Текст книги "Аут. Роман воспитания"

– О, не волнуйтесь, мистер Светозароф-ф (он специально и отчасти даже сладострастно произносил это двойное немецкое «ф»), таким образом мне легче понять, что происходит в вашей семье… Будьте уверены, как только я пойму все в ваших с Алексеем взаимоотношениях, я позову постороннего переводчика. Мы еще только в начале пути, мистер Светозароф-ф. Долгого пути.

– Скажите, – откровенно спросил я, – мой сын – шизофреник?

– А что такое шизофрения? – как-то плотоядно даже рассмеялся доктор Строус. – Никто в целом мире этого не знает. Назовите как хотите – шизофрения, паранойя, аутизм, – и вы ни на йоту не приблизитесь к разгадке психики вашего сына. Будем работать. Меня сейчас более всего интересует, знает ли Алексей тайну своего рождения, и если да, то кто ему ее рассказал?

– Да мы с женой и рассказали, он пристал к нам чуть ли не с ножом к горлу.

– Понятно, – с довольным видом произнес доктор Строус. – А часто ли ваш сын говорит о своем желании убить кого-нибудь? Нет, нет, вы не волнуйтесь, – всплеснул он руками, увидев мое крайнее удивление таким бестактным вопросом, – это все в порядке вещей! Всех людей, поверьте, всех посещают такие желания. Это желание столь же естественно, если хотите, как жажда и голод! Но в данном случае речь о вашем сыне.

– Да, – ответил я скованно, вспоминая свои нечастые разговоры с Алексеем, – иногда он вдруг заводит речь о том, что людей слишком много, что необходима одна очень большая, мировая война, чтобы, так сказать, проредить народонаселение…

Мне, не скрою, с трудом далось это признание, но ведь оно было чистой правдой.

– Очень интересно, – сказал, но уже как-то уныло, доктор Строус. – А убить кого-нибудь конкретно, из каких-нибудь очень гуманных соображений, с тем чтобы сделать этому… этой… м-м… так сказать, жертве, скажем так… добро, таких разговоров не было?

– Я не припомню, доктор. Алексей ведь такой замкнутый. Из него, когда он не хочет, слова не вытянешь!

– А может быть, он кого-то обвиняет в гибели своей сестры? Себя, например, или же, простите, вас?…

Этот его вопрос был для меня полной неожиданностью. Так вот в чем может быть дело! Возможно, мы напрасно сказали ему о смерти девочки?

– Он вполне может приписать эту вину себе, – пояснил доктор Строус свою мысль, – и попытаться как-то искупить ее. А искупление может принять самые разные и, поверьте, порой очень неожиданные формы. Обо всем этом мы поговорим на следующем сеансе, мистер Светозароф-ф, а теперь, простите, меня ждет другой клиент.

Вот ведь сказал: клиент, а не пациент, и этот факт меня как-то успокоил. Не знаю сам почему. Но мне показалось, что все еще не так страшно и запущенно, что доктор Строус поможет. Я вышел из кабинета, спустился на первый этаж и застал Алексея задумчиво стоящим над чашей фонтана. Уж не сварит ли он и этих рыбок? – подумалось мне.

IV

Мы испугались, когда Люся как-то вечером, проходя мимо комнаты сына, услышала его голос. Он с кем-то разговаривал. Он кричал кому-то: я не маленький, я не маленький!

Люся вбежала в комнату и застала Алексея на подоконнике, на самом его краю – еще чуть-чуть, и он бы свалился. Упав с такой высоты, он, конечно, бы не разбился насмерть, но мог и поувечиться. Сломать руку или ногу, а может, и позвоночник… Мы сперва не хотели говорить об этом доктору Строусу, но утром следующего дня за завтраком Алексей сам (что было очень редко, обычно он молча ел свою яичницу с беконом и уходил к себе наверх) разговорился. Во-первых, он упредил наши расспросы, сказав, что спорил с подоконника с «негром», который смеялся над тем, что он маленький. Соврал, конечно, я специально проверил: дорожка, на которой мог бы стоять и издеваться над нашим сыном этот гипотетический «негр», была так далеко, что их разговор слышала бы вся улица. А за ограду этот псевдонегр проникнуть никак не мог, не нарушив сигнализации.

Во-вторых, наш сын заявил, что он хочет уйти в монастырь. Это уже было что-то новенькое. Я и сам заметил, что он любит рассматривать репродукции с религиозными сюжетами и в редких речах его порой проскальзывало слово «ангел». Не «бог» и не «дьявол», а именно – «ангел».

Мы еще вспомнили после этого случая с подоконником, что Алексей пытался выяснить, где теперь обретается его нерожденная сестра, не попала ли она в рай. Откуда у него это? Мы с Люсей вполне нерелигиозные люди, и наши родители, и мои, и Люсины, были стопроцентными материалистами. Я так даже и ради любопытства Библию ни разу не открывал. От Матфея только прочел Евангелие, чтобы знать, чем оно от Булгакова отличается. Хотя не исключаю, что здесь, в Америке, придется и остальное прочесть. Я слышал, что американцы много более религиозны, чем русские, как ни странно. Хотя ничего подобного я пока не замечал – ну ходят по воскресеньям в церкви, ну так это для них все равно что клуб.

– Может, ему ангелы мерещатся? – ради шутки предположил я, когда сын ушел из-за стола.

– Надо поставить решетки, – ответила практичная Люся.

Потом, на очередном сеансе у доктора Строуса, разгорелся дурацкий спор о том, можно ли называть негров неграми или только афроамериканцами. По мне, если постановила вся Америка говорить «афроамериканец», значит, так и должно быть. Я не против, я не расист, хотя более бестолковых существ, чем эти «афроамериканцы», я в Америке не видел. Ну, да не мне и решать. Я в последнее время вообще их редко вижу, я с ними не сталкиваюсь. Разве что в магазине какая-нибудь чернолицая уборщица извинится, орудуя поблизости шваброй. Или на улице мелькнет в окне автомобиля что-то похожее… Служанка, кухарка и садовник у меня – все из Мексики.

Ну а потом был дикий случай с полицейскими. Черт знает где, на Брайтон-Биче, пропала девочка, Софья Магидович, а полиция нагрянула почему-то к нам. Выяснилось, правда, что в день ее исчезновения Алексей был в этом ужасном Брайтон-Биче, как он сказал – «на экскурсии». И даже познакомился с этой несчастной девочкой… Ну и что?

Больше всего я боялся, что журналисты раздуют эту историю и это отразится на моей карьере. Но пронесло. Алексей вел себя настолько безупречно, что даже тени подозрения ни у кого не вызвал. Да и смешно было подозревать в этом щуплом подростке убийцу. Тем более он сам сильно сокрушался, что не смог послушать и посмотреть кассеты с Высоцким, которые дала ему эта Софья. Все пришлось вернуть ее матери.

Странное, скажу я вам, это новое его увлечение. Я всю жизнь был вполне равнодушен к Высоцкому, его стихи считаю верхом безвкусицы, а уж о голосе и музыке и говорить нечего. Единственное, что я более или менее приемлю в нем, так это его роли в кино. Глеб Жеглов, белый офицер, таежный «коммерсант» – это все сыграно достаточно убедительно. Но не более того.

Гораздо больше уважения вызывает во мне Александр Галич. Но и тут я шел и иду против этого пафоса шестидесятников. Мне смешны их рыдания по поводу утерянной свободы. Никакой свободы в России, по моему глубочайшему убеждению, никогда не было и не будет. Это такая страна, такой народ. У него если свобода – то дикая, как при Ельцине, а если несвобода, то тоже дикая, как при Сталине или этом их новом кумире – Путине. И если вам выпало несчастье (о чем, кстати, и Пушкин говорил) родиться с умом и талантом в этой стране, то всеми правдами и неправдами бегите из нее. Чем скорее, тем лучше.

Однако этих своих убеждений я Алексею привить не сумел, как ни старался. Сколько помню, я всегда ему указывал на проявления российских безобразий: на плохо сделанный автомобиль, на нищету русской деревни, на пьяного слесаря, чинившего у нас кран, на вора-гаишника, на все, на все. Он же молчал, казалось, соглашаясь, но оказалось – вовсе нет. Читал ночами какие-то русопятские брошюрки, чуть ли не «Протоколы Сионских мудрецов», давал деньги уличным попрошайкам, а на уроках истории, к удовольствию учительницы Елены Алексеевны, сетовал на утраченное величие России. Обещал его, величие, вернуть, когда вырастет. И теперь – вот, Высоцкий этот.

Мы испугались полицейских не на шутку, и хотя у Алексея было алиби – он вернулся домой в тот вечер не поздно, и вернулся совершенно спокойный, так не ведут себя даже матерые убийцы, не то что школьник, – все же мы решили не говорить ничего об этом доктору Строусу. Однако он сам спросил, прочитал, очевидно, в газетах. Я густо покраснел, а он меня успокоил:

– Не волнуйтесь, мистер Светозароф-ф, разные бывают совпадения. Я никому ничего не скажу про нашего маленького клиента.

И только я начал успокаиваться, добавил:

– Кстати, полиция была и здесь. У меня. В этом кабинете. Я сказал, что Алекс страдает легкой, самой легчайшей, уверяю вас, формой аутизма и ни о каком маньяке в его лице речи идти не может. И просил, настоятельно просил, и, кажется, убедил их, чтобы они не давали журналистам раздуть этот скандал. Во имя здоровья вашего сына просил.

– Не знаю, как вас и благодарить, доктор Строус! – воскликнул я.

А чем, кроме повышенного гонорара, я мог его отблагодарить?!

Стоит ли говорить, с каким легким чувством мы улетали из Нью-Йорка в Сан-Диего!

Я категорически запретил Алексею одному покидать пределы виллы, нанял ему учителя, да и в доме всегда находились люди, которые за ним присматривали. А он особенно никуда и не рвался. Слушал свои кассеты, достал-таки их, раздобыл.

Надо сказать, что как я ни сопротивлялся заводить знакомства со своими бывшими соотечественниками, в Сан-Диего все же пришлось. Здесь довольно большая русская колония, а иные из ее обитателей работали в моей фирме, часто под моим началом. Однако я держался с ними отстраненно, никак не провоцировал сближения, ну только разве что в самых необходимых случаях. Одним из таких и было маниакальное желание Алексея слушать Высоцкого и Галича. Мне пришлось уступить, памятуя заветы доктора Строуса. Пришлось поддержать знакомство, но право, самое, так сказать, легкое и необременительное с одним эмигрантом, не буду называть его имени. Несколько раз я с ним ужинал и пару раз приглашал его домой, и он о чем-то беседовал с Алексеем, а потом несколько раз передавал ему через меня эти самые кассеты. Как он говорил – в подарок. А что я мог поделать?!

Зато Алексей видимым образом успокоился, такая малость – кассеты – сыграла в этом свою роль. Однако я не знал, что кассеты продолжат играть и дальше. А откуда мне было знать?!

Мы летали с ним в Нью-Йорк к доктору Строусу, я совместил тогда свою командировку с этим визитом. Я долго готовился к встрече и, надо сказать, правильно сделал. Я не сказал ничего лишнего, только от души порадовался тому, что Алексей теперь нашел себе занятие по вкусу: он слушает музыку, отчасти и хорошую музыку (почем доктору Строусу было знать, хороша ли музыка Высоцкого или Галича?), и даже вернулся к рисованию. Насчет последнего занятия я, конечно, соврал, но Алексей, который сидел рядом, ничем меня не выдал. А если бы даже и выдал, я бы всегда мог отвертеться тем, что мне показалось, что я видел, как он рисует… Ну что-то в этом роде, короче. Я ведь ничем не рисковал, правда?

Как раз прилетев из Нью-Йорка, я впервые узнал, что Люся мне не совсем, так скажем, верна. Она-то винила во всем мою неистовую, как она выражалась, работу, говорила, что ей до безумия надоело оставаться одной, в то время как я мотаюсь по Штатам или сижу в своей фирме. А я думаю, что она просто меня никогда не любила. И замуж за меня вышла «из любопытства», как она сама мне говорила во время наших частых ссор еще в России.

V

Мне очень не хотелось об этом говорить, но, видимо, придется, а то вдруг меня как-то совсем не так поймут. Мне Люся досталась с таким боем, что трудно поверить. Такое бывает только в очень романистых романах, прямо как у этого, у Достоевского, хотя не люблю я его, архискверного (тут прав Ленин).

Я встретил ее на вечеринке у своих друзей и влюбился, что называется, с первого взгляда. Вот прямо как вошел в комнату, так и влюбился. Даже шарахнулся, как от удара, от ее взгляда, даже попятился. Что, конечно, для моих приятелей не осталось незамеченным.

Я осаждал Люсю, как крепость. Три года не давал ей проходу, стерег у дверей общежития (она тогда жила в общежитии), стоял у дверей аудиторий, где она слушала лекции, провожал ее вечером и встречал утром. Я почти забросил учебу, благо она мне давалась легко.

Был даже такой эпизод, что вроде и вспоминать стыдно, но в результате именно он оказался решающим. Летом Люся в очередной раз сказала, что у меня никаких шансов нет, и уехала с друзьями в поход на байдарках. Вернее, сказала, что с друзьями. Я спросил – куда, она простодушно ответила: в Мещеру, на Бужу. Речка так называется.

И уехала, не соврала: я сам видел, как она с рюкзаком на плечах выходила из общежития, я за углом стоял и смотрел. Какой-то парень, по виду однокурсник, ждал ее у подъезда, и тоже с рюкзаком и огромным тюком – байдаркой. Погрузились в троллейбус, уехали.

Я же помчался в магазин, купил карту, нашел эту дрянную Бужу (она, кстати, и впрямь оказалась дрянной). Купил рюкзак, ну и что там полагалось – хлеб, вермишель, чай, сахар, тушенку. Спички, спички забыл!

Вечером я уже ехал на эту треклятую Бужу, ехал долго, далеко. Оказалось, чтобы попасть на нее, нужно было сделать пересадку в неких Черустях. Но когда я доехал до этих вонючих в прямом смысле Черустей (там один сортир пристанционный чего стоит!), электричка на эту мутную Бужу ушла, а следующая была только утром.

Как-то я перебился ночь, в холоде, а днем добрался до этой гнилой Бужи. Коричневая, почти черная речка течь-то текла, но куда отправились мои туристы, вверх или вниз по ней, я не знал. Логически – конечно, вниз, туда плыть легче. И я пошел вдоль берега. Сразу же начались мерзкие мещерские леса. И с ними – комары. Было начало июня, самое комариное время. В несколько минут мое тело и кисти рук и все места, которые я по неопытности оставил открытыми, сделались сплошным зудящим волдырем. Но я шел. Я натянул на голову майку (слава богу, взял с собой лишнюю), оставив только щели для глаз, а руки втянул в рукава куртки. Было невыносимо жарко, хотелось пить, есть, но я не останавливался, я шел. Я высматривал места, где могли бы укрыться в этом аду туристы, но никого не видел.

Может, это была ее очередная шутка насчет байдарочного похода? Может, они с тем человеком меня разыграли, а сами поехали к нему домой? Началось время отпусков и дач, родители его уехали, квартиру оставили, вот они и воспользовались. Ведь сейчас сессия, как они могли уехать, когда как раз начались экзамены? Чушь! А я поверил! Они валяются сейчас на пропотевших от секса простынях, они любят друг друга, а я один, в аду, истязаемый комарами, жаждой и усталостью, – я, который никогда в своей жизни не ходил ни в какие походы! – иду черт знает куда!..

Остановился, сел. Надо подумать. Давай, Миша, сделаем так. Сегодня я уже не успею вернуться в Москву, и, следовательно, день потерян. С другой стороны, я смогу пройти еще пару-тройку часов. Сейчас разведу костер, вскипячу воду, заварю чай, перелью во флягу, поем, попью и пойду. Не могли же они так далеко уплыть. Или могли? С одной стороны, эта гадкая Бужа почти не петляла, ландшафт-то в Мещере низкий, без особых преград, и мне было легче, мне не приходилось слишком петлять вместе с рекой. С другой стороны, они могли уплыть очень далеко. И будет страшно обидно, если я дойду до какого-то места, не увижу их, решу повернуть, а окажется, что они были всего-то в ста метрах ниже… Нет, с точки зрения математики у меня почти не было шансов их найти. Один лишь шанс оставался – чисто достоевский.

Костер не разжег – спички, повторю, забыл. Подошел к реке, вода была совершенно черной, это, видимо, от почвы, здесь же торфяники, подумал я с тем только, чтобы логикой преодолеть свое отвращение к Буже и напиться из нее. Напился. Достал хлеб, открыл банку тушенки. Съел. Полегчало, но комары тоже попользовались моим отдыхом, и еще как!

Быстро собрался, замотался в тряпки, пошел дальше. Это были совершенно пустынные, почти даже без тропинок, места. А уж о деревнях и селах и говорить нечего – их не было и вовсе. На мое счастье, я заметил – редкая удача! – на середине реки лодку-долбленку и в ней мужика с удочкой. Он стоял там так тихо, что я бы ни за что не обратил внимания на него, если бы не оступился в яму с болотной жижей. Оступился, выругался, огляделся и увидел его.

– Скажите, пожалуйста, – предельно вежливо начал я, боясь, что мужик не ответит, что испугается меня и уплывет, – вы не видели тут байдарку? Я отстал и ищу туристов на байдарке.

– А тама были с утра, – махнул мужик вниз. – Может, и тама еще.

И замолчал, боялся рыбу распугать, не иначе. Неужели в этой черноте есть рыба?

Ну хоть какой-то шанс. Спросить, сколько волочиться до этого «тама», я уже не решился. Однако сил прибавилось, зашагалось резвей. Потом, правда, пришлось опять сбавить шаг – пару раз я чуть было не наступил на змею. Потом и река, сука, начала петлять, что было совсем некстати.

Я прошагал так часа еще три, с остановками, разумеется. И вдруг услышал вдали голоса. Или мне показалось? Я остановился, прислушался. Чертово сердцебиение мешало слушать. Чу, опять голоса. Радио, что ли? А чего я стою, надо идти, все равно ведь если кто-то там есть, то он будет на берегу, возле реки.

И точно, на другом берегу я увидел первым делом дымок костра, затем поляну, перевернутую байдарку на ней, а дальше, у опушки, – палатку. Они тут вдвоем, никаких сомнений, – сжалось мое сердце. А может, и не они?! – всколыхнулось последней надеждой…

…И угасло: Люся сидела спиной ко мне у костра и помешивала ложкой в котелке. На голове ее была плотно повязанная косынка, но одна каштановая прядь выбивалась сзади. По этой пряди я ее и узнал.

Теперь передо мной со всей очевидностью встал выбор: что делать, коль скоро я довел это безумное мероприятие до логического конца? Переплыть реку и явиться пред ясны оченьки полюбовничков? Затаиться на этом берегу и подсматривать, теша свои мазохистские задатки? Или вернуться на станцию?

Третий путь я отверг сразу: нет уж, я не буду настолько гордым! Заодно нарисовался и план действий, счастливо сочетавший в себе оба первых. Я останусь пока здесь и буду следить за ними, а как надоест, то либо переплыву сей Рубикон, либо вернусь.

А комары? А палатки нет? А спички?

Ничего, что-нибудь придумаем.

И я остался. Нашел место посуше, сделал некое подобие шалаша на пригорке, но так, чтобы меня не могли видеть с того берега. Я и костер сложил, небольшой, за пригорком, чтобы не увидать им. Огонь я решил добыть ночью: переплыть реку и стащить головешку из их костра.

Все приготовив, я наконец приступил к главной задаче текущего момента – к вуаиеризму. И сразу же удача! Солнце стояло еще довольно высоко и ярко освещало свежую зелень на их поляне. Люся доварила свое варево в котелке, залезла в палатку и долго там копошилась. Сердце мое отчаянно билось. Вот она вылезла из палатки совершенно в чем мать родила, только на плече полотенце. Подбежала к реке, спрыгнула на крохотный пляжик, сбросила полотенце, и я впервые увидел ее голой. Ослепительно голой, такой, какой я больше никогда ее не видел во всю мою с ней совместную жизнь.

Впрочем, это продолжалось лишь краткое мгновение. Даже солнце не успело наиграться на ее смуглой коже, на ее розовых сосках, на ее восхитительных округлых плечах и томительном изгибе ее бедер. Комары, которым было плевать на прелести, тут же атаковали Люсю, и она шумно нырнула в черные воды Бужи. Быстро, по-мужски, пересекла реку и приткнулась к моему берегу. Но из воды не вышла. Только лицо подставляла солнцу. В пяти шагах от меня.

Мне бы спуститься, заговорить, сказать: здравствуй, это я. Видишь – приехал. Но я продолжал сидеть в своем убежище, отмахиваясь от кровососов. Я видел теперь лишь ее профиль – остальное скрывал берег. Потом вдруг заметил и его, он, оказывается, был в лесу и вот вернулся, таща за собой ствол сухой елки. «Запасливый, – подумал я, – добытчик».

– Юсь, ты где? – негромко произнес он.

Он и называет ее по-своему. У них уже так все далеко зашло.

Она встала во весь рост и помахала ему рукой:

– Я здесь! Будешь купаться?

– Не, жрать хочу, какой купаться!

– Я сейчас, я уху сварила, будешь?

– Еще как!

И Люся поплыла обратно. Вышла этакой русалкой нездешней, взяла полотенце и побежала к дружку своему, как была, бесстыдно голая, вытираясь на ходу. Обняла его, поцеловала – жарко, жарко поцеловала!!! – и юркнула в палатку:

– Иди сюда.

– Иду.

Он сел на траву возле входа, снял сапоги, куртку, майку и полез следом. Я чуть не взвыл.

Пока они занимались походной любовью, я сходил за едой в шалаш, открыл еще тушенки, съел. Хотелось пить, но я пока держался. Вообще-то позиция у меня была довольно удобная, ничто не загораживало вида, и если бы они захотели плыть дальше, я бы сразу это заметил. Но пока ничего не говорило о таком намерении, им было хорошо и так. Еще бы.

Ночью, когда они наконец угомонились, спели все свои мудацкие песни, исчезли в палатке и затихли, я отправился за огнем. Разделся, взял полотенце, поплыл, держа его над головой, приплыл и крадучись подошел к затухающему костру. Головешек не было – одни угли. Пришлось плыть обратно, брать порожнюю банку из-под тушенки, возвращаться к костру и собирать угли в нее. Удалось. Тихо было на удивление, так тихо, как обычно бывает перед дождем. И дождь пошел, едва я раздул костер. Я сидел, ссутулившись, мокрый до нитки, ждал, пока вскипит вода в котелке. Заварил чай и наконец напился вволю. Это была единственная приятность за целые сутки.

VI

Как я не заболел, ума не приложу! Однако не заболел. Наутро дождь перестал, и мне даже удалось вздремнуть. Очнулся от болезненной дремы только к полудню, и вовремя – они собирались. То есть уже собрались: байдарка покачивалась подле берега, вещи были в нее сложены, Люся сидела на берегу и плела венок из первых летних цветов, а ее полюбовник забрасывал землей костер. Вот и отчалили, погребли медленно вниз.

И я следом. Пройдут три-четыре часа, не больше, потом остановятся, подсчитал я. Надо же было разбить еще лагерь на новом месте, костер запалить, ужин сварить… Их три-четыре часа грозили обернуться моими шестью-семью. Но я шел. Судя по карте, никаких селений дальше вплоть до озер не было. Если они остановятся где-нибудь в устье – это хорошо. А если на озерах? Тогда я их наверняка потеряю.

Торопиться не было смысла, будь что будет. Так я дошел по левому берегу часам к шести вечера почти до устья. Если верить карте, хотя советским картам верить было нельзя, где-то слева километрах в полутора от берега располагалось село Мокрое. И точно, слева за обширным полем вдалеке я увидел длиннющий ряд домов. И колокольню. Меня осенило: а что, если у них кончился, скажем, хлеб или соль и они решили восполнить запасы? Тогда кто-то, непременно Люся, должна бы ожидать где-то здесь, на реке, пока ее хахаль ходит в магазин.

Но все оказалось сложнее, хотя мне и повезло: в прибрежном ивняке – я заметил это совершенно случайно – что-то топорщилось. Раздвинул кусты и увидел байдарку, наскоро прикрытую ветвями. Тут же и рюкзаки. Сомнений не было: полюбовничек не решился оставлять ее одну и они отправились в село вдвоем.

Я вытянул байдарку из укрытия, спустил ее на воду, уложил в нее Люсин рюкзак, свой и отъехал в заросли тростника неподалеку, так чтобы с берега меня видно не было. Потом вышел и спрятался в кустах. Они уже возвращались по полю, я отчетливо видел две фигурки, взявшиеся за руки. Сердце забилось. Я не знал, что предприму, когда они обнаружат пропажу байдарки, и решил действовать экспромтом.

Вот они подошли. Крик удивления. Потом ее причитания:

– Я так и знала! Не надо было оставлять, не надо было…

– Пойми ты, еще хуже было оставить здесь тебя! – отвечал он. – Я пойду искать. Следы свежие, это было недавно.

– Куда ты пойдешь? А я?

– А вдруг кто-то пошутил… Видишь, мой рюкзак почему-то здесь, а твоего нет…

– Не ходи, черт с ним, с рюкзаком, пойдем в село, в милицию…

– Какая милиция!.. Нет, погоди, я поищу, потом пойдем.

И он пошел, внимательно разглядывая заросли. Он прошел в трех метрах от меня, но я сидел тихо, почти лежал в крапиве, а следов моих в траве он не различил. Потом вернулся и пошел в другую сторону. Я честно стал считать до пятисот почему-то. Сосчитав, выбрался из укрытия, нашел байдарку, тихо, стоя по колено в воде, подвел ее к берегу, а сам забрался обратно в заросли и стал наблюдать. Люся сначала сидела на берегу, потом встала, начала нервно ходить туда-сюда. Спустилась к реке – и увидела байдарку. Слава богу, не закричала, а внимательно ее осмотрела, оглянулась по сторонам. Опять осмотрела, потом осторожно села в лодку…

Она, верно, хотела отплыть на середину реки, чтобы оказаться в относительной безопасности, но тут-то и возник я. Люся даже испугаться не успела – узнала сразу. Я перевалился в лодку, схватил весло и что есть силы погреб прочь, прочь.

– Что ты делаешь?! Миша, что ты делаешь?! – полуобморочным шепотом спрашивала Люся.

Можно было не отвечать.

Так уж удачно сложилось: сразу за местом похищения Люси начались плавни – густые заросли тростника, между которыми светлели узкие полоски воды. Я инстинктивно выбирал ту, где течение было сильнее. Берегов вообще не было видно – сплошь стена тростника. Никуда теперь моя Люся не денется. Моя!

С полчаса мы плыли молча. Я не оборачивался, только слышал, как она курит одну сигарету за другой. Потом рассмеялась.

– Ты чего? – спросил я.

– А ты оказался еще безумнее, чем я думала.

– Ну уж и скажешь!

– Хорошо, что деньги у Паши остались… – задумчиво сказала она.

– Доберется как-нибудь, – ответил я. – Не надо было бросать тебя одну.

– Вот уж не думала, что ты окажешься таким…

– Каким же?

– Первобытным!..

Мне услышалось в ее словах восхищение.

Проплутав по плавням, мы наконец вышли в озеро.

Странное озеро, оно казалось совершенно круглым и очень мелким, почти сплошь покрытым растительностью, а вдали, метрах в ста от берега, посреди воды паслось стадо коров! Здесь меня ждало еще одно испытание. И тоже вполне первобытное. Мы плыли курсом на стадо, плыли молча, я не оборачивался, боялся. Вдруг сзади послышался слабый всплеск. Я обернулся.

– Часы уронила. Любимые.

Еще бы не любимые! – воскликнул я мысленно. – Какой-то богатый любовник привез из-за границы, я их помню, золотые такие, изящные…

– Тут, наверное, мелко, – сказала она.

Веслом я проверил глубину – больше метра, мне по грудь. Спрыгнул в воду. Как был, в одежде.

Это было уморительное зрелище: я с головой нырял в темную воду, копошился в илистой жиже, извлекал на свет корни, траву, грязь, гнилушки… Люся сидела как бы безучастно, но когда я вынырнул в очередной раз, она была уже метрах в десяти от меня, гребла к тому берегу. Плыть следом? Остаться?

Я остался. Нырнул еще пару десятков раз и нашел. Часы слабо блеснули на солнце. Приложил их к уху – тикают. Пошел к берегу. Минут за сорок добрел. Люся ждала меня у костра.

– Палатку ставить умеешь? – спросила.

– Попробую, не бином Ньютона.

– Только не вздумай ко мне приставать ночью.

– Не буду.

Она пришла сама, а через месяц мы поженились.

VII

В Калифорнии у нее появился этот то ли голландец, то ли бельгиец, я поначалу не понял. Домой она возвращалась поздно, а порой и вовсе не приезжала, врала, что ездила с подругами на уик-энд то в Сан-Франциско, то даже летала в Нью-Орлеан «джаз послушать». Мы как бы поменялись ролями, и теперь я уже мчался вечерами домой. Я взывал к ее материнской совести, ведь близнецы, не говоря уж об Алексее, целыми днями были предоставлены самим себе. Я поначалу принялся опекать их, старался проводить с ними больше времени, но скоро понял, что это мне и не по силам, да и не по нраву. Прежде меня устраивало, когда мои семейные были «все дома и все спали». Теперь же я растерялся. Я и прежде знал, что Люся, так сказать, женщина крайне эмансипированная, и даже удивлялся, что она безропотно нарожала троих – чуть было не четверых детей, но вот ее эмансипированность вылезла во всей красе.

Люсю понесло, она точно мстила мне за все годы нашего совместного житья, за эти чертовы часы (кстати, она их потеряла-таки в первый же год после нашей свадьбы), которые я униженно выуживал из озерного ила. Она не простила мне моих унижений. Во время наших теперь уже редких встреч мы только ругались. Она винила меня в том, что я ничем не помог Алексею, что я лишь вгонял его комплексы внутрь и вот они теперь вырвались – все!!! Кричала, что знает о своем первенце нечто такое, что мне будет «слишком страшно даже и без Страшного суда»! И что она не может больше жить с этим знанием, а я только делаю хуже, делаю все, чтобы отвратить ее от сына, чтобы она уже ничем не смогла помочь ему.

Потом она объявила о разводе. Я поначалу не понял, что это окончательно и что сопротивление бессмысленно. Я принялся искать встречи с этим то ли голландцем, то ли бельгийцем, который оказался вполне милым, похожим на Пьера Безухова в исполнении Бондарчука, датчанином. К тому же Люсю, по всей видимости, искренно любящим. Моя истерика разбилась о его широкую датскую грудь, как о скалу. Я сдался. Я не противился разводу, сторговав себе бессмысленное право проводить с детьми отпуск. И они улетели. В Копенгаген.

A y меня начались странные дни. Сперва я с головой ушел в работу, а мои статусные потуги вроде покупки поместья или самолета отошли сами собой. В этом уже не было необходимости. Я не умел развлекаться сам. Тем паче что и плоть скоренько потребовала утешения. Но как дать его ей, я не знал, вы не поверите – кроме Люси, у меня никого никогда не было. Я не умел водить не то что брачные хороводы, а просто договориться с проституткой.

Пару раз я пробовал завести шашни на корпоративных вечеринках, но оба раза безуспешно. Я категорически не знал и не чувствовал, где кончается приятельский треп и начинается этот идиотский sexual harassment, о котором в Америке пошла мода трындеть на каждом углу. Друзей я так и не завел. В русской колонии мне было невыносимо скучно, это раздувание «русской самобытности», эти балалайки, самовары, Высоцкие да Дмитриевичи, – попахивало дурно. Эти люди жили каким-то никогда не бывшим прошлым. Мифами, которые не имели ничего общего с реальностью. Здесь, на самом юге Америки, рядом с Мексикой, рядом с великим океаном, это казалось особенно диким. Какие, к черту, «яры», кабаки, цыгане, тройки с бубенцами?! Никто из них не хотел или не мог жить настоящим. Все, словно пираньи, набрасывались на новое высказывание Солженицына, или на новый роман Аксенова, или на гастроли Пугачевой. На то, в общем, что никому, кроме них, по большому счету было не нужно и не интересно.