Текст книги "Карта мира"

– Позволь прочесть молитву, – попросил сэр Альфонс.

– Молитву? К чему она такому чародею, как ты? – усмехнулся Гнидарь. – Требник загорится в твоих руках, как только ты раскроешь его…

– Загорится так загорится, – грустно возразил маркиз и сунул руку в карман.

Грохнул выстрел, облако дыма окутало отца и сына. Рональд привстал с коленей, унимая гудящую голову пальцами рук.

Сэр Альфонс довольно улыбался, в руке у него был дамский пистолет. Гнидарь лежал на полу, пытаясь подняться. Нога его была прострелена, из раны багровым потоком струилась кровь. Рана несерьезная, но большего и не требовалось: Гнидарь был обездвижен.

– Сволочь, – сказал он спокойно.

– Как видите, мы не зря вели дискуссию о порохе, – подмигнул маркиз Рональду. – Благородство не позволяет нанести мне последний удар этому юному негодяю, который по странной случайности носит мою фамилию, благородство – а также стук шагов, которые я слышу на лестнице. Это шаги врагов. А вот крики друзей!

С этими словами Альфонс Бракксгаузентрупп распахнул окно, и Рональд услышал:

– Именем правителя Вечного города Арьеса, немедленно сдавайтесь! Сложившим оружие будет оказана милость прощения!

Пошатываясь, Рональд добрел до окна, которое было к нему всего ближе, и увидел престранную картину: королевский отряд заполонил весь двор, крестьяне жались по углам, бросая на землю сабли.

– Я не прощаюсь с вами, Рональд! – игриво воскликнул маркиз, ступая ногой на подоконник. – И мое лекарство не прощается. Вам еще предстоит кое-что сделать для меня! Увидимся!

Рональд почувствовал страшную боль в голове, а потом вдруг услышал тихую неземную музыку, звучащую у него в ушах. Так было только одно мгновение – а потом все прошло.

– И вы, сын мой, до скорого! Вы были трудным ребенком, трудным и нечестивым. Сомневаюсь, что в старости вы подадите мне костыль, посему оставляю вас без малейшего сожаления. Покидаю вас тем же путем, что и во время нашей предыдущей дуэли – а вам следовало бы учиться на уже единожды совершенных ошибках…

Он лицемерно воздел глаза к небу – и в этот самый момент с силой брошенный клубок пряжи ударился о его грудь и мигом, словно паук, оплел его веревками. Маркиз рухнул на пол, упав головой на колени своему сыну.

На пороге стоял Иегуда. Рука его еще не успела опуститься после столь меткого броска.

– Именем правителя Арьеса, всем оставаться на своих местах!

– Государь! Ваше святейшество! – воскликнул Иегуда. – Трудно было избрать время лучше.

– Мы всегда в курсе того, что творится в нашей империи. Мы двуедины и приглядываем и за внешними врагами, и за врагами внутренними, – сказал Арьес. Невидимый за переносным троном, привезенным сюда и установленным в пиршественной зале, папа Каликст XXI издал горлом довольный звук. Рональд даже пожалел, что стоит по правую руку от престола и не видит физиономии папы. Местные дворяне, которым Арьес оказал получасовую аудиенцию, стояли с верноподданническими улыбками и благонамеренным блеском в глазах. Еще бы! Сам Правитель явился в их захолустье, чтобы раз и навсегда положить конец дерзости мужицкой.

– Мужики организовали бунт против своего сеньора и будут наказаны самым жестоким образом. К маркизу Бракксгаузентруппу претензий не имею. Государственных интересов он не нарушал, в преступлениях, достойных каторги, замечен не был.

Маркиз благодарно улыбнулся и зашуршал шелками, склоняя стан, а Рональд задохнулся от ненависти и возмущения.

– Но, государь… – воскликнул он. – Позвольте, я расскажу, как произошел этот бунт… Истина…

– Граф, ваш отец был моим добрым другом, – холодно сказал Арьес, а глаза его недобро блеснули, – но если вы станете перебивать меня с пустяковыми просьбами или тщетными доводами, мне придется прервать славный род…

Горло молодого графа жгла горечь, на глазах выступили слезы, но на сей раз он решил не спорить.

– Нужно привести взбесившихся мужиков к покорности, – заявил Каликст. – Это дело и государственной важности, и душеспасительной необходимости.

– Государственной – да. Душеспасительной – да. – Арьес был задумчив, седые брови двигались вверх-вниз, словно он упражнения делал для мышц лица.

– Мы сожжем их всех, – твердо заявил Каликст. – Всю деревню вместе с мертвецами. Люди позабудут, что на свете когда-то было такое место – Новые Убиты. Это единственный выход.

– В этом нет необходимости. Ровным счетом никакой. Главарей следует казнить, это верно. Бунт будет подавлен, а маркиза мы научим быть более гуманным с людьми. Все уляжется и утихомирится само собой.

– А ересь? – голосом певчего дрозда воскликнул папа, и рыхлая его физиономия наконец влезла в поле зрения графа. – Как же ересь? Ведь именно нечестие крестьян вызвало из могил их предков! Как же вы думаете успокоить дохляков, если эти отступники будут по-прежнему хулить Слово Божие?

Арьес отмахнулся, а по лицу папы пробежала тень. Он выпятил грудь, а голос его стал безжизненным и гнусавым, словно он на латыни говорил.

– Три дня назад в лионском храме воскрес святой. А по всей Империи иконы мироточат уже целую неделю. Все это знаменует великие бедствия… – начал было Каликст, но Арьес вдруг почти крикнул:

– Да какие там святые? Какие мироточащие иконы? Зачем нам назад, в средневековье? Вы думаете, Богу заниматься больше нечем, как только заставлять портреты рыдать, а святых – то почивать в бозе, то воскресать, словно они Ваньки-встаньки какие-то!

– Чудесам этим было несколько тысяч свидетелей, – сухо возразил Каликст.

– Дураков, которые вместо работы ходят пялиться на чудеса, – констатировал Арьес. – Лучше бы заботились о благосостоянии государства…

– Я знаю, вам хотелось бы, чтобы вернулись прежние законы природы, и вы могли бы строить фабрики, отравляющие воздух, самолеты, полосующие по живому небо, ракеты, дырявящие небесную твердь… – Каликст или не удержался или не счел нужным удерживаться.

– Да! Да! Именно! – ехидно крикнул Арьес. – Именно так! Это лучше, чем сражаться с мертвечиной, которая теперь лезет из всех углов, лучше, чем собирать оброк гнилым овсом с крестьян. И лучше, чем слушать бред о великих бедствиях! Апология труса – бояться любых изменений мира вокруг себя… Мы могли бы править звездами, а теперь сидим здесь, на крохотной планетке, и заставляем святых играть в «замри-умри-воскресни»…

– У меня слов нет; все, что можно было сказать, уже произнесено, – сказал Каликст, разводя руками. – Удивительно, что от Правителя Вечного города ныне доводится слышать столь еретические речи.

– Может быть, вы и меня собираетесь в ереси обвинить и возвести на костер? – прошипел Арьес, и папа мгновенно стушевался, осознав, что перегнул палку так, что она вот-вот хрустнет.

– Прошу простить мои немудрые речи, – Каликст потупил глаза. – Они проистекают единственно от служебного рвения и желания оказать содействие в государственных делах, в которых вы видите на мили, а я – не дальше своего носа.

Арьес кивнул, давая понять, что инцидент исчерпан.

– Я уезжаю в Рим, – сказал он, поднимаясь с кресла. – Не злоупотребляйте своей властью, ваше святейшество, не казните всех подряд. Только главарей восстания и мертвецов, только их.

– Все так и будет, – заверил Каликст.

– Все необходимые указания вы получили, ваше святейшество, – загадочно резюмировал Правитель. – Посланный мною на поиски короля Эбернгарда рыцарь Рональд, граф Вульпи, проследит за отправлением суда. – Арьес кивнул Рональду, посмотрел на папу и окружавших его епископов и монахов и направился к выходу. Многочисленная его свита зашелестела следом.

ГЛАВА 15
Суд и приговор

Толпа церковных иерархов казалась золотым цветком, вышитым на черном, как ночное море, ковре из окружавшего ее кольца монахов в надвинутых на лица капюшонах и с мечами наперевес. Бархатные ризы, довольные краснощекие лица, выдающие крестьянское происхождение отцов Церкви – все это как-то не вязалось с установленными на площади перед замком виселицами, дыбами и другими хитрыми приспособлениями, долженствующими устрашать и карать. Иерархи переговаривались между собой, словно болельщики, делающие ставки на ипподроме, и пребывали в явном радостном оживлении.

А в центре стоял человек с лицом старой девочки: папа Каликст XXI. Облачение его не было роскошным, как в храмах Вечного города, где Рональду его доводилось видеть, – опрятная форма отличницы-гимназистки. Вокруг папы волнами расходилось ощущение опасности, сам же он казался спокойным, как памятник.

– Задача инквизиции – истребление ереси, – сказал папа тоненьким и спокойным голоском, и все тотчас умолкли, – ересь не может быть уничтожена, если не будут уничтожены еретики; еретики не могут быть уничтожены, если не будут истреблены вместе с ними их укрыватели, сочувствующие и защитники[22]22
  Папа цитирует инквизитора 14-го века Бернара Ги


[Закрыть].

Монахи, сидевшие за столами, зашуршали бумагами, доставая одинаковые листки. Рональд скосил глаза, хоть такое и не было подобно рыцарю, и прочитал:

Анкета Св.Инквизиции

Имя? Прозвище? Кто сеньор?

Как часто вы ходите в церковь? – каждый день; раз в неделю; по большим праздникам; никогда не хожу и отрицаю Догмат святой веры (о еретик!).

Не доводилось ли вам летать на облаках? изменять погоду? отравлять колодцы? воровать по ночам христианских младенцев? (нужное подчеркнуть)

Случалось ли вам предаваться плотской любви в дни праздников? в дни Великого поста? вблизи святых мест и монастырей?

Не отдавались ли вы похоти с существами одного с вами пола? с козлами? со свиньями? с деревьями и камнями?

Как вы считаете: Единоподобен или Единосущностен Господь? (свою версию обоснуйте).

«Ого!» – только и подумалось Рональду. В церкви он сам не был уже Бог знает сколько времени, да и навскидку не решил бы, например, проблему о единосущности и единоподобии Господнем. Словом, анкета была замечательна тем, что после ее заполнения любой человек оказался бы еретиком. Это Святой инквизиции и нужно было.

Наспех возведенные трибуны были забиты народом, напуганным и любопытным. Эти люди готовились увидеть страдания и гибель своих родственников, но зрелище вызывало у них и неподдельный интерес: в скучной и страшной жизни даже казнь казалась невиданным развлечением, вроде визита всемирно известного цирка в захолустный городок.

Над площадью валил густой дым, истошно кричали крестьяне, растягиваемые на дыбах, подвешенные за ребро на железных крюках, протаскиваемые под колесом… Уже заметно пахло паленой плотью.

– Огонь очищает, огонь лечит, – равнодушно сказал Каликст. В ответ ему раздались слабые крики, уже неотличимые от стонов.

И только мертвецы столь же бесстрастно, как и папа, переговаривались между собой. Некоторые из них даже улыбались своим потаенным мыслям.

– Итак, все, кого мы сочли необходимым задержать, были допрошены. Некоторые из них сознались в ереси, некоторые были изобличены при помощи анкеты. Все они будут сожжены – равно как и те порождения ада, с которыми вступили в сношения нечестивые главари мужицкого бунта.

Самое обидное заключалось в том, что Рональда, как посланца Арьеса и, следовательно, второго по значимости человека, присутствующего на этой расправе, усадили рядом с папой. Впрочем, Каликст почти не замечал своего соседа и даже не обращал никакого внимания на то, что рыцарь время от времени перешептывался с Иегудой. Когда начался процесс, он и вовсе встал со своего кресла, изображая смирение – и одновременно влекомый охотничьим азартом: еще бы, такой расправы над еретиками не было с того самого времени, когда церковь признала джедаизм вредной формой манихейства. Рональд и Иегуда тоже последовали его примеру, а вот остальные зрители в присутствии папы продолжали сидеть: большинство – от незнания элементарных приличий, а вот маркиз, который сидел чуть ниже, – видимо, по каким-то ему одному ведомым причинам. «Вот сейчас папа уедет, и мы продолжим нашу беседу», – злорадно думал рыцарь.

– Жан Пустослов, правая рука злокозненного разбойника, именующего себя батькой Полифемом, упорствует в отрицании, – сказал костлявый, сам похожий на живого мертвеца монах, кланяясь папе. – Как показали многочисленные свидетели, именно Жан Пропойца еще в молодые годы участвовал в разорении соседнего поместья, принадлежавшего Кверкусу Сквайру, да упокоится его душа в лучшем мире. Кроме этого, в молодые годы он сочинил непристойную поэму «Юнона и Авось», о языческих богах.

Монахи живенько закрутили барабан с множеством острых кинжалов, впивавшихся в дряхлое тело человека, подвешенного внутри барабана. Он сипло, по-старчески закричал, срывая последние голосовые связки. Рональд мысленно поблагодарил небо за то, что Полифем в лапы монахам не попал, отбился и ушел с небольшим отрядом в родные леса.

Маркиз, сидевший на трибуне, что-то прошептал, сделав брезгливое лицо.

– «Варвары», – озвучил Иегуда.

«Неужели и этот мерзавец маркиз презирает и осуждает эту дикость?» – удивленно подумал Рональд.

– Пламя поднялось высоко, тень от костра падает на врагов государства, – сказал Каликст.

– Иоанн Плешивец, спознался с лешим противоестественной двояковыпуклой связью. – Монах явно любил вычурные формулировки. – Сознался в спознании, будучи в полном сознании – ив данный момент умерщвляется на третьей виселице. Вот он, ножками болтает все еще.

Каликст одобрительно кивнул.

– Валтасар Гопнонстоп, сапожник. Повинен в страшном пьянстве, будучи в коем, неоднократно возносил хулу на святой престол и утверждал, будто видел святого Михаила, играющего на баяне. О чем сообщил его брат, находясь ногою в известного рода сапоге, изобретенном испанской нацией.[23]23
  Испанский сапог – страшное орудие пытки, две доски, при помощи которых сдавливали ногу допрашиваемого.


[Закрыть]

Капитан Александр подсаживал сморщенного и трясущегося крестьянина, стоя на деревянной лестнице, приставленной к виселице, и ободрял его задушевными словами:

– Ну, ты не бойся! Надо умереть, понимаешь, надо. Они там не ошибаются, наверно, был на тебе какой-то грех. Может, ты просто забыл. Не так страшна смерть, как малюют, – если ты настоящий мужик, все нормально пройдет. Ну-ну, не дергайся, так только больнее выйдет. Давай, будь здоров.

Валтасар вцепился в надетую на шею петлю обеими руками, а капитан уже спускался вниз, чтобы отодвинуть лестницу.

– Портупея Поповна, дочь священника. Вопреки протесту скорбящего о том отца отдавалась по первому требованию людям всякого сословия – а помимо того колдовскими заговорами произвела воспаление гульфика у 150 человек в округе. Была высечена и отдана на поругание солдатам.

«Бедные солдаты», – зажмурился Рональд. – «Отчего монахам не преподавать начатки биологии – хотя бы те разделы, что касаются инфекционных болезней?»

– У меня все, – объявил монах. Следующий начал зачитывать анкеты своих допрошенных.

– Инесса Куртизанка, обвинена в ереси. Умерла под пыткой. Вина, следовательно, не доказана. Мое упущение.

Рональд вспомнил Инессу, одну из подруг Луизы, тоже черноглазую крашеную блондинку.

– Вы слышали? – воскликнул Каликст. – Вина не доказана! Церковь, будучи беспристрастным судиею, признает ее невинной! Да послужит это к устыжению тех, кто обвиняет нас в бессмысленной жестокости и неправосудии. Нам не нужно осуждение безвинных, и вы в этом только что убедились!

Толпа ответила ему овацией. Крестьяне, под суд Святой инквизиции не попавшие, радовались своей участи и сейчас готовы были самого черта встретить аплодисментами и криками «Ура!».

– Как говорится в книге «Молот ведьм», которую написали два благочестивых монаха – Вайль и Генис…

– Шпренгер и Инститорис[24]24
  Шпренгер и Инститорис – авторы знаменитого трактата-руководства по борьбе с ведьмами и колдунами XV века. Папа Каликст путает их с Вайлем и Генисом, двумя невинными и одаренными писателями и специалистами по русской литературе.


[Закрыть], – шепотом подсказал Рональд, наклонившись к уху папы.

– Неважно, – отмахнулся тот. – Итак, как говорится в книге «Молот ведьм», колдовство – не только игра воображения. Оно – действительность, и оно совершается бесчисленное количество раз с божьего попущения. Грех отрицать колдовство, но больший и горший – его не карать.

Он ласково погладил по корешку книгу, которую держал в руках. На обложке золотой вязью готических букв значилось:

Г.Ч. Ли. История инквизиции в средние века.

«О Господи!» – мысленно воскликнул Рональд. Генри Чарльз Ли был всего лишь добродушным историком, жившим спустя столетия после конца той самой, настоящей, древней инквизиции, считавшейся уже анахронизмом, ушедшим в прошлое кошмаром. В его трудах, равно как и в трудах историков-современников, Орден рисовался примерно в таких словах: «Сотни тысяч сгоревших на костре, миллионы томившихся в тюрьмах, искалеченных, отверженных, лишенных имущества и доброго имени – таков общий итог деятельности инквизиции. Среди ее жертв – участники народных еретических движений, руководители восстаний, герои патриотической борьбы, философы и естествоиспытатели, гуманисты и просветители, противники папства и феодальных порядков», и т.д., и т.п. Теперь же Церковь, не имея на руках «Молота ведьм» и других основных источников – они до нашего времени просто не дошли, – изучала книги историков, ища в них описания пыток и способов допроса. Эх, знали бы о том сами несчастные историки-гуманисты, они в гробу бы перевернулись.

– Прокопий Разлюли-Малина, – выкрикивал монах. – Повинен в содержании притона для говорящих животных, загадочным образом расплодившихся в окрестностях. Поил их пивом и устраивал содомические вечеринки, в коих сам принимал весьма активное участие. После наказания плетьми будет удушен.

– Народ, я вижу, скучает, – зловеще сказал папа, наблюдая передние ряды. – Зажигайте мертвецов, что ли, а то этак мы все уснем!

И, усмехнувшись собственной шутке, он забулькал горлом, точно голубь.

Громадный костер вспыхнул сразу с нескольких сторон, но прикованные к бревнам мертвецы даже не шелохнулись, пока пламя пожирало их сухие тела.

– И вот они вознеслись, словно пташки! – произнес папа и залился радостным смехом, захлопал в ладоши. Толпа зашумела.

В отличие от прежнего папы Бонифация, образованностью Каликст не славился; зато его считали человеком из народа, крепким «хозяйственником»: при нем Церковь утроила количество бочек вина, производимого за год, а количество навоза, за золото развозимого по полям феодалов всего государства, и вовсе удесятерила. И в закулисных баталиях Каликсту равных не было: любимцы Бонифация уже давно жили в отдаленных уголках империи, стараясь по возможности о себе не напоминать.

– А ведь и впрямь были бы благочестивы, если бы подражали воробьям и сорокам! Господь наш Иисус Христос приводил в пример нам, людям, небесных пташек:

«Взгляните на птиц небесных: не лают, не кусают, а в дом не пускают»…

– «Ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их», – прошептал Рональд.

– Да уймитесь вы наконец! – огрызнулся папа, и рыцарь умолк. Каликст попытался поймать за хвост ускользающую мысль:

– С птицами также беседовал великий святой Франциск Сосискин…

– Франциск Ассизский! – не выдержал Рональд.

– Вы что, на мое место метите?! – зловеще прошипел папа, бледнея и зеленея одновременно.

– Прошу простить, – поспешно произнес Рональд и ретировался.

– Так горели те, кого уже не раз хоронили, – злобно пояснил папа. – Но близится час, когда должны вкусить смерти вкус те, кто его еще не пробовал! Не я судил этих еретиков, но Церковь! Но я отверзаю им уста и собираюсь выслушать доводы защиты тех, для кого мы еще не избрали меру наказания. Вот хотя бы вы, как вас там…

– Шамиль Босяк, – услужливо подсказал монах, в то время как Шамиль бился головой о доски под ногами папы.

– Странно, что вы, плененный бароном Лукасом Бракксгаузентруппом, обращенный им же в христианство и проживший в истинной вере более пятнадцати лет сарацин, могли отпасть от Церкви и начать веровать в обезьяну, как о том сообщил ваш добрый сеньор Лукас.

– Ничего, ничего об этом не знаю… – завывал Шамиль, корчась в ногах.

– Не знаете о чем? – сладко спросил Каликст. – О том, что верить в происхождение человека от обезьяны – страшный грех, поскольку человек, который так поступает, отрицает книгу Бытие?

– Я не верил… в обезьяну… – бормотал Шамиль. – Лукас все выдумал… не знаю, зачем…

– Выдумал? – фальцетом воскликнул папа. – А отчего же ты не заявил, что твой сеньор все выдумал, когда ученые монахи ломали тебе руки или пропускали под колесом?

– По недостатку просвещения… Прошу простить… – Шамиль явно решил поменять тактику.

– С радостью прощаю и возвращаю тебя в лоно Церкви, любимый сын! – воскликнул папа, подошел к Шамилю, поднял его с земли, обнял и поцеловал. – Иди и очистись огнем!

Шамиль, не вполне осознавший значение последних слов, благодушно отдался в руки монахов, уведших его прочь.

Каликст поднял палец.

– Крестьяне непросвещенны, а непросвещенность – орудие дьявола, который всегда ходит рядом, коль скоро вы не держите свои светильники зажженными, – наставительно сказал Каликст. – Однако к неспросвещенности нужно относиться отчасти снисходительно – ибо темные люди подобны детям, а детей заповедано любить и всячески им уподобляться. И куда как менее заслуживает оправдания впадение в ересь и богопротивные помыслы о равенстве всех живущих человека благородного происхождения!

Вы не ослышались! Благородного! Ибо предводительствовал мятежом не только выродок крестьянского сословия Полифем, но и отпрыск одного из древнейших родов нашей империи – Гнидарь фон Бракксгазентрупп! Подведите под мои очи этого человека, чтобы я увидел, как низко могут пасть дети Адама, утратив истинную веру и подменив ее бесплодным рукоблудием книжного разума!

Маркиз сделал лицемерно-скорбную мину, глядя, как сына его выводят в кандалах на площадь. Гнидарь был в свежей батистовой рубашке, с чистыми волосами – дворянина Церковь не решилась показать народу иначе. Казнь его будет особой – ему отрубят голову: ни паршивая петля не коснется его шеи, ни грубый молоток не. разобьет его благородного черепа. Рональд даже облегченно вздохнул, осознав, что и его, в самом худшем случае, ждет эта весьма достойная смерть.

– Вы, Гнидарь фон Бракксгаузентрупп, обвиняетесь в том, что возглавили бунт в деревне Новые Убиты, перекинувшийся затем на окрестные деревни; призывали к свержению сеньоров и ликвидации сословий; совращали честных христиан с пути истинного, уверяя их, что мертвецы – такие же люди, как и они сами; потворствовали кровавому разбойнику, а именно так называемому «батьке Полифему»; не уважали своего отца, маркиза Альфонса Бракксгаузентруппа и даже пытались его убить… я мог бы зачитывать список обвинений семь дней и семь ночей – но есть ли в этом смысл, если каждого из них достаточно, чтобы казнить вас? Признаете ли вы свою вину? Раскаиваетесь ли в содеянном?

Гнидарь поднял красивое лицо и с презрением посмотрел на толпу.

– Жалкий, недостойный сброд, – произнес он. – Вам недолго осталось поганить эту землю своими бессмысленными установлениями. Революция, которая сметет два первых сословия, как мусор, в который превратились глиняные ноги колосса, не за горами. Страшитесь ее! ибо вам больше ничего не остается делать, как только страшиться.

И он вновь опустил изможденно-красивое лицо.

– Ну что ж, – сказал Каликст. – Вы все слышали эту недолгую выспренную речь. Нужны ли какие-либо доводы обвинения? Я думаю, что нет. Отдаю должное храбрости этого молодого человека и риторическому искусству, коим он превосходно владеет, и высказываю искреннюю жалость, что эти добрые качества не нашли лучшего применения. Гнидарь фон Бракксгаузентрупп приговаривается к смертной казни чрез усекновение головы.

По толпе прошел жалостливый вздох: то явно были крестьянки.

– «Ишь смазливый мальчонка какой», – озвучил Иегуда. – «Чай, и бабы не шчупал».

Рональд поневоле усмехнулся.

– Скажу честно: я рад, что вы так быстро признали свою вину, – продолжал папа благодушно. – Как знать, в других условиях вы могли бы быть героем – например, если бы выказали такую же стойкость при дворе турецкого султана, будучи призываемым отречься от христианства. Однако стойкость необходимо уважать и при тех глупых обстоятельствах, при которых вы ее проявляете – и я ее уважаю. Можете даже высказать последнее желание. Уж не знаю, будем ли мы его исполнять – но отчего бы и не высказать…

– Я хотел бы сделать это при помощи стихотворения, – гордо сказал Гнидарь, поднимая очи.

– Мы только «за», – кивнул папа.

Гнидарь встряхнул гордой головой, отчего волосы его картинно рассыпались по плечам, повернулся к своему отцу (тот такого жеста явно не ожидал и едва не поперхнулся) и начал:

 
Я не был праведен, о да,
Не каюсь в этом я,
И если падает звезда,
Пусть прямо на меня!
 
 
Я был хитер, я был жесток,
С главой, как пень, пустой.
Но всяк сверчок – на свой шесток,
А мой шесток – шестой.
 
 
Не первый он, увы, увы,
Бывает в жизни так,
Да, судьи, праведны все вы:
Пусть грудь моя в кустах,
 
 
А голова в Крестах торчат —
Не вы тому виной.
Но ты отец, кем я зачат,
Иди на смерть за мной.
 
 
Я был рожден тобой, тобой,
Свидетель я греха.
Когда пойдешь ты на убой,
Не засмеюсь: «Ха-ха».
 

Гнидарь тяжело вздохнул и продолжал при изменившемся ритме стиха (маркиз ерзал на месте, ногти его царапали подлокотники кресла):

 
Ведь вместе мы пойдем на смерть —
Где смеха тут надыбать?
Ты математик был – измерь
Теперь спиною дыбу.
 
 
Я помню – все-то ты считал
И вычислял, дубина.
А человеком не считал
Меня, мальчишку сына.
 
 
И вот из дома, где царил
Покой и штангенциркуль,
Я шел на улицу и пил
С потасканною цыпой.
 
 
Потом я начал бить людей,
Затем и глотки рвать им —
Пока ты славил свой отдел,
Пещрил кругами ватман.
 
 
Вот так мы шли все эти дни
По некоей параболе —
Ты вверх, а я, что мочи, вниз.
Нам встретиться пора бы.
 
 
К чему весь этот глупый чат —
Я признаю вину.
Но ты, отец, кем я зачат,
Пойдем со мной ко дну.
 

Рональд почувствовал сильнейшее разочарование: Гнидарь, отважный вождь крестьянского восстания, революционер, видевший на века вперед, в поэзии был вполне консерватором: как и предписывали строгие каноны эпохи, его стихи представляли собой стилизацию под старых мастеров XX-XXI века. Вместо того, чтобы прямо заявить о том, что его отец – монстр и чернокнижник, Гнидарь замаскировал правду под старинный мотив конфликта между сыном-лоботрясом и отцом, вечно занятым на работе. Стихотворение изобиловало архаизмами: чат, ватман – даже Кресты, некогда печально известную гиперборейскую тюрьму упомянул молодой маркиз в своем стихотворении.

Зато папе, как ни странно, стихотворение пришлось по сердцу – он даже ручкой помахивал в такт, а когда Гнидарь закончил, благостно сказал:

– Прелестная вещица, а самое в ней прекрасное, что просьба действительно заслуживает исполнения. Отец повинен за грехи сына, равно как и сын – за грехи отца. Я считаю, что маркиза Альфонса Бракксгаузентруппа необходимо судить и посадить в тюрьму.

Фраза прозвучала, точно удар гонга.

– Какого черта? – взвизгнул маркиз, вскакивая со своего места.

– Выбирайте выражения! – сухо сказал Каликст. – Канцелярии известно, что вы некогда были осуждены за чародейство и даже трудились на галерах. Наказание должно было пойти вам на пользу и принято во исправление вашего нрава – но, увы, к тем, кто закоснел в грехе, Небо глухо. Вы не сошли с пути зла, не покаялись. Теперь остаток жизни своей вы проведете, грызя цепи в тюрьме.

Что тут началось! Крестьяне, только что стоявшие с постными лицами, ликовали и швыряли шапки в воздух! Каликст, хотя и морщился, но вне всякого сомнения, был доволен произведенным эффектом. Иегуда уже не прятал улыбки. Даже многочисленные прихлебатели Альфонса Бракксгаузентруппа не очень-то грустили, а Лукас снял с головы треуголку и размахивал ею, очевидно, думая, что замок унаследует племянник униженного маркиза.

Папа сделал знак стражникам. Маркиза тотчас скрути-I ли и потащили заковывать в цепи.

– Стойте! – крикнул тот. – Минутку внимания!

– Пусть говорит, – кивнул папа. – Нужно уважать право дворянина высказываться, когда ему вздумается.

Маркиз, казалось, уже взял себя в руки.

– Вы осудили меня вместе с еретиками, – произнес он с достоинством, хотя и не без горячности, – что ж: это ваше право. Вы смешали меня с этой сиволапой грязью, и снова правы – я низко пал. Я падал всю жизнь, как метеор, как Люцифер, сброшенный с неба. И только одно я могу теперь заявить в свое оправдание: я боролся! Я боролся с собой всеми силами своей натуры – боролся за себя против себя самого же. Но теперь, когда вы наказали меня зато, что у меня просто не хватило силы закрыть ту дверь в моей душе, через которую рвется наружу чудовище, – теперь у меня нет ни сил, ни желания сопротивляться. Я хочу, чтобы вы увидели меня настоящего.

Стражники, решившие, что речь окончена, стали грубо толкать его вперед – но тут что-то странное произошло со ртом маркиза: он расширился и стал подобен трубе – но музыки оттуда не полилось, зато из нее высунулись две руки, сперва безжизненно повиснув, затем они начали ощупывать пространство. Казалось, из нутра маркиза вылезает человек – правда, нижняя часть его туловища закономерно сжималась, словно исполняя правило сохранения материи. Наружу явился некий пузырь кровавого цвета (а грудь маркиза опала и сжалась), затем показался мерзкий позвоночник, опутанный пурпурными потрохами – наконец, маркиз вывернулся полностью, точно так, как о том рассказывали крестьяне – и превратился практически в дракона, в страшное существо, анатомически идентичное человеку, и при этом существо, чья сумма частей не была равна целому и, следовательно, не являвшееся человеком.

Он извивался кроваво-красными кольцами, как диковинный змей, а толпа зачарованно глядела на этот танец. Змея-факир – что может быть ужасней?

Раздался сухой стук. Рональд повернулся: дама, только что стоявшая рядом с ним, рухнула в обморок. За ней упала вторая, третья, четвертая… дамы катились по ступенькам, словно фигуры с рухнувшей шахматной доски – но никто не спешил им помочь. Мужчины не могли пошевелиться: кто-то умирал от отвращения, кто-то – от ужаса. Только лицо Иегуды оставалось бесстрастным: монах, казалось, не испытывал ничего, кроме научной любознательности.

Первым опомнился, как ни странно, капитан Александр.

– Хватайте чародея! – крикнул он.

Стражники опасливо бросились на чудовище – и напрасно: ударом мощного хвоста (кишок?) маркиз отправил на тот свет сразу двоих из них, быстрым движением костяной руки пропорол живот еще одному; затем сделал фантастический прыжок и мигом оказался на трибунах, совсем рядом с Рональдом. Люди завизжали и в ужасе стали карабкаться друг по другу. Рыцарь впервые увидел, как страшна паника: вместо того, чтобы расходиться или разбегаться, большинство находящихся на трибунах, по сути дела, рухнуло друг на друга, мешая и соседям, и себе выбраться из кромешного ада, в которые превратились трибуны. Они барахтались на полу, словно пассажиры только что затонувшего корабля. Маркиз неспешно двигался по их спинам, то переступая костяными конечностями, то ползая на брюхе. За ним оставался слизистый след.