Текст книги "Аут. Роман воспитания"

Сомский достал из нагрудного кармана камуфляжной, засаленной донельзя куртки папиросы, закурил, пустил дым сквозь волосатые ноздри.

– А этот – нет, этот не хочет, чтобы его забывали. Чуть расслабишься, он тут как тут – ба-бах тебя по башке! А чтобы не забывал! Не нужны ни он, ни его журналистика, брат Лексей. Вот ты, как я посмотрю, еврей?

– Нет, – ответил Алексей.

– Чего боишься? Я же вижу, я ведь, Алеша-брат, тоже – полукровка, правда…

– И я полукровка.

– Вот я тебе и скажу, брат по полукрови, и без обид, пожалуйста. Почему в журналистике так много евреев? А? И Рогов твой – он ведь тоже. А?

– Не знаю.

– А я знаю. Об том еще Розанов писал, Василий Васильевич. Потому, брат, что витальны они, как Он, витальны! И за свою витальность все на свете отдадут и продадут. И сторицей окупят. Они – Его порождение, а Он – ихнее. Они друг друга и плодят. Так-то. Нет, не делай этого, не езди в Москву, не надо. Вот видишь, я живу: ни газет, ни журналов, даже телевизора нет, не берет в этих горах. Хотя Зоида иной раз по сериалам-то всплачется… А про Него ты мне больше не толкуй, нечего! Нет Его для меня, и не будет. Я сам как-нибудь, без божьей помощи.

Последних слов Алексей никоим образом не понял – про кого он «толковал» Сомскому, если он вообще ни слова не вставил в этот богоборческий монолог?

– Вона, погляди на храм божий, – Сомский вдруг развернул резким движением рук коляску и воздел длань в сторону церковных руин. – Он уже полвека так стоит и еще простоит, покуда за нас не возьмутся. А уж как возьмутся, так держись, брат! Начнут хороводы у алтарей водить, голова вскружится. Мы Ему пока здесь не шибко нужны, потому как – нас тут маловато. И редковаты мы. Он сейчас все больше по столицам шарится, там народищу – тьмы! Как соберется вся шайка кремлевская в Христе Спасителе, как начнет Ему поклоны бить и щепоть к телесам прикладывать, так и Ему веселье – помнят, значит! А чуть призабудут за своими делишками – Он им тут же в цунами явится. Ему только того и надо, чтобы о Нем помнили и говорили на всяком углу. Тьфу!

И Сомский смачно плюнул в сторону храма:

– Пойдем отсюда, тебе за огурцы приниматься пора, а мне… Я, пожалуй, ушицу сварю к обеду. Эх, выпить бы, да нельзя! Нельзя мне, алкашу старому!.. Такие, брат, дела. Но главное, запомни, заруби себе на своем полужидовском носу: никаких цунами не было! И никаких войн не было, и ничего не было из того, что ты сам лично не видел! Все это – одна только журналистика. Пойдем, толкай, Тяни-Толкай!

VI

С этого дня жизнь Алексея круто переменилась. Мягко, но весьма настойчиво хозяева впрягли его в работу. Он вскапывал, поливал, собирал, косил, стриг, носил, прибивал… В общем, занимался хозяйством под руководством Зои. С утра до вечера она буквально не давала ему присесть: то картошку окучить, то огурцы полить, то прополоть – сорняки повыдернуть, то крыльцо поправить. Он ничего из этого не только не умел, но и не представлял, как делать, и Сомский его поучал: «Лопату не так держишь! Глубже, брат Лексей, глубже! Гвоздь возьми не этот, а „соточку“. Тише ты, тише, клубнику потопчешь!»

За какие-то две недели руки Светозарова загрубели, ладони замозолились, лицо и плечи покрыл суровый загар.

– Ишь ты! – по-комиссарски посмеивался Сомский. – Расею приехал спасать! Неча ее спасать, сама как-нибудь сдохнет. Сама сгниет и отвалится. Вот здесь твоя Расея, твоя отдельно взятая родина! Где жрешь, там и срешь, а там и Расея! Ха-ха-ха!

Вечерами, когда обессилевший Светозаров садился за ужин, Сомский ставил пластинки. Оперу он уже почти не слушал, только изредка заводил неаполитанские песни да «Волшебную флейту». Все эти нездешние звуки были более чем странными здесь, в скрипучем доме с кислым запахом нищеты.

Алексей почти не вспоминал прошлого: Москва, Нью-Йорк, Копенгаген казались ему в равной степени далекими туманными образованиями, словно не бывшими никогда всерьез. С этим ощущением он свыкся, а потом исчезло и оно. Кругом него была земля, леса, поля, воды, люди. Всего этого было неискоренимо много. И все это жило без учета его, свето-заровского, мнения о себе. Жило само по себе. Он сперва растерялся, а потом и думать забыл. Ему и не хотелось ничего – он ел, пил, работал, и дни текли похожие один на другой, невспоминаемые.

Впрочем, какие-то события происходили, вроде бы и готовые оставить след в душе, но не оставлявшие. Как-то раз, к примеру, Зоя отправила его за продуктами в автолавку, приезжавшую в деревню пару раз в неделю. Фургон останавливался на песчаной площади перед заброшенным одноэтажным зданием магазина. Очередь селян выстраивалась часа за два до приезда. Зоя отвела молодого нахлебника, поставила в очередь и убежала по делам. Он стоял среди старух, баб с детьми и неопохмеленных мужиков. На него посматривали с интересом. Многие его знали, знали о том, что приехал к Сомскому какой-то. Про себя называли его «племянничком», хотя, конечно, подразумевали в нем внебрачного сына инвалида – а то с чего вдруг он приперся? Говаривали, что сын этот не абы как, а от датской принцессы; что Сомский «репортером по заграницам летал, да и надул там какую-то…», и вот теперь тот явился, не запылился. Тому, что «сын принцессы» целыми днями по черному хозяйству – не удивлялись: «батяня ему покажет, как хлеб ростят! А то у них, небось, в Дании-то – и огородов нет, все – искусственное в магазинах, синтетическое!».

– А что, Лексей, десяточку-то добавишь? – подошел к нему знакомый Кузьмич, тот самый, кто первым явился на поклон к «барину».

– Что? – переспросил Алексей.

– Говорю, на водку добавишь? А то чечены эти вконец оборзели – раньше-то в долг давали, а теперь ни-ни! Злые как собаки.

– Какие чечены?

– Как какие? – удивился Кузьмич – Продавцы. Которые на автолавке ездят. Били их, мочили в сортирах, а они русский народ все равно в жопу имеют! Черножопые, что твои тараканы – ничем их не извести!

Кузьмич победительно оглядел очередь. Очередь угрюмо молчала. Было ветрено, люди выглядывали дождь.

Алексей молчал.

– Ну так дашь на водку-то? – с похмельным раздражением повторил Кузьмич.

– У меня нет денег, – отвечал Алексей, что было чистой правдой.

– И правильно, не давай! Неча ему давать, пропойце! – заговорили старухи.

– Цыц! – прикрикнул мужик.

Отошел, сел под старую березу у крыльца.

Приехала лавка, двое мрачных чеченцев открыли фургон, начали торговать. С презрительным терпением выслушивали селян, взвешивали, брали мятые деньги, давали сдачу. Кузьмич протиснулся в начало:

– Ваха, здорово! – треснутым голосом поздоровался с продавцом.

– А! Кузьмич! Еще трезвый? Время обед, а ты трезвый, ха-ха-ха! – скалясь, рассмеялся тот.

– Да вот, как тут выпьешь! Такой народ! – воскликнул с подобострастием мужик и меленько рассмеялся. – Вот ты бы, Ваха, уважил, дал бы, как прежде, а? А я тебе в четверг все до копейки верну, а?

– Иди, Кузьмич, иди. Ты мне и так триста рублей должен, вот отдашь, говорить будем. Помнишь, я тебе что сказал? Подумал? Обещал подумать…

Ни для кого из селян их разговор секретом не был – чеченцы давно предлагали Кузьмичу купить его дом за какие-то очень ничтожные деньги, чуть не за долги. Говаривали, впрочем, что сам он хвастался – чеченцы обещали ему каждый день по бутылке водки до самой смерти… «Ишь, хитрецы какие, – будто бы признался он во время очередной пьянки своим собутыльникам, – я соглашусь, а они мне будут отравленную водку давать, чтобы я скорее окочурился! Не выйдет!» – «А я бы согласился! – убеждал его приятель. – Никаких хлопот: все знают, у кого берешь, – что ж они тебя, в открытую травить, что ли, станут?… Ты, Кузьмич, посчитай-ка лучше – столько денег тебе больше никто не заплатит!» Этот аргумент, по слухам, почти убедил Кузьмича.

– Ну что, насмотрелся на аборигенов? – встретил Алексея Сомский.

Он сидел под навесом крыльца. Дождь зарядил не на шутку.

– Народец наш – такой, другого народца у меня для тебя нет! Ха-ха-ха!

– Но ведь это ужасно, ужасно! – воскликнул Алексей.

Его явно впечатлило стояние в очереди, разговоры, чеченцы, старухи, Кузьмич.

– Ты только выводов не делай, брат Лексей, не делай. Это не Дания, это Россия, и ничего ты не попишешь, хоть по сто статей в день пиши!

– А что Дания, Михаил Иванович, что Дания?! – пылко вскричал Алексей. – Думаете, Дания – рай?! Сытая, скучная дрянь эта ваша Дания! И нет у нее ни прошлого, ни будущего!

– Как это? А твои любимые викинги? А Исландия? А Гренландия? Нет, брат Лексей, уж коли веришь в историю, то не можешь не знать о великом прошлом… Это мне простительно, поскольку я ни в какую историю не верю, а верю только в то, что вижу, слышу и обоняю. Вот здесь я обоняю дерьмо из своего сортира. Чуешь? В дождь как раз самое амбре!

Из выгребной ямы сортира, который по местному обычаю был пристроен прямо к избе, действительно пахло сильнее, чем обычно.

– Я, брат Лексей, обоняю! Я так обоняю твою Русь, что хоть нос затыкай. А тебе мой совет – не обоняй, все равно не принюхаешься. Вот вернешься в Копенгаген, и живи, брат Лексей, пока живется. Я бы вот с превеликой радостью там у тебя пожил бы. Я бы знаешь, как у тебя бы жил? Я бы каждое утро выезжал на берег, и сидел бы там в дюнах, и смотрел бы на море-океан, и радовался бы бесконечному. И никакой истории, брат Лексей, одно только мо-ре-сосны-небо. Если есть в мире абсолют, то только там. Считай, что тебе повезло, – дождь, огород поливать не нужно, пойдем вечерять, принц полудатский!..

Алексею было бы трудно объяснить, если бы его попросили, но странное смешение в поведении Сомского ясности и спокойствия, с одной стороны, и внезапной ярости – с другой, действовали на молодого человека безотказно убеждающе. Алексей, как ни пытался, понять, что творилось в душе инвалида, не мог. Не понимал он толком ничего из того, что тот внушал ему в переменчивых приступах то ярости, то безразличного балагурства. Но воля его с некоторых пор парадоксальным образом подчинялась Сомскому. Алексей безотказно работал (Сомский как-то то ли шутливо, то ли всерьез заметил, что «юный нахлебник должен же заработать себе на „обратный билет!“»), слушал музыку, которую Сом-ский неизменно сопровождал вполне музыковедческой лекцией (особенно он любил трактовать «Stabat Mater» Перголези – каждую часть, с удовольствием почти что маниакальным) и как-то само собой безоговорочно верил инвалиду во всех его постулатах. Скажет Сомский, что бог – злобный журналист, и никак иначе Алексей Создателя себе и представить не может. Заявит Сомский, что нет истории, а есть только то, что есть, и молодой человек уверится, что это именно так, а викинги, революции, одиннадцатые сентября и прочие «события» – это изобретение журналистов во главе с Ним.

Единственное, о чем он очень и почти непрестанно жалел (даже и во сне), было то, что он не мог никому рассказать о своих открытиях, о новых убеждениях своей души, как бы невзначай выработанных безразличной яростью инвалида. Ему очень хотелось поделиться с кем-нибудь, а делиться было не с кем.

VII

Уже перевалило за середину августа. Погода на Валдае менялась часто – то солнце, то дождь, то ветер. Подобным образом капризничала и теща. Она так и не свыклась с присутствием молодого гостя и ежедневно изводила и зятя, и дочь, и Алексея своими воплями. И не только воплями – она повадилась стучать клюкой из своей светелки в стену, за которой спал Алексей. Проснется – и стучит, стучит, пока не поднимется дочь и не начнет ее увещевать. Слезы, вопли, рыдания.

Как-то утром Сомский самолично въехал к Алексею, когда тот еще спал.

– Вставай-поднимайся, рабочий народ! – загоготал с порога.

Алексей сел на кровати, озадаченно уставился на хозяина.

– Был ты послушником, хорошо меня послушал, и будет тебе награда – пойдешь в мир нести свет учения эллинам и иудеям! Домой тебе пора, у нас скоро осень, грязь, холод, лучину будем палить долгими вечерами… Зимы тут страшные. Вон о прошлом годе Настену Рябцеву волки загрызли, слыхал? К подружке побежала вечерком, а серые тут как тут! Тятя, тятя, наши сети! Загрызли хищники, не смогли спасти Настену-то! Пока телефон искали, пока в Шую звонили, пока там за машиной бегали, пока ее на морозе с трактора заводили, пока ехали, дороги сам знаешь, какие… В общем и целом, истекла кровушкой Настенька. А я люблю смотреть, как умирают дети! Страшные у нас зимы! Суровые, хищные! – охнул еще раз Сомский.

Он помолчал немного, глядя в окно и прислушиваясь. Потом вздохнул:

– Впрочем, ты меня не слушай, ты мне не верь. Я про то говорю, что ты не видел. Ты только в то верь, что сам видел, слышал и обонял. В общем, пора тебе в светлую жизнь вступать, нечего тебе тут больше делать. Денег я тебе дам на дорогу. Но в долг, в долг, разумеется, – ты мне по приезде вышлешь. Да хоть «вестерн юнионом». И вот что я тебе еще скажу: огурец ты уже посадил, сына родишь еще, а вот книгу, книгу тебе надо писать.

– Книгу? – недоверчиво переспросил Алексей.

– Ну да. Жизнь ты, я погляжу, живешь необычную, вот и валяй, запиши ее в назидание, так сказать, народам древности! А напишешь, я тебе издателя найду, есть у меня парочка маргиналов – Пат и Паташон этакие. Такую, друг Лексей, ахинею публикуют, что закачаешься! Тебя с радостью возьмут, им чем безумнее – тем краше. В общем, сегодня мы с тобой пируем на прощанье, а завтра с утреца по холодку и отправляйся. Ехать тут недолго, к вечеру в Питер поспеешь, а там – уж как-нибудь.

В комнату заглянула Зоя, растрепанная и, как показалось Алексею, встревоженная. Тревога ее была не напрасной – женским чутьем она поняла, что сегодня ее инвалидный муж «развяжет». То есть напьется до состояния свинского и будет пить еще неделю, но не дольше – дольше не выдержит. Так происходило каждые полгода, потом наступало долгое затишье, пока выправлялся организм, потом потихоньку начинало нарастать подспудное возбуждение. Оно проявлялось постепенно – в жестах, словах, ритме речи, копилось долго, месяцами – и следовал новый взрыв, все рушилось и начиналось сызнова.

Зоя смирилась с этим ритмом. Единственным ее опасением было то, что очередной взрыв станет для Сомского и последним.

Хватаясь, как и всегда в таких случаях, за соломинку, Зоя с самого утра готовила праздничное угощение – чтобы все пожирнее, чтобы алкоголь не сразу и не весь пускался по жилам Сомского, чтобы пощадил его, чтобы утомил и усыпил его сытный обед. Наварила борща, не пожалела денег на большой кусок свинины, нажарила картошки на свиных же шкварках, наквасила, насолила, наперчила… Весь стол уставила, зная, впрочем, что муж ее, когда пьет, то почти и не закусывает, что почти все это придется скоту скормить, но все же.

Поначалу казалось, что на этот раз все сойдет без особых последствий: Сомский пил мало и степенно – тянул глоточками из рюмки, словно смаковал. Зоя радовалась и все подкладывала мужу то кусок мяса, то жареной картошки… Она, хоть и прожила с Сомским уже без малого двадцать лет, но ведать не ведала, что он, отлучаясь в туалет, отхлебывал там из горлышка припасенной заранее бутылки водки. Алексей не пил вовсе.

Когда перешли к чаю, в открытые окна со стороны озера донеслись звуки выстрелов – нестройный залп. Алексей вздрогнул.

– Не боись, братан! – засмеялся Сомский. – Сезон открылся. Мужики на тягу вышли.

– На что?

– На тягу. Тургенева не читал!? Вечером утки, покормившись, улетают с озера, тут-то их и бьют.

Еще залп, и тишина.

– Ну-ка принеси мое наградное оружие! – сказал Сомский Зое неожиданно строго.

Та послушно пошла и вернулась с ружьем – обычная духовушка, как в тире. Алексей, впрочем, ружья видел только в кино да на витринах магазинов и всерьез счел, что это – настоящее.

– А вот мы тоже сейчас покажем! – воскликнул Сомский. Он был очень пьян, но Зоя не верила, думала – придуривается.

– Вези меня, братан, на утиную охоту! – объявил инвалид, когда Алексей вернулся из туалета.

Сомский воспользовался отлучкой гостя – переломил ствол и зарядил ружье перчинкой, выловленной из борща.

Они выкатились на тропинку, которая от крыльца заворачивала за угол избы и оттуда прямиком по пологому склону спускалась к Голове. Вдоль дальнего берега стояли охотники наизготовку, вперив взоры в озерную осоку, из которой должны «тянуться» утки. Вот одна вспорхнула, быстро набирая высоту, и сразу несколько выстрелов ей навстречу – мимо! Еще несколько – вслед – опять мимо! Сомский захлопал в ладоши и зычно загоготал:

– Э-э-гей, мазилы херовы! Вот я покажу, как надо!

Мужики как один повернулись к нему. Даже издалека было видно, как они недовольны. Но тут же из зарослей вспорхнула еще утка, и еще. Целый залп встретил их, и первая нелепо кувыркнулась, сомлела, повалилась на гладкую воду.

– Давай, давай, плыви, мужики! Ну, кто быстрее! – кричал инвалид.

Они миновали половину склона, как произошло непредвиденное. Алексей немного отвлекся, отпустил руку, которой держал коляску, а та уже так разогналась, что удержать другой рукой он ее не сумел и отпустил вовсе. Инвалид мчался вниз напрямки, громыхая по кочкам… И вдруг вывалился! Но не упал, а выпрямил ноги и побежал… Алексей сел в изумлении. Сомский бежал лихо, сначала рядом с коляской, потом чуть приотстал, бежал до самого берега, и дальше. Коляска подпрыгнула, рухнула в воду, а за ней рухнул и Сомский – туча грязных брызг. Единственное, что он успел сделать во время внезапного обретения ног, – бросить ружье еще на берегу.

Мат, хохот, выстрелы, снова хохот, снова мат.

– Ну ты и спринтер, Михалыч!

– А здорово ты нас надувал!

– Вылезай давай, что сидишь, как русалка?!

Мужики оставили свои позиции, прибежали, сгрудились на берегу рядом с сидевшим в грязно-коричневой воде Сомским. Примчались и собаки, прыгали по берегу и истошно лаяли.

– Это точно – русалка, вашу мать! – Сомский ухмыльнулся и попытался подняться, но безуспешно.

Сел обратно, достал из нагрудного кармана фляжку, отпил, поморщился.

– Собак уберите, уроды! – прохрипел. И добавил: – Долго я тут сидеть буду?

Собак кое-как уняли, двое мужиков в болотных сапогах пошли вызволять инвалида. На руках вынесли его, усадили в коляску.

– Вот так, вот так, – бормотал пьяный Сомский. Сверху по злополучной тропинке к нему уже сбегала Зоя, в руках несла старое одеяло.

– Че бежишь? Ничего со мной не случилось, – крикнул навстречу ей инвалид. – Домой иди, охота тут – бабам не место!

Но Зоя пробилась сквозь мужиков, укрыла мужа убогим одеяльцем и уже взялась за ручки коляски, чтобы везти его домой.

– Уйди же, сказал тебе! Неча тут делать! Я охотиться буду! – грубо отпихивал ее Сомский.

Она нерешительно постояла, обводя взглядом мужичков, словно ища поддержки. Но поддержки не было, мужички забавлялись.

– Лексей, божий человек! – проворочал языком инвалид. – А куда ты дел вверенное тебе оружие? Ну-ка принеси.

Светозаров-младший поднял ружье, подал Сомскому.

– Вот так, вот так! Ну, мужики, не смею больше задерживать! Я тоже хочу пострелять.

– Смотри, только всех не перебей, а то нам не достанется! – и мужички, посмеиваясь, стали расходиться, забирая собак.

Как раз с шумом взлетела из ближних зарослей жирная утка, прямо над их головами, и потянула к лесу. Сомский вскинул ружьецо, раздался еле слышный хлопок, и ядрышко перца, пролетев метров десять, упало. Утка скрылась за деревьями.

– Фу, черт! Не тот калибр, сирота ты датская, не тот! Са-авсем не тот! – Сомский отбросил духовушку. – Не беда, у нас есть тайное оружие!

Взлетели сразу три утки.

– Ба-бах! Ба-бах! Ба-ба-ба-бах! – истошным залпом заорал инвалид, целясь указательным пальцем.

Крик его был такой силы, что залаяли собаки не только на берегу, но и в деревне.

– Ты чего орешь! – зашумели мужички, – Охоту испортишь!

– Ба-ба-ба-бах! – было ответом. – Я, мужики, есть пацифист, вегетарианец и врожденный онанист!

– Пиздюлей бы тебе отвесить, вегетарианец! – охотники, не на шутку разозлившись, снова двинулись к инвалиду.

– Выручай, брат Лексей, гони! Гони что есть силы! Светозаров развернул коляску и посеменил вдоль берега. У дороги к нему присоединилась Зоя, вместе они дотолкали Сомского до дома. Инвалид уже крепко спал, уронив голову на грудь. Его втащили в комнату, переложили на кровать, и Зоя стала стаскивать с него мокрую одежду.

Алексей ушел к себе, собрал сумку, лег, глядя в темнеющее окно. Инвалид намеревался отправить его завтра, – это все, что он знал. На чем, когда, как? – непонятно. Денег у него ни копейки, только сумка с более или менее грязным барахлом и паспорт.

Сомский храпел за стеной, да никак не могла угомониться по хозяйству Зоя. Она-то очень хорошо знала, что как раз завтра и начнется самое для нее и для мужа страшное – похмелье. Оно будет длиться не день или два, а две-три недели. Несколько раз, бывало, приезжала «скорая» из Валдая и фельдшер Николай (в деревнях его прозвали «Ну-ка-лай» за неразборчивую дикцию – он не говорил, а словно лаял) ставил инвалиду капельницу, беря с Зои за это литр водки с закуской. Выпивал тут же, на крыльце, неспешно, покуда раствор заливался в инвалидовы вены. Как он потом исполнял свои фельдшерские и по совместительству водительские обязанности – одному богу известно. Пока капало, Сомский просил Зою сидеть рядом – его забирал целиком страх смерти. Потом он вспоминал об этом страхе, о дикой, первобытной силе этого страха с удивлением и сознавался сам себе, что именно этот испытанный им в тяжкие дни выхода из похмелья страх и привязывает его самым бесстыдным образом к жизни.

Ночью пробудившийся на несколько минут Сомский велел Зое налить ему полстакана водки и еще вызвать Ну-ка-лая. Выпил, снова заснул. Утром Зоя сбегала на почту, позвонила фельдшеру.

Ну-ка-лай прикатил – еще не было девяти. На столе его ждала бутыль самогона и вчерашняя картошка с грибами.

– Че, опять? Зоя кивнула.

– Я тогда это, я тогда ему враз вколю-вколю, чтоб попасть-попасть, – пролаял тот.

– Не надо! – раздался неожиданный бас Сомского. – Налей-ка лучше полстакана. Ну и себе. За с добрым утром мы с тобой, лающий коновал, выпьем!

Ну-ка-лай пожал плечами, налил по полстакана мутной жидкости и протянул один Сомскому.

– Ты бы меня приподнял, брат медицинский!

Приподняли, положили за спину подушки. Сомский выпил самогон залпом, после чего быстро-быстро, лихорадочно заговорил:

– Вот, пока я не отрубился, слушай. Отвезешь парня до города, поймаешь ему машину до Питера, понял? Спрошу с тебя по всей строгости закона, если не сделаешь! Ты меня знаешь. Ему позарез сегодня в Питер нужно, понял?

Фельдшер кивал.

– Все, теперь ступай жри картошку, а мне, Зойка, слышишь? – мне Лешу позови…

Язык инвалида уже заметно заплетался, энергия свежего алкоголя начинала иссякать.

Алексей вошел в комнату опасливо, он решил, что Сомский кончается, иначе откуда бы здесь взялась машина с грязно-красным крестом на дверце и этот лающий фельдшер в застиранном белом халате.

Сомский нетерпеливо поманил его пальцем:

– Садись, брат Лексей, присядь на дорожку.

Алексей сел, мучительно выискивая на лице Сомского признаки скорой смерти. Но ничего такого – лишь воспаленный взгляд да всегдашняя щетина…

– Во-первых, возьми деньги, думаю, на билет хватит, – он достал из-под подушки замусоленную купюру в пятьсот евро. – Не хватит, вот телефон моего кореша в Питере, Толика Мухобоева. Я, брат, книжку написал о своих международных приключениях, в Питере издал, вот кое-какой гонорарец выдали, смешной, но все же. А бабки ты мне верни, перешли как-нибудь, я тут свой адрес указал, ты уж не потеряй… Впрочем, верю тебе – ты инвалида не обманешь.

Сомский затухал, его начинало мутить, он крутил головой, пытаясь не потерять связность речи.

– Беги отсюда, брат, беги и не вздумай возвращаться. Не нужна тебе ни журналистика, ни Россия – поскольку жизнь одна. А Россия без тебя как-нибудь обойдется. Я, брат, и сам бы в Америку поехал, да вот, – Сомский кивнул на свои ноги, – какая уж тут Америка, брат! Жить страшно, да и помирать тоже. Потому живи, пока живется в своей сытой тюрьме, и ни о чем высоком не помышляй. А помирать станешь – помирай. Впрочем, ты долго жить будешь, вижу. Ничего – привыкнешь как-нибудь, принюхаешься. Сомский остановился, собираясь с мыслями, и опять закрутил головой – кажется, намереваясь блевать. Но удержался, продолжил напутственное слово:

– Знаешь, чем займись? Как есть свою жизнь опиши, по пунктам, репортажем этаким. Ты это сумеешь, знаю, ты человек без искусства… Так напишешь, что я, читаючи, со смеха загнусь… Брось о судьбах вонючей родины думать, садись писать, и мне присылай, присылай, не стесняйся старика Сомского!.. А лучше не так, не книгу, ну ее, книгу, к чертям собачьим! Много книг, дышать от них тяжело, пыль от них одна! Ты лучше по столярному делу ступай. Ты говорил, что воспитатель твой – столяр… Самая, брат, хорошая профессия. Не с людьми, с деревом. А то – с камнем… Один умный мудрец сказал, что все пути одинаковы и ведут в никуда… Понял? Так вот: если есть у пути сердце, он – хороший путь, а нет сердца – нет от него толка. Никакого, брат Лексей, толка. Путь себе выбери такой, с сердцем… А впрочем, не понять тебе, это я так, к слову…

Инвалид опять перевел дух и огромным уже напряжением закончил:

– Короче, езжай, меня не забывай, ты для меня, да и для Зойки, прости за высоко-парнокопытность – почти как сын родной… В общем, дай обниму…

Алексей наклонился к инвалиду, и тот слабо, одной рукой похлопал его по плечу:

– Ступай…

Алексей уже ступил за порог, как услышал почти шепот:

– Нет, постой-ка. Налей полстаканчика, сил моих больше нет…

Светозаров послушно налил самогона, протянул Сомскому. Тот медленно выпил, изрядно оросив и грудь. Глаза его на мгновенье загорелись, ожили…

– Все, теперь ступай. Gracias a Dios que hemos sali-do de estas honduras[10]10
  Слава Господу, что нам удалось выбраться из этих глубин! (исп.). Во время своей четвертой экспедиции в 1502 году Христофор Колумб попал в сильнейший шторм. Кораблекрушения удалось избежать, и когда, наконец, корабли бросили якорь у берегов Америки, Колумб и произнес эту фразу, от последнего слова которой honduras (ондурас – глубины) и произошло название современного Гондураса.


[Закрыть]!

…и потухли, закрылись.