Текст книги "ВПЗР: Великие писатели Земли Русской"

– Как вы это поняли?

– Ну, глаза закатились, пульс никакой… Я держу его за руку и, чтоб пробиться к сознанию, говорю: «Вы слышите меня, вы слышите? Как меня зовут?» Он сказал, очень тихо: «Аркадий Михайлович». Это были его последние слова. Врач мне говорит: «Идите и сообщите эту весть родственникам».

– А корректно было посылать практиканта?

– Да. Пусть знает – это же медицина… Ну, я пошел и сказал. Этого я никогда не забуду…

– Вы пошли в медицину спасать человечество и лечить нищих негров, как Швейцер, или это был бизнес-проект, верный кусок хлеба?

– Ни то ни другое. Я в восьмом классе увлекся Павловым – рефлексы, собаки, в таком духе. И по наивности своей не предполагал, что для этого надо идти в мед. Но проблемы в этом не было: я закончил школу с медалью. Но один мой друг меня сбил, и я пошел с ним поступать в Геолого-разведочный, на геодезический факультет.

– С гитарой, типа, у костра.

– Тогда все только начиналось! Я отдал документы, но меня мандатная комиссия…

– …по пятой.

– …и по отсидке отцовской (за финансы), по всем делам. И я еле успел подать заявление в мед, в последний день, 31 июля 1951 года.

– Вы опасно приблизились к серьезному делу – «делу врачей».

– Да. И я его познал в 1952-м. Студентов, правда, не забирали, но требовали, чтоб они клеймили преподавателей, которые только вчера еще вещали с кафедры. Это происходило на моих глазах!

– А вы лично клеймили?

– Я – нет. Даю слово! Слава богу, от меня не требовали, чтоб я выступил.

– Почему?

– Потому что я был уже герой художественной самодеятельности. Сочинял, играл…

– Студент А. М. Штейнбок подавал надежды.

– Да, я был тогда Штейнбок. Только в 1964-м стал Аркановым.

– А идиш у вас как?

– Нет, ни языка, ни традиций родители мне не передали. Сами они иногда, чтоб от меня что-то скрыть, перекидывались какими-то фразами на идише, но меня не учили. Обычная советская трудовая семья…

– Скажите, а какие качества толкают евреев в медицину?

– Трудно сказать… Что касается 1951 года, то тогда шесть лет как закончилась война. Столько мужиков было выбито… В моей группе было двенадцать девчонок – и я один. Геология, физмат – там пятая графа была важна, смотрели на происхождение. А у нас… Девчонки же быстро выходили замуж и забывали, что они врачи. Так что в медицинский шли многие отбракованные из других вузов, нас таких брали, закрывали на нас глаза. В итоге было воспитано замечательное поколение ученых мужиков, которые работают до сих пор. Если у меня что, иду только к тем, с кем учился в меде. А учился я с серьезными людьми: Валерий Шумаков, Александр Коновалов… Из творческих людей, кстати, многие закончили мед: Гриша Горин со мной учился, Лившиц и Левенбук (передача «Радионяня»), Вася Аксёнов (правда, в Питере).

Патриот

– Как получилось, что Аксёнов, наполовину русский, уехал, а вы всё тут?

– У меня на этот счет никогда не было сомнений, ни одного момента! Я всегда знал: заставить меня уехать может только прямая угроза моей жизни и жизни моих детей. Я ведь русскоязычный и никакой другой. А что такое творчество? Это вдох и выдох. Выдох – это когда я отдаю. А вдох – это как меня воспринимают. Вдохнул – могу снова выдохнуть…

– То есть уехать это для вас значит покончить с творчеством?

– Когда настанет момент, что я не буду тут нужен, поеду к Васе доживать остаток дней. И это не размалеванное слово «патриотизм». Ну не могу я без этого всего – без Москвы, без языка… Хотя я люблю Нью-Йорк, обожаю, и вообще Америку.

Пока пишется, пока в России есть интерес к общению со мной – никуда не уеду. Как только у человека пропадает востребованность, пропадает азарт и он с этим соглашается, тогда он и становится старым. Это может произойти как в семьдесят пять лет, так и в двадцать пять…

Артлото

– Известно, что вы придумали передачу «Артлото».

– Это было в 1970 году. В моде было «Спортлото». И я тогда придумал завести переписку со зрителями, чтоб они угадывали шесть из сорока девяти известных актеров, а угаданные выступали. А кто угадал, тот получит приз: пластинку или телевизор. Программа пользовалась огромным успехом и держалась в эфире много лет. А я в ней продержался всего полгода. Потому что руководство ТВ требовало, чтоб я придумывал письма от зрителей, причем идеологически выдержанные. А мои рассказы, которые я туда вставлял, они вырезали. И я сказал: «До свидания».

К7-88-00

– У вас так и нет телефонной книги.

– Есть, про запас. На всякий случай. Но я ей не пользуюсь, и так все номера помню. Вот довоенный телефон моего отца: К7-88-00. Я все помню…

– Ну раз вы все помните, скажите, какой был курс доллара в 1947 году?

– Да, поймал ты меня… Я даже не знал в 1947 году, что бывает доллар. Я в коммерции полный ноль. Ко мне в конце 80-х пришел мой приятель и предложил купить у него пятнадцать тысяч долларов по три рубля за доллар (интересно, что за курс такой? – И. С.). А у меня только как раз было накоплено сорок пять тысяч рублей. Но это мои единственные деньги! «А что я с долларами буду делать?» – «Дурак, через год-другой они вырастут в цене!» Потом доллар точно вырос… Но было уже поздно.

Хлеб

– Вы иногда сетуете, что не можете прожить литературой, вынуждены подрабатывать, как мальчик.

– Хорошо зарабатывать можно литературой определенного рода (Донцова, Маринина), какой я писать не умею.

– А ведь были времена, когда у вас денег куры не клевали!

– Да… Когда у нас с Гришей Гориным в восьмидесяти двух театрах страны шла пьеса «Свадьба на всю Европу», мы в месяц получали каждый приблизительно по тысяче рублей.

– Бешеные деньги.

– Да. Но я все спустил на ипподроме. А Гриша купил квартиру.

– А у вас уже была.

– Ну что значит была? Однокомнатная. Возле Кукольного театра, на Самотеке. Мы жили там с женой.

– Известно, что вы работаете на корпоративах, я сам вас там иногда вижу. Не обидный заработок?

– Мой принцип такой: я не допускаю прогиба под публику. Если люди, которые приглашают, ожидают, что я буду корячиться и исполнять «Мурку», – не соглашаюсь. Не надо мне такого. Главное, самому получать от работы удовольствие… Если не получаешь его сам, то и никто не получит. Но должен сказать: люди с деньгами чаще приглашают Сердючку, а не меня. Один мой знакомый отмечал день рождения на острове Аруба. Сказал мне, что хочет пригласить Киркорова. Я говорю: «Имей в виду, это дорого». – «Меня не волнует». Ну и что в итоге? Ты знаешь, говорит, я подумал: зачем платить Киркорову сотку да еще посылать за ним личный самолет? И взял за семьдесят пять тысяч Тину Тернер. Вот и все…

– «Не стоит прогибаться под изменчивый мир…» Вы часто это повторяете.

– Да. Потому что я люблю Макаревича. И «Машину времени» – все ее составы.

Музыка

– Вы жестко и прямо шли в музыку. А тут война. И пришлось менять жизненные планы.

– Да. Музыку я всегда любил, и классическую, и джазовую. И обожаю до сих пор. Но – музыка не стала моей профессией. Хотя я много текстов к песням написал… Но для меня музыка осталась фоном всей моей жизни.

– Вы есть даже в караоке, песня эмигранта в Нью-Йорке: «А я, тупица, скучаю по Москве. И мне не спится, и дырка в голове…» Откуда, кстати, дырка?

– Ну, в смысле, странность. Это я написал в 1991 году, когда приезжал к Васе в Нью-Йорк. А музыку написал Игорь Крутой, мой товарищ. Буйнов эту песню на каждом выступлении поет. И говорит: «Умирать буду – не забуду эту песню». Я не только слова сочинял к песням, я даже научился играть на трубе, когда был студентом! У меня был ансамбль свой, который деньги на танцах зарабатывал.

– Жилка у вас была коммерческая.

– Жилки не было.

– Но бабки были.

– Какие бабки? Три выступления в месяц на студенческих вечерах, по пятьдесят рублей на брата. Итого сто пятьдесят, а это зарплата инженера. При стипухе двадцать два рубля.

Путин

– А вот еще одна халтурка. Я слышал, вы вызывались писать речи Путину.

– Я смог бы. Я присматривался к нему внимательно. Мне кажется, мне понятна его стилистика…

– Вы встречались?

– Да. Он, еще будучи премьером (но уже было ясно, что станет президентом), приезжал на встречу с членами Русского ПЕН-клуба, членом которого я являюсь.

Там много талантливых людей, которые были если не стопроцентными диссидентами, то, по крайней мере, диссидентствовали. Люди задают вопросы, а я молчу. Путин говорит: «А что Арканов ничего не говорит?» Я сказал, что ближе к концу выскажусь. Он не забыл и после спросил: «Ну а где вопрос Арканова?» Я ему сказал: «Владимир Владимирович, дарю вам фразу: добро надо сеять, а зло – сажать».

– А, так это, значит, вы ему порекомендовали Ходора посадить!

– Нет, я говорил «сажать зло», а не Ходорковского.

– Тут ключевое слово не «зло», а «сажать».

– Нет-нет. Путин тогда засмеялся, все захлопали, это пошло в эфир.

– А «мочить в сортире» – это тоже вы фразу подарили?

– Это не мое.

– Ну не скромничайте!

– Нет, я такого не мог сказать.

– Ладно-ладно. Я пошутил.

– А потом ко мне подошел мой друг Фазиль Искандер и говорит: «Фраза хорошая, но надо дополнить ее такими словами: “…если пересажать все зло, то некому будет сеять добро”».

– Смешно. И вы, значит, присматривались к Путину.

– Да. По тому, как мы пообщались, мне показалось, что я его понимаю – не в том, что касается политики, – но по философии, по психологии…

– Если б вы стали ему писать речи, его, может, стали бы больше любить.

– Его и так любят. Но, может, меня б перестали любить! В общем, на той встрече я увидел Путина как личность. Я запомнил, как он мне смотрел в глаза…

– Большой у вас опыт общения с чекистами. Копился с 1951 года, с «дела врачей», с задержания на митинге в 1963– м – и вот накопился.

– Да, действительно…

Меж тем беседа наша подошла к концу, а вместе с ней и ужин. Или наоборот.

– Что будем брать на десерт, Аркадий Михалыч?

– Десерт я не ем. А вот выпью я еще рюмку водки – это лучший десерт!

Такой он, рецепт творческого и всякого прочего долголетия! От Арканова.

Запишите себе куда-нибудь, чтоб не забыть.

Александр Архангельский:
«Популярность – она не очень дешевая»

Этот литератор принадлежит к самому, может, удачливому слою пишущих – они уехали из России, а после вернулись. И в итоге в пиаре сильно выиграли у тех, кто все это время жил дома, что не очень справедливо. Но ничего не поделаешь: русская культура – я про сегодняшний день, а не про дореволюционных покойников – провинциальна, и для успеха провинциалам надо засветиться «в столице», то есть на Западе.

Обваливается ли русская культурная жизнь? Если да, то можно ли как-то поправить дело? Что для этого может сделать писатель? И что делает? Каков шанс на успех?

Александр Архангельский родился в 1962 году в Москве. В 1984-м окончил Московский пединститут им. Ленина, в 1989-м защитил кандидатскую. Преподавал в своем вузе (до 1991 г.), после в Женевском университете (1991–1998). Работал в «Известиях», где дослужился до замглавного.

Сейчас преподает журналистику в «Вышке». Ведет передачу «Тем временем».

Автор книг «Герои Пушкина» (1999), «Александр I» (2000), «Русская литература XIX века. Учебник для 10 класса» (2000), «1962» (2008), «Страшные фОшЫсты и жуткие жЫды» (2008), «Цена отсечения» (2008).

Позиционирует себя как грек.

Отец четверых детей от двух жен.

Женева

– Саша! Ты особенно знаменит тем, что преподавал в Женеве. Круто! И это ж надо – так знать французский!

– Я не говорю ни на одном иностранном языке.

– О! А как же ты преподавал?!

– На одном курсе у меня была переводчица, я читал лекцию, а она тут же переводила. А на другом – ассистентка, которая сначала изучала все тексты с ними, а потом я им что-то рассказывал. Они должны были слушать по-русски.

– Но как же ты, живя и даже работая в Женеве, умудрился не выучить французского?

– Вокруг все говорили по-русски. Это я про университет. А в банке, в ресторане и автобусе я и так объяснюсь на любом языке. А чтоб разговоры разваривать со швейцарцами – такой нужды не было и нет.

Чаепитие с Путиным

– Прекрасно. Говоря о тебе как о литераторе, мы не можем умолчать о том, как писатели (ты в их числе) сходили на встречу с Путиным.

– С читателем.

– На которого ты наехал. Начав его бестактно расспрашивать про Ходорковского. И про прочую крамолу.

– Ну все, что я мог за это получить, я уже получил. От всех, кто мне симпатичен, я получил по рогам по полной программе.

– А тебя за что ругали – что ты раскачиваешь режим? Что ты должен был показать любовь народа к вождю, но не сделал этого?

– Нет, что я не должен был туда ходить.

– Это говорили люди, которых позвали, а они не пошли? Мы знаем таких…

– Нет, ругали люди, которых не звали. «А если уж пошел, то должен был требовать как минимум отставки Владимира Владимировича», – говорили они.

– Или, на худой конец, совершить харакири.

– Харакири – или акт самосожжения в его присутствии.

– Завистники обвинили тебя в том, что ты использовал ситуацию и пропиарился.

– И что укрепил режим. Сережа Пархоменко сказал, что я дал Путину пас под правую руку.

– Имея в виду что, футбол?

– Нет, теннис.

– А. Но мы же не можем, глядя друг другу в глаза, сказать, что замысла пропиариться не было? И что в итоге элемента пиара тут не было?

– Мы не можем сказать, что в итоге не было пиара. Но, видит Бог, замысла пиара не было ни на йоту. А дальше, конечно, это в итоге обернулось пиаром.

– Что для писателя всегда позитив.

– А что значит – позитив?

– То, что на одних книжках далеко не уедешь. Писатель в наши дни ничего не может достичь без скандала, без телевизора, без родства с Собчаком, а лучше, чтоб все вместе. Я говорю, что это хорошо и правильно. Меня б позвали к Путину – я б пошел. И может, ляпнул бы чего. А может, и зассал бы.

– Скажу честно: я пошел посмотреть. Я даже не знал, доберется ли до меня очередь. До многих очередь не дошла, потому что Андрей Георгиевич Битов проговорил 45 минут. Я не против, я просто рассказываю. А изначально я пошел, потому что интересно. И если дойдет очередь – тогда сказать, что думаю. Единственный упрек, который я принял по этому поводу, – тот, что высказал Сергей Гандлевский: «Негоже русскому литератору задавать вопросы президенту или, там, премьеру. Надо слова говорить! Ты, премьер, должен делать то, то и то».

– А ты сбился на вопросы, – ты же и журналист тоже.

– Нет. Нет! Просто времени у него не было, я поймал его за фалды, когда он уже убегал. На встречу с Тимошенко. Просто ему положили на стол бумажку – а я сидел рядом, по алфавиту, и прочел ее: «18.00 – Тимошенко». И мне стало понятно: либо я зря пришел, либо надо успеть встрять. Я встрял.

– И ничего страшного не случилось. Сидишь себе в кабаке…

– Выпиваю с тобой водку. Да, но если б я не пошел, я точно так же выпивал бы водку с тобой.

– И тоже был бы сыт, пьян и нос чтоб в табаке.

Служенье терпит суету

– Вот я почему с тобой заговорил про пиар? Потому что вот есть схема, довольно широко распространенная. Я бы даже сказал классическая – когда сидят писатели в тиши, в глуши и сочиняют. А ты все время в ящике вещаешь. Вместо того чтоб уединенно творить в Ясной Поляне какой-нибудь, в Болдино или в Овсянке.

– Надо построить сначала Ясную Поляну. А если серьезно, то на ТВ я появился всерьез и надолго девять лет назад, а первую книжку издал двадцать лет назад. Есть разница? Есть работа, которая дает деньги и некоторую социальную реализацию. И есть книжки, которые могут приносить доход, а могут не приносить. Принесут – отлично, нет – и ладно. Вопрос тут в другом: не скурвился ли я? Так про это лучше тебя спросить. Почему я должен быть сам себе судьей?

– Это мне меньше всего интересно – скурвился ты или нет. Это настолько твое интимное дело!

– На ТВ я пришел, когда мне было сорок, у меня кое-что за плечами было. Крышу у меня не снесло. Наркотической подсадки на ТВ у меня нет.

– Все так говорят. Кто же из ваших признается, что он головой тронулся в Останкино? Никто не признавался пока что.

– Это для меня просто способ максимального заработка в гуманитарном сегменте, в котором я хочу остаться. Если б я хотел зарабатывать миллионы, я б давно ушел в бизнес. Я это умею, как и многое другое. Но это мне скучно.

– Ты что, торговал чем-то?

– Активами чужими на фондовом рынке. Квартирами тоже. Но все это смертельно скучно.

– А служенье муз не терпит суеты.

– Но это Пушкин сказал Дельвигу, а после добавил – «а у меня-то не получилось»!

– Но уж на ТВ он точно не работал.

– А не было ТВ.

– Вечно ты найдешь отмазку. Да и достал ты уже меня своей ученостью. Здесь тебе не Академия наук, чтоб хвастать своей эрудицией. Но ты, короче, по-любому не едешь в глушь, чтоб там ожидать диалога с высшими силами.

– Ну, диалог – либо он есть, либо его нет. А удрать от суеты хочу и рано или поздно удеру.

– Вот чтоб не было поздно. А то настанет момент, когда тебе надоест и ничего уже не захочется. Пушкин уже в твои годы, не говоря уж про Лермонтова…

– А еще же был Лев Толстой.

– Ну я понял, это – твоя позиция. Отказываться от суеты и от дешевой популярности ты не намерен.

– Она не очень дешевая. Ты вот все про ТВ да про ТВ, – а ты мне лучше приведи примеры, где я скурвился!

– Я тебе не судья. И ты, конечно, имеешь право съедать свою жизнь, тратя ее на зарабатывание денег. Ну а что? Ты многодетный отец, это оправдание. Но как писатель – ты теряешь много шансов в погоне за бабками. А приобретаешь ты как ТВ-ведущий – славу и бабки… Рейтинги, в конце концов.

Ну интеллигент

– Скажи, а ты ведь себя позиционируешь как интеллигент? – Под этот вопрос мы выпили. – Дай, кстати, свое определение.

(Я сам не возьмусь, потому что себя к интеллигентам не причисляю.)

– Интеллигент – это российский интеллектуал, который ощущает, что у него есть высшие этические полномочия. Этот вопрос меня мучил лет двадцать назад, а теперь поезд ушел, и это вчерашний день

– Ты как бы такой интеллигент-расстрига.

– Что-то во мне от интеллигента осталось. Конечно, я чуть-чуть прячу этот интеллигентский пафос за иронией. Что было по-настоящему дурно в советской интеллигенции? Это почти масонское ощущение избранничества. Не просто этическая ответственность, взятая самозваннически, никто на тебя ее не возлагал, ты сам себе ее присвоил. Ответственность – это одно, а право без конца всех учить, и ставить на место, и рассуждать о том, что мы бедные, мы честные, – этого права никто не давал. Да и потом, всегда можно найти более бедных и более честных. Насчет себя я сказал; да и ты, думаю, тоже такой интеллигент нормальный. Только интеллигент десятых годов XXI века – вот он такой. Как бывает жизнь после смерти, так бывает и интеллигент после интеллигенции.

– Она вообще рассыпалась.

– Как же она рассыпалась, когда мы сидим с тобой водку пьем? Только вместо кухни у нас кабак.

– Моя самая любимая история про писателей такая. Дочка Довлатова ему сказала: «Папа, раз уж ты писатель, то почему б тебе не написать такую книгу, чтоб ее все покупали и у нас наконец появились бы деньги?» И еще есть Роулинг которая на Поттере заработала миллиард долларов. Тут бы хоть миллион сшибить! Согласившись с тем, что мы в тысячу раз дурней ее…

– Нету у нее никакого миллиарда!

– Ну, я так плотно за ней не слежу, но она не бедствует.

– Литература может принести деньги, а может и не принести. У тебя должны быть с чем-то в жизни любовные отношения, а не прагматические. Я вот зарабатываю на ТВ, а книги пишу, не думая о том, дадут ли они доход. Я не собирался пятнадцать лет назад зарабатывать деньги на ТВ!

– Ты так говоришь, как будто перед тобой вечность, – в этом мире.

– Конечно, я всю жизнь хотел молчать и думать, а приходится говорить и писать…

– Ты мог бы в сельской школе преподавать… А не бабло колотить.

– Эту часть жизни я прожил. То, что делают в конце, я сделал в начале. С восемнадцати до двадцати пяти лет я вел кружок во Дворце пионеров. Туда ко мне зашел как-то Дима Быков, – я учился в пединституте, а он был «пионэр». Он принес мне толстенный роман про летний отдых на байдарках. Я прочитал, мы поговорили – и больше он ко мне не приходил. Он хороший добрый парень. Майя Кучерская ко мне тогда ходила…

– Скажи мне теперь о судьбах России. Ты много говоришь о том, что половина нашего населения (46 процентов) книг не читает, в библиотеки не ходит, зарплата у библиотекарей копеечная, издают чаще всего ерунду, люди смотрят по ТВ разное говно, голосуют хер знает за кого, множество наших мечтает свалить на Запад. Что же дальше? Скоро все кончится, через десять-двадцать лет? Произойдет крушение по всем параметрам русской, то есть русскоязычной культуры? Если здесь останется некий этнос без культуры, он будет нерусский. Я не говорю, просто, что все плохо, – но хочу, чтоб ты ответил на все!

– Уехать? Я в 1998 году закрыл швейцарский контракт и не стал подавать на постоянное место…

– Это ты потому, что язык не выучил.

– При наличии русского языка и швейцарского паспорта ты обеспечен работой там пожизненно. Но – ты там гость, а здесь ты свой, хорошо тут или плохо, неважно. В гостях хорошо, если ты ненадолго… В общем, жить хорошо здесь, а отдыхать – там.

Литература в двух словах

– Теперь ты мне должен рассказать о том, какова сегодня русская литература, что с ней происходит и какие в наличии процессы.

– Скажу так. Время направлений кончилось, началось время стилей. Тебе сподручней писать так – пиши так, удобней этак – значит, пиши этак. Тебе завтра захотелось поменять жанр – прекрасно, меняй. Раньше были писатели-деревенщики, были городские. Были почвенники-западники, были реалисты-модернисты, эссеисты, критики и кто угодно. Сегодня это все умерло.

– Очень интересно. И фикшн сегодня не хуже нон-фикшена.

– Не хуже. Короче, было множество форм, куда ты отливал содержание. А теперь – было бы что отлить, а форма любая.

– Как хочешь, так и лей.

– А дальше тебя должны признать. Или не признать.

– Да и всегда у любого есть утешение – потомки оценят! А эти мудаки современники, они не в состоянии…

– Вот Быков, который постоянно ищет себя в разных формах. Где-то находит, где-то теряет. Наше дело выбирать – и я выбираю у него «Пастернака». И его роман «Списанные», над которым ему неплохо было бы еще годик посидеть. Кучерская, – у нее есть хорошие книжки. Правда, она не живет на них, но они достаточно большими тиражами выходят. Несколько вещей Андрея Дмитриева входят в короткий список – «Закрытая книга» например. Несколько вещей Прилепина – раннего. «Патология» в меньшей степени, «Санькя» в наибольшей, «Грех» в наименьшей. Один роман Сорокина – «Очередь» называется. Прекрасный был роман… Что ж до «Дня опричника»… хорошо, конечно, что человек после пятидесяти вдруг понял, что есть какая-то связь между окружающей жизнью и его судьбой. Но можно б и пораньше это понять. Конечно, Тимур Кибиров, Сергей Гандлевский. «Советские песни» Рубинштейна хороши. Его эссе считаю выдающейся прозой. Тут какая проблема вообще? Как говорил Гёте Эккерману: «Что с современными людьми происходит? Ни у кого нет мужества дожить до старости». Вот и у нас сегодня ни у кого нет замаха стать великими! Книжки есть, а замаха нет.

– А наши старики-классики? Васильев – Битов – Искандер?

– Мы про историю литературы говорим – или про то, что происходит сию секунду? Мы говорим про книжки, а не про людей.

– Но и старики пишут.

– Люди есть могучие, – но мы же о книжках.

Великая книга о великой стране

– Все-таки давай вернемся к русскому концу света. Ты ушел от ответа, а зря. Ведь нету же сценариев сохранения России? А позитивный сценарий – это ее разделение на несколько Россий. Желательно без катастроф и войн.

– Без катаклизмов невозможно распасться – такого не бывает!

– Привет, а СССР?

– Это Россия не заметила катастрофы. Не захотела заметить! А у тебя же афганская граница приблизилась! Таджикистан сожжен! У меня, между прочим, мама покойная последние несколько лет жила с таджикскими сиделками. Мы просто их не считаем за людей, а я с ними постоянно разговаривал. Это мы обошлись малой кровью, потому что нам повезло. А у них нет ресурсов, и потому – минимальный уровень цивилизации. Другое дело, что страна была обречена к моменту распада… Австро-Венгрия готовилась к развалу, но и то кончилось мировой войной… У России есть еще шанс не развалиться и переработать в нацию то разнородное население, которое есть здесь. И главный политический институт тут – школа! Главный политический предмет – литература!

– Ну тебе видней. Ты все-таки закончил пед.

– Да, закончил. И главное, чем я сегодня занимаюсь – пишу школьные учебники. Для 10-го класса я давно уже сделал, десять изданий вышло. А теперь для других классов пишу. Учебники – единственный всеобщий институт, который остается. ТВ теряет влияние, потому что, слава тебе господи, мы вступаем в эпоху дробного информационного мира.

– А как ты пропихиваешь учебники? Небось каждый бы хотел издаться миллионными тиражами, да с госзаказом. Не зря в издательстве «Дрофа» застрелили начальника, делили рынок выгодных книг.

– Я как раз в «Дрофе» издаюсь. Там застрелили дважды коммерческих директоров, после чего издательство было продано один раз, потом другой. Это никак не было связано с изданием учебников, а связано было с переделом бизнеса. Я же не в бизнесе, я просто приношу тексты. Дальше – рецензии, скандалы, скучнейшая работа. Тебе присылают 55 замечаний, и выясняется, что их писали авторы других учебников. Ты отвечаешь на все это, объясняешь, что в восьмидесяти случаях из восьмидесяти одного достаточно заменить одно слово, – и разбирательство и выяснения затягиваются на долгие годы. Денег это на самом деле не приносит.

– Не приносит денег – если сравнивать с телевизором.

– Да, если сравнивать с телевизором.

– Смотри что получается: фактически ты сеешь разумное доброе вечное! И работаешь, грубо говоря, по специальности. Учителем литературы.

– Да. Я перекладываю деньги, заработанные в одном месте – в другое.

– Вот как Лев Толстой учил крестьянских детей, так и ты их учишь. Только у тебя аудитория больше.

– Не думаю, что у меня тиражи больше, чем у издательства «Посредник», которое издавало учебные пособия Толстого. Таки у него были тиражи больше моих…

– Но в целом дело Льва Толстого…

– В надежных руках. До встречи в Ясной Поляне! Что еще тебя роднит с классиком, так это то, что Лев Толстой очень любил детей.

– И я люблю! Только у него было больше детей, и все от одной жены. У меня четверо, от двух жен, но росли совместно.

– С Толстым не все так просто. Особенно если учесть крестьянских детей, которые по отцу были графья, а по Галахе крестьяне. Отчего так много детей у тебя? Вера?

– Никой идеологии, просто так вышло. Я люблю детей, дети любят меня.

– По документам ты – реально многодетный отец. У тебя бесплатный проезд на общественном транспорте. Вот ты почему на метро ездишь!

– Как – бесплатный? Да ты что? Не знал. Пойду наведу справки! Я езжу только на метро, это для меня актуально…

– И такой серьезный вопрос к тебе. Хочешь же ты написать великую книгу? Чтоб девушки рыдали над ней? Или чтоб рухнул политический режим? Или коммерческий успех чтоб был? Или чтобы сказали: это роман века! Что это должно быть – сборник поэм? Или «Я обвиняю?» Или «Не могу молчать»? Видишь ты контуры этой книги? Угадываешь ее жанр? Или это будет не текст, а деяние – в том смысле, что уход Толстого из Ясной Поляне прозвучал громче его книг? Может, ты тоже уйдешь? В скит? В новый раскол, лидером которого станешь?

– Нужное подчеркнуть?

– Само собой. Видишь ты свою писательскую перспективу? Или твоя позиция такая: «Вали кулем, потом разберем»?

– Вали кулем.

– Я тебе дал прекрасные варианты, а ты выбрал самый скучный. Отвечай серьезно!

– Ну кем нужно быть, чтоб говорить: «Я напишу великую книгу». Для этого надо быть несчастным человеком, у которого мозги набекрень. Лев Толстой – и тот не писал великую книгу, а писал такую, какую мог написать, вывернув себя в нее наизнанку. Он писал по двенадцать вариантов текста потому, что у него был маниакальный синдром. Тебе дан шанс, ты можешь прожить десятки жизней, – что может быть привлекательней? И только потом, когда написана последняя глава, человек начинает чесать репу и думать, как бы это получше продать. А если человек планирует сделать сразу великую книгу – то кончается это Михалковым, «Великое кино про великую войну». Разве пришло бы в голову Льву Толстому сказать про «Войну и мир» – «Великая книга о великой войне»?

– Ну а хоть подумать такое мог Толстой?

– И подумать не мог. Он думал – как бы так написать, чтоб классно было? Вот человек влюблен, и он же не думает – будет у него брак или нет, сколько детей из этого брака получится, выпадут у него в старости зубы или нет. Но его трясет от радости в снопе света – и больше ничего нет. А закончили это – дальше начинаются дела.

– Пушкин писал – «только что закончил великую поэму цыганы, даже не успел еще вытереть взопревшие яйца».

– Или «Ай да Пушкин, ай да сукин сын», и плясать вприсядку – но потом, когда закончил! «Вошел школьник с “Архангельским” под мышкой», – такое могут написать. Про мой учебник. Когда-нибудь. А то, что публицистика моя не будет великой? – в этом абсолютно уверен.

– А учебник может быть великим?

– Может.

– Как «Математика» Магницкого.

– Да. «Грамматика» Смотрицкого. «Грамматика» Греча. Или Коккинаки, «Физика».

– Или Бонк.

– Да. Это – слава! А ТВ что – оно уйдет. Это искусство одноразового использования.

– Как презерватив. Ну что ты замолчал? Не огорчайся: презерватив – вещь очень полезная. Она нужна стране, народу – и плебеям, и интеллектуалам.

Никита Михадков: беда…

– А что происходит с Никитой Михалковым? Он же главный бренд русской культуры – и вдруг… Как-то он сдувается и не понимает, что происходит. Он даже призы сам себе вручал. Это меня огорчило. А так – кино себе и кино, после разгромных рецензий я ожидал худшего.

– Никита – это моя головная боль. Он был задуман как великий режиссер. И большой артист.

– Но он исчерпал себя.

– Он не просто исчерпал – он затоптал себя. Он такой грандиозный, что самого себя затаптывать ему непросто – на это потребовалось много лет. Он подавал самые большие надежды в новой русской культуре. Он мог перерасти из советского режиссера в режиссера российского, у него были для этого все возможности. И стать мировым – он мог! А дальше оказалось, что вокруг одни слабаки и бороться не с кем. Конкурировать же с самим собой он не смог. И потом, он мелочно мстителен и злопамятен. Художнику в таком случае конец. Он не может быть завистливым и мстительным, если он большой художник! Он великий человек, который разменял себя на мелочовку.

Албания

– Из всех твоих путешествий меня больше всего завела Албания. В которой я не был, я только много видел албанцев и отношение к ним в разных странах. Расскажи про Албанию!