Текст книги "Аут. Роман воспитания"

Индийский океан

I

Молодые датские инвалиды проживали на окраине Копенгагена, в Эморупе, компактной колонией – человек тридцать в дешевой пятиэтажке. Старостой над ними был поставлен некий Георг Даниэльсен, хозяйством ведала Ингрид, его жена. Даниэльсен следил за порядком: помогал убогим решать бытовые проблемы, пару раз в месяц устраивал спортивные состязания и иногда по вдохновению – конкурсы, вечеринки, экскурсии. Давал он и уроки ремесла (Георг был профессиональным столяром), призванные вернуть колонистов к «нормальной» жизни.

В прежней жизни кроме столярного ремесла Даниэльсен освоил, и весьма успешно, искусство наркомании. Только чудом после почти пяти лет почти тотального забытья ему удалось слезть с иглы, и тогда в качестве реабилитации государство отправило своего отблудившего сына в одну из нищайших африканских стран. Там за харчи и символическую плату (основная ее часть копилась в банке, и снять ее бывшие наркоманы могли лишь по возвращении на родину) он работал в компании еще пары десятков таких же своих «коллег» на благо африканского народа – столярничал и плотничал, учил столярничать и плотничать.

Там же Георг Даниэльсен познакомился с Ингрид, единственной из всей датской колонии женщиной.

Она преподавала юным африканкам танцы. В прежней жизни Ингрид была сперва балериной, потом – алкоголичкой. По негласному регламенту африканские колонисты опекали друг друга, ходили друг к другу в гости, а надзирал за процессом их возвращения к жизни староста – профессиональный психолог, разумеется, без дурного прошлого.

Ингрид была еще недурна собой, хотя и с явными следами разврата на веснушчатом лице: припухлые веки, желтоватые зубы, красная сетка сосудов на щеках и крыльях носа, поредевшие волосы веником. Для мужского населения колонии она числилась лакомым кусочком и вполне отвечала ожиданиям: спала со всеми, кто того хотел. Или мог – некоторые колонисты приехали с семьями. Запрет на алкоголь Ингрид с лихвой искупала сексом. Правда, довольно скоро соотечественники ей прискучили, и она увлеклась аборигенами. Как правило, это были отцы, дядья и братья ее учениц, а то и случайные знакомые.

Интересно, что в «датский» период сексуальной жизни Ингрид единственным, кто не обратил внимания на ее прелести, был как раз Георг. С самого первого своего африканского дня он пребывал в неком притуманенном состоянии – буйное прошлое давало о себе знать. Жил и работал Георг в буквальном смысле как автомат. Утром заваривал слабый суррогатный кофе, съедал безо всякого намека на аппетит тост с джемом, поливал цветы в палисаднике перед крохотным домиком в две секции, который делил с другим реабилитантом. Потом садился на велосипед и отправлялся в мастерскую. Там до полудня строгал и пилил, следил, как строгают и пилят его чернолицые ученики, за брак и нерадение не ругал, лишь доставал из штабеля новую доску и показывал, как надо. Почти ничего не говорил, лишь «да» да «нет».

Около полудня к мастерской обычно подъезжал на велосипеде староста Олаф, спрашивал: «как дела» да «какие проблемы», неизменно получая в ответ: «нормально» и «никаких». После чего соотечественники разъезжались: Олаф – проведать других подопечных, Георг – домой обедать. Обедал он сосисками, которые покупал в валютном магазине для европейцев, потом ставил во дворе в тени акации шезлонг и сидел так почти неподвижно часа два до окончания сиесты. Потом снова работа, нетяжкая, до пяти часов.

Вечерами колония обычно собиралась на вилле Олафа: слушали музыку, играли в «монополию», в карты, пили сок, ели фрукты, обменивались новостями с родины. Не приходить туда было нельзя: обычно, прождав полчаса, Олаф посылал за отсутствующим кого-нибудь из «надежных» колонистов. Около девяти вечера разъезжались на велосипедах по домам, обменявшись кассетами, книгами и газетами. Уже после этого часа Олаф обычно не проверял, чем занимаются его подопечные, да и нужды в этом особой не было – колония жила компактно, каждый следил за каждым.

В выходные дни тоже собирались – отмечали дни рождения, ездили на пляж, играли в футбол и прочие песчаные игры. Забот у Олафа было немного: тяжелых наркотиков в тех краях купить было практически невозможно, а что до алкоголиков – то их, кроме Ингрид, было еще трое, и все они находились под особым контролем. Пожалуй, лишь Георг доставлял Олафу некие хлопоты: была в нем странность – оцепенелость, отстраненность, замкнутость… Но вены чисты, симптомов рецидива заметно не было. «Экий странный малый! – думал Олаф, ни разу не слышавший от Даниэльсена ни единого слова, кроме „нормально“ да „ничего“.

Размышляя над причинами Георговой оцепенелости, Олаф неизбежно пришел к незамысловатой мысли – шерше ля фам. Опросив «холостых» колонистов, он выяснил, что среди них не осталось ни одного, кто бы не повеселился с бывшей балериной. Только Георг не был замечен в этой компании, а сама Ингрид, когда речь заходила о нем, крутила пальцем у виска: «Долбанутый какой-то!»

– Ты бы обратила на него внимание, – сказал Олаф девушке во время одного из вечерних party.

– Это приказ? – хохотнула она.

– Да нет, что ты! Не нравится мне, что он один. В его положении одиночество – штука опасная. А ты!.. Такая красивая, веселая… Неужели ты его не зацепишь?!

– Если хочешь правду, я его боюсь. Кто знает, что у него на уме? Ты видел, как он улыбается? Как маньяк. Хотя он даже ничего, – вдруг заключила Ингрид, оглядываясь в угол сада, где под деревом папайи сидел Георг с полуулыбкой на худом лице.

– Может, он импотент? – предположил Олаф.

– Я тоже так думала, – заметила Ингрид, – но вряд ли. Глазки-то у него очень даже бывают блядскими!

– Вот бы и проверила!

– Сам проверяй!

II

Случай проверить жизнеспособность Георга представился неожиданно. Это была середина восьмидесятых годов прошлого столетия, время, когда о СПИДе уже знали, но боялись еще не слишком. А в Африке, на его родине, о нем слышали мало и, разумеется, почти не предохранялись. Однажды ночью, когда Георг спал (впрочем, спал он очень чутко, это и сном нельзя назвать – дремой), в окно постучалась Ингрид.

Георг медленно поднялся и, как был, голый, подошел к окну.

– Наркота, у тебя гондоны есть?

– Что? – не понял Георг.

– Презервативы, говорю, есть?

– Зачем?

– Нужно.

– Кому?

– Мне.

– Зачем тебе? – тупо повторил Георг.

Ингрид внимательно и без стеснения разглядывала его детородные органы. Усмехнулась.

– Да уж не с тобой трахаться, наркота, – сказала она. – Ко мне парень пришел! Вот с таким! И очень черным! – Она наглядно продемонстрировала Георгу размеры негритянского члена. – Но беда, наркота, у него гондонов с собой нет. Понимаешь? А я без них – никогда, когда с неграми. У них СПИД, они тут все со СПИДом, понимаешь?

– Понимаю, – ответил Георг. – Но у меня нет презервативов. Спроси у Андерса, к нему жена приехала.

– Ага, я жене его и скажу: раз ты приехала, дай-ка мне гондонов! Ха-ха-ха! Странный ты какой.

Ингрид еще раз оглядела его с головы до ног, повернулась и ушла. Однако минут через пять вернулась, постучала. Увидела, что кровать Георга пуста, в углу горит ночник, но хозяина в спальне не видно.

– Слышь, наркота, ты не спишь?

– Нет, – отвечал тот, видимо, из коридора.

– А что делаешь?

– Собираюсь. Рыбалка.

– Так рано?

Часа четыре утра и полная темень на улице.

– Скоро прилив, в залив придет рыба, – отвечал Георг.

Было слышно, как он копошится.

– Возьми меня с собой, – попросила она.

– У тебя гости.

– Я его выставила, я, наркота, ничего не боюсь, а СПИДа боюсь.

– Заходи. Кофе?

Ингрид зашла. Георг, босой, в шортах и голый по пояс, кивнул ей на дверь в кухню, сам же вытащил из кладовки два спиннинга, поставил у входа.

Они сели на кухоньке, он положил растворимого кофе в две фаянсовые кружки, налил кипятка, придвинул сахар:

– Пей. Бутерброд?

– Нет, я так рано не могу есть.

– Возьмем с собой.

Они покатили на велосипедах к океану, спустились, поехали вдоль пляжа к самому дальнему волнорезу, с которого Георг обычно бросал спиннинг.

Прилив начинался еще до рассвета, около пяти, и приливная волна в своей высшей точке накрывала волнорез почти целиком. Георг сложил снасти посередине, поставил на камни термос, положил бутерброды, баночки с наживкой.

– Натрись, комары, – он протянул Ингрид флакон. – Малярия неприятная. Не лучше СПИДа.

Они сели на камни лицом к океану. На востоке над кромкой темной воды сияла влажным голубоватым светом Венера, над ней, выше и тусклее, – Южный Крест.

– Вон Южный Крест. Виден только в этом полушарии. Но я и Большую Медведицу видел. Там… – Он махнул рукой на север. – В Порту-Амелия, там экватор близко, она над самым океаном висит перевернутая, но ковшом вниз.

«Удивительная разговорчивость!» – подумала Ингрид.

– Да ну!

И еще подумала, что никогда не видела ни Южного Креста, ни Большой Медведицы – случая не представилось.

– А ты еще полетишь в этот, в Порту-Амелия?…

– Недели через две, там мастерскую открыли.

– Меня возьми.

– Поехали.

– А ты акул ловил?

– Акулы здесь редко – мелко. Пару раз видел плавники – там.

Он показал вдаль, где уже розовел горизонт и из тьмы проявлялись кудрявые острова: слева близко и вдали – у самого выхода из залива.

– Пора. Видишь – светлая полоса? Прилив, свежая вода.

Он наживил две креветки на крючки и по очереди ловкими, даже красивыми движениями правой руки из-за спины забросил их, закрепил удилище между камнями, сел, вглядываясь в воду.

– А разговаривать можно? – шепотом спросила Ингрид.

– Можно.

И они замолчали, смотрели на воду, на горизонт, над которым поднимался ослепительный розовый рассвет. Ингрид задремала, быстрые сны замелькали в ее мозгу, розовые, волнистые.

– Тсс… – раздалось сквозь дремоту.

Она открыла глаза – стало совсем светло, солнце, огромное, поднялось над дальними островами. Георг стоял на самом краю, обеими руками держал спиннинг, вглядываясь в розовато-серые мелкие волны. Вода плескалась уже у самых ног, заливая бежевые валуны волнореза.

– Кажется, зацепила… – пробормотал Георг.

И точно – спиннинг дернулся, и катушка сперва медленно, потом быстрее стала разматываться.

– Держи другой. Крепче, – бросил он, не поворачивая головы.

Она послушно взяла спиннинг, вцепилась пальцами в пробковую рукоять.

– Вот она!

– Где, где?

– Вон.

Метрах в двадцати что-то плескалось среди волн. Георг стравил еще метров пять лески, и рыба исчезла. Тогда он начал потихоньку подматывать. Потом снова стравил. Так продолжалось минут десять.

– Почему ты ее не тащишь?

– Нельзя. Большая. Сорвется. Нужно тихо. Изматывать.

Теперь Георг уже держал леску внатяг, а рыба ходила кругами, которые сжимались и сжимались. Она была метрах в десяти, как спиннинг в руках Ингрид дернулся.

– Ой! – закричала она, глядя на разматывавшуюся леску.

– Держи! Смотри, лески не перепутай!

Не отпуская свой спиннинг, он другой рукой стал сматывать леску на том, что держала Ингрид.

– Ничего. Ничего. Не такая большая. Вот так. Мотай туда-сюда, туда-сюда.

Отпустил, предоставил Ингрид справляться самостоятельно.

– Держи, пока я разберусь со своей.

Ингрид увидела, как на его шее вздулись жилы. Между тем вода залила уже половину волнореза и подобралась к ним. Оставалось каких-то пять-шесть метров.

– Отходи. К берегу. Мешаешь! – крикнул Георг.

Ингрид попятилась назад, но поскользнулась, выпустила спиннинг, он плюхнулся в воду и медленно поплыл прочь.

– Ах, черт! – закричала Ингрид.

Георг молчал, вцепился в свой спиннинг, крутя его из стороны в сторону, рыба билась метрах в пяти, а ноги его скрылись в прибывающей воде уже по щиколотку. Ингрид вдруг охватил страх, она побежала к берегу. Георг тоже отступал. Опрокинулся и исчез термос, заливало волной велосипеды, только рукоятки руля торчали над волнами.

Ингрид добралась до берега, села на песок. «Он же утонет!» – подумала она, и как раз в этот момент Георг смотал леску настолько, что огромная рыбина – полуметровая, не меньше, дорада – повисла перед ним, отчаянно колотя хвостом по воде. Георг запустил ей в жабры правую руку, шагнул назад, еще, оступился и упал в воду вместе с добычей. Над водой показалась его голова, потом левая рука – правой он продолжал удерживать рыбу. Он отчаянно колотил ногами и рукой, пытаясь плыть к берегу. Наконец нащупал дно, встал, вода была ему по грудь, и побрел, волоча за собой спиннинг со спутанной леской и дораду. Выбрался, бросил добычу и лег на песок.

– Ты как?

По виску и щеке его текла кровь – падая, ободрал кожу.

– Хорошая рыба.

– Велосипеды! Они утонули!

– Ничего. Уйдет вода, заберем. Часов через пять. Ингрид взглянула на часы: половина восьмого.

– Что ты будешь делать с рыбой? – спросила она.

– Большая рыба, – сказал он. – Никогда не ловил такую…

И хрипло и коротко рассмеялся. Поднялся, пошел к пальмовой рощице неподалеку, отыскал упавшую ветку и долго возился, отламывая от нее другую, поменьше. Отломил, ободрал жесткие листья и пропустил через жабры дорады.

– Тут деревня. Отдадим. Будут рады.

III

Всей деревни было – полтора десятка круглых тростниковых хижин на красноватом песке вокруг огромного акажу с развесистой кроной. Деревня мигом собралась вокруг пришельцев – впереди дети, за ними взрослые. Георга здесь знали, хлопали его по плечу, что-то кричали ему, гортанно смеялись. Он подошел к старику в бежевых кримпленовых брюках, едва прикрывавших худые колени, и сказал на ронга:

– Это тебе, Шимойу.

– Большая рыба! Очень большая рыба! Со Жоржи принес большую рыбу! Очень большую рыбу! – заговорили вокруг.

Георг положил рыбу на песок. Из хижин выходили еще люди, подходили ближе, восхищались.

Толпа переместилась от Ингрид с Георгом к рыбе. Ее щупали, хлопали по чешуе, ей радовались. Потом дораду оттащили к хижине Шимойу.

– Он оставит ее себе или поделится? – спросила Ингрид.

– Поделится, – сказал Георг.

Они подошли к толпе, облепившей вход в хижину старика. Рыба лежала на песке, над ней уже зароились жирные мухи. Толстая негритянка в выцветшей капулане села на корточки и ржавым ножом с деревянной ручкой принялась сдирать с рыбы чешую. Дети таскали пальмовые ветки для костра.

– У меня во рту пересохло, – сказала Ингрид. – Попроси воды.

Георг что-то сказал старику, тот гортанно прокричал домочадцам, и из хижины вынесли тыквенную плошку, в которой плескалась теплая вода.

– Пей медленно, а то снова захочешь, – предупредил Георг.

Пока Ингрид, морщась, цедила воду, он что-то опять сказал туземцам, те закивали и, в свою очередь, что-то строго сказали детям. Через пять минут у ног рыбаков стояла корзина, в которую дети сносили плоды: манго, папайю, масалу, апельсины.

– Наш завтрак, – сказал Георг, поднимая корзину. – Все, больше не надо. До свиданья! – он помахал туземцам рукой, и датчане отправились обратно к берегу.

Жители проводили их до дороги, а дети увязались было дальше, но Георг что-то строго им крикнул и они отстали.

Датчане сели в тени пальмы и принялись завтракать.

– Здесь, наркота, жизнь другая, – задумчиво произнесла Ингрид, разламывая желтый плод папайи.

– Жизнь как жизнь, – ответил Георг.

Он полулежал, прислонившись к стволу, смотрел в океан. Легкий шорох послышался сверху.

– Обезьяны! – шепнула Ингрид.

– Дай им апельсин.

По стволу пальмы спускался крупный самец, за ним на некотором отдалении – самочка с детенышем на груди. Ингрид кинула вверх апельсин, но самец ловить не стал, подождал, пока тот упадет на песок, спустился, взял, вскарабкался обратно и исчез в ветвях.

– Брось самочке, пока он не видит. Увидит – отберет.

Ингрид протянула апельсин обезьяне, та, озираясь, спустилась, вытянула морщинистую ладонь, поднялась по стволу и, быстро очистив шкурку, съела.

Георг перевернулся на бок.

– Скажи, наркота, эти твои глюки – хорошо было?

– Нет.

– А какие они были?

– Всякие. Чаще всего море. Желтая подлодка всплывает. Я смотрю с берега, ну, стоя на берегу… а одновременно стою и на ней тоже. Возле рубки рядом с Ринго. Меня – двое: один здесь, другой там. Ринго машет мне, тому, что на берегу, типа – давай! Типа – all we need is love[2]2
  Все, что нам нужно, – это любовь (англ.).


[Закрыть], и типа – love is all we need[3]3
  Любовь – это все, что нам нужно. – Слова из припева одноименной песни The Beatles из альбома Yellow Submarine.


[Закрыть]. Иду по воде. Очнулся – на подоконнике, дома у себя. Четвертый этаж. Типа еще шаг – и все. Хе-хе. И обоссанный, штаны типа мокрые, но радостный.

– ЛСД?

– ЛСД.

– С водкой так не бывает.

– С водки не обоссышься?

– Ну ты сказал! Можно и с водки. Не жалеешь, что завязал?

– Нет.

– Так ведь клево же!..

– Не клево.

– Что – не клево?

– Себя типа убить хотел. Чего клевого? Гашиша как-то дунул без меры, ну и типа – иду по лесу, лес такой… Не густой. Редкий лес, сосны, песок… А тут типа из-за сосны тоже я. Я в первого меня стреляю… Хе-хе! Из пушки. Откуда пушка? Хер разберешь. – Георг скруглил пальцы, показывая диаметр ствола. – Кишки вылетают. Дыра насквозь – дымится! Такая дыра! – Георг скруглил пальцы пошире. – Голову можно всунуть! Или там иду по Христиании. Вдоль берега. Трое черных подваливают. К себе тащат. А там другой я сижу. Я им, ну это… себя насиловать велю. Сам сигару закуриваю, гляжу, как те меня по очереди в задницу пялят. Жуть. Хе-хе.

– Ух ты.

– А раз ширнулся. Зашел в церковь. На Стрегет, знаешь? Где концерты.

– Ну.

– Сел! А сам типа себя за ребра на хорах крюком присобачил. Внизу – люди сидят, типа глаза утирают. Орган слушают. Мессу, что ли. А нас даже трое: один под потолком болтается, из ребер кровь – на пол. Хлещет. Другой руки вытирает от крови. Третий – за органом руками-ногами. Наяривает.

– Это шизофрения, наркота! Ты – шизофреник! Сзади послышалось шуршание, Ингрид обернулась – никого.

– Тут, наверное, змей полно?

– На прошлой неделе удава поймали. Три метра. Красавец. Вон там, – Георг показал в сторону воды.

Начался отлив.

– Я, наркота, змей боюсь.

– Ладно, скоро поедем.

– А хорошо здесь. И негры прикольные. Мы им рыбу – они нам фрукты. И никаких бабок, наркота, никаких кредиток!

Опять шуршание. Ингрид вскочила. Метрах в десяти от них застыла стайка обезьян, полдюжины, если не считать детенышей на шее у самок.

– Чего они?

– Апельсинов им дай.

Ингрид стала бросать апельсины, но мартышки успели подобрать только один. Вдруг заверещали, метнулись в сторону, взобрались на пальмы.

– Чего они?

– Это, верно, негры идут. Они негров боятся.

И точно, вдалеке за кустами Ингрид увидела три курчавые головы. Мелькнули и исчезли.

– Они белых не боятся. Местных боятся. Борьба за выживание, – сказал Георг.

Он привстал. По песку крадучись к ним шли трое негров – босые, в линялых камуфляжах. У каждого у бедра болталось по «Калашникову».

– Солдаты, – сказала Ингрид.

Георг едва заметно напрягся. Оглянулся на океан – на волнорезе сверкнули над кромкой воды велосипедные рули и тут же исчезли.

– Пойдем, пойдем, – сказал он скороговоркой.

– Привет! – хрипло произнес по-португальски шедший впереди и слегка поправил автомат рукой так, что дуло уставилось прямо на датчан.

– Привет, – процедил Георг, делая шаг к берегу.

– Стой, ты куда?! – крикнул передовой.

– Купаться… – ответил Георг на ходу. Ингрид вцепилась в его руку.

– Стой! – уже приказал передовой, в несколько прыжков добежал до датчан и упер ствол в спину Ингрид.

– Чего тебе? – крикнула та.

– Пойдете с нами, – ответил негр. Подошли и двое других, поигрывая оружием.

– Куда?

– Тут недалеко! – сказал старший и рассмеялся.

– Мы – датчане, понимаете? – сказала Ингрид, оглядываясь на Георга. Тот молчал.

– Ничего, ничего, пойдемте.

Негры слегка подтолкнули датчан автоматами.

– Слышь, наркота, чего они хотят? – спросила Ингрид.

– Попались, – отвечал он. – Не делай резких движений. Никуда не беги. Делай, что говорят. Это повстанцы, мы – заложники.

– Что?! – завопила Ингрид. – Мы – заложники?! Здесь?!

– Да.

– Да что вы хотите?! – заорала Ингрид. Она сжала ладони в кулачки и набросилась на негров.

Те подтолкнули ее:

– Иди, иди… Кукуруза!

– Как они меня назвали, наркота? Ку?… Кукуруза?

– У тебя волосы, как у початка. Как волокна, – сказал Георг. – Они ловко клички клеят. Не кричи – пристрелят.

IV

И они пошли. Около часа шли вдоль океана на север, удаляясь от города. Пересекали ручьи и почти пересохшие болота, ноги вязли, жара, жажда. Дошли до какой-то реки, повернули на запад вверх по течению. Шли молча. Часа через два примерно (часы бандиты с них сняли) остановились. Двое остались сторожить, третий исчез в высокой траве. Ингрид подошла к воде.

– Не вздумай пить, – предупредил Георг. – Лицо ополосни.

Ингрид стянула с себя майку, обнажив маленькую грудь, стала плескаться. Негры полулежа наблюдали за ней.

– Тут, наверное, полно крокодилов? – спросила она, выходя на берег.

– Хватает, – ответил Георг.

– Что они хотят? Выкуп?

– Кто их знает, – отвечал Георг. – Может, обменять на кого-нибудь. Война. Думаю, они в деревне были. Когда мы рыбу принесли. Или рядом. Увидели нас и взяли. На всякий случай. Тащить не нужно – сами идем. У них где-то лагерь.

Вернулся третий, принес небольшую пластиковую канистру с водой и корзинку – точь-в-точь как ту, оставленную на пляже. Поставил перед товарищами. Дно корзины было покрыто куском грязного полиэтилена, на нем лежало теплое еще варево – кукурузная каша.

Бандиты принялись за еду: кашу брали руками, глотали, вытирали руки о штаны и снова зачерпывали. Запили водой. Остаток – пять-шесть горстей – ногой пододвинули в сторону датчан.

– Ешь, – сказал Георг.

– Не хочу.

– Ешь. Неизвестно, когда придется. Устанешь – пристрелят. Волочить с собой не станут.

С видимым отвращением Ингрид съела пару горстей, Георг доел. Поднялся, подошел к неграм, взял канистру. Те равнодушно глядели на него. Точнее, один глядел, двое других дремали в жидкой тени акации. Георг протянул канистру Ингрид, опять же наказав пить медленно. Не успела она закончить, как стороживший сказал:

– Вода любит кукурузу. Вода хочет, чтобы Кукуруза стала толстой, вкусной! – и рассмеялся как-то, ей показалось, зловеще.

– Что он сказал? – спросила у Георга.

– Хочет тебя трахнуть, – равнодушно произнес тот.

– Скажи ему: у меня СПИД. Скажи, это смертельно. Так и скажи.

– Тогда они тебя убьют.

– Нет, ты все равно скажи, скажи, скажи! – истерично повторяла Ингрид.

И Георг сказал. Негр спросил:

– Правда?

– Она говорит – правда. Она в Дании была наркоманкой.

– Где-где? – переспросил негр.

– В Дании. Это в Европе.

– Англию знаю, Францию знаю, Португалию… Дании не знаю.

– Копенгаген должен знать, туда ваши самолеты тоже летают.

– Копенгаген… Копенгаген знаю. Данию – нет, – повторил негр, глядя на голую грудь Ингрид. – И что, она совсем не трахается? Даже с тобой?

– С презервативами. Но у меня их нет. Там остались, – Георг махнул рукой в сторону океана.

Сторож кивнул, закрыл глаза, задремал.

Лежали долго, пережидали жару, датчанам даже удалось немного поспать. Потом отправились дальше, оставив на берегу канистру, в которой еще плескалась вода, зафутболили ее в кусты.

– Зачем они ее бросили? Значит, идти близко? – спросила Ингрид.

– Им лень тащить.

– Идиоты.

– Просто беспечные.

Вдоль реки шли остаток дня, остановились, когда стемнело. Ингрид очень боялась змей, но ни одной так и не увидела. Они вообще не видели никакой живности – только пару раз птиц, взлетавших из кустов. Это несколько успокоило Ингрид, Африка всегда казалась ей смертельно опасной – так оно и оказалось, вот только опасаться нужно было людей, а не пресмыкающихся. Для ночлега вышли из прибрежного буша и устроились на пригорке у ствола раскидистого мо-пане – меньше комаров. Ни ужина, ни глотка воды.

– Утром найдут деревню, награбят, – успокоил Георг.

Перед рассветом пошел дождь.

– Слышь, наркота, сдается мне, что мы помрем раньше, чем они получат выкуп. От малярии помрем, – Ингрид, которая почти не сомкнула глаз, стала теребить Георга за плечо.

– Ничего не поделать, – отвечал он, – старайся заснуть.

– Но я не могу спать под дождем, мне сыро, у меня все чешется от укусов! Знаешь, наркота, я лучше сбегу, пусть подстрелят, чем так.

– Отсюда не выберешься.

– Но мы не так далеко и ушли. И наверняка тут полным-полно деревень вокруг. Ты сам говорил.

– Не дури – просто убьют.

Перед тем как идти дальше, бандиты связали датчанам руки за спиной.

Еду им удалось раздобыть только к полудню – по паре горстей той же жижи из маисовой муки да баклажку, выдолбленную из тыквы, мутной воды. Датчанам досталось по паре глотков.

Так они шли еще сутки, шли на запад. Ингрид смолкла: ни истерик, ни просьб. Шла, ела, пила, когда давали, все молча. Молчал и Георг, он казался совершенно безразличным. Кормили их по очереди: сначала развязывали руки одному, потом другому.

Наконец вечером третьего дня вошли в густой буш: колючие, жесткие кусты цеплялись за одежду, за волосы, рвали и царапали кожу. Тела датчан сплошь покрылись небольшими саднящими язвочками.

Неожиданно, уже на закате, вышли на обширную поляну: несколько рядов армейских палаток – это была база боевиков, или, как их называли официальные власти, bandidos armados[4]4
  Вооруженные бандиты (порт.).


[Закрыть]. Чуть дальше Георг увидел и еще одну поляну, тоже с палатками и белым «лендровером» посередине.

Их обступили люди в камуфляже, все сплошь молодые, скалили белые зубы, весело горланили. Кое-что Георг разобрал. Он понял, что о них уже сообщили начальству. Датчан отвели в палатку. Они легли на жесткие циновки, Ингрид уткнулась лицом в пол и затихла, Георг лежал, рассматривая узоры маскировочных пятен на потолке.

Вскоре к ним вошел белый человек, загорелый, вида даже не по-лагерному фатоватого, в щегольских остроносых ботиночках и в совершенно новой форме, она обтягивала его мускулистую ладную фигурку и приятно пахла хлопком. Он не представился, но заговорил на вполне приличном английском:

– Вы из Копенгагена?

– Да, – ответил Георг.

– Эта женщина – ваша жена?

– Нет, она мне никто, мы вместе рыбачили на океане.

– У вас есть документы?

– Мои вот. У нее нет.

Георг вытянул из кармана куртки вид на жительство – заламинированную картонную карточку с фотографией.

– В столице уже объявили о вашей пропаже. Там думают, что вы утонули. Нашли ваши велосипеды. Можно узнать, чем вы занимались в этой стране, сеньор Георг?

– Работали. Я столяр, она – учительница.

– Наше командование решит, что с вами делать. А пока для всех вы пропали без вести. Отдыхайте, я пришлю вам доктора.

Непонятно, слышала ли эти слова Ингрид – она тихо постанывала в своем углу, похоже, у нее началась лихорадка. Белый человек ушел, а Георг снова принялся за свои узоры, пока окончательно не стемнело. Когда Ингрид начала метаться, Даниэль-сен вылез наружу. Около их палатки дремал на старой покрышке парень с автоматом – очевидно, часовой. Георг попытался объяснить, что его подруге нужен врач, что белый сеньор обещал, а врача все нет. Часовой терпеливо улыбался, но с места не тронулся. Только крикнул что-то в темноту на непонятном наречии.

Им принесли ужин – по банке консервированных бобов и по кружке чая. Георг попытался напоить Ингрид, но безуспешно: глотать она не хотела, чай лился мимо рта. Он поковырял немного ложкой в бобах и снова лег. Теперь тени были уже другие – отблески далекого костра на стенах и потолке. Наблюдая за их танцем, датчанин заснул.

Белый человек пришел еще раз, на другой день. Извинился, сказал, что доктора сейчас в лагере нет, будет через несколько дней, а вместо этого предложил таблетки:

– Наверняка у вашей подруги малярия, так что пусть пьет. Здесь есть инструкция на английском. Что касается естественной надобности, то я предупредил часового, он будет отпускать вас вон туда, – белый показал рукой на заросли за палаткой. – Бежать тут все одно некуда – мины кругом. Отдыхайте, набирайтесь сил, я думаю, все у вас будет хорошо.

Он, было, пошел, но вернулся:

– Госпиталя тут у нас нет, никакого – ни полевого, ни лесного, ха-ха! Так что постарайтесь как-нибудь сами за ней ухаживать. Ок?

Георг кивнул. Фатоватый ушел.

V

Несколько следующих дней он ходил за своей спутницей, как мог: кормил, поил таблетками, водил (носил на плече) по нужде, обтирал ее тело тряпкой, смоченной в воде. Иногда Ингрид приходила в себя и каждый раз спрашивала, где они и что они тут делают. Георг терпеливо объяснял, выносил ее из палатки, показывал, и тогда она начинала плакать. Беззвучно и безнадежно. Затем снова забывалась, засыпала. Тогда он брал перочинный ножик, который выпросил у солдат, садился на землю перед палаткой и принимался что-нибудь резать из веток. Из-под ножа его выходили странные существа: искореженные, точно в ломке, с искаженными лицами, со множеством глаз, ушей, ртов, с щупальцами вместо рук и ног.

Потом к палатке подъехал «лендровер», пленников погрузили в кузов и повезли по лесной дороге. Георг спросил, куда их везут, солдатик, сидевший в кузове, ответил, что в лагерь команданте… и назвал какое-то невыговариваемое африканское имя.

Ехали медленно, переваливаясь через ухабы и камни, ехали часа два. Новый лагерь оказался меньше прежнего, вместо палаток тут большим полукругом стояли хижины. Заложников отвели в одну, но уже не отдельную: в ней жили еще не меньше десятка солдат – два ряда травяных матрасов на земле.

По всему новая дислокация отличалась от старой – здесь царил жесткий, если не сказать, жестокий порядок: оружие содержалось в пирамидах, а не так, как в большом лагере, где бойцы шлялись с автоматами наперевес; здесь же повсюду были расставлены посты, несколько «лендроверов» аккуратно были закамуфлированы ветвями – короче, чувствовалась рука хозяина.

Вечером в хижину пожаловал и он сам, во всяком случае, послышался шепоток «команданте, команданте…», а бойцы, как один, вскочили со своих матрацев и выстроились в проходе. Георг тоже встал, чтобы лучше разглядеть гостя, Ингрид осталась лежать.

К ним подошел невысокий плотный человек с очень черным лицом, сплошь испещренным татуировкой – глубокими и широкими рубцами.

– Хелло, – коротко поздоровался. – Все ок?

– Все ок, – отвечал Георг. – Нам обещали врача.

– Врача? – переспросил команданте. – Гинеколога? Ха-ха-ха! – хрипло рассмеялся.

– Нет, обычного, – ответил Георг. – У нее сильный жар. Несколько дней.

– Хорошо, я распоряжусь. Кормят, поят? Как в Дании? Пирожные свежие? Пиво? Ха-ха-ха! Не жалуетесь?

– Кормят нормально. Врача.

– Я сказал – распоряжусь, – повторил команданте, развернулся и ушел.

– Он отрежет нам головы, высушит, поставит в углу, – сказала Ингрид по-датски. – Он страшный как сон.

– Да, – согласился Георг.

– Своди меня в туалет, наркота. Посмотрим, какой у них сервис, – мрачно хмыкнула она.

Но и здесь были другие порядки: в туалет – к траншее на краю лагеря – их повели двое конвоиров и оставались рядом, пока Ингрид справляла нужду, даже не отвернулись.

Под конвоем их выводили и три раза в день на прогулку – несколько кругов вокруг хижин. Ингрид сходила пару раз, а потом перестала – оставалась лежать на своем матраце.