла по лагерям и штрафбатам. Хотя сколько времени прошло, казалось бы. Вот скажите, как вы думаете: удастся переломить это отношение верхов к низам как к пушечному мясу?

– Так было здесь всегда… Максим Горький говорил: «В России народу, что песку, не скоро вычерпают». И вот – вычерпали до дна…

Анатолий Гладилин:
«Жулики, добро пожаловать в Париж!»

Писатель Гладилин, у которого в 60–70-е была необычайно громкая слава, теперь хотя и наезжает в Москву, и мы с ним видимся здесь, да хоть случайно – сталкиваясь если не в профильном министерстве или, к примеру, издательстве, так в ресторане ЦДЛ, – интервью, тем не менее, давал в Париже. И это правильно. Человек же в этом городе живет как в родном. Это его дом. Куда я приехал из нашей безжалостной северной страны. Я бы даже сказал варварской, – а что? Так оно и есть.

И вот мы сидим в парижском кафе, называется Deauville, на самых что ни есть Елисейских Полях. Я пью вино, Гладилин – кофе; он, наверно, единственный русский писатель, кто не начинает пить раньше 22.00 местного времени. И в этом тоже глубокий смысл: начиная так поздно, не потеряешь не то что день, но даже и вечер, и остается больше времени для писания, что несомненно хорошо (Веню Ерофеева, который не лезет в схему, мы тут не обсуждаем, для ясности).

Город-праздник всегда

– А мы почему именно сюда пришли – вы тут живете рядом?

– Нет. Я просто люблю тут прогуливаться, когда приезжаю из своей деревни. У меня тут есть прогулочный маршрут. А так я живу в пригороде, на юго-западе, там самое начало Запада.

– И что у вас там в пригороде? Негры (которых тут с каждым годом я вижу все больше)? Арабы? Поджоги? (Как мы знаем из СМИ.)

– Нет, нет. Мы живем в хорошем пригороде. Там этих меньше, и они тихо себя ведут. Но все равно на всякий случай моих внуков отдали в частную школу. И только последний внук пошел в лицей, – но он один из лучших во Франции, там определенная публика, туда довольно трудно попасть.

Я достаю цифровой диктофон, размером с зажигалку, и писатель на него эмоционально реагирует, ностальгически вспоминает молодость:

– О, тридцать лет назад я ходил с та-а-ким магнитофоном! – руками он обозначает габариты хоть и чемодана, но такого, что можно брать с собой в самолет. – Он весил 8 килограммов.

– А, это когда вы на радио работали.

– Да. Радийный магнитофон, и еще батарейки запасные с собой, а это плюс полтора кило. А то [основные] сядут, – и всё. Плюс набор кассет. И надо было с этой тяжестью бегать по германским аэропортам…

– Помню – это когда прибывали знаменитые эмигранты из СССР на ПМЖ к вам!

– Да.

– Которые ехали не к вам, а в Калифорнию, так те, как напьются, затягивают – «И на Тихом океане свой закончили поход». Должен сказать, я вам завидую – вы впервые увидели этот город в юности. (Я в тридцать с лишним, тоже неплохо, но уже не то, не то.) В 61-м, кажется, вы сюда впервые приехали?

– Да. И это было счастье. Я приехал сюда с делегацией писателей. Каверин был… И молодые авторы – Бондарев и Бакланов.

– Это они-то – молодые?

– Ну да. Для меня. А я был самый молодой. Поездка та меня просто сразила! Я просился после в Москве, чтоб меня отправили во Францию пожить. Я б работал на заводе Renault и писал бы повесть о рабочем классе.

– Они хоть обещали рассмотреть просьбу или сразу послали куда подальше? И вообще, что вам тут понравилось – музеи, рестораны, воздух?

– Улицы. Мне очень нравилось просто ходить по улицам Парижа. Я поэтому сорвал поездку группы в Версаль, – только Париж! Зачем нам эти дворцы, давайте мы тут проведем все время! Нельзя, программа ведь. Но я их уболтал, я им сказал тогда: зачем нам резиденция королей, когда вместо нее мы можем посетить редакцию l’Humanité – коммунистической газеты? И тут им нечем было крыть. А мне-то лишь бы лишний денек в Париже! У нас была неделя здесь, а еще на неделю нас повезли на юг Франции.

– Вас заставляли встречаться с читателями?

– Да. Это было ужасно. Кто-то на этих встречах даже выступал, но это были проверенные товарищи. Но случались и срывы. К примеру, у нас были запланированы большие мероприятия в городе Ним, встречи со студентами и прочее. И вот мы подъехали к назначенному месту – и вдруг баба, которая нами командовала (при ней был еще товарищ такой тихий, я все спрашивал, кто такой, мне не отвечали), сказала: «Сидеть тихо, не вставать, никто не выходит, едем дальше». – «Что так? Почему вы нас не выпускаете?» – «Нам сообщили, что ожидается провокация».

– Смешно.

– Я сидел тихо: мне важно было, чтоб меня снова пустили во Францию.

– Ну все-таки – что вас туда тянуло? Свобода?

– В те времена и у нас была свобода…

– Что тогда – магазины?

– В магазинах было всё, это правда… Всё! Но денег у нас было в обрез.

– И вы пошли в Tati, тогда это было модно у советских туристов.

– Нет, все-таки мы ходили по магазинам в районе Place Opera. Эта баба наша руководящая с удовольствием водила нас по магазинам. А деньги были только у Бакланова. Ему удалось выбить свой гонорар за какую-то западную публикацию – аж 200 франков. А у нас было только по 100 франков.

– Значит, просто город как таковой вас притягивал.

– Ничего не надо – только ходить и смотреть. Девочки какие! Правда, в Москве девочки не хуже… Но тогда в Париже начиналась мода на короткие юбки, – чего совершенно у нас не было.

– Но проститутки у вас тут просто страшные. Ходили вы, кстати, как советский человек на Place Pigalle?

– О, это отдельная история. Я узнал, что наши военные собираются на Pigalle…

– Военные?

– Ну военные писатели. Бондарев и Бакланов. Они шли на стриптиз. Франков пятнадцать это стоило тогда, бешеные деньги.

– Я им говорю – ребята, как вам не стыдно одним идти, я с вами! Ты что, отвечают, вот тот парень, который ходит за тобой, – он тогда тоже пойдет с нами. И меня не взяли. Но после я таки сходил. В какой-то день все пошли на встречу с читателями, а я оторвался от группы и остался один с этой бабой и с этим тихим гэбэшником. Они говорят – ну что, Толь, ты, наверно, опять гулять пойдешь? А куда? Я им обрисовал маршрут. Ходил я быстро. Им стало страшно – вот так бегать за мной! Сказали – иди, вот тебе телефон, если что, звони. Мы тебе даем три с половиной часа – хватит? И тогда я на полчаса зашел на стриптиз. Мне не очень понравилось. Меня просто тошнило. Реально меня начинало тошнить в стриптизе!

– А мне сценарист Володарский рассказывал, что Высоцкого тошнило не в стриптизе, а в супермаркете. И он плакал от жалости к своему народу. Они вдвоем – Высоцкий с Володарским – задумывали свалить за бугор и в Нью-Йорке устроить русский театр. Нет, все-таки как это красиво, что вас тошнило от буржуазного разврата! Вы настоящий советский человек. Были тогда.

– Похожая история была с Юзом Алешковским, который вроде сволочь и развратник. Он когда эмигрировал и застрял в Вене, ждал там визу в Америку, и его позвали погостить в Париж. И вот мы идем по Латинскому кварталу, по пешеходной зоне, это рядом с бульваром Сан-Мишель, ближе к набережной, там сплошные рестораны. Смотрит он на эти кабаки… Смотрит, смотрит – и вдруг этот циник как заплачет! Такого, говорит, даже в Вене нету! Плачет – и бормочет что-то нечленораздельное.

– В смысле – матом ругается, как он любит?

– Нет. Что-то такое: «Ну зачем, зачем? Зачем что? Зачем нас так мучили? И мы не знали, что такое бывает?»

Исход

– Помните, была чья-то фраза насчет того, что русские эмигранты на Западе не просто так, но в послании. Алешковский это прокомментировал: да, в послании – но в послании на хуй. Вам какая версия ближе? Что просто в послании – или с расширением? Вас же сам академик Сахаров благословил уехать из Москвы в Париж, чтоб помогать знатному диссиденту Максимову. Вы ж сюда поехали не только потому, что вам понравились парижские бульвары, но и с миссией.

– С моим отъездом не все так просто. Я когда уехал, то всем говорил: «Ребята, если есть возможность издать хоть одну книгу, сидите и не рыпайтесь. Книга, изданная здесь, на Западе, – ничего не значит. А там (в смысле в СССР) – значит».

– Но вы этого сначала не знали. И – уехали. Мало знания – много печали.

– Я уехал, когда понял, что все, что мог, – напечатал уже там. А то, что я тогда писал, – не могло выйти в Советском Союзе. Если б знать, что будет перестройка, что крамольные книги будут выходить миллионными тиражами…

– То вы бы не выехали?

– Конечно нет!

– Ну да, вы уехали, и ровно через десять лет пошло шевеление. Горбач уже начал что-то исполнять…

– Вы знаете что? Это воспринималось тогда как провокация – местная эмиграция так это видела. Никто ж не знает, как все было… Что происходило с людьми. Я уехал… Добровольно. Меня после скандала больше не пускали.

– Какого именно скандала?

– Комсомольский лидер Павлов в своем докладе сказал, что воспитанию советской молодежи в коммунистическом духе мешают две вещи: интриги американского империализма и книги Гладилина.

– О, достойная формулировка.

– Это совпало с подписанием мною письма в защиту Синявского и Даниэля. Мне на Старой площади сказали – мы вам советуем заняться переводами. Я человек гордый и ответил, что и без указаний ЦК партии придумаю, как мне заработать на хлеб.

– А вы, кстати, не думали тогда поменять профессию? Поменять – и остаться в стране. Все равно ведь в итоге поменяли вы масть – с писателя на журналиста. Можно было б переквалифицироваться и без эмиграции.

– Ну, я это отчасти и сделал. Стал писать книги в серию «Пламенные революционеры». Нас потом попрекали – диссиденты, а писали вон про революционеров!

– Ну, революционеры – тоже достаточно темная публика.

– Когда в той серии вышло «Евангелие от Робеспьера» – даже те из литераторов, кто меня не любил, сказали, что это – первая серьезная книга Гладилина. 200 000 тираж, а ни в одном советском магазине я ее никогда не видел.

– Да, ею из-под прилавка торговали.

– Фокус был в том, что тексты не проходили цензуру – ну кто будет книги «Политиздата» цензурировать? И они не понимали, что такое подтекст. Я сидел два года по библиотекам, прочел все, что было у нас по истории Французской революции переведено. Когда я изучил все восемь версий происшедшего, мне стало что-то ясно. Книга была про французскую революцию – но все равно я писал, естественно, про нас. Фраза, которая потом, после, тыщу раз повторялась, – впервые вышла у меня, я ее поставил эпиграфом: «Революция, как и Сатурн, пожирает своих детей». «Это кто?» – спрашивают в издательстве. Это сказал товарищ Верньо, известный жирондист, вот сноска.

– Так у вас все было в порядке? Даже книги выходили! Такими тиражами! (Которые сегодня выглядят вообще нереальными.)

– Ну, у меня вышло переиздание «Истории одной компании», вышла еще детская книжка и две книги в «Политиздате». Я уже член жилкомиссии, мне уже предлагают трехкомнатную квартиру, – отчего бы не взять? Но – я уже решил ехать. Я понял, что если сейчас не уеду, потом не будет сил начинать жизнь сначала. И еще понял, что если я не буду писать, то меня будут выдвигать наверх, в номенклатуру писательскую. Короче, надо было ехать.

– О! Я и сам думал в 1984-м уехать. Уже записался в поездку от Союза журналистов, Португалия – Франция. Португалию я думал проехать как турист, хрен с ней, – а в Париже сдаться властям: «Bon jour. Я выбираю свободу».

– Если бы сдались в Париже, то первые деньги от меня бы получили. Как очень многие!

– Я тогда думал после сдачи пойти работать на «Свободу» и ее реформировать. А то она вещала только на своих, кто и так ненавидел большевиков. А надо ж было агитировать колеблющихся и нейтральных! То есть расширять аудиторию. Мне казалось, что «Свобода» работает слишком жестко, грубо. Надо было отказаться от критики Ленина, на первых порах хотя бы, – и мочить только Сталина.

– Обычно я не влезал в те споры… Но когда они передавали воззвание генерала Власова, который говорил в 1943 году, что надо дружить с Гитлером, – мне было ясно: они ничего не понимают! ЦК КПСС должен был бы перепечатать этот текст – и стало б ясно все, и не надо б было советским пропагандистам обличать «Свободу». Вот они хвалят пособника фашистов! К этому нечего было бы добавить.

– То есть вы бы поддержали мои идеи насчет перестройки радио? Славно бы мы с вами там потрудились на благо демократии! Да… Я планировал к вам идти проситься на работу, но чекисты все испортили. Как это часто с ними случается. И попал я в ваш чудесный город только через девять лет после запланированной даты – не в 1984-м, а в 1993-м. Жизнь распорядилась иначе. Я остался в Советах.

– А я – уехал…

Свобода в кавычках

Я в Париже до перестройки, пока не стали закрывать наше бюро…

– Проклятая перестройка!

– …кормил весь русский Париж. Все приходили ко мне за заработком. За моей спиной стояла колоссальная организация – деньги для радио «Свобода» выдавал Конгресс США.

– Они теперь вам и пенсию платят неплохую.

– Да. Они ввели меня тогда в cadres superieur, – как это по-русски?

– По-русски это будет VIP. Или топ-менеджеры.

– Тут было интересно! Мне сразу предложили Мюнхен, но я категорически отказался.

– Конечно! Есть же Париж! Рабочий поселок Парижск. Говорят, это ваш термин?

– Да, мой. А на радио была хорошая обстановка. Тут собрались очень авторитетные авторы. Максимов, Галич, Синявский, Некрасов, Горбаневская…

– Неплохая компания!

– Хорошая. Мы набрали людей на парижскую организацию СП! По-хорошему. Потом приехал профессор Ефим Эткинд, из Питера. И художники были. Олега Целкова я встречал в Вене, я знал его по Москве. А у нас было вот что хорошо: я брал интервью – и тут же платил за это человеку деньги, доставал из кармана. И конечно, глазища у него на лоб. Причем не австрийскими шиллингами я платил, а немецкими марками. Целков тогда сказал: «Пусть я тут умру под забором, но все равно я рад, что уехал». Я ему сказал, чтоб он успокоился, под забором он не умрет. Некоторым тут было, конечно, очень трудно. Сережа Довлатов…

– Его же выгнали с работы, со «Свободы», – а вы его восстановили.

– Да, я восстановил. Более того: я дважды его восстанавливал. Меня послали в Нью-Йорк проверять кадры. Видимо, они тем, кто там работал, не очень верили. И Довлатов мне рассказал про всю обстановку…

– Конечно, собрались русские – и сразу интриги. Это нормально.

– Я действительно ввел в нью-йоркское бюро Вайля и Гениса. Я увидел, что они сильные журналисты. А не только друзья Довлатова. И мне Довлатов сказал тогда: «Вот ты их взял – а ты думаешь, они тебе скажут спасибо?»

Гладилин много и подробно рассказывает о своих успехах на Западе в политической журналистике, вкус к которой ощутил именно там, – да и то сказать, что у нас была за пресса при Советах? Даже хуже чем сейчас. И снова рассуждает о том, из какой ситуации уезжал:

– Но я бы не уехал, если б знал, что в Москве всё начнут печатать! На месте Коротича, у которого в руках был самый популярный на тот момент журнал, – я бы никогда не уехал! И Евтушенко уехал…

– Вы с ним, кстати, не разговариваете тридцать лет.

– Ну да… А с остальными я общался, когда они были в Париже: Булат, Аксёнов… Вознесенский пришел ко мне в первый раз с Аксёновым – в 1976 году. Слава Голованов приезжал, мой старый товарищ. Мы, кстати, получали там «Комсомолку» с опозданием в один день – выписывали за валюту, для Некрасова; правда, она ему как-то не пригодилась. Потом началось размежевание. Каждый стал сам по себе. Вот пример с Максимовым – какие мы были друзья! А потом поругались. Года на три. И не разговаривали.

– На идейной почве?

– Э-э-э… не хочу об этом. Ну за идею, конечно. Меня потрясло, что в его журнале было напечатано интервью с ним же. Чего, в принципе, не делается!

– Он сам его у себя взял?

– Нет, сотрудница журнала. И она по ходу дела страшно им восхищалась. Короче, на моих глазах диссидент Володя Максимов стал тут секретарем парижского обкома… даже райкома партии.

Жёны и дети

– Когда вы уезжали, у вас была очень сложная и запутанная личная жизнь. Одна из причин, по которой не эмигрировал ваш коллега Битов – то, что он не мог вывезти две семьи. (Это моя версия, он такой не высказывал.) А Ходорковский почему вернулся из поездки в Штаты, когда уже запахло жареным? Может, не в последнюю очередь оттого, что не мог вывезти детей от прежнего брака; что б с ними было? Что б с ними сделали?

– Я выехал с одной женой… А потом вывез и другую, с которой мы расстались перед отъездом, как казалось, навсегда.

– Какая романтическая история!

– Было так. Она приехала ко мне в Париж, на несколько недель, и уехала домой – как потом выяснилось, уже беременная. И родила в Москве.

– Удалось наладить отношения между женами?

– Да.

– Но как? – спросил я про эти отношения, а он стал отвечать на другой вопрос, он подумал, что я спросил о методике вызволения второй семьи из СССР.

– Когда я узнал, что будет ребенок, у меня произошел сдвиг по фазе. Я бросил все и занялся воссоединением семьи. Мне удалось поставить на уши парламент, и совет министров Франции, и лично товарища Ширака. И Миттерана: он, когда приезжал в Москву, говорил про мою московскую дочку…

– У Миттерана у самого было две семьи, и он все понимал.

– Да. Он свою дочку брал во все зарубежные поездки последние свои полтора года. И никто из журналистов к нему не лез с этим, пока он сам не захотел дать интервью. Пока не решил засветиться. Да… Жена моя в Москве родила, а регистрировать ребенка как своего я пошел в мэрию Парижа, мне прислали документы из Москвы. Я признал дочку. Я добился для нее французского гражданства в 1984 году – она автоматически его получила как моя дочь. И вышло, что французскую гражданку не выпускают из СССР – как так? Газета Mond возмущалась по этому поводу.

– И все удалось!

– Да. Живем в Париже. Старшей дочке пятьдесят лет, а младшей тридцать. Внуки растут… Всё в порядке!

Марина Влади

– А что Марина Влади, старинная московская ваша подруга, – как она вас тут привечала?

– Ну…

– Вы диссидент, а она – большой друг Советского Союза. Да?

– Ну да…

– Считалось же, что у вас с ней романа не было. (Хотя многие думали, что – был.)

– Но тем не менее она считала – в Москве, что я должен быть при ней. Я рассказал ей про дочь, спросил: «Можешь мне помочь? Ты же командуешь Обществом французско-советской дружбы». Она сказала: «Я подумаю». И потом сказала: «Я не буду этим заниматься, но дам тебе телефон своего коллеги, он лучше меня в смысле помощи». И она дала мне правильного человека – это был генерал Гомбьез, он командовал французскими войсками, которые высадились на юге, в Тулоне – после союзников в Нормандии. Он как член общества той же самой дружбы стал помогать. И в конце концов, я думаю, что Горбачев принял положительное решение именно после того, как ему передали письмо генерала.

Обратно. Репатриация?

Впервые после долгого перерыва попал в Москву в 91-м, в октябре, еще советская власть была. В день моего приезда как раз вышла рецензия на мою книгу в «Известиях», с моим портретом – я и Горбачев. В тот приезд в Москве – каждый день репортеры у меня, съемки. Это все происходило в квартире моей матери; одна группа снимает, а другая на лестнице ждет.

– Это была слава. Вы получили 15 минут ее, как и обещал Эдди Уорхолл, каждому.

– Утром, помню, мы пошли в магазин посмотреть, что дают, – а не давали ничего. Было как? Вдруг – очередь, и все сразу в нее кидаются, не спрашивая, что дают. И я умудрился однажды купить сметаны.

– А я в валютном покупал курево тогда. Ваши, кстати, французские сигареты – Gitanes.

– Мне платили тогда гонорары – колоссальные деньги! Я в коммерческом магазине покупал болгарский коньяк и все охали – 43 рубля бутылка! Если не смотреть на нищету, то все было фантастически прекрасно, такая эйфория! Одна девушка с радио сказала мне: «Возвращайтесь!» Она такое сказала, – а больше меня никто не звал.

– А кто должен был вас еще звать? Ну вот кто? Верховный Совет? Министерство культуры? Отдел пропаганды ЦК КПСС?

– Ну не знаю… Я думал – позовут! У меня ведь такая школа западной журналистики! Мне есть что рассказать. Такой опыт работы!

– А может, как раз потому и не позвали, что опыт. Вы бы начали всех учить. А люди, скорей всего, подумали: вот он там как сыр в масле катался, пока мы тут в очередях за колбасой стояли. Он уже свое получил, теперь наша очередь наслаждаться жизнью… Одни, значит, уехали, а другие остались. А иные уехали, но после вернулись. Это все очень интересно!

– Да… Владимир Максимов и Василий Аксёнов вроде вернулись, но они были как-то обижены и чувствовали себя невостребованными в России. Я думал: если они так, то куда ж мне! Тогда, в 91-м, была потрясающая поездка. Я понимал, что другой такой не будет. И потому после долго не ездил – чтоб не портить впечатление от того триумфа.

– Да… Действительно, не очень понятно, зачем они вернулись – Солженицын и Аксёнов. Писатель, он же везде может жить и писать. Хоть Достоевский, хоть Тургенев, хоть Гоголь…

– Это правильно. Но с другой стороны… Солженицын вернулся – но ведь дом-то свой американский он не продал.

– Куда ж продавать – там дети остались.

– То же самое и Аксёнов. Он вроде поехал в Москву, но оставил за собой дом в Биаррице. Не дворец, но тем не менее. Аксёнов мне говорил: для того чтоб стать знаменитым русским писателем…

– …надо жить в России. Но сам он не сказать чтоб вернулся.

– И тем не менее. Аксёнов и Войнович вернулись в свои московские квартиры. Которые им возвратили. По их просьбе. А я этого не сделал. Я не просил мне возвращать жилье.

– Почему?

– Потому что… Когда распался Советский Союз, и русские из бывших республик побежали в Россию, и их там не принимали, а тут еще приеду я, у которого есть квартира во Франции… Нехорошо это. Я этого не сделал. И Максимов не сделал. А если бы у меня была возможность, я бы половину времени проводил в России.

– В смысле – если бы вам дали квартиру?

– Я, когда уезжал, сдал свою квартиру и ордер на новую – вернул Союзу писателей. По-другому нельзя было.

– А вы, может, вот почему не вернулись – у меня появилась версия. Аксёнов и Солженицын – провинциалы все-таки, они не вернулись в Казань или там на Кубань, а в Москву поехали. В этом смысле для вас возвращаться в Москву, откуда вы уехали – было бы в какой-то мере потерей лица. Ага, вернуться туда, где был пацаном, грубо говоря, никем! А они вернулись все-таки в Москву, которую тоже не так просто завоевать. И которая вам досталась даром.

Жулики в Париже

– Вот я слушаю вас и думаю: сейчас, может, снова пора валить?

– Я не знаю…

– Так пора или нет? Скажите что-нибудь!

– Не знаю. Вы говорите – валить на Запад. Но я в ужасе от того, что тут происходит, в Европе.

– Да, да! Вы много писали о том, что Европе конец, она погибнет под гнетом инородцев, разных арабов и негров, которые понаехали. И вы говорили о том, что белые побегут из Европы в Россию – спасаться. Но вы сами, как я посмотрю, не торопитесь отсюда бежать спасаться. Думаете, на ваш век хватит white power? С удовольствием читал вашу книгу «Жулики, добро пожаловать в Париж!». Про выходцев из бывших колоний, которые испортили страну. Когда вас называют фашистом, вы как реагируете?

– Меня так не называют.

– Да? Ну это только потому, что в России ваша книга слабо пропиарена. А во Франции она, кстати, так и не вышла?

– И не выйдет никогда.

– Стало быть, в России больше свободы, чем у вас?

– Абсолютно верно! Было даже при Сталине больше свободы, чем сейчас здесь. Французы были в прошлом смелыми людьми, но давно – при Наполеоне! Он нас бил тогда, сколько хотел, он взял всю Европу.

– А потом все поменялось. В Москве не было гестапо, а в Париже – пожалуйста. Где, кстати, был их офис? Quelle rue?

– Rue Loriston. На дверях гестапо висела медная табличка «Доносов не принимаем». Слишком много было доносов. Там, кстати, одно время рядом жил Максимов, и там же была редакция «Континента».

– В продолжение темы иммигрантов. Не только в России, но и тут довольно популярен фашизм, насколько я заметил.

– Да не фашизм это. Они очень хорошо все разыграли. Национальный фронт мог тут быть очень сильным, если бы не этот мудак, который выжил из ума почти – Ле Пен. Когда-то у него был острый язык, – я помню! А ведь он посредственный политик… Миттеран – вот кто сделал Ле Пена, создав ему партию. Ему надо было это для своих внутренних дел – чтобы ослабить Мишеля Рокара, лидера социалистов. И тогда он сложным маневром возродил Национальный фронт, который, как и планировалось, забрал голоса у социалистов. Миттеран не боялся Ле Пена как политика, как конкурента, он думал, что тот напугает людей своими глупостями и потеряет влияние. Но Ле Пен взял мест в парламенте больше, чем даже популярные тогда коммунисты! И вообще стал играть в свою игру. Теперь он стар, но его дочь Марина – очень умная баба, она может унаследовать лидерство в партии.