Текст книги "Аут. Роман воспитания"

Он показывал дорогу. И все время болтал, мешая английские слова с русским матом, на что я прилежно всякий раз реагировал:

– What[27]27
  – Что? (англ.).


[Закрыть]?

После пятого или шестого моего «what?» рыхлый и вовсе охамел:

– Вот, вот!.. Да хрен тебе в рот, мудила датская! – он со мной не церемонился.

Мне это надоело, но я терпел.

Дорога к ресторану оказалась несложной – по прямой через спящий город мы выехали на набережную с высокими кокосовыми пальмами, проехали мимо темного Clube Naval, за ним океан немного отступил, уступив место пальмовой роще, за которой угадывался пляж. Слева же начались туземные деревушки, с обочины высвечивались в свете фар белки негритянских глаз, самих фигур видно не было. Минут пять езды – и океан снова подступил справа, а дорога уже влилась в широкую площадь, которую венчало большое одноэтажное здание в стиле шале с верандой – ресторан Beira Mar.

Не сказать, чтобы он был очень ярко освещен, но народу было много, машин на площади не менее полусотни.

– Приехали, сеньор летчик?

– Приехали, приехали. Спасибо. А вы идете? Очень недурные жареные креветки, да и пиво лучшее в городе. Рекомендую. А девочки… Такие чернушечки, такие мулаточки!.. – рыхлый причмокнул. – Сходите, не пожалеете.

Он хлопнул меня по плечу и вышел. Я оставался сидеть, сердце билось не по-шпионски.

Слева под россыпью звезд темнеет громада океана, справа ресторан, за ним – буш. Подъезжают машины, из них выходят парочки: мужчины в основном белые, спутницы – черные. Какая-то в этом есть расовая несправедливость, – думалось мне. Вот и я, белый мужчина, жду черную женщину, которая в свою очередь приедет с белым мужчиной.

Я опять вспомнил, что так и не съездил за бумагами. Что было совсем уж странно. Придется идти завтра, а буду ли я здесь завтра? И вообще, буду ли я завтра? Подумав о завтра, я вдруг ощутил то, что, как ни странно, не ощущал никогда в жизни – свободу. Даже три года назад, когда я добился соизволения советских властей на выезд, когда я шел по улице Горького хмурым декабрьским утром с готовыми документами в кармане модного тогда в Союзе приталенного пальто, я не ощущал ничего подобного.

И в Риме, когда я впервые в жизни очутился в «свободном мире». Я вышел тогда из здания вокзала, куда меня привезла электричка из аэропорта, на площадь, и взгляд мой тут же уперся в какие-то древние руины. Я попытался вызвать в себе это чувство свободы, и не смог. Сновали кругом суетливые итальянцы, гудели машины, никому не было до меня ни малейшего дела, и я даже чуть не заплакал: мне захотелось обратно – и даже не в Москву, а в пыльный Ростов, на нашу неуютную улицу, в наш неуютный дом – к маме.

А теперь, три года спустя, когда я уже вкусил всех благ свободы, когда пожил в самой цитадели свободы, осеняемой чудовищной бетонной дланью, я наконец ощутил это странное, безвоздушное – будто воздуха действительно не хватает – чувство. На темной площади, рядом с океаном, за которым уже только Южный полюс и Южный Крест.

В пяти метрах от меня остановилась машина – маленькая, открытая. И из нее, не открывая дверцы, просто шагнув через бортик, выскочил – я узнал его сразу – голубоглазый полубог Жозе Арналду, с другой стороны – богиня Мария.

Они направились к ресторану, а я чуть не закричал от радости: он не то что не обнимал Марию за талию или за плечо, он даже не предложил ей руку, шел чуть сзади. Только для влюбленного такие мелочи могут раздуться до невероятных размеров.

Я подождал, пока они скроются внутри, и отправился следом.

Большой полутемный зал и множество народу, и все, казалось, друг друга знают. Я остановился. А вдруг там и датчане – это был бы неприятный сюрприз. Или шведы, или норвежцы? Я знал, что скандинавы из благотворительных организаций работали здесь.

Да ладно, будь что будет – вхожу.

Посередине зала большой стол, уставленный блюдами с креветками, рисом и зеленью. Люди плавно перемещались по залу с тарелками и пивными стаканами – возгласы, поцелуи. В углу маленький ансамбль – три негра: гитара и барабаны. Очевидно, я попал на какой-то прием.

– Георг! Очень рад вас здесь видеть! – хлоп по плечу сзади.

Оборачиваюсь – голубоглазый красавец с двумя молоденькими неграми в белых рубашках. Знакомит. И точно: празднуют пятилетие авиакомпании.

– Вы летели из Дании на нашем самолете? – спрашивают.

– Нет, я летел через Каир и Танзанию.

– Ах, что же вы! Мы уже полгода летаем в Копенгаген!

– Прокачусь обязательно, когда надумаю возвращаться домой, – заверяю я.

– Попробуйте креветки, наши креветки лучшие в мире! – они поочередно хлопают меня по плечу.

– Обязательно.

Иду к столу, ища глазами Марию. Дымно, чадно, официанты выносят все новые и новые блюда с креветками и рыбой. Нет Марии.

Марии нет.

Хочется пить – беру со стола бутылку пива. И вдруг вижу ее. Через стекло – она стоит на веранде, одна, смотрит в сторону океана. Сердце мое бьется в такт барабанам. Собираюсь с духом, убеждаю себя, что это она сама позвонила, значит, ничего страшного, ничего… Но, с другой-то стороны, именно ее звонок и страшен: она может сказать что-то такое, что мигом развеет надежду. И непонятно, что лучше: жить с надеждой или лишиться ее? Я мучительно выбираю, убеждаю себя снова и снова: иди, Бен, иди, не рассчитывай на завтра, потому что завтра для тебя может и не наступить. Ты провалился, Бен, тебя возьмут, непременно возьмут. Seguranca не дремлет, она здесь, тебя кинут в грязную, вонючую местную тюрьму, и ты сгниешь заживо, потому что ты никому не нужен, ты чужой здесь, ты в прямом смысле слова – белая ворона. Тебя не выкупят, не простят, не поймут. Ты останешься, и если ты выживешь, то выйдешь отсюда лет через двадцать и будешь доживать свой нелепый век под чужими звездами на берегу чужого океана. Иди, Бен, иди.

Он прав, этот Мбота, доказательство его элементарно до банальности: мы ничем не отличаемся друг от друга. Поскреби меня, получишь сначала татарина (моя мать – татарка из-под Чебоксар), а еще поскреби – и вот он я – негрилла. Покрывающий, пока есть силы, свое стадо, а как иссякнут – уходящий в сырой сумрак джунглей, чтобы умереть разорванным в клочья молодым леопардом.

Но пока я молод, пока полон сил, энергии, пока мой главный орган вздымается безо всякой команды, я еще повоюю. Свою мечту о молоденьких янычарах я воплотил через десять с небольшим лет. Сегодня они окружают меня на моем «чердаке», эти юные ангелы, готовые по моей команде и в огонь, и в воду. Юные, красивые, верные. Они наполняют мое бытие смыслом, бодростью, счастьем, я люблю их. Милые мои мальчики и девочки, я так вас люблю!

Когда я, наконец, решаюсь, то вдруг замечаю – рядом с Марией крутится какой-то тип. Он уже вплотную к ней, он что-то говорит, говорит, почти на ухо. Она шарахается, хочет пройти к двери, но он не дает. Она разворачивается, идет в другую сторону, он за ней.

Это рыхлый! Этот сукин сын хватает ее сзади за плечо. Я ставлю бутылку на пол и, стараясь не слишком торопиться, не привлекать внимания, иду к выходу.

– Deixe-me em paz! Рог favor[28]28
  Оставьте меня в покое! Пожалуйста! (порт.).


[Закрыть]! – слышу ее голос.

Одним прыжком я оказываюсь за спиной у него, левой рукой разворачиваю его к себе, правой бью в челюсть.

– You are such an asshole russian bastard[29]29
  Грязные анлийские ругательства.


[Закрыть]! – говорю.

Удар выходит у меня не слишком сильным, да и не слишком точным – куда-то в шею. Рыхлый отшатывается, узнает меня, в глазах его пьяный испуг и пьяное изумление:

– What? What?…

– Fucking bastard from hell[30]30
  То же.


[Закрыть]! – задыхаясь, выпаливаю еще раз.

Беру Марию за руку, увожу вниз по неровным ступеням крыльца, через площадь и дальше – в темноту, к океану.

Мы стоим на пляже под звездами. Вдали на фоне черного неба черно кудрявится островок, который скоро мне предстоит навестить. Но сейчас я еще не знаю об этом, сейчас я держу в своей руке ее руку и она ее не отнимает.

– Что хотел от вас этот тип? – спрашиваю.

– Это Илларио (она назвала его на местный манер), он русский, он летчик, он давно за мной ухаживает, – говорит Мария.

– Он просто пьян.

– Да, он почти всегда пьян, когда не летает.

– Вы хотели меня видеть? Правда?

– Да, мне нужно было вас видеть.

– Зачем, Мария?

– Меня просили это сделать.

– Кто? – в животе у меня холодеет.

– Офицер из Seguranca Nacional.

– Что же он хотел?

– Он просил меня… поухаживать… за вами… Сказал, что вы очень опасный человек, что вы… что вы… бандит… Вы хотите свергнуть нашего президента… Сегодня я была у министра, он был очень мил со мной, он предложил мне работу… А потом, когда я вышла, ко мне подошел офицер, рассказал про вас.

– Что рассказал? – я старался хранить спокойствие.

– Сказал, что вы один из главарей бандитов, что вы убиваете мирных жителей, что вы… вы… – она отвернулась.

Мелодрама, если со стороны. Очень кстати шуршат волны.

– И вам не страшно? Ночь, пустой пляж, в компании с убийцей? Или в кустах засада? – спрашиваю и тут же спохватываюсь – грубо, очень грубо и несправедливо: я же не знаю, почему она позвонила днем и зачем все это рассказала сейчас?

Мария молчит. А остров маячит, разбивая океанскую даль.

Я беру ее за плечи, разворачиваю к себе.

– Разве я похож на убийцу, Мария? Я просто люблю вас, люблю.

Мария молчит, рук от лица не отрывает.

– Скажите же что-нибудь, – шепчу я. – Ну хотя бы – зачем вы позвонили?

Молчит.

Я сажусь на песок. Я воображаю, что вот сейчас ко мне подойдут, непременно двое, говорить не станут, не станут допрашивать, просто полоснут по шее широким лезвием катаны – я видел в лавках на рынке эти развеселые, точно улыбка мертвеца, штуки. Кровь хлынет, бесследно исчезая в песке, я повалюсь на бок, захриплю, захлюпаю и отдам концы. И этот остров будет последним, что я увижу в своей нелепо прожитой жизни, он станет олицетворением загробной юдоли. Стук закрывающейся дверцы автомобиля доносится с площади. Я вздрагиваю. Мария вздрагивает.

– Я звонила предупредить вас. Я им не верю. Я чувствую, что вы не тот, за кого себя выдаете, но и им я тоже не верю. Они следят за вами от самой Мукум-буры.

– И вы об этом рассказываете, Мария, милая Мария? Но почему? Вы не боитесь?

– Боюсь. Да, боюсь. Министр… он хочет… хочет переспать со мной. Они все всегда хотят одного, – Мария произносит это спокойно, отстраненно, будто речь не о ней.

– И Жозе Арналду? – спрашиваю я тихо.

– О, нет, – кажется, она улыбнулась! – Он не такой. Он… он спит… с мужчинами. Со мной он для вида, чтобы не было слухов. Нас считают любовниками, но это не так. Это не так.

Почти счастье.

Вдруг свет. Он ложится на океан, на остров, на пляж, на фигурку Марии. Я оборачиваюсь – из-за высоких пальм вышла луна. Желтая, бледная, усталая, как древняя монета. Ее свет ложится дорожкой на песок, на гладь океана, мы окунаемся в лунное сияние.

Нас слишком хорошо видно с площади и из окон ресторана. Встаю, беру Марию за руку, веду к поросли молодых пальм, шелестящих неподалеку.

Останавливаемся в их тени.

– Они знают, что мы здесь?

– Знают. Они сами предложили мне встретиться с вами сегодня на этом празднике, это как повод.

– Они велели вам обольстить меня, что ли?

– Намекали, говорили, чтобы я ни в чем вам не отказывала. Они знают, что вы познакомились со мной в Мукумбуре. И что это «очень кстати» – они сказали так.

– Вы согласились?

– Я сказала, что попробую.

– И сейчас вы пробуете?

– Нет.

Тогда «пробую» я. Беру ее руки, притягиваю к себе и целую поочередно ладони, пальцы, запястья – холодный металл браслетов и теплая плоть между ними. Я целую Марию в губы, и она отвечает, робко, потом смелее, еще и еще. Я ищу ее уши губами, целую, шепчу невнятицу, шепчу по-русски. Шелест пальм, мертвенный свет раскинулся шатром.

Соловьев не хватает.

– Я боюсь, боюсь, – шепчет она, чуть отстраняясь.

– Кого ты боишься? Не бойся! Все страшное позади. Главное – я с тобой, Мария!

– Они убьют тебя.

– Зачем? К чему им меня убивать?! Тоже – преступник! В худшем случае они меня арестуют. Подержат немного в камере и выпустят.

Ветерок играет в мальчишеских шевелюрах пальм. Мы садимся на песок. Я говорю:

– Я ведь русский, Мария. Я не швед, не датчанин, не американец. Я русский.

– Мне все равно, – отвечает она.

– Нет, ты послушай, я должен рассказать про себя. Я рассказываю все как есть. Потому что нет любви, если нет истины – так, кажется?

Говорю путано, перескакиваю с английского на португальский и даже на французский, туда-обратно, туда-обратно, и все они одинаково мне чужие, но все вместе сейчас – роднее русского. Она слушает внимательно, но я знаю: ее не волнует ни мое прошлое, ни мое настоящее. Она просто со мной. До тех пор, пока я жив, что ли? И эта луна, ее мертвенный свет, жесткий шелест мальчишеских кудрей.

– Ты должна говорить, куда едешь?

– Да.

– И говори, говори, не бойся, ничего не бойся, это хорошо, пусть знают, пусть думают, что тебе все удалось.

Мы возвращаемся в ресторан порознь – сначала она, минуты через две я. Веселье в разгаре. Ищу глазами рыхлого, но его нет, наверное, уехал. А что ему делать? Жаловаться, что его бил датчанин, которому он продавал валюту? Куда жаловаться? Послу? Командиру? Жене? Президенту?

Жозе Арналду в углу все с теми же в белых рубашках – смеются, хлопают друг дружку по плечу, отхлебывают пиво. Я хоть и гляжу теперь на голубоглазого летчика совсем иначе, чем прежде, но эротического волнения не испытываю. И в Нью-Йорке, и здесь мои мужские пристрастия совершенно другой природы – африканской, дикой, первозданной. Я скорее представлю себя с Мботой, – очень легко представлю, чем с этим красавцем-португальцем и с его пусть чернокожими, но насквозь гламурными спутниками. В них всё пресыщенность, всё распад, всё разврат, а во мне бьется брутальная стихия первобытия. И в этом я – с полковником Мботой.

Но и беспокойство охватывает: что-то не так, что-то не то. Я беру со стола бутылку пива, отхлебываю глоток, и тотчас накатывает приступ голода. Ем все подряд: креветки, куски козлятины, курятины, сыр, хлеб… Краем глаза замечаю, что к выходу идут несколько человек, идут быстро, деловито. Все – белые, впереди, руки в карманах… Он, он, метеоролог Сипов!

Все может закончиться гораздо быстрее, чем я думаю. Но Сипов ушел, будто и не заметил меня, не обернулся.

 
Hit the road Ben,
And don't you come back
No more, no more, no more, no more…
Hit the road Ben,
And don't you come back no more[31]31
  Знаменитая композиция Рея Чарльза «Hit The Road Jack» («Проваливай, Джек!»): «Проваливай, Джек, и не вздумай возвращаться!..»


[Закрыть]!
 

– мурлычу и мчусь в отель. Мария, пустая дорога, лунный свет.

Перед дверью в номер и на самой двери – потеки свежей блевотины. Рыхлый мстит?

Расталкиваю Жинито, одеваю, он стонет, норовит уснуть, бедолага.

Собираю вещи, спускаемся на улицу мимо сонного портье.

Мария ждет в машине.

Кладу мальчика на заднее сиденье, едем к Марии.

На полпути щелчок в мозгу – треклятый кондиционер с бумагами! Отчего я так упорно не желаю его навестить? Разворачиваюсь, еду обратно. Плутаю по темным улочкам в поисках схрона. Вот. Беру Жинито на руки, он долго не может понять, что я от него хочу. Мычит, брыкается. Наконец встает мне на плечи и вытаскивает чертовы бумаги.

Улицы пусты – ни машин, ни людей. Половина третьего.

Мария собирается быстро, и уже через полчаса мы оказываемся на Северном шоссе. На том самом, которое дальше за городом контролирует мой «батальон».

У выезда из города – шлагбаум, двое солдатиков дремлют, прислонившись к бетонной стене караулки. Одинокий фонарь над ними. Торможу. Солдатики начинают шевелиться, а из караулки вылезает третий, чином повыше – капрал. Он тащит за собой «Калашникова», держит за ствол. Подходит, перехватывает автомат, направляет на меня – дурацкая манера.

– Доброй ночи. Ваши документы, со!

Протягиваю карточку. Долго ее рассматривает, чуть ли не нюхает.

– А кто с вами в машине? – карточку не отдает. То есть либо не знает, кто я на самом деле, либо получил какие-то распоряжения.

– Жена и сын, – внаглую вру я.

– Куда вы едете ночью? Разве не знаете, что трафик по этому шоссе разрешен только в колонне?

Солдатики тоже подтянулись, им любопытно, уже три дула пялятся на меня. Эти ребята – точно знаю – могут пальнуть просто с испугу. Пошевелись как-нибудь не так, и пальнут за милу душу.

– Знаю, со капрал (невольно желая польстить ему, я произношу «сеньор» на здешний простонародный манер – «со»), но мы не можем ждать колонны, у нас срочное дело, у жены заболела тетя в Ньока-Прайя, – вру напропалую. – Вот везем лекарства, продукты… Вы знаете, там ничего не купишь в магазинах! И когда только закончится эта война! Вы были в Ньока-Прайя?

Черт, зачем я спросил? А вдруг оттуда?

– Нет, со, я там не был. Но я не могу пропустить вас без разрешения.

Я вспоминаю, что в бардачке лежит пачка печенья «Мария» – купил днем, не удержался в тотемном восторге.

– Вот, возьмите, это вам, съедите с чаем. Печенье зовут так же, как мою жену.

Мария слушает это, ее лицо в тени, я не вижу, что оно выражает.

– Спасибо, со, – забирает печенье, кладет в широкий карман камуфляжных штанов. – Возвращайтесь домой, со, я думаю, колонна отправится в Ньока-Прайя послезавтра…

Упрямая сволочь! Надо что-то срочно придумать, что-то такое, чтобы он отстал – эти негры упрямы как дети.

– Послезавтра моя тетя умрет и кто будет виноват? – вдруг говорит Мария, она выходит из машины. – У вас тут есть телефон? Я позвоню сеньору министру Онвале, он знает, что я еду к тете, он мне разрешил.

Абсурдная вообще-то ситуация, думаю я.

– Почему же вы не взяли у министра пропуск, сеньора?

– Мы узнали про тетю два часа назад, я позвонила министру, если хотите, я могу позвонить отсюда еще раз…

Разумеется, капрал не хочет. Он машет солдатикам, чтобы те подняли шлагбаум. Те поднимают.

– Проезжайте, – говорит он.

– Спасибо, капрал.

Все просто, как в плохом кино. Но это не плохое кино, это чудесная жизнь.

Я целую Марию. Без четверти четыре.

 
Hit the road Ben,
And don't you come back
No more, no more, no more, no more…
Hit the road Ben,
And don't you come back no more!
 

Интересно, как этот слепец представлял себе Джека? И дорогу? И «никогда»?

Какой Джек во Флориде? Рубаха в пальмах, белые штаны и черная, как слепота, физиономия Джека, который «свалит и больше не вернется».

Какая дорога во Флориде? Пальмы, мосты через болота.

Какое «никогда» во Флориде? Океан?

Зашевелился Жинито на заднем сиденье. Хочет xi-xi. Торможу у обочины. Луна – внизу, над невидимым океаном. Она много бледнее и меньше прежнего. Жинито шумно мочится прямо у дверцы. Я смотрю в зеркало, но темно и его почти не видно.

Мария что-то говорит ему, кажется, на ронга, он молчит.

– Что ты его спросила?

– Хочет ли он есть.

– Он не понял тебя?

– Нет.

– Спроси по-португальски.

Мария не спрашивает, достает из корзины (надо же, взяла с собой корзинку с едой, словно мы едем на семейный пикник!) апельсин, протягивает назад. Жинито ест жадно, даже кожуру не счищает, выплевывает ее в окно. Едем дальше.

Дорога скверная – глубокие выбоины, часто полотно вообще пропадает, так что я веду наугад, напряженно вглядываясь в африканскую тьму. Я очень хорошо знаю, что ночью ехать безопаснее, чем днем: ночью повстанцы спят или – но это редко – делают вылазки, нападают на армейские посты, на казармы. Но за дорогой не следят, да и кто отважится ехать по ней ночью?!

Вот и рассвет, светает стремительно, в стороне океана небо сереет, розовеет, и уже край солнца вылезает из-за темной каймы буша на горизонте. Ровный гул мотора усыпляет. Мария.

Мария словно читает мои чувства: достает из корзины термос, наливает кофе. Протягивает профессионально, завернув стаканчик в салфетку – моя стюардесса Мария.

Ровно в девять часов, когда мы отъехали от столицы сто три километра и плелись, объезжая ямы, по разбитой дороге, я услышал выстрел. Давно пора – торможу. Вот они вышли из буша, пятеро бойцов Сопротивления. Лица незнакомые, но кому еще ошиваться в засаде?

Выхожу им навстречу.

– Поднимите руки, стойте там, – стволом указывает мне первый.

Очевидно, это старший – здоровенный негрилла с мутными глазами.

Я повинуюсь, он держит меня на мушке, остальные вытаскивают из машины Марию и Жинито, лезут в салон, шарят в поисках поживы.

– Эй, ребята! Что вы делаете? Это я, команданте Бен, – улыбаюсь старшему и делаю пару шагов в его сторону. – Кто ваш командир? Ваномба? Мбота?

Тишину взрывает короткая очередь – перед моими ногами вспыхивают фонтанчики песка. Еще шаг, и негрилла со страха расстреляет и меня, и Марию, и Жинито.

– Стойте на месте! – кричит он.

Я пячусь к машине, по другую ее сторону Мария прижимает к себе Жинито.

Двое других наконец закончили обыск, один запихнул в рот яблоко – оно торчит в обрамлении его огромных губищ, как у клоуна в цирке.

Выстрелы нас спасли, на их шум из буша вываливает еще с полтора десятка бойцов и среди них Жоау – из батальона майора Шоны. Я улыбаюсь ему. Жоау чуть ли не первый боец, с кем я познакомился на этой войне, он был в числе тех, что встречали меня с мальчиками моим первым повстанческим утром на границе у Комати-Буша. Жоау узнает меня и Жинито. Что-то говорит негрилле, тот опускает автомат.

Неужели я видел Жинито в последний раз?

Если верить рассказу молодого безумца, пришедшего на чердак, мой негритенок живет теперь в буржуазной Дании. Его прозвали Чумовым, а значит, с ним полный порядок. Возможно, я как-нибудь сподоблюсь слетать туда и повидать его: узнает ли он меня? Впрочем, не настолько я еще сентиментален, чтобы совершать такие поступки (хотя кто знает, к старости люди часто становятся слезливы). Довольно того, что он появился в моем рассказе и одним этим доставил несколько приятных минут. Гораздо более приятных, чем встретить в каком-нибудь копенгагенском баре цивилизованного негра в модной рубахе, бойко трендящего по-датски и по-английски, и знать, что его грудь под рубашкой изувечена шрамом от плеча до соска, а его рука до сих пор помнит это мясорубное движение: чик! – и нету уха у врага-мертвеца.

А пока я держу мальчика за плечи и объясняю Жо-ау, что и как следует делать: отправить двоих бойцов в штаб вместе с мальчуганом и с этими важными бумагами. Пишу записку Даламе, в которой докладываю, что неожиданно выявились весьма интересные и важные обстоятельства для нашего Движения и что эти обстоятельства вынуждают меня задержаться еще на несколько дней. Я знаю, что это не просто неубедительная, а и преступная отговорка, поскольку Даламе непременно расскажут, с кем меня видели на дороге; но все равно утешаю себя мыслью, что главная моя миссия окончена. И оправдывая себя этим, без колебаний совершаю военное преступление – еду дальше.

Тереблю жесткие волосы Жинито, сажусь в машину. Он не обернулся, он тянет за ремень автомат негриллы, который – получаса не прошло – чуть не пристрелил нас. Жинито не до сантиментов, ему бы пострелять. Мне бы тоже этого хотелось на его месте.

Мост через Лимпопо проезжаем без приключений – двое правительственных солдатиков лежат в тени на обочине и, едва подняв головы, с ленивым любопытством провожают нас взглядом.

Санта-Амелия – городок крохотный и пустой. Какой-то он сейчас, когда война давно закончилась? Хотя по сути в этой несчастной стране ничего не изменилось: время от времени я читаю в интернете сообщения об очередном наводнении или засухе или о СПИДе, скосившем три четверти тамошних учителей.

А между тем в этом городке я прожил самый чудесный день в своей скитальческой жизни. Это чувство я испытал и тогда, двадцать лет назад, и оно возрождается во мне все эти годы неизменно, когда я вижу солнце. Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце.

С холма сбегаем по белому песку к океану. Он неистов, он наваливается синими волнами на берег, продирается сквозь нагромождение скал и камней и белой пеной лижет наши ноги. Песок уходит из-под ног и тянет нас за собой – так что не удержаться. Искоса смотрю в глаза Марии. В них океан – ярость и тревога. Меня тоже охватывает неожиданная тревога.

– Пойдем! – кричу против ветра.

Мария кивает, мы возвращаемся к лагуне, отыскиваем нашу лодку.

Вытаскиваю лодчонку на пустой берег пляжа – ни души по-прежнему. Мы с Марией бредем по желтой воде лагуны к далеким деревьям, ложимся в их сень и лежим, взявшись за руки. Шелестит листва раскидистого мангового дерева, еле слышный доносится рокот океанского прибоя. Полуденный отдых фавна. Тишину нарушает легкий плеск, я поднимаю голову – по кромке пляжа бредет старик, белесая кожа торчит из-под столетней рубахи и бывших штанов, ставших почти шортами. Он почтительно замирает шагах в пяти и пытается что-то сказать, раздвигает губы, обнажает полузубый рот. Наконец говорит:

– Fishemen[32]32
  – Рыбаки? (англ.).


[Закрыть]?

– Yeah, – киваю.

Старик уходит. Его лексикон исчерпан.

– Проголодалась? – спрашиваю Марию. Мотает головой, жмурится, сжимает мою ладонь.

– А я голоден.

Кивает, улыбается, не раскрывая глаз:

– Тогда я тоже.

Обнявшись, идем по полуденной улице в отель, солнце почти в зените. И пустота – никого, никого, только я и Мария. Когда я выхожу из душа, Мария лежит на кровати на моем месте.

– Здесь пахнет тобой.

После ленивого ланча пережидаем жару в номере на полу, я тяну джин-тоник, Мария – апельсиновый сок, алкоголь она не пьет. Мария рассказывает про себя, я лениво слушаю. В школу она пошла в колониальные еще времена. Причем в самую престижную – в английский колледж. Отец ее был важной шишкой в государственном банке и таковым долгое время оставался при новой власти, что позволило юной красавице получить европейское образование. Потом отец умер – банальная малярия, мать осталась с тремя дочерьми на руках. Мария – старшая. Об учебе в Европе пришлось забыть – начались будни, правда, по здешним меркам очень приличные – в единственной местной авиакомпании. Три месяца училась основам воздушного служения в Кейптауне, два года летает, в основном по Африке, иногда в Европу. Вот еще министр Онвала предложил работу в правительственном отряде.

Пропускаю последний месседж мимо ушей. Я уплываю в маниловские грезы: хорошо бы вывезти Марию со всем ее девичьим выводком – матерью и сестрами – в ЮАР, чтобы они переждали окончание нашей победоносной войны. А потом я на белом коне-лендровере въезжаю в столицу, возвращаю их на родину, устраиваю сестер в лучшую школу, а матери – безбедную старость. Ей, между прочим, всего-то сорок три.

Лечу с Марией в Париж, на Монмартр, она становится моей чернокожей музой. Пишу романы, а время от времени мчусь в какой-нибудь Никарагуа, свергать диктатуру какого-нибудь Самосы. Возвращаюсь на Монмартр героем. Пишу новый роман.

Буржуазный Париж и революционный Никарагуа – этот контраст, это ли не настоящая жизнь?! Захлебываюсь собственным восторгом. Растроганный, обнимаю Марию, целую ее всюду, всюду, всюду.

– Когда мы поженимся, Маша, я вместо обручального кольца вставлю тебе в верхнюю губу вот это! – я протягиваю ей на ладони квотер, каким-то образом завалявшийся в моей дорожной сумке еще с Нью-Йорка. – Чтобы ты никому больше не досталась. Как это называется у вас?

– Пелеле. Это, кажется, у киконде так принято. У нас это называют жажа.

– Вот-вот, пелеле, жажа, квотер, потом – доллар, потом паунд, потом, потом… Вот такое золотое блюдо! – я скругляю указательные и большие пальцы, большой получается круг. – И никто на тебя не позарится.

– А ты ревнивый, Венья! – смеется она, произнося мое имя по-русски.

Вечером возвращаемся к лагуне, я купаюсь в желтой воде, ныряю, прыгаю, вздымаю тучу брызг. Веду себя как пятилетка, которому мама разрешила залезть в реку после долгой зимы-весны. Мария улыбается с берега, и я то и дело выскакиваю, целую ее и с разгона бросаюсь обратно в воду. Восторг без конца и без края.

Солнце скрывается за холмами, мы возвращаемся в отель.

Нет нужды заказывать ужин в номер – весь ресторан у наших ног: ни души. Я выпиваю бутылку Gatao, съедаем лангуста и жареных креветок. К десерту прошу гавану, и гавана у них есть! Чем не райские каникулы для шпиона-любителя и его подруги?

– Ты помнишь того старика с пляжа? – спрашивает Мария, когда мы возвращаемся в номер и садимся в шезлонгах на балконе.

– Конечно. А почему ты спрашиваешь?

– Потому что я хочу, чтобы ты уехал, – она проговаривает это, не поворачивая головы в мою сторону, проговаривает туда, в темнеющую тишину.

– Как уехал? Без тебя? – шепчу.

– Со мной или без меня, но уезжай.

Она поворачивается, мы смотрим друг другу в глаза. Взгляд ее очень серьезен. Спокоен и серьезен.

– Не понимаю, Мария! Я не понимаю. И при чем тут старик с пляжа?

– Тебе нельзя оставаться в Африке, Венья. Африка не хочет тебя.

– Господи, что… что (я чуть было не сказал «что за бред?!», но вовремя осекся)… что случилось?

– Ничего не случилось. Ты прилетел сюда убивать, ты сам об этом говорил.

– Убивать!? Нет, Маша, нет! Я прилетел бороться, воевать, а это не совсем то же самое, что убивать. Воевать с режимом, с враньем, с голодом, с нищетой, в конце концов…

– Но, Венья, ты убивал. Убивали твои солдаты. Вспомни того старика на пляже, они могли бы убить и его, окажись они здесь. Я не хочу, чтобы ты убивал в Африке. Африка этого не хочет.

Она встала с шезлонга, опустилась на колени рядом со мной, взяла мои руки, поцеловала ладони.

– Я уеду с тобой, куда ты захочешь, я приеду к тебе, куда позовешь, только уезжай отсюда…

– Ты не приедешь, ты не приедешь, – повторял я.

– Приеду, – тихо сказала Мария. Слезы в ее темных глазах.

И я потерялся в ее руках, губах, в ее запахе: «Ты моя Африка, Маша, ты моя Африка…»

Альбинос сидел у входа за первым столиком, я сразу уткнулся в него взглядом. Он ласково кивнул мне, жуя тост с джемом, даже приподнял со стола ладонь – типа приветствия. Кивнул и я, прошел к бару, обернулся. Негр-альбинос – зрелище непривычное, поначалу жутковатое: белесые волосы, белое рябое лицо, красные глаза. Что он здесь? Непонятно.

Когда я проснулся, почувствовал сразу – солнца нет. Мария спала. Я тихо, стараясь не будить ее, заглянул за плотные шторы: солнца действительно не было. Я давно привык просыпаться и сразу видеть золотящееся голубое небо. Это небо было серым. Кажется, моросил дождь.

Оделся, спустился выпить кофе в баре, пока Мария спит. И тут вторая неожиданность – альбинос.

Заказал двойной эспрессо и сок. Заспанный бармен – и это третья неожиданность – поздоровался со мной как-то нехотя, без радушия, а вчера он чуть не плясал вокруг нас с Марией.

Я тянул сок через соломинку, разглядывая бутылки в баре. В барном зеркале явилось отражение альбиноса. Я напрягся, но обернуться не спешил.

– Райский уголок, не правда ли, мистер Бен? – был задан вопрос.

На английском, а на каком еще?

– Правда, – ответил я отражению.

– Быть может, вы хотите позавтракать? Я уже позавтракал и вам рекомендую – дорога не ближняя, – голос его был скрипуч, это усиливало нотку издевки.

– Дорога куда?