Текст книги "ВПЗР: Великие писатели Земли Русской"

– Ле Пен первый начал бороться против нелегальной иммиграции. Наверно, многие посмотрели на него новым взглядом, когда в Париже начались те знаменитые поджоги авто. Он предупреждал, а никто не слушал!

– А в основе этого лежит политика КПСС. Вот откуда пошла проклятая политкорректность! Советский Союз требовал свободу для Африки, ну белых и выкинули… И что теперь? Тут все боятся про это писать. Все журналисты – левые, а правых нету! Я им говорю, что мы в советское время были гораздо смелее! Ну выгонят с работы – так найду другую. А тут если выгонят за «расизм», то больше работы не найдешь. Все тут дико запуганы… – Он возвращается к старой теме, видно, она его не отпускает: – Эх, если б знать заранее, что в Москве будут издавать мои книги – я б еще потерпел, я б остался.

– Сахаров был вами недоволен, когда вы уезжали.

– Да, тот разговор с Сахаровым перед отъездом помню. Я видел по его глазам, что он против того, чтоб я уезжал. Я думал, что это надолго, что они долго еще будут править, а я хотел мир посмотреть…

…Они, уехавшие из страны, часто говорят, что главное было тогда – мир посмотреть. Ну вот мы и из России поездили, повидали мир, и что? Везде люди живут. Везде одинаковые Макдоналдсы, кока-кола, Хилтон и мерседесы…

Неизвестный

– Вот ваш друг Эрнст Неизвестный говаривал, что эмиграция – это страшней, чем война и тюрьма. Как вам этот афоризм?

– Ну, я объясню, почему он так говорил. В Союзе у Эрнста было исключительное положение. Эрик был в центре московской жизни – а потом поехал сюда. Он был первым тут (в Москве), а там (то есть тут, на Западе) стал одним из многих… Это стресс, конечно.

Итого

– В России роль писателя так упала за последнее время…

– Что вы, раньше это было дворянское сословие!

– Так то раньше. Сейчас же русские писатели – особенно старой школы, качественные, – на обочине жизни. Некоторые даже нуждаются. И это не только в эмиграции, но и на родине. Так при таком раскладе ваше положение даже предпочтительней! Ни в России, ни на Западе русские писатели никому не нужны (в отличие от телезвезд), но вы (в отличие от очень многих) хорошо устроены, пенсию платят, семья в порядке, медицина на уровне, здоровье есть…

– Здоровье – во многом и благодаря моему образу жизни. Я очень много двигаюсь.

– Анатолий! Ну вот была советская власть, вы от нее уехали. Сражались против нее на Западе, на деньги американцев, на вражеском радио. Так что, сокрушили коммунистический режим – вы?

– Абсолютно не мы. А Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев. Другое дело, что он какие-то вещи не понимал… Не понимал, с кем имеет дело… Но – он! А не мы.

Гладилин Анатолий Тихонович родился 21 августа 1935 года в Москве. После школы работал электромехаником, несколько месяцев проучился в военном училище. В 1954–1958 гг. – Литинститут. Был и. о. завотделом искусства и культуры «Московского комсомольца», редактором киностудии им. Горького, много ездил по стране. Считается основоположником молодежной прозы (повесть «Хроника времен Виктора Подгурского», «Юность», 1956). Автор книг «Бригантина», «Дым в глаза. Повесть о честолюбии» (обе 1959), «Первый день Нового года» (1963), «История одной компании» (1965), «Евангелие от Робеспьера» (1970), «Прогноз на завтра» (1972, за рубежом), «Сны Шлиссельбургской крепости. Повесть об Ипполите Мышкине» (1974).

После выступления против суда над А. Синявским и Ю. Даниэлем, которое «привело к постепенному вытеснению Гладилина из отечественного литературного процесса», он 1976 году эмигрировал. За границей вышли его книги «Концерт для трубы с оркестром» и «Тигр переходит улицу» (обе 1976), «Запорожец» (1977), «Репетиция в пятницу» (1978) «Парижская ярмарка» (1980), «Каким я был тогда» (1986), «Большой беговой день» (1983), «Французская Советская Социалистическая Республика» (1985). После, в России, вышли «Меня убил скотина Пелл» (1989), «Тень всадника» (2001), «Жулики, добро пожаловать в Париж!» (2007).

Александр Генис:
«Вижу отражение Бога в селедке»

Родился в 1953 году в Риге. Окончил филологический факультет Латвийского университета. С конца 1970-х живет в США. Многократно публиковался в послеперестроечной России и за рубежом. Автор ряда эссеистических книг, написанных совместно с Петром Вайлем («60-е: мир советского человека», «Русская кухня в изгнании», «Родная речь», «Американа»). С Вайлем писал 17 лет – ровно столько же, сколько Ильф и Петров. Написал несколько книг критики и эссе о литературе и культуре («Вавилонская башня», «Иван Петрович умер», «Довлатов и окрестности» и др.). Премия журнала «Звезда» (1997).

Мы с соавтором (по «Ящику водки») Альфредом Кохом встретились с Генисом (отцом жанра русской околокулинарной книги) случайно на Манхэттене, на писательской эмигрантской тусовке. Два мира, два, как говорится, детства и два Шапиро. Нью-Йорк из Города желтого дьявола сделался сперва столицей мира, а потом провинцией – если глянуть на это дело с русской литературной колокольни. Так оно и есть, после возвращения и/или смерти русских титанов – обоих нобелевских лауреатов, а после Аксёнова и других. (Один только Евтушенко остался в Оклахоме, я как-то был там проездом и вряд снова заберусь в такую глушь; он там как в Болдино застрял, как в холеру, как еловая шишка…)

С Генисом мы договорились сходить в ресторан, а куда ж идти с автором-гурманом. И вот мы сидим в довольно пафосном итальянском заведении в центре Манхэттена и по русской привычке озираемся: кто тут, что, с кем, как, не сидят ли вблизи бандиты, проститутки или просто знакомые. Нету никого – ну значит, можно расслабиться и спокойно поговорить за жизнь.

Русские женщины

Как бы подслушав мои мысли, Генис – большой знаток московской жизни, он к нам туда заезжает раз в год, ненадолго, и, видно, в наших суровых краях жадно копит впечатления – рассказывает, сам того, может, и не зная, про жриц любви, которых он наверно не сильно распознает, ведь в 70-е, когда он уехал, все было иначе:

– Я заметил, что в московских ресторанах много женщин, по одной, по две; мужчины, значит, занимаются делами, а женщины ходят по ресторанам.

Я в ответ рассказываю смешную историю про то, как серьезные люди пошли в ресторан поговорить о делах. Один из приглашенных братвой на беседу кидал взгляды на соседний стол, за которым скучала стайка красавиц. Он подумал было с ними пойти знакомиться на вечер, когда разговор закончится, – но случайно и очень вовремя узнал, что это жены его собеседников, они сидят ждут конца переговоров. Генис продолжил о женщинах, нормальная тема для инженеров человеческих душ:

– Я заметил (он снова заметил, ну что, писатель ведь, он возит себя в Москву, как Макс Горький возил писателей на Беломорканал. – И. С.), что женщины сделали лучшую карьеру, чем мужчины – во всяком случае в издательском мире рулят женщины. Все, чем я занимаюсь в России, – идет через женщин.

– А просто мужчины в России вырождаются. Те, которые остаются, – они избалованы женщинами.

– Я совершенно согласен с этим.

– Мужиков после войны осталось мало, и бабы бились за них.

– И потом женщины политически нейтральны, им все равно, какая власть. Им лишь бы приспособиться. А мужчина будет бороться, на кухне на власть жаловаться… Я всё жду, что кто-то напишет роман про русских женщин или сериал снимет… В 80-е годы, когда перестройка началась, все женщины были похожи на доярок, но потом они стали королевами – на моих глазах произошла революция.

– А у тебя жена русская?

– Да. Она моя однокурсница. А мои родители прожили вместе 60 лет.

Хлеб чужбины

– Вот кто вы вообще такие? Есть такое мнение, что русские – бывшие граждане СССР – и не русские, и не американцы, а они образуют отдельную нацию. Со всеми признаками отдельного народа.

– Да. Я убежден, что люди, которые живут между двумя великими державами, обречены на тяжелую судьбу – потому что они знают слишком много и о той стране, и о другой. Мы всё знаем и про Россию, и про Америку. А американцы что хотят знать про Россию? То, что они уже знают, – плюс десять процентов. Ну пятнадцать максимум. А если больше, то это уже лишнее. Америка в этом смысле очень похожа на Россию, обе эти страны – очень эгоцентричны. Они самодостаточны, им больше никто не нужен. Да взять хоть меня: когда я в Москву приезжаю, то забываю, что есть Америка вообще.

– Скажи, а это, по-твоему, круто – жить в Америке? Раньше говорили – вот это да! А сейчас?

– Думаю, в мире миллионы людей мечтают жить в Америке – но они мечтают об этом уже не так, как вчера, так?

– А вот есть у тебя такое чувство, что вы, умные ребята, свалили, а лохи остались в России?

– Это хороший вопрос. Многие люди в России именно так это и воспринимают – что мы пересидели в Штатах самые трудные времена, а потом приехали на все готовое. Россия уже не такая дикая страна, какой была в 80-е годы, и поэтому… Вы страдали, а мы на все готовое приезжаем. И люди так думают не без основания. Но когда я уезжал… наша третья волна… то никакого выбора не было. Я уезжал навсегда, – все мы уезжали навсегда. Пропасть – раз и навсегда. Тогда, в 70-е годы, сюда приехало пятнадцать или двадцать лучших писателей России…

– Это ты про кого? Первый, наверно, ты…

– Нет, я еще был молодой. Я про других: это Войнович, Владимов, Солженицын, Бродский, Саша Соколов… Я могу перечислять долго. Цвет русской литературы уехал сюда – без всякой надежды на то, что что-то произойдет.

– А кто ж в России остался?

– Распутин, Белов, Битов…

– Почвенники ненавидели власть больше, чем либералы. Они же дети раскулаченных.

– Конечно.

– Но им некуда было бежать. У них не было израильского вызова.

– У меня много знакомых уехало по толстовскому фонду. Среди эмигрантов немало почвенников, это князья, графья, – я знал многих. Есть такой замечательный человек Аркадий Небольсин. Его дед был командиром «Авроры», его повесили революционные моряки. Когда началась перестройка, он стал ездить в Россию, восстанавливать старинные русские города, маленькие. Небольсин дружит с принцем Чарльзом, который имеет огромное влияние в кругах экологической архитектуры. Эти люди, старые русские дворяне, они знают замечательно Россию, удивительно говорят по-русски. Они никогда не понимали евреев, никогда не понимали нашу литературу, советская им до лампочки, – их литература кончилась на Бунине. Я, кстати, очень много работал с Андреем Седых, который был секретарем Бунина, он потом владел газетой «Новое Русское слово».

– А какая была логика уехавших писателей? Уеду, значит, и там… Писатель – это ж не зубной техник.

– У нас не было никакой логики. Писатели хотели одного: печататься. А если б нас там печатали – никто б не уехал. Ни один из писателей, которых я знаю, не уехал бы, если б его печатали в России! Довлатов никогда б не уехал! Ему было 39 лет, и у него не вышло ни одной книжки… Когда я приехал сюда, нам два месяца давали благотворительное пособие, три доллара в день получалось. Мне казалось, что это большие деньги. Один доллар на метро, один на сигареты, и на один можно было купить 12 сосисок – шикарно можно было жить, правильно?

– Ты как Ломоносов жил буквально: «копеечка на хлеб, копеечка на квас и копеечка на бумагу». Мы в Союзе не имели таких удовольствий – чтоб покупать в день пачку американских сигарет (три рубля) и еще 12 сосисок из мяса (опять три рубля), а не из толченых копыт.

– Я так прожил два или три месяца – и встретился с Барышниковым, а он рижанин, как и я. Мы с ним познакомились, стали говорить, и он пожаловался на свое тяжелое материальное положение – в имении мосты обвалились и конюху не плачено.

Генис долго и со вкусом смеется. Когда он затихает, я его попрекаю:

– А вот до Израиля вы не дохали. Вот если б я был еврей, то я б туда поехал и воевал бы за свой народ, за свою страну…

– Я б тоже поехал, если б был такой еврей, – но я не такой.

Я рассказал про дочку Димы Ицковича – московского издателя и ресторатора, – которая специально поехала в Израиль, когда там началась очередная война, и пошла добровольцем (доброволицей) в танковые войска. Генис вежливо удивился.

Романтика еды

– Вот эти ваши с Вайлем и твои личные книги про еду; ты с их переизданиями после разной духовности и всякой херни – вернулся триумфально в Москву, притом что первые издания их вышли, кажется, еще в 80-е. Что б ты ни писал, тебя считают автором книг про еду.

– К несчастью. Это как Конан Дойль открещивался от Шерлока Холмса, а читатели не дали его убить.

– А в чем причина успеха и шума?

– В том, что эта книга – гимн русскому характеру. «Вот уехали два еврея – а не могут жить без русской кухни. Смотрите, всё там говно: страна говно, политика говно, а без щей они жить не могут!» Я убежден, что так оно и есть. Русская кухня льстит национальной гордости великороссов. В 80-е, когда я стал приезжать в Россию, все открывали журналы. А теперь те же люди открывают рестораны. После семидесяти лет унижений и голода люди хотят поесть… Когда Хрущев приехал в Париж и его там стали водить по ресторанам, он сказал, что в России рестораны не хуже – например, «Прага». Из этого французские журналисты сделали вывод, что Никита Сергеич никогда не был в настоящих ресторанах. И вот в Москве это все появилось; это был шок и истерика. Мне это очень понятно, я сам это испытал, попав на Запад. Я больше думал о Мандельштаме и Пастернаке, как и положено русскому интеллигенту, – но сильней всего меня поразил супермаркет. У меня выпучились глаза, я не знал, что такое вообще бывает!

– Во-во. Очевидцы рассказывали, что Высоцкого стошнило, когда он впервые попал в супермаркет, в Париже. А потом, поблевав, он плакал. Ему было жалко советских людей.

– И мне было жалко. Тогда. А сейчас не жалко. Я-то раньше думал, что колбаса бывает двух видов – та, которая есть, и та, которой нет. Когда ко мне приезжали люди из Союза, я водил их в магазин на Брайтоне, они смотрели и говорили: «Мы такой пошлости у себя не допустим». А я считаю, что придумать салями гораздо сложней, чем изобрести телевизор.

Длинный доллар

– Ты за дом выплатил хоть?

– Плачу – mortgage, ипотеку. 16 лет я жил в Манхэттене и вот 16 лет я живу в Edgewater, через речку – около русского магазина, как раз напротив.

– О, это, наверно, неслучайно – напротив гастронома!

– А еще есть рядом чисто русский город, Fair Lаwn, это можно перевести как «Ясная Поляна»! Там есть даже футбольная команда русская. После матча (русский футбол) они идут в русскую баню. Там очень в моде фигурное катание, шахматы, гимнастика.

– У тебя одна за другой вышли три книги…

– Да, я туда включил лучшее, что написал: в одну, «Колобок», вошла вся кулинарная проза, вторая собрала филологическую прозу – «Частный случай», а третья, «Шесть пальцев», – обыкновенную.

– И теперь тебе капают отчисления.

– Э-хе-хе… Проживешь на ваши гонорары… как же…

– А ваши гонорары лучше?

– Тут тоже непросто. Писателей, которые живут на гонорары от своих книг, думаю, всего десять человек на весь мир. Их очень мало; в России – какой-нибудь Акунин… А тут писатели обычно преподают. Набоков – и тот преподавал! Я знавал его студентов. Кстати, жена Апдайка у него училась. И Апдайк всю жизнь пересказывал байки своей жены про Набокова, он перед ним преклонялся. Ну вот есть рассказ про то, что Набоков входил в темную аудиторию, в которой окна были наглухо закрыты шторами, открывал их и говорил: «Вот так, как солнце, в русскую литературу явился Пушкин».

– Такие люди преподавали! А ты – нет.

– Это очень тяжелая нудная работа. Другое дело, что Бродский, преподавая, играл по своим правилам.

– Да, не от всех такое стерпят.

– Не от всех. У Бродского было, кажется, одиннадцать студентов. Раскиданных по четырем университетам. Многие стали потом переводчиками. И он преподавал им знаешь что? Поэзию как таковую.

– А никакую не занудную историю литературы.

– Он очень любил преподавать. Потому что он говорил только о том, что ему интересно.

– И что, этих одиннадцать студентов к нему свозили?

– Эти университеты расположены на расстоянии десяти миль друг от друга.

Америка – пуп Земли Русской?

– А как у тебя с английским? Выучил?

– Я, конечно, говорю по-английски и читаю. Но моя родина – русский язык. Я всю жизнь пишу на русском. Есть люди, которые поменяли язык. Набоков писал на английском. И Бродский. Но он гений.

– Оба гении?

– Нет, Набоков просто с детства знал английский.

– А вот говорят, что все гении невыносимы, их всех всем хочется побить. И про Бродского я слышал такие истории.

– Можно, конечно, сказать, что и Бродский такой. Но это не совсем так. Он был человеком вспыльчивым – но он многим, многим помог! Бродский был человек отзывчивый, а в эмиграции это важно. Насчет гениев; в Америке жили два русских нобелевских лауреата – еще ж Солженицын. И он однажды сказал: «Бродский – хороший поэт, но ему нужно следить за русским языком». А тот ему ответил – через интервью – «чья бы корова мычала».

– Ну… Когда человек получает «Нобеля», то все, что он написал раньше, – предстает в другом свете.

– Это правда. И все-таки это интересно: оба лауреата жили в Америке!

– Что давало вам основание думать, что вся главная русская литература – в Америке. А в России – херня. (Как Томас Манн говорил: «Где я, там и немецкая культура».)

– Я так не думал.

– А я бы на твоем месте так думал.

– Довлатов так и делал. Я не был с ним согласен, мне всегда казалось, что сейчас появится что-то в России, из ящика письменного стола достанут великую рукопись… Юрий Казаков – помнишь такого?

– Как же, как же, прекрасный был стилист. Но бухал всерьез.

– Да. Я думал, что у него в ящике лежит роман. А в ящике у него были дохлые мухи. Но я все-таки думал, что русская литература должна жить в России. А вот, кстати, Довлатов говорил, как Томас Манн! Он про себя говорил: «Я – Чехов!» Не писал такого никогда, но – говорил.

– Вот ты говоришь, что он на Чехова равнялся, а разве не на Куприна?

– Да, он говорил: «Я бы хотел быть размером с Куприна». Он однажды ехал в трамвае пьяный, стал знакомиться с девушкой и, чтоб как-то ее разговорить, сказал: «“Яр” – любимый ресторан Куприна». А она отвечает: «Оно и видно». В общем, Чехов с Куприным – он о них думал. Он еще такое как-то сказал: «Можно восхищаться Достоевским, спорить с Толстым, но быть хочется только Чеховым».

– Может, он и прав…

Свои и чужие

Вот я хочу определить, ты все-таки где, и потому спрошу: скажи, а ты обижаешься, когда ругают Америку?

– Я ругаю Америку гораздо больше, чем кто бы то ни было. А когда ругают Россию – то я вспоминаю Пушкина, который говорил «Я, конечно, ненавижу отечество (цитата как вы понимаете приведена неточно. – И. С.), но мне обидно, когда его ругают иностранцы». Я ненавижу, когда в Америке показывают Россию в идиотском виде – а это постоянно происходит, – я ненавижу это! Эти чудовищные фильмы, которые тут для идиотов снимают… Там когда показывают русский ресторан, то в меню написано: «икра черная, икра красная, икра баклажанная» – ну не может такого быть в одном ресторане! Меня такие вещи возмущают. И точно так же, когда я приезжаю в Россию, мне неприятно слушать гадости про Америку.

– Ты поругался с Битовым после того, как он покритиковал Америку.

– Я не ругался! Но я был огорчен тем, что он после грузинской войны подписал коллективное письмо против Америки. Правда, он свою подпись после отозвал, сказал, что невнимательно прочел текст, – а надо читать, что подписываешь. В письме было написано, что Америка – самая тоталитарная страна в мире, – это же чудовищно!

– А случалось тебе поссориться с человеком из-за того, что он ругал Россию?

– Понимаешь, когда с тобой разговаривают американцы, то они про Россию скажут, что любят Прокофьева. Или борщ. Они из вежливости всегда стараются сказать что-то хорошее.

– Но тебе, наверно, кажется дикой мысль поехать в Россию жить. Ты, наверно, думаешь: «Я что, мудак – в России жить? Я что, себя на помойке нашел?»

– Если бы я остался в России, я был бы другим человеком. Тот опыт, который вы получили, живя все это время там, – слишком сильно отличается от моего. Еще пять лет назад я, может, и мог бы вернуться – но не сейчас. У меня тогда были большие надежды… Я был большим поклонником Ельцина. Горбачев был коммунистом, а Ельцин – это человек, который взошел на танк. Как Наполеон на Аркольском мосту – так и Ельцин на танке. На мой взгляд, он достоин истории. Сегодня я потерял ощущение – кто на чьей стороне. Раньше мы думали, что нас ссорит власть, то есть она думала, что ссорит. Мы сидим за одним столом – и какая разница, что скажет Брежнев? А теперь этого нет. Когда я говорю со своими друзьями, я никогда не знаю, на чьей они стороне. Особенно когда речь идет о голосовании, о выборах. Мои друзья в России не ходят на выборы, им неважно, кто придет к власти – потому что «все они воры». А я хожу всегда на выборы в Америке, я еще не пропустил ни одних! Вот и в Веймарской Германии люди считали, то все воры – и потому Гитлер пришел к власти.

– А ты, как я понимаю, за Обаму голосовал.

– Да. Я всегда голосую за демократов.

– И тебе не кажется странным, что негр – президент твоей страны?

– Я был глубоко убежден, что его не выберут.

– То есть ты голосовал безответственно, просто выражал свое мнение? И теперь не желаешь нести ответственности за свой выбор? И ты не разочарован?

– Нет. Притом что впервые на выборы от республиканцев пошел человек, которого я глубоко уважаю: Маккейн. А вот младшего Буша я глубоко презирал и сейчас презираю.

Кто такой?

– Ты кто ваще – писатель, журналист, эссеист?

– Понимаешь, я writer, а это человек, который пишет слова. В этом смысле я писатель, и ничего больше меня не интересует. Ну уж точно я не журналист, потому что журналист – это человек, который занимается фактами. Статья описывает мысль, а эссе изображает, – я бы так это обозначил.

– Точно, точно. И еще у тебя был вопрос, уровня коана: «Я помню чудное мгновенье» – это fiction или non-fiction?» Прокомментируй это.

– Этот вопрос я поставил потому, что поэзия – это то, чего нельзя придумать; чувство нельзя придумать! Стихи не бывают фантастическими. Лирические стихи, они не бывают вымышленными. Там главный персонаж – это «я». Также и с эссе. Эссе тоже нельзя пересказать, только процитировать. Вот есть гора, у нее много склонов. С одной стороны поднимаются те, кто пишет романы, с другой – те, кто эссе.

– А, и на вершине вы должны встретиться?

– Этого я не знаю.

– А роман почему тебе не написать? Раз ты писатель? Много ума на это не надо, вон посмотри, чего только не издают…

– Разница тут в том, есть в тексте персонаж или нет. Либо герой я, либо герой – Каренин (условно говоря). Я никогда не буду писать не от себя. Я не могу пережить за другого. Но я очень уважаю писателей, которые могут писать «про Каренина».

Раззявил мохнатку, засунул голыш

– Вот интересный факт из твоей жизни – как ты жил в деревне под названием Медведь.

– Да, я там собирал фольклор. Новгородская область. Очень интересное место! Туда приезжает много японцев, они помогают теперь местным коровники строить. Потому что после русско-японской войны там содержались японские военнопленные. И там осталось много их потомков. А вообще это старообрядческая деревня. Имена они, как того требует их вера, брали из Библии – Соломон, Исаак… Мужики там с приезжими не разговаривают, а бабки – охотно. Они загадывали мне загадки, им нравилось меня, молодого студента, смущать. Что значит: «сунешь – встал, вынешь – вял»? Я краснею, они говорят – сапог. «Раззявил мохнатку, засунул голыш» – что это? Варежка. Настоящий народный юмор! Старообрядцы, они дольше всех хранили народное слово. Я записал целую тетрадь. И все это меня заставили выбросить, когда я эмигрировал! Рукописное же нельзя было вывозить за границу. Я все эти бесценные тетрадки своими руками порвал. Дневники свои школьные…

– Тебе, значит, отрубили прошлую жизнь, когда ты уезжал.

– А мне-то что, я молодой был! – говорит он с повышенной бодростью.

Раскрутка

На десерт я взял cheesecake.

– О, это чисто нью-йоркское блюдо! – оживился Генис. – Тут неподалеку, 200 миль отсюда, есть монастырь, и там монашенки делают лучший в мире cheesecake. Люди туда специально едут…

Молодец он все-таки, сделал из еды культ и все ею мерит. На таких фанатиках и держится земля!

– По твоим сведениям, любимое слово в России – это «раскрутить».

– Ненавижу его. Я романтик я верю в имманентную ценность каждого творческого сочинения! Я верю, что Бетховен лучше, чем Лимонов, – верю, и всё. И Шекспир тоже лучше. Нельзя никого раскрутить, то есть можно, но ненадолго. Я лично проверял! Когда я приехал в Америку, у меня была бредовая идея – прочитать все бестселлеры, которые вышли за 30 лет. Я ж ничего не знал, думал, что нас советская власть обманывала! Оказалось, что это всё были халифы на полчаса.

Родимые язвы капитализма

– И вот еще насчет чего советская власть нас не обманывала: насчет ужасов безработицы. В Латвии, когда я оттуда уезжал – в отличие от России, были люди, которые помнили, что такое капитализм. Моя тамошняя начальница (я работал в газете, где печатали программу телепередач) пожила в буржуазной, как тогда говорили, Латвии, и она говорила мне: «Куда ты едешь! Ты не понимаешь, что такое безработица! Не скажу, что там все плохо, – но такой лафы, как тут, ты там не найдешь». И она была абсолютно права. Я в Союзе работал 8 часов в неделю. Советская власть позволяла никому никогда не работать. Были миллионы людей, которые не работали. Более того, власть никому не позволяла работать! Если кто-то хотел делать свое дело хорошо, у него возникали проблемы. Солженицын хотел работать. Бродский хотел. Я хотел. Советская власть не терпела людей, которые работают. В Америке я работал грузчиком, – такой умный, и грузчиком. А потом оказался безработным, меня выгнали. А у меня была беременная жена. Я понял, как это страшно – быть безработным. Тяжелая болезнь, смерть близкого и безработица – вот от чего худеют.

Так что не всегда нас советская власть обманывала.

Нью-йоркская «Работница»

– Ты как-то сравнил New Yorker с советским журналом «Работница».

– Я Дэвида Ремника [главного редактора] уважаю, люблю и ничего плохого про него не скажу. Он замечательный. Он изумительно пишет, это очень хорошая проза. Но что касается русских на страницах New Yorker, то это ж «Работница», и ничего я с этим сделать не могу. Все сюжеты одинаковые. Приезжает персонаж из России в Америку, не говорит по-английски, бабушка плачет, у героини получается несчастливый роман с американцем, а потом все это кончается на лирической ноте. Все это полная херня.

– Витю Ерофеева там печатают.

– No comments. Я тут про других писателей, которые молодыми приехали и стали американцами. И начали писать на темы своей русскости. Я пытался это читать… Это как чернила для пятого класса; в то, что есть русская литература для американцев, я не верю.

– А еще у них много рассказов про то, как пакистанская семья…

– Да, да! Пакистанская семья! Мама не говорит по-английски, бабушка плачет… Все то же самое!

Говно. И смерть литературы

– В чем же дело? Почему даже такой журнал не может найти хорошей прозы?

– Дело в том, что нету прозы, просто нету! Нету ни одного писателя, который мог бы по качеству литературы сравниться с тем, что было в прошлые поколения, – ни в России, ни тут, нигде. Вот Умберто Эко, – он-то должен знать, – и я спросил у него про это. Он сказал: «Они все пересказывают Ромео и Джульетту на своем жаргоне». Я просто считаю, что сейчас не время для художественной литературы. Зачем писать роман в 800 страниц, если можно поставить кино на два часа? Я бы точно кино поставил, если б мог.

– А что тебе мешает?

– Я не умею так придумать кино, как Джармуш.

– То есть, по-твоему, настоящая литература – это кино?

– Сегодня – да.

– А кто ж вы такие получаетесь?

– Мы арьергард. То, что я пишу, нельзя перенести на экран. А Пелевина можно, и Сорокина. Короче, все сюжетное должно уйти в кино. А вот стихи нельзя поставить в кино!

– А «Онегин»?

– «Онегин» – это не стихи, это роман. Поэтическая форма – не значит стихи.

Рейтинг классиков

– А назови-ка ты лучших русских писателей.

– Я не знаю людей нового поколения. Я могу говорить только про людей своего поколения. С которыми я дружу. Вот прозу Сорокина я помню с начала 80-х – он же мальчиком был, когда я начал за ним следить!

– Мне в Сорокине нравится, например, его писательская дотошность – когда он писал, как ели говно, то он и сам поел говна.

– Я слышал. Важно, что из этого вышла «Норма» – лучшая его книга. А «День опричника» я считаю лучшей книгой о нынешней России. Мне очень нравится Пелевин. Пелевин, когда он появился…

– Это же ты его вытащил из небытия?

– Сильно сказано.

– А ты как открыл Пелевина – тебе случайно попалась книга?

– Нет, нет. Помню, я спросил когда-то юную Юлю, дочку Аллы Латыниной: «А что читаете вы, молодое поколение?» Оказалось, им нравится Пелевин. Я прочитал – и пришел в полный восторг. В 1993 году это было. А я был тогда членом Букеровского жюри. Я накупил пять экземпляров сборника «Синий фонарь» и раздал книги всем членам жюри. Среди них были Окуджава и академик Иванов. Академика безумно раздражала повесть «Омон Ра». Он сказал: «Никогда в жизни я не буду за нее голосовать!» Но я сказал им – прочтите эту книгу! Они прочли, и Пелевин получил малого «Букера».

– А он понимает, кому обязан?

– Ну почему – мне? Ведь это он ее написал. Правда, мне не очень нравятся его поздние книги; какие-то нравятся, какие-то нет. В «Книге оборотня» есть совершенно гениальная сцена, как нефть вымаливают. В связи с оборотнями я вспомнил, как в Балканскую войну сербы хотели поднять из земли своих вурдалаков, и те будут нападать только на американцев, если они вторгнутся. У Пелевина был рассказ «Миттельшпиль», в котором встречаются две валютные проститутки, они в прошлой жизни были комсомольскими работниками… Оставшись без работы, они сменили пол и профессию. Там есть гениальная фраза: «Ты же меня выгнал с работы за то, что я нарисовал Ленина в перчатках и Дзержинского без тени».

– Великий рассказ, да.

– Но у него есть и неудачные книги. Он пошел за своими читателями. Он опустил планку, чтоб его больше понимали. Но это ничего не значит, потому что это человек необычайной фантазии. У него самая богатая фантазия в мировой литературе! Мне нравится Татьяна Толстая. Я вот только вчера перечитал все ее рассказы. Она написала двадцать рассказов, которые останутся в русской литературе. Она займет место на полке классики. Я верю в это! Писатель Валерий Попов; я его необычайно ценю. Я знаю его наизусть. Сейчас он мне нравится меньше, но я ему благодарен за каждую строчку. Мы были незнакомы с ним, он приехал сюда, мы пошли в ресторан, и я под каждую рюмку цитировал его рассказы.