Текст книги "Аут. Роман воспитания"

От автора последнее

Ну, вот и завершилось наше повествование о жизни и деяниях Алексея Михайловича Светозарова. Он по-прежнему живет в Копенгагене и, по слухам, вроде бы даже нашел общий язык со своими сестрой и братом и, разумеется, с Георгом и Ингрид Даниэльсенами. И вроде бы предается обычным человеческим радостям – живет скромно, полюбил оперную музыку и свое небольшое пособие тратит на компакт-диски. Бог ему, как говорится, в помощь.

Но наша книга еще не закончена.

В своем первом к тебе обращении, читатель, я обещал новый роман Вениамина Гранатова. Он перед тобой.

Когда-то, когда приключения Алексея были в самом разгаре, я просил Вениамина поделиться своими соображениями по поводу судьбы юного эмигранта, на которую знаменитый писатель и революционер оказал такое мощное влияние.

Гранатов воспринял мою просьбу, мягко скажем, кисловато. Поэтому я был буквально изумлен, когда он (очевидно, в перерыве между политическими баталиями) вдруг прислал мне нечто. К Светозарову-младшему это нечто отношения, впрочем, почти не имеет – ведь Гранатову интересен всегда только он сам, и пишет он всегда только о себе.

Однако именно Алексей Светозаров вдохновил Гранатова на этот труд, к тому же сюжет его новой книги имеет несколько пересечений с событиями книги нашей.

Кстати, в связи с Гранатовым и всякого рода пересечениями я вспомнил один весьма любопытный факт.

В семидесятые годы, когда Люся (тогда еще не Светозарова, а Галушко) жила в Ростове с родителями и еще даже не мечтала о поездке в Москву и поступлении в университет, с ней случилась вполне обыденная и обыденно жуткая история. Ее едва не изнасиловали.

Это было в Ростове-на-Дону, на Левобережной, там, где тянутся вдоль Дона затрапезные советские пансионаты, турбазы, дома отдыха, пионерские лагеря. В одном из таких Люся с подругами отдыхала на каникулах после девятого класса. Распорядок советский, жесткий – круглыми днями пионерское и комсомольское (читатели постарше это вспомнят), и только в девять вечера – проблеск свободы – танцы.

На танцы сходились и «свои» лагерные, и «чужие» повзрослее – из города. В тот вечер Люсю неизменно приглашал один и тот же кавалер – высокий блондин, как она выразилась, с «порочным лицом». Он особенно не церемонился с юной школьницей, прижимал ее, рукой поглаживал спину, а порой и пониже, что-то шептал, шептал… Стихи, что ли? Короче, вел себя прямо и честно – соблазнял. Был он в компании еще нескольких таких же нагловатых, взрословатых людей – они не стесняясь курили, смачно сплевывали, громко обсуждали танцующих, смеялись. Ну и, разумеется, выбрали себе по девушке, хотя не без зависти посматривали на Люсю – она была на этих танцах самая желанная.

Парень, он назвался Сергеем, уверенно доводил дело до логического конца: Люся призналась, что перед самым закрытием танцев она уже сомлела и почти решилась – девственности ее лишит этот самый «Сергей». Когда – не важно. Не сегодня, так завтра. Она уже отвечала на его полуласки, уже легонько прижималась к нему в танце сама, уже не отходила от него в перерывах, оставляя свою руку в его руке. Он глядел на нее победительно и на приятелей своих – так же. Они же кусали локти – им тоже очень хотелось.

И вот объявлен последний танец, следом – отбой. «Сергей» отправился проводить Люсю до корпуса. По пути увлек ее в темную лагерную аллею, выходившую прямо на берег тихого Дона. Берег со множеством крохотных песчаных пляжей, скрытых за низким кустарником, – идеальное место для летнего совокупления. Все к нему и шло. Кроме одного. Вернее, кроме четверых, а именно столько приятелей «Сергея» увязались за романтической парочкой.

Уже были поцелуи – сначала в сомкнутые неопытные, а затем постепенно раскрывающиеся весенним цветком губы. Уже одна рука «Сергея» скользила по упругой груди, а другая опустилась на упругую попку нашей героини. Уже шептала она непременное в таких случаях: «Нет, нет, не сейчас, пусти, ну пусти…» – как вдруг шорох сзади сорвал это еще такое робкое, такое неустойчивое девичье желание. Она ойкнула, обернулась: четверо стояли рядом – тс-с!

– Чего ты? – спросил «Сергей». – Не бойся, не бойся, мы – лас-ко-вые!..

И закрыл ей рот рукой. А другой задрал платье. Белое – стоячий воротничок стильно подчеркивал ее стройную высокую шею, легкое, ситцевое, трогательное – с бледно-голубыми незабудками.

Удивительно, но Люся не закричала, не позвала на помощь. Она призналась мне, рассказывая эту историю, что в глазах парней было что-то такое, что напрочь отрицало всякую возможность спасения. «Они бы просто убили меня, я была в этом уверена!» Интуиция спасла ее.

– Подожди, я сама! – тихо сказала она.

Отвернулась, расстегнула молнию на шее сзади, медленно стащила платьице через голову, сбросила сиреневые туфельки-лодочки, осталась в одних трусиках.

– Ого! – услышала сзади.

И в этот момент, в момент свального предвкушения, она резко метнулась сквозь кусты – на берег. Секундное замешательство – и погоня. Бежала Люся легко, по краю воды, благо – песок и не топко. «Я в девичестве слыла ведь неплохой спортсменкой – второе место по бегу в школе занимала, а один раз даже нашу чемпионку, разрядницу Иру Дудочкину обогнала…» Преследователи, не столь прыткие, растянулись, и первым ее догонял не «Сергей», а другой – невысокий, широкоскулый, с длинными волнистыми волосами до плеч. Там, на танцах, он держался этаким скучающим вожаком, вокруг него собирались остальные, к нему они обращались в первую очередь – Люся как-то это приметила. А еще на танцах он был в лихой соломенной «ковбойской» шляпе, дико модной в те годы в Ростове. Впрочем, шляпы уже на нем не было – видно, слетела.

Неизвестно, чем закончился бы этот первобытный гон, если бы берег не сделал небольшой поворот – за мысок, скрытый кустами. Тут-то «ковбой» легко, в три прыжка, и догнал Люсю (она поняла тогда, что он смог бы сделать это гораздо раньше). Схватил сзади за плечи, развернул и сказал тихо, но отчетливо:

– Туда беги, в кусты, там столовая, за ней кочегарка, за ней спрячься, в ящиках, и сиди, платье принесу. Ну – быстро!

И подтолкнул по еле заметной тропинке через заросли, а сам рванул дальше по берегу «догонять», пока его не увидали товарищи.

Платье он ей принес, и туфли-лодочки тоже – бросил на ящики за кочегаркой и ушел.

– Что, вот так взял и ушел? И ничего взамен? – спросил я.

– Да это же сразу видно – будет секс или нет, – рассмеялась Люся. – Во-первых, он для меня маловат ростом, ниже меня даже, я таких не привечаю. А во-вторых, и я для него полновата, что ли, была – хотя я тогда выглядела, что называется, «в теле», крепкой, аппетитной… Короче, забраковали мы с ним друг друга с первого взгляда! Ха-ха-ха!

Зачем она мне все это рассказала? Да очень просто.

Мы встретились в Москве, она приехала из Копенгагена «делить недвижимое имущество» с бывшим мужем. Сели в кафе на Пушке, заказали водки. Вспоминали молодость, говорили о детях – приятельский треп. После детей Люся и рассказала. А поводом послужило сожжение ее мужем библиотеки на даче. Именно там Люся среди обгоревших книг ткнулась взглядом в одну – чуть ли не первое, еще нью-йоркское издание первой книги Гранатова об Америке. Валялась грязная, притоптанная, как только не сгорела! – переплет-то дешевый, бумажный. И портрет на задней обложке – длинноволосый парень с волевым подбородком – Гранатов, он же ее тогдашний спаситель. А Люся и не знала все эти годы. В жизнь Алексея, как мы знаем, она почти не вмешивалась. А жизнь и вмешайся сама.

Я встречался с Гранатовым тогда же, ходил к нему по журналистским делам на Фрунзенскую набережную. Это, кажется, было незадолго до его ареста, я брал у него короткое интервью для одной западной газетки о свежем еще путинском режиме. Он спешил куда-то, времени было в обрез, я быстро записал несколько ответов. Среди них был и про Сипова, который тогда входил во власть на всех парах. Я уже убрал диктофон, уже направился к двери, как вдруг вспомнил про Люсю, спросил, помнит ли он такой случай из своей юности.

– Помню, конечно, помню. Того «Сергея», хотя на самом деле он не Сергей вовсе, а Славик Сокут, по кличке Никель… Так вот: его через год, кажется, арестовали за грабеж и – вы не поверите – за изнасилование! К расстрелу приговорили. У меня же кликуха была – Махно, по созвучию, что ли, с фамилией. А его Никелем прозвали… за глупость, блестящие побрякушки очень любил. Мы в одном дворе росли на улице Красивой – это только название, а на деле – дрянь-район, грязный, пыльный, безобразный. Рядом железнодорожная ветка проходит, вот у нее-то мы под шумок и пограбливали прохожих, да и насиловали, чего ж греха таить! Не знаю, расстреляли или нет, я тогда сразу вещички собрал и в Москву подался. Рассудил, что рановато жизнь-то губить молодую на этакие пустяки. А мог и я залететь… Да что – от тюрьмы да от сумы не зарекайся…

Да он и не зарекался.

Кстати, единственная «беллетристика» в новой книге Гранатова – это факт его личного знакомства с Алексеем Светозаровым, когда тот приходил в штаб-квартиру его партии. Знакомства как такового не было по той простой причине, что Алексей на Фрунзенскую набережную никогда не приходил. Этот вымысел Вениамин почерпнул как раз из моей книжки и, в частности, из рассказа Рогова «Лужа». Ему польстило, конечно же, внимание к своей персоне. К тому же он хорошо знал некоторых героев моей книги, даже принимал решающее участие в их судьбах. Все это побудило его взяться за книгу об Африке, которую он давно хотел написать.

– Я все пытался разобраться в Африке, а она все ускользала, ускользала от понимания… Но вот решил, что больше тянуть нельзя, – забуду свои ощущения. Я же пишу только то, что пережил лично, ничего не выдумываю, да и вам не советую. Жизнь сама – лучший романист. А все эти ваши романы, они же давно и безнадежно устарели и никому не нужны, как какой-нибудь нелепый венок сонетов. Писать сегодня можно только так. В жизни все нестабильно, что бы там ни твердили нам в газетах и телевизорах. Жизнь – это конфликт, один сплошной конфликт. Покоя не будет. Не будет никогда. Я это давно понял и всегда воспринимал мир именно таким, и всегда буду говорить о нем, базлать, кричать, вопить… Остальное для меня вторично. Пускай лучше люди фанатеют от Че Гевары, чем от кока-колы или другой какой-нибудь дряни. А вот он может вдохновить на что-нибудь стоящее. Люди тешат себя иллюзией, что у них есть какая-то стабильность, а ее нет и в помине. Ее нет даже в элементарном продолжении рода. Ведь дети никогда не похожи на своих родителей и не являются их логическим продолжением. Как этот ваш, Алексей, кажется?

Ну да, ну да.

Вениамин Гранатов. Буш

Вот и я, «берясь то за меч, то за перо», как сказал бы Камоэнс… Он тоже бывал в этих местах. Стрелял, любил, тонул.

Кто-то ласково тормошит меня за плечо. Быстрый сон – я лежу на скамейке Вашингтон-сквер, счастливый под июньским нью-йоркским небом – исчезает, как сигаретный дымок. Открываю глаза – стюардесса: «Пристегните ремни». Шум двигателей возвращает меня в реальность – я в самолете, он снижается, он садится в Претории. Здесь начинается моя первая война. Начинается буднично – гулом самолетных двигателей.

Сели, зарулили, остановились. Гляжу в иллюминатор – тоже буднично: здание аэропорта, техники в комбинезонах, машины, и ни одного репортера! Никто не встречает Веньямина, будущего героя-освободителя, доброго доктора Айболита, прилетевшего лечить соседнюю страну от коммунистической заразы.

Что, впрочем, и хорошо – вид у меня наверняка усталый, веки набухли от недосыпа, от долгого полета на десятикилометровой высоте. Герой и должен выглядеть усталым, нездешним. Но все же не такой усталостью: не мятые рубашка и брюки, а укоренившийся загар, ссадины на лице, рука на перевязи, бинты, сочащиеся раны. Как в советской песенке про Щорса, чтоб «след кровавый» стелился по сырой траве…

Плюс– и это номер один в моей «командировке» – я почти забыл свою Полину, свою белую женщину. Само воспоминание о ней здесь, в роскоши синего неба и буйной зелени – дико. Теперь я понимаю, что такое мы для них там – в Америке и Европе. Мы для них – «белая немочь», и это правда. Скорее бы слиться с африканским буйством, загореть до полной неузнаваемости, до полного экстаза. Так загореть, чтобы все, включая яйца, стало жаркого цвета, чтобы темный от пороха и пота приклад «калаша» был прямым продолжением темных запястий. А белая женщина – что белая женщина? Отсюда она видится белым червем, случайно вползшим в кроваво-красные африканские сновидения.

Эти буры не очень-то, как я посмотрю, приветствуют кровосмешение. Странная нация, что ни говори! Не нация – ходячий консерв. И язык у них – африкаанс – консерв староголландского. Вышел вчера из гостиницы пройтись по столице – ощущение глухой провинции, вроде нашего Можайска. А меж тем в отеле служаночка одна – очень даже смазливенькая, ножки тоненькие, попочка откляченная, точно полочка, на которую очень хочется что-нибудь положить. Я ей – «hi!», а она – дикарочка! – на меня глазками зыркнула и удалилась вразвалочку. Чудо!

Наконец, встреча с Алешандре Даламой. Из-за этой встречи я бросил Америку с ее треклятым унизительным Вэлфером и двое суток летел сюда. Из-за нее последние три месяца я бредил саванной, «калашом» и негритянками. И вот сейчас за мной приедут, позвонили в номер, сказали, чтобы собрал вещи – это уже серьезно. Далама – герой. Я тоже скоро стану героем.

Он, Далама, учился в СССР на военного летчика в туркменской приграничной жопе – Мары, кажется. Вернулся на родину, типа защищать революцию, однако быстро смекнул, что революция переродилась, как нормальные клетки в раковые. Поднял свой истребитель и был таков. Теперь он вождь контрреволюции, то есть самой настоящей революции против псевдореволюционного режима. И я буду ему помогать. Мои долгие полуголодные грезы в Нью-Йорке завершились самой натуральной явью. Осталось только попробовать ее на вкус.

Далама ненавидит СССР и все советское. «Меня в вашей стране, знаешь, как называли?» – спрашивает. «Постой, – говорю, – Саша, не в нашей, не в нашей!» – «В вашей, в вашей! – смеется. – Меня „угольком“ называли или еще – „Кондратом“. Думали, я не понимаю! Ваши, советские интернационалисты – самые страшные расисты в мире! Хуже, чем здесь, в ЮАР! Потому что – исподтишка! (так и сказал – исподтишка. Негры вообще очень хорошо имитируют, отменные актеры.) На словах, – говорит, – ваши – интернационалисты! А на деле – расисты! У вас никогда не победит революция! Никогда!»

– Революция вообще никогда нигде не победит, Саша, – отвечаю я парадоксом. – Вот у вас разве она победила? Где вообще она победила? Назови мне такую обитель!

– Тогда зачем ты здесь? – спрашивает.

– Верую, ибо абсурдно есть. Не понимает.

Лежу на бортике бассейна, нежусь на солнце – все-таки я человек солнечный. Тут, между прочим, полушарие южное и майское солнце – не так уж и шпарит. По другому бортику идет Сигла, отельная хиби, в белом передничке, несет мне rum-coca-cola. Мой член встает мигом, оттопыривает плавки, так что головка вылезает на свет божий. Пришлось перевернуться на живот. Сигла – чертовка: с виду сонная, а стрельнет глазками – с ума сойти! Хелло! Хелло, Сигла! Ставит поднос рядом, я, разумеется, лезу глазами в ее вырез – там торчком – два миленьких черненьких конуса. С трудом удерживаюсь, чтобы не запустить туда руку. А она, чертовка, чертовка! точно не реагирует на мои страдания – медленно, аккуратно ставит стакан, кладет рядом салфетку, спрашивает – что еще принести, сэр? Ну хотя бы… пепельницу!

Черт дери, так хочется ее завалить и драть, драть, драть! – но где, как? Долбаный апартеид – сразу и не допетришь, как завалить черненькую! А завалить хочется! Перевалился через бортик и бултых! – в воду. Остынь, брат, остынь.

И все-таки я ее завалил! Днем, в коридоре, ведущем из бара к бассейну, прижал мою Сиглу, не смог устоять. Она-то, она, без лишних слов, взяла меня за уд, как за узду, повела в бар, открыла дверь в подсобку, где у них напитки в коробках. Пока вела, я чуть не спустил от возбуждения, а как привела, впился губами в ее губищи! Содрал трусы! О неистовство! О ярость!

Я так натерпелся в эти пять дней бесплодного созерцания Сиглы – что кончил, едва заправив в ее щелку. Easy, easy! – только и успела крякнуть она.

И Сигла стала приходить ко мне всякий раз, когда выпадала ей свободная минутка. Неделю длилось безумие. После Нью-Йорка, после того, как я застукал свою Полиньку с этим гребаным модельером, у меня полтора года не было такой ебли – дикой, первобытной, иссушающей до дна, без остатка.

Далама обещает многое. Ему очень хочется, чтобы мы воевали вместе. Но он ошибается: мне, собственно говоря, плевать на моих бывших соотечественников, которые помогают соседней республике строить социализм. Мне плевать и на социализм, и на империализм, и на все остальное. Единственное, чего мне хочется, и хочется очень давно, еще со времен моего нищего сидения в Нью-Йорке – это потрясения. Потрясения основ. А кто будет по ту сторону фронта – мне, честно говоря, без разницы. Далама обещал мне «отборный батальон», что по нынешним меркам – очень много. Здесь другие масштабы. Здесь такие масштабы, что со своим батальоном я вполне смогу с боями пройти пару сотен километров до столицы, разогнать режим и стать триумфатором!

Интересно, что в таком случае напишут обо мне мировые и особенно – советские газеты? Что-то вроде: «Неудавшийся поэт, называющий себя Вениамином Гранатовым (на деле это ростовский недоучка Семен Махренко), сбежавший на Запад в поисках лучшей доли, стал во главе махрового (поиграют в аллитерацию, а как же!) контрреволюционного движения, продался империалистам, колониалистам и их марионеткам…» Что-то в таком стиле.

Бедная моя матушка! А ей каково в пыльном Ростове?! Пойдет за хлебом, а вслед будут шипеть: мать Махренко, мать фашиста! А у нее в руках авоська – в одной, а в другой – мелочь зажата… Как представлю – рыдать хочется. Хрясь по столу кулаком!

Далама кажется мне типом непростым – все время улыбается, скалит белые зубы, а веришь ему не до конца. А верить надо. Он собой любуется – ну так что ж – я тоже собой любуюсь. Я во все зеркала и витрины заглядываюсь на себя. В этом мы схожи.

Сейчас Далама занят вооружением повстанцев. Буры дают ему оружие, не афишируя, тайно, у них и так скверные отношения с остальным «цивилизованным» миром, который осуждает апартеид. Дался ему этот апартеид! Буров словно пустили по лезвию – им нужно и соседей спасти от коммунистов, и свой расизм поумерить. И рыбку съесть, и косточкой не подавиться.

Далама все бегает, суетится, встречается, переговаривается, а я тем временем живу в отеле на полном пансионе. Жду, когда мне дадут, наконец, лично мой, именной «калаш» и скажут: иди, Веня, спасай человечество! И я пойду. И спасу. И погибну.

Сигла словно с цепи сорвалась. Она живет в гетто на окраине Претории. Я несколько раз порывался к ней сходить – делать-то мне покуда совершенно нечего, но она категорически против – у них не принято. Впрочем, в отеле, кажется, знают, во всяком случае, я чувствую это по взглядам ее коллег. Скорее всего, донесут не сегодня-завтра по начальству и ее уволят. У меня такое чувство.

Впрочем, что стало с моей подругой – я так и не узнал. Утром мне передали от Даламы, что я, наконец, вылетаю – в приграничный городок Комати-Буш.

Там я перейду границу – в лесу оборудованы лагеря повстанцев. Там меня представят бойцам «Освободительной армии». Причем, по взаимной договоренности, моя национальность останется «военной тайной». Это мне нравится – романтично! Я предстану перед ними этаким Байроном, худым, заросшим, загорелым (а я уже успел сильно загореть, но это именно загар, еще вполне курортный, еще не брутальный, не въевшийся). Теперь у меня будет кличка «Бен», под ней я начну свою первую (надеюсь, не последнюю) войну.

Теперь самое время рассказать, как я сюда попал, – это по-своему замечательная история. Все началось с моей любви к экстремистским сборищам, которые я исправно посещал в Нью-Йорке. Отчасти потому, что делать было нечего, отчасти потому, что я втайне надеялся на что-то именно в этом духе: вдруг появится какой-нибудь вербовщик все равно куда и пригласит меня все равно за чем.

Так и случилось. Я сидел тогда в грязноватом зальчике на заседании некой «Антиколониальной Лиги». Это кучка не вполне нормальных людей, посвятивших себя борьбе за освобождение Африки от имперских амбиций Америки. То, что говорили с трибуны, я понимал с трудом, слышал только, что горячо обсуждались проблемы Уганды и Сомали. Я развалился на стуле в последнем ряду и со скептической улыбкой слушал «про сырьевые рынки» да про «дешевую рабочую силу», о которых мечтают межнациональные корпорации. Все так, – думал я, – но есть тут и одно немаловажное «но». А именно: Африку в покое не оставят. Уйдут западные корпорации, а на их место мигом на «Мигах» прилетят волшебники из страны Советов. Еще непонятно – кто из этих монстров лучше.

Правда, изложить все это я постеснялся – постеснялся своего не слишком бодрого английского. На мое счастье (или несчастье?), к концу собрания прибежала Лизбет, худенькая экстремистка, организаторша всевозможных демонстраций и пикетов в защиту Африки, Азии и чуть ли не Антарктиды. Я с ней познакомился полгода как на party у Грема Уиткинса, она была там со своей любовницей – страшенной мулаткой, губастой, да еще и наголо бритой.

Я напился. Налакался любимой La Havana Libre – rum-coca-cola[11]11
  Знаменитый кубинский коктейль «Свободная Гавана» (ром с кока-колой).


[Закрыть]. Штука коварная – вроде пьешь и ничего… А потом из тебя будто весь воздух выходит. Сидел в спальне Грема в кресле перед окном – созерцал стену соседнего дома. Обернулся – ба! – две девки лобызают друг дружку в уста! При этом руки Лизбет прямо-таки вгрызаются в аппетитную попочку мулатки. Догадайтесь с трех раз, что я тогда сделал? Вот именно! Я втесался, врезался в этот альянс, и меня приняли. Я целовал поочередно то огромные, точно срамные, губы мулатки, то тонкие, злые губы Лизбет. И, признаюсь, отдавал предпочтение именно им. Правда, длилось это недолго – кто-то захотел войти и чуть нас не застукал.

Мне нравилась Лизбет, худая, злая, пылкая. У нее и киска была такой же – злой и тесной, так что я порядком ободрался, внедряясь туда в первый раз.

Она вошла, села рядом. Полутемный зал, хриплая негритянская речь. Я, как смог, объяснил ей свои сомнения и как бы в шутку сказал – что с огромным удовольствием взял бы «калаш» и направил бы его заслуженный ствол на своих бывших соотечественников, на советское мурло, лезущее мозолистыми ручищами в самую колыбель человечества.

– Нет ничего проще, – вдруг ответила она.

И рассказала про подвиг Даламы. Оттуда, из Нью-Йорка, это казалось и романтично, и просто: есть деньги, есть люди, есть цель. Осталось все это объединить – и вперед!

Забавно сейчас наблюдать, как эти святые заблуждения повторяют мои сегодняшние товарищи – чистые мальчики и девочки, каждое утро приходящие на «чердак» на Фрунзенской и терпеливо (и нетерпеливо тоже!) ждущие моих распоряжений. Я пытаюсь их не разочаровывать – пусть жизнь сама разочарует, когда придет время.

Или вот еще – пришел сегодня прямо с улицы некий юноша, замерзший, румяный, сказал, что из самой Дании. Сказал, что «бредит» (так и сказал!) мною уже несколько лет, что хочет «калаш» и драться. А что я ему предложу? Баррикады? Подполье? Теракты? Увы.

Мои нукеры прозвали его – Гамлетом. Он битый час сидел у меня, расспрашивал, что и как я собираюсь делать, как и когда буду брать власть. Я старался себя не выдать, не усмехнуться. Я сказал ему, что давно и глубоко разочарован перспективой серьезной борьбы, но все равно – тружусь простым Сизифом только потому, что это единственное стоящее дело. А все остальное – пошлость. За моими плечами три войны, и каждая из них приносила все большее разочарование. Три войны, две тюрьмы – от войны да от тюрьмы не зарекайся!

Пусть он пройдет это сам, пусть постигнет сам, что такое тотальное разочарование. Если сможет.

Правда, что-то мне говорило в его облике, в его манере держаться, в его воинственном пафосе (у меня такого в его годы не было и в помине!), что он не постигнет. Вернее, постигнет, но совсем не так, как я. Что-то в нем было такое железное, упертое, вполне сумасшедшее, но и сильное, что я позавидовал. Ему нужен кумир, и вот кумир перед ним. И если кумир разочарует его, он найдет другого. Тут же найдет, потому что он из породы людей истовых, которые сами по себе ничего предпринять не умеют, но под чужим водительством – много чего наворотят! И не поморщатся, и перешагнут через трупы, и пойдут дальше. Лишь бы флаг впереди реял.

Но вот будет ли реять? Это очень большой вопрос. Ставлю десять против одного, что попадется моему ростовскому земляку какой-нибудь прохвост или маньяк, запудрит ему мозги доморощенной сверхидейкой (на деле – меленьким своекорыстным дельцем, на которое у самого смелости не хватает), и все кончится пошлостью. Так всегда.

Кстати (или не кстати?), визит моего земляка напомнил мне забавный случай. Года, что ли, два назад, когда я только-только вышел после отсидки, ко мне обратился известный журналист Рогов. С просьбой странной (как же я забыл?). Он позвонил, я сказался недоступным – Рогов физически мне неприятен. Он позвонил еще и еще. Опять интервью? Я в эти дни служил настоящей машиной по раздаче интервью – всем не терпелось знать, каково мне сиделось, каково страдалось. Я редко бегу возможности покрасоваться, что на экране, что в газете, но тут просто устал. Простительная слабость для пожилого человека!

Но взял-таки трубку. Мне вдруг пришла идея разговора – о телесном. Ее подал сам Рогов – грузный, с заплывшими глазками, вечно потный. Я лишь представил его на мгновенье и решил – отвечу. Расскажу, как в лефортовской камере отжимался по двести раз каждое утро, как тщательно лелеял каждую мышцу, каждый сустав. Ведь если бог (или кто там?) дал нам это разнообразие – то преступлением будет им не воспользоваться. Иначе – к чему оно? Ведь было же оно дадено, зачем-то ведь мы родились с ним! А коли дадено и родились, то это должно работать!

Именно поэтому я уважаю эстетику фашизма, по которой жизни достойны только лучшие, прекраснейшие, мускулистейшие и прочая, прочая, прочая…

У меня, например, встает, когда я вижу фильмы Рифеншталь – супер ведь сексуальное зрелище!

Но, увы! – фашизм, как и любая революция, только в самом истоке своем красив и разумен, а чуть почуяв силу – он с неизбежностью извращается, превращаясь в обычную (разве что очень жесткую, жестокую) буржуазную мораль, в которой не остается места ни красоте, ни подвигу. И тогда фашизм жиреет, потеет – и пожирает сам себя.

– Алло, Вениамин? – голос у Рогова бархатный, вальяжный.

Хорошо, что хоть не назвал Веничкой – это часто пытаются сделать многие, шапочно знакомые со мной журналисты, то ли путая меня по молодости с настоящим Веничкой, то ли льстя, то ли иронизируя…

– Да, это я.

– Извините, что отрываю, что беспокою…

Чертов интеллигент, точнее – артист, играющий в интеллигента, в буржуазные условности, – издевается.

– К делу, Рогов, к делу, – с легким раздражением обрываю я.

– Один мой знакомый, русский, хотя живет в Дании…

– Эмигрант?

– Ну в каком-то смысле, его родители туда вывезли… Так вот, он мечтает вступить в вашу партию…

– Но моя партия запрещена, вы же знаете! У меня теперь нет никакой партии.

– О, это в высшей степени неважно!

– То есть?

– А то и есть. Человек молодой, почти юноша (ишь как выразился, толстяк!). Мечтает о революции, но так – умозрительно. Россию не помнит, не знает и вряд ли когда увидит… Ему статус важен. Ну там – какой-нибудь партийный билет, с номером, и он успокоится. Будет себе дальше теоретизировать, спасать Россию и все такое прочее, но издалека, издалека…

– Он что – сумасшедший?

– Ну, как вам сказать… Не то чтобы сумасшедший, просто оторван от реальности, судьба такая… Ничего не видел толком, кроме родительских пенатов. Читает много. Вот и ваши книги очень любит, вас полюбил заочно, хочет, так сказать, приобщиться… Ведь это нетрудно, правда? Выписать ему билетик, а я перешлю, а он успокоится… Ну да – сумасшедший.

«Не хватало еще безумцам льстить…», – подумал я и сказал:

– Да ради бога. И отключился.

В каком-то смысле Рогов был ценен – он откликался на все мои книги, а его читали. Ругал он меня на чем свет, чуть не фашистом называл, но я чувствовал, что любит меня, любит. А как меня не любить?! А что ругал – это же и ценно!

Да и какой я фашист, если по большому счету. Расовые различия мне безразличны. Но сила духа и тела, бодрость, яркий солнечный свет, красота человеческого тела – это да. Да безусловное.

Утром, пока я плескался в душе, Лизбет с кем-то оживленно говорила по телефону – громко и хрипло смеялась. «Лучше б завтрак приготовила!» – не без раздражения думал я.

Я вышел, завернувшись в полотенце, застал ее у окна. Она снимала тогда студио на 18-м этаже в районе 50-х, между прочим, улиц. А что? Революция революцией, а понты понтами.

Треугольник белой ткани – трусики – едва прикрывал ее худую мускулистую попку. И мускулистая худая спина с выступающими лопатками. Раздражение мое как рукой сняло. Я подкрался к ней сзади, стянул вниз трусики, раздвинул худые ляжки и отодрал, глядя из-за ее плеча на просыпающийся внизу город. Накрапывал весенний дождь. Вот клерк в сером костюме вылез из авто и нырнул в стеклянную дверь дорогого бара напротив. Вот мамаша-негритянка толкала одной рукой коляску, а другой вела мальчишку лет пяти в пестром спортивном костюмчике. Капли дождя прочерчивали на стекле мокрые линии, слышен был легкий их шелест.

Лизбет вскрикнула, прижалась ко мне спиной, жадно впитывая мое семя. Она кончала быстро и часто, как жила – порывисто, наспех. Я медленно отстранился, поцеловал ее в щеку, в затылок, сел на кровать.

– Кому звонила? Кто звонил? – спросил.

Она развернулась, подняла с пола трусики, улыбнулась.

– Помнишь, я рассказывала тебе о летчике, о Даламе?

– Который бежал от коммунистов на самолете?

– Ну да. Он хочет с тобой встретиться.

– Где? Он что, в Штатах?

– Нет, но здесь сейчас его друг, ну, соратник… Я рассказала ему о тебе тогда же, после того семинара. Они очень тобой интересовались.

Этот Рогов – журналист до мозга костей, он умеет, пусть многословно, пусть велеречиво, уцепить суть явления (часто, впрочем – никчемного), изложить, обсосать, так что станет понятно любому идиоту. Но когда дело касается вымысла, то впору святых выносить. Впрочем, я прочел (и то по диагонали) пару его опусов, чтобы убедиться: его журнализм неистребим, тогда как его «художественный мир» – убог и неинтересен. В его книге про Мандельштама – Мандельштама не найти, ну ни единого! А вместо худого, нервного, жестокого, хрупкого – один упивающийся собой Рогов. Во всю книгу.