Текст книги "ВПЗР: Великие писатели Земли Русской"

– Я этого не понимаю. Мне кажется, это одиночество человека, пресыщение какое-то. Недоверие к обычной инерции жизни. А мне нравится просто жить!

Итого

– Видите, Светлана, я пытался вас расспрашивать, – хотя это вы – спец по разговорам с людьми. Наверно, я неправильно вас спрашивал, уж не обессудьте.

– Ну, вы серьезно подготовились к интервью, у вас вон вопросы записаны на бумажках… А вот я прихожу к людям без плана.

– Так с кем вы говорите – и с кем я! Вы простых людей с улицы расспрашиваете, кого попало, – а я-то к мировой звезде пришел, к нобелиатке!

– Да, да, да.

Смеемся.

Юрий Арабов:
«Литературы русской фактически нету»

Юрий Арабов для нас был сперва автором тонких стихов, и знал его узкий круг яйцеголовых; поэту непросто раскрутиться, если он не воюет с царем или с ЦК правящей партии. Но после он прогремел не стихами, но своими сценариями, из которых самые звучные – «Молох», «Телец», «Солнце». Это был выход на международный уровень, – а как еще расценивать приз Каннского фестиваля.

Как художник Арабов интересен еще и тем, что не следует за киномодой: так, он принципиально избегает описания сцен насилия в своих сценариях. Бежит от моды – а все равно славен и успешен.

Юрий Николаевич Арабов родился 25 октября 1954 года в Москве. Пишет стихи с 1972-го, печатается как поэт с 1987-го. Окончил ВГИК, с 1992 года работает там – заведует кафедрой кинодраматургии. Член Союза кинематографистов, Союза писателей и Русского ПЕН-центра. Член редколлегии журнала «Киносценарии». Получил премии: «Золотой теленок», Каннского кинофестиваля (за лучший сценарий, 1999), фонда «Знамя» (1999); «Медный всадник» (2001).

Автор книг стихов: «Автостоп» (1990), «Простая жизнь» (1991), «Ненастоящая сага» (Париж, 1992). Издал книгу эссе «Механика судеб» (1997) и роман «Флагелланты» (2006). Произведения Арабова переведены на английский, польский, финский, французский языки.

Фильмография:

1987 – Одинокий голос человека

1987 – Скорбное бесчувствие

1988 – Дни затмения

1988 – Господин оформитель

1990 – Николай Вавилов

1990 – Сфинкс

1992 – Присутствие

1992 – Сердце не камень

1999 – Молох

2000 – Телец

2002 – Игра в модерн

2004 – Солнце

2005 – Дело о «Мёртвых душах» (сериал)

2005 – Доктор Живаго (сериал)

2006 – Ужас, который всегда с тобой

ВГИК

С Юрием мы познакомились несколько лет назад в ресторане. Там за ужином собралась группа товарищей, желающих экранизировать «Тараса Бульбу», – до того как за дело взялся знаменитый режиссер Бортко со Ступкой-Бульбой. В нашем случае ничего не вышло, концессионерам не удалось договориться. Один хотел рабски следовать книге. Другой предлагал сделать Бульбу и сыновей чеченцами, а действие перенести в XIX век, и чтоб парни учились в Питере, а папашу навестили на каникулах. Третий насчет чеченцев был согласен, но только чтоб это был самый конец XX века, а студенты приезжали в аул из Лондона…

Новая встреча с великим сценаристом прошла во ВГИКе, куда маэстро заехал из своей владимирской деревни (в которой старается проводить лето и осень) принять экзамены.

Пока я искал назначенный кабинет, встретил в институтских коридорах множество девушек, они гордо себя несли и грамотно подавали, будто это подиум.

– Вот, Юрий, ВГИК полон девиц, которые пришли за славой, для того чтоб президенты сверхдержавы ухаживали за ними, как, бывало, за Мэрилин Монро, – с чего ж еще было начинать беседу.

– Ну конечно, 90 процентов людей пришли сюда из-за честолюбия. А вот оставшиеся 10 процентов… Среди них есть довольно любопытные. Внутри у них некий нерв, струна, которая требует реализации.

– Им бы в таком случае в Литинститут – и после на чердаке сочинять нетленку в стол…

– Литинститут? Вы же знаете, что литератор у нас не может социализироваться. Он не может существовать на деньги от своих произведений. И вообще – какой смысл сейчас писать романы, если тебе на его написание и отделку потребуется полгода, не меньше, – и за это получить в итоге 500 долларов?

– Ну не пятьсот, а две тысячи.

– Да хоть и две тысячи – за полгода работы разве много? Да и то две тысячи – это очень хорошая ставка.

– А сценарий худо-бедно стоит…

– Не хочу обсуждать.

– Сами знаем: от 10 000 до 100 000 долларов.

– Примерно так. На эти деньги уже можно существовать!

– А вы чему учите студентов, какое кино делать – кассовое или авторское?

– Нет, нет. Я учу общим законам драматургии. Которые нам достались от античности. Но, естественно, в приложении к современному кинопроцессу. Я не настаиваю на том, чтоб студенты делали кино такое или этакое, – пусть делают что хотят. Мне все равно, что это такое будет – Бергман или Спилберг. Решат сами. У нас только требование общее для профессии: чтоб в сценарии были завязка, кульминация, развязка и причинно-следственная связь.

– Вы тут созвучны Сельянову, который спродюсировал фильмы «Брат» и «Брат-2». В ремесле он вообще не по части идей и морали, просто делает кино, которое люди хотят видеть, и все.

– Я не могу с Сергеем солидаризироваться. У нас другое. Я в преподавании стараюсь не навязывать людям свои взгляды… Но считаю, что любое кино должно иметь гуманистическую содержательную сторону. Я против расчлененки на экране. Я вообще против насилия в кино, против понимания монтажа как соединения сцен, связанных с насилием и сексом. Конечно же, против.

– А помните эти разговоры о том, что сейчас во ВГИК уже не попал бы талантливый парень Вася Шукшин из алтайской деревни…

– Вы знаете, к нам на факультет Вася Шукшин может попасть. Другое дело, что я не могу отвечать за все факультеты – но о фактах взяток, если вы об этом, я не знаю.

– Я не об этом… А о том, что тогда деревенский парень мог завоевать Москву…

– Конкурс у нас большой, десять человек на место. (Хотя это ничто по сравнению с актерским факультетом, где сто человек на место.) Но все-таки у нас есть тринадцать бюджетных мест на дневном и еще пятнадцать на заочном, так что у Васи Шукшина и сейчас был бы шанс, все равно – с точки зрения финансов. Но, конечно, мы по своей человеческой близорукости, свойственной каждому из нас, можем проморгать этого Васю Шукшина! Тут все упирается не в коммерческую ситуацию, а в нашу близорукость, но это уже другая история.

– Эх, какие у вас во ВГИКе в старые времена были закрытые показы! Я ходил, проникал как-то, протыривался… А теперь наоборот – вдруг стало можно купить все диски, все фильмы в подземных переходах.

– Не все. С киноклассикой в переходах по-прежнему сложно.

– Вы просто давно в них не спускались. Всё уже есть! От Орсона Уэллса до полного Бергмана. В интернете можно что угодно скачать.

– Я хочу заступиться за наших пиратов. Конечно, пираты есть пираты, – но они издают много киноклассики, которую за рубежом надо специально заказывать. Они издали весь корпус английской бит-музыки шестидесятых, которую трудно даже купить в Великобритании. Продвинутые люди! У них всё есть. Если порыться на их развалах, можно найти фильм типа «Вторжение похитителей тел», это очень популярная американская фантастика, очень плохая – но она показывает, откуда растут ноги у фантастического американского кино. Это интересно, это здорово! Идиотско-дурацкая картина, но любопытна в историческом контексте.

– Я вот вспомнил, что ВГИК среди прочего славился своими пьянками. А вы не пьете. С чем это связано? Вам и так хватает накала жизни? Или…

– Мне накал жизни не очень требуется, я же писатель, мне нужна скорей сосредоточенность. И пожалуй, отсутствие каких-то накалов, чтоб я мог что-то написать. Ну а вообще я красное вино пью, и мне этого достаточно.

– А, вы не пьете в серьезном смысле слова.

– Я не страдаю запоями.

Начало

– Юрий! Вы действительно, как про вас рассказывают, в нежные годы слали письма Beatles с просьбой прислать вам диски?

– Было дело. Мы с другом написали такое письмо, – но, думаю, никуда оно не ушло. А в более позднее время я пытался связаться с Джорджем Харрисоном, в тот период, когда у него была своя студия и он финансировал фильмы (в частности, картину Терри Гильяма «Бандиты во времени»). Удалось связаться только с офисом, а с самим не вышло поговорить. Была мысль, чтоб он нам дал денег на кино…

– Beatles оказались недосягаемы – так же как и Ленин, портреты которого вы вклеивали в свой альбом.

– Было такое. Моя семья пострадала от репрессий во времена Сталина, как у многих людей того времени, и я противопоставлял черное белому. Сталин – черный, а Ленин – белый. «Если б Ленин знал, как Сталин исказил дело Ленина», в таком духе. Я рос без отца. А потребность в нем была. Ленин же был отцом всех пионеров и октябрят. Еще была злодейская смерть Ленина от, как нас учили, отравленной пули. Ленин – жертва, Ленин – хороший, Ленин – отец, – все это заставляло меня, мальчика лет восьми-десяти, вырезать его портреты и клеить себе в альбом.

– И это все притом, что вы, судя по всему – по тому, какой вы сейчас, были продвинутом мальчиком.

– Я – нет, не был продвинутым. Продвинутым я стал уже после школы. А в школе был хулиганом и прогуливал уроки, с трудом получил троечный аттестат. С трудом превеликим. Моя любимая книжка была про Незнайку. Еще я читал про Винни-Пуха и про Тома Сойера. Из школы я вышел совершенно таким хулиганом, я не знал, что делать, собственно. По тому, как у меня всё шло в школе, до тюрьмы было недалеко.

– Ленин, ваш некогда любимый, тоже в тюрьме сидел.

– Закончил школу… В армию меня сразу не забрали, я был единственный ребенок у матери, а тогда давали отсрочку единственным детям. Мама сказала: «Я год тебя прокормлю, только ты читай книжки». Я начал читать… Прочел весь корпус русской литературы и много из зарубежной, философию – от древнеиндийской до Гегеля. И что-то в душе сдвинулось. Потом я два года работал на студии Горького киномехаником. После поступил в институт, и за пять лет эти стены из меня что-то сформировали. Тогда ВГИК был очень интересен… Здесь преподавал, в частности, Мераб Мамардашвили, – я у него учился. В институте не было запретных тем! У нас, например, был семинар по Бродскому, по запрещенному поэту, который вела Лидия Звонникова, – вы представляете, как она рисковала? В 1978-м я познакомился с Сокуровым, сделали мы первую картину нашу, «Одинокий голос человека», – и моя судьба перевернулась. Что ее перевернуло, Божий промысел или книги? Не знаю…

Деревня

– Известно, что у вас был конфликт с коровой, когда вы ее доили.

– Было такое. В деревне, в Ярославской области, когда меня учили доить.

– Это вам надо было для съемок, для написания сценария, вы так изучали жизнь?

– Нет, просто у меня был период опрощения. Раньше страна была крестьянская, и, чтобы понять ее культуру, я решил окунуться в крестьянский быт. Копал картошку, делал еще какой-то крестьянский труд. Подступался к корове – но это было малоудачно.

Он смеется.

– И она вас того, копытом?

– Нет, она меня ничем не ударила. Только хотела лягнуть.

– И долго вы так опрощались?

– Лет пять. Но не беспрерывно: я полгода жил в Москве, а полгода в деревне.

– Удалось опроститься?

– Я тогда понял на своем уровне крестьянскую жизнь. В основном же я там писал. Стихи. Тот период закончился, но я все равно, чтоб чувствовать пульс страны, пытаюсь по полгода жить вне Москвы, – насколько позволяет служба.

– У Пушкина была Арина Родионовна, после Горький возил ваших коллег на Беломорканал, Союз писателей отправлял своих членов в творческие командировки, а вы – в деревню…

– Арина Родионовна? У меня была баба Лиза, которая мне сказки рассказывала. Она русская крестьянка из Тверской губернии. Сейчас время не для Пушкина и не для Горького, а скорее для Михаила Леонтьева.

– Тоже своеобразный автор. Вот вы говорите про ваш дом во Владимирской области. Это что – настоящая деревня?

– Нет, это поселок обычный дачный рядом с деревней, возле водоема. Я там пишу. Написал недавно большой сценарий, который для меня крайне важен. Пока непонятно, кто его будет ставить. Вот отправил его Кириллу Серебренникову, не знаю, какой будет ответ. Параллельно с этим пишу роман. Ну, роман – это чтобы не потерять квалификацию литератора. А сценарий для меня важный…

Сценарии

– Что в этом сценарии, если не секрет?

– Он называется «Чудо»… Не буду раскрывать карты, скажу только, что он посвящен одному мистическому событию, которое произошло в Куйбышеве в 1956-м. Я слышал о нем от бабушки, но думал, это просто ее выдумка. А недавно мне в руки попали документы, в том числе и протокол совещания в обкоме партии. Так вот есть документальные подтверждения тому, что те события действительно случились. И я сделал из этого историю о вере, о безверии, о том, что даже когда человек видит воочию чудо – он все равно в него не верит.

– Тут сказался ваш углубленный интерес к христианству…

– Да. Не знаю, правда, кому этот сценарий понадобится…

– Ну, сейчас же Лунгин застолбил «божественную» тему. Своим «Островом».

– Лунгин застолбил отчасти с моей подачи. Потому что сценарий «Острова» написал мой ученик, мой выпускник – Дима Соболев, замечательный талантливый человек. В какой-то степени по моей инспирации.

– Вот оно как!

– Я ребятам все время говорил, что первый фильм, который коснется темы православного священника, – он попадет в десятку! Он сорвет всю кассу! Для меня это было понятно с середины 90-х годов. Я предлагал эту тему своему режиссеру Александру Сокурову, но это его не заинтересовало.

– Ну, он человек более абстрактный.

– Да.

– Как раньше говорили, у него «абстрактный гуманизм».

– Да, да. А Дима смог это сделать.

– Смог, смог!

– Он написал замечательный талантливый сценарий, а Паша его замечательно поставил. А то, что я написал, не имеет никакого отношения к фильму «Остров».

– Помните, «Остров» ругали – он якобы неправдоподобный.

– Ну, с исторической точки зрения там многое не соответствует действительности. Тогда, в войну и после войны, это была приграничная зона, в которой не было ни монастырей, ни монахов. А монахи если и были, то только тайные. И вот в фильме ситуация девяностых годов перенесена в сороковые – семидесятые. В этом, да, неправда. Но, поскольку это художественно убедительно, это трогает зрителя – то это оправданно.

– Вы плотно работали с Сокуровым.

– Да… Мы много с ним дерьма перехлебали… Мы с ним связаны, хотя сейчас работаем порознь.

– В кино на одном полюсе – вы с Сокуровым, а на другом – Балабанов. Нет тут конфронтации? Вы антагонисты или кто?

– Вы знаете, я думаю, цель у нас одна – выразить то, что волнует. Но – разными средствами. Балабанов выражает это средствами монтажа аттракциона, связанного с насилием. А мы пытались описаний насилия избежать, и потому картины наши некоторым кажутся скучными. Если на экране расчленяют тело, то это всегда бьет по нервам. А если не расчленяют – то, естественно, это иначе действует…

– Вы сами выбрали этот путь.

– Не знаю я, выбирал ли я этот путь – просто так сложилась жизнь.

– Ну, с Балабановым ясно. А теперь расскажите про Тарантино. Хорош он или плох? Интересно узнать ваше мнение.

– Мне представляется во многом случайным успех «Криминального чтива».

– Почему же?

– Потому что «Криминальное чтиво» – очень значительная картина, там есть много уровней прочтения сюжета. Есть даже, как ни странно, моральный уровень прочтения! Все его остальные картины значительно хуже. Там или стеб, или спекуляция на насилии. Фильм «Криминальное чтиво»… Я вижу, какое впечатление он оказал на поколение молодых, – выходит, он значимый. Это любопытно…

– Помню, у вас был сценарий «Ужас, который всегда с тобой».

– По нему снят фильм. Поставил его начинающий режиссер Аркадий Яхнис. Это такая картина о потере интеллигенцией своего лица. Там история такая. Преподаватель института приходит домой – и выясняется, что вся его квартира забита военными. Они ходят по комнатам, завтракают на кухне, чуть ли не лежат в постели с его женой. Он совершенно не понимает, что происходит. Первое время пытается выгнать их из своего дома. Они не уходят: им надо сторожить соседнюю квартиру, куда кто-то должен прийти, какой-то террорист. И постепенно мой герой, интеллигент, влюбляется в них. Ему уже не хочется читать лекции по психологии. Ему теперь интересно, как устроен автомат, что такое затвор, приклад и курок, как целиться и так далее. Военные все-таки оставляют этот дом, а в конце… застреливают моего героя. Вместо террориста, случайно. Я придумал этот сценарий десять лет назад, еще задолго до нынешних тенденций и событий.

– Еще страной командовали штатские…

– …но уже было понятно, что придут военные. Это было придумано при Ельцине.

– Что, приход военных?

– Я говорю о сценарии.

– А.

– И никто его не брал. А сценарий – это настолько скоропортящийся продукт, что если он пролежит два-три года, то никому не будет нужен. Но оказалось, что этот сценарий до сих пор актуален.

– Ну, это еще надо уметь так написать!

– Для меня это скорей огорчительно. Потому что те вещи, о которых я пишу – их надо скорей переживать, чтоб они были пережиты страной и чтоб страна двигалась дальше. Я не знаю, какой получился фильм… Он снимался очень мучительно, потому что, поскольку режиссер молодой, денег не хватало, и сценарий снят не весь – но все-таки снят. Фильм был представлен на фестивале в Карловых Варах, в Москве на фестивале в программе «Перспектива» – и прокатится еще в Выборг.

– Вы как-то сказали, что главные сценаристы в стране – это политтехнологи.

– Да, конечно. У нас очень такая пиар-страна сейчас. Над победой в Гватемале тоже пиар-ребята поработали… Вот Олимпиада в Сочи – явно претендует на национальную идею… На семь лет у нас есть национальная идея. Думаю, что Павловский и Белковский…

– …ваши коллеги-сценаристы…

– …талантливые ребята. Но меня не покидает чувство, что они на чем-то проколются. Реальность глубже и шире наших замыслов и представлений, всегда какое-то шило вылезает. Я не верю в стопроцентную управляемость общества, даже при всех высоких технологиях. Не верю!

– А если людей мало и они размазаны по большой территории?

– Ну, пока получается. Технологии… Путин работал на контрасте с Ельциным. Молодой, малопьющий, спортивный, – а что там внутри? Это знают только близкие.

– Не можете вы выйти за рамки своего ремесла. Везде вам видится сценарий. Это называется – профессиональная деформация психики.

– Вот Путин летал на истребителе… – Арабов задумывается, наверно, он пытается понять, как это все придумывали его коллеги, сценаристы-политтехнологи.

– А вы б такой сценарий разве не смогли бы написать: приходит молодой непьющий парень в коллектив и начинает летать на самолете, на досуге. А?

– Безусловно, я мог бы такое написать. Но мне все-таки кажется, что сценаристам лучше бы работать в кино.

– Ну что – кино… А тут live show, типа «За стеклом», причем в Кремле. Разве не увлекательно?

– Увлекательно. Но это же живые люди, у каждого своя судьба. Возможны серьезные издержки… А в кино издержек меньше. Правда, мы развращаем аудиторию сценами насилия.

– «Мы» – это кто?

– Кинематографисты многие…

Распятие

– Я слышал, вас звали писать сценарий фильма «Мастер и Маргарита». Вы спросили, будет ли там сцена распятия. Узнав, что точно будет, отказались.

– Был такой разговор.

– Это вы по религиозным соображениям так решили?

– Нет, не по религиозным. Просто я считаю, что на экране это всегда выглядит искусственно, нарочито и пошло. Не знаю практически ни одного фильма, где была бы показана адекватно эта трагедия, которая произошла 2000 лет назад на Святой земле. Мне не нравится фильм Гибсона, где в течение двух часов перед нами бои без правил. Все остальное мне тоже мне мало нравится.

– А Безруков?

От отвечает после паузы:

– Без комментариев. Безруков – хороший актер, он может перевоплощаться. Я сейчас посмотрел не очень удачную картину про Пушкина – так в некоторых местах у Безрукова Пушкин очень приличный. Очень приличный! Безруков все может сыграть. Но на кресте он… малоубедителен. Когда мне предлагали, не было еще речи о Бортко. В общем, я понял, что просто может получиться стопроцентная спекуляция, а мне на религиозных чувствах не хочется спекулировать. Фильм Бортко – приличный вполне, но само распятие такой же вампукой остается в этом фильме, как и в большинстве других картин. Когда актера, загримированного под Христа, прибивают к кресту гвоздями – мне кажется, это пошло.

– Вы думаете это выше человеческих сил – показать такое достойно?

– Это в человеческих силах. Но, как правило, кино делается на скорую руку, людьми, как правило, алчными, которые думают не только о съемке, но и о гонораре, и о том, чтобы вывести главного актера из запоя…

– …и за главной актрисой поухаживать…

– …и так далее, и прибить гвоздь (!)… Много разных проблем на съемочной площадке. Так что, как правило, глубокие духовные вещи удаются редко. Тарковский был одним из немногих глубоких режиссеров, но и у него распятие в «Андрее Рублеве» (помните, там был русский зимний Христос?) – по мне, момент не самый сильный.

Про Гитлера

– Была тема, что японцы и немцы после ваших фильмов про Гитлера и Хирохито обиделись, вы будто бы оклеветали эти страны и народы. Международный, значит, случился резонанс.

– Я был на просмотре «Молоха» в 2000 году на фестивале в Потсдаме. И видел, с каким болезненным усилием смотрели эту картину немцы и как им было тяжело говорить об этом фильме. Это явилось для меня откровением – насколько этот персонаж живой для нации! И сколько боли с ним связано! Меня это порадовало. Если есть боль и сопереживание истории, то, значит, она не забыта и из случившегося сделаны какие-то выводы. Я хочу сказать, что после нашего «Молоха» хлынули фильмы о Гитлере. Была сделана немцами прекрасная картина, которая у нас в прокате называется «Бункер».

– Советуете посмотреть?

– Да. Это очень приличная картина. На только отзвучавшем Московском фестивале была показана комедия о Гитлере. Была еще американская картина о юности Гитлера. Я думаю, что отчасти в этом наша заслуга. После десятилетий молчания все-таки мы сделали картину, замеченную на Каннском фестивале. Это что касается немцев и Гитлера. В Японии, я слышал, тоже есть какая-то обида, но подробностей не знаю. Про это лучше спрашивать Сокурова, он в Японии свой человек, много раз там бывал и знает хорошо японскую культуру.

– Насчет Гитлера: уважаемый автор Норман Мейлер написал про Гитлера книжку. Я на нее накинулся, автор-то сильный, – а там какая-то лажа: типа дьявол отслеживает эмбрионы предков Гитлера, идет жесткий наследственный инцест… Просто бразильский сериал какой-то, только наоборот.

– Я думаю, что для русской традиции показ зла не требует показа инцеста. Потому что у нас все зло – в подпольном человеке, который сидит где-то на чердаке или в подвальном этаже и задается вопросом: человечеству ли исчезнуть – или мне сегодня чайку не попить? И он решает, что лучше ему чайку попить, а человечество пусть погибает.

– Тем более в русской деревне глава семьи часто покрывал снох. Инцест – нешто это страшно?

– Нам не надо романтического антуража в понимании зла, потому что у нас – традиция Достоевского.

Политика

– Вот вы сняли кино про немецкий фашизм. А про русский что скажете?

– У нас в национальных чертах характера есть национальная кичливость.

– Есть, есть.

– Но национальная кичливость есть и у других наций. Важно, чтоб она рационализовалась в каких-то приемлемых формах, чтоб это была не кичливость, а патриотизм, зрячий патриотизм, – это когда люди знают свою историю, знают падения нации, знают взлеты нации, видят какую-то перспективу у страны.

– Вы как-то слишком многого требуете…

– Не знаю, слишком ли многого. Американцы ведь тоже кичливы. Не знаю, что с ними будет дальше, но смогли же сделать этот плавильный котел для культур. Они остаются одной из ведущих наций.

– Теперь у них Ирак. Нет бы извиниться и уйти оттуда, так нет!

– Думаю, с Ираком – это издержки демократии. Как говорил, по-моему, Бердяев, это надо, конечно, уточнить (пусть читатель сам уточняет, если ему надо, пусть он лично проследит за ходом арабовской мысли. – И. С.), он, кажется, кого-то процитировал: «Демократия – это очень плохо, но ничего лучшего пока не придумано». Я думаю, что просто американцам очень сильно не повезло с двумя-тремя последними президентами. Тем не менее они сотнями тысяч собираются на демонстрации и требуют ухода из Ирака, и я уверен, они добьются своего. Другое дело – того, что Америка натворила в Ираке, уже не поправить. Ужас, ужас! Такие грехи! Но все-таки – какое кино мы смотрим? Американское. Оно остается законодателем…

– Да, да! Расскажите про это!

– Прекрасная индустрия, прекрасно профессионально отлаженная. Там есть место и для коммерческого кинематографа, и для авторского, для таких режиссеров, как Джим Джармуш. Театр интересен американский, литература интересна американская – так что нельзя сказать, что эта нация находится на изломе. Они как-то умели – и сейчас пока умеют – рационализировать различные культуры в себе и зарядить их американской мечтой. Мы должны тоже рационализировать! Конечно, мы должны препятствовать шовинизму, потому что у нас патриотизм – почти всегда в шовинистической оболочке.

– Тем более что русских в России не так много.

– По официальным данным – 80 процентов, но…

– Да, да! При царе было едва пятьдесят, и вдруг – восемьдесят… И это притом что русские при советской власти особо не плодились. В отличие от некоторых.

– Конечно, конечно – не могло вдруг из пятидесяти процентов получиться восемьдесят! Безусловно не могло. Кстати, перепись, которая у нас прошла несколько лет назад, – очень загадочное мероприятие. Вот ко мне домой переписчики не приходили! И я сам пошел к ним на пункт, чтоб исполнить свой гражданский долг, и переписался.

– Вы какую себе пятую графу поставили?

– Наполовину – по отцу – я русский, а по матери грек; но я православный, я связан с культурой – естественно, я записал себя русским.

– Русских мало, да к тому ж, как вы часто пишете, страна разрушена! И народ известно в таком состоянии! Чистейшей воды Веймарская республика…

– Да, сколько издевательств… За 100 лет трижды государство рушилось. А репрессии? Революции и гражданские войны, а после еще и девяностые годы… Что творилось с человеком?

– Вот, вот. Иногда даже высказывается мнение, что, может, лошадь уже надорвалась…

– Давайте не будем такими мудрыми ветеринарами, которые эту лошадь усыпят и отвалят к другой лошади. Другой лошади нету у нас. У меня нет возможности никакой сменить под собой лошадь, и поэтому я держусь за эту лошадку. Надорвана она, ребра торчат, но все-таки мы будем надеяться, что она еще попашет. Потому что я не представляю себя без русской традиции гуманитарной, без православия, без леса… Притом что лес вырубается, а православие все больше становится государственным идеологическим институтом, что не очень хорошо. Литературы русской фактически нету… Но тем не менее мы живем, существуем еще… Хотя меня очень беспокоит все более видимое двухклассовое устройство общества, – класс чиновников и все остальные. Это беда…

– Раньше было то же самое, только чиновники были дворянами в основном.

– Это правда. Но современным обществом это нельзя назвать. Но будем жить, будем стараться.

– Так что, можно восстановить народ?

– Нам нужно лет тридцать-сорок без революций, без войны, без репрессий – чтоб все утряслось, устаканилось, чтоб появилась надежда, реально обоснованная. Нас всё бросает между двумя полюсами – хаосом и диктатурой. Нам нужно как-то между пройти.

– В промежность попасть.

– В промежность попасть, да! Это очень трудно. Потому что 90-е – это хаос, очень тяжелое время, его большинство людей вспоминает крайне неодобрительно. А сегодня у нас тенденция к авторитарности. Но это еще не тоталитаризм…

– Каким вы себе представляете золотой век России? Какой должна стать страна, чтоб такой интеллигент, как вы, был доволен жизнью и устройством вселенной?

– Золотой век России… Это я вижу так. Страна населена образованными людьми. Сбит вал преступности и коррупции, они введены в какое-то русло. Развитие идет на демократических основах: есть общество, есть независимый суд, разные ветви власти, которые друг друга контролируют.

– Чтоб только Россия не стала исламским государством.

– Я надеюсь. Хотя – кто знает?

– Вас можно противопоставить Лимонову. Вы оба говорите, что жизнь в стране разрушена, что все не так. Но выводы у вас разные.

– Лимонов – человек очень социально активный и политизированный. У него есть своя тема, своя струна и своя стезя. Я к этому не приспособлен – быть революционером. Если Лимонов чувствует к этому приспособленность – то дай ему Бог. Но, с другой стороны, если бы Лимонов, представим себе, стал руководителем государства… Он бы при всем своем богатом жизненном опыте увидел, что и его представления о России достаточно поверхностны. Что демократии в России нет не только из-за чиновничества, ее и внизу нету, у людей, на уровне коллектива, на уровне каких-то химий внутри человека. Когда б он с этим столкнулся, он бы спросил: «Елки-палки, а как же править такой страной?» Но Лимонов прекрасен на улице! То, что он делает, – нужно обществу. Нужен радикализм! Нужен человек на улице, чтоб пугать чиновников и бюрократов! (Но только чтоб всё в рамках закона.)

– И олигархов – тоже пугать? Одного вон законопатили… (Имелся в виду Ходорковский, который на тот момент сидел. – И. С.)

– Ну, тут история совсем грустная…

– Вот Путина публика заставила в какой-то момент выгнать кавказцев с рынков. Пришлось ему это сделать!

– Человек не может быть самостоятельным даже на самом верху. Он же опирается на коллективное бессознательное страны! Которое толкает на определенные вещи!

– И – всё…

– И всё!

– Это я вас расспрашиваю как эксперта по вопросам руководства государством.

– Меня, человека, который больше чем кафедрой не управлял?

– Привет, а сценарии про Гитлера и Ленина вы писали?

– Писал…

– Ну вот теперь и отвечайте.

– А, в этом смысле… Коллективное бессознательное сильно ограничивает действия верховной власти. Склонность низового человека к анархии толкает верховную власть на закручивание гаек. Другое дело – надо вовремя остановиться. Если перекрутить – резьба сорвется.

– Да-а-а… Вот вы говорите: император Хирохито отрекся – и сразу Япония пошла верной дорогой.

– Это художественная идея, гуманитарная художественная идея. А как было на самом деле? В результате победы коалиции там случился геополитический переворот. Американцы сделали из Японии другую страну. Они даже навязали японцам другое питание, из-за чего японцы вроде даже подросли на сколько-то сантиметров. Важно, что Макартур препятствовал аресту Хирохито, хотя на этом настаивал Сталин и отчасти Трумэн. Но Макартур не дал тронуть императора, за это японцы были страшно благодарны и даже приняли конституцию, которую написали для Японии американцы.