Текст книги "Карта мира"

– Черт побери! Я знал, я же видел его насквозь! – кричал Иегуда – Я же все время глядел на его живот и видел, что внутри он совсем другой – как перелицованный пиджак! У него две стороны – и каждая может быть отдельным существом: либо человек, либо дракон!

Трибуны опустели – можно и так выразиться, учитывая, что на них никто не сидел: все лежали ниц, пытаясь ползти друг по другу и стараясь не смотреть на то страшное существо, которое течет по их спинам, словно скоростная гусеница.

Издавая утробой странные звуки, будто смеясь, чудовище ударом задней костяной ноги подбило деревянную опору, и левые ряды трибуны рухнули вниз. Рональд проехался животом по доскам и свалился на землю, прямо туда, где стояли виселицы и дыбы.

– Папу! Спасайте папу! – слышен был голос капитана Александра. Он тащил на плечах потерявшего сознание Каликста, расчищая дорогу кулаком левой руки и мощной ногой. Взвизгнул Лукас, полетевший с трибуны кувырком и сломавший ногу.

И в суматохе этой Рональд увидел лицо Гнидаря, непредставимо красное и потное – ничего общего с тем возвышенным молодым человеком, который пять минут назад читал толпе свои стихи.

– Ключ! Ключ! – кричал ему Гнидарь, подпрыгивая на обеих ногах и звеня цепями.

Внезапно Рональд понял, что он имеет в виду – он перевернул тело стражника, стараясь не запачкаться в мерзкой слизи, снял у него с пояса связку ключей и бросил Гнидарю. Тот мгновенно отыскал нужный и разомкнул свои кандалы. Бросил их на землю и мигом затерялся в толпе.

«Нельзя так лежать! Стыдно!» – сурово произнес внутренний голос, и Рональд вскочил на ноги. Слава Богу, меч был при нем, и рыцарь теперь пытался подавить сверхъестественный страх, подступавший к горлу волнами тошноты.

– Ах ты, гадина! – Рональд прыгал через поскуливающих под его ногами людей, устремляясь к маркизу. Тот, казалось, устрашился своего старого недруга и, продолжая гадить людям, обрушивая на них деревянные опоры, в то же время старался утечь подальше. Их разделяло всего несколько шагов – рыцарь нагнал маркиза у самой стены замка, к которой примыкал верхний ряд трибуны.

– Стоять! – крикнул Рональд, взмахнув мечом.

Маркиз повернулся к нему костяным лицом, и Рональд понял, что, сколько бы ему теперь не выпало жизни, видение этого нечеловеческого лица будет преследовать его всегда, являясь ему и в размышлениях зрелости, и в немощных снах седой старости.

Но это был только миг; затем последовал прыжок, глухо ухнула земля под стенами замка – и насмерть напуганные люди увидели, как огненно-красная тварь, извиваясь, как гусеница, стремительно течет к лесу.

ГЛАВА 16
Звезды внутри нас

– Я не решился его ударить! – сокрушенно повторял Рональд.

– Ты не испугался, я думаю, – старался успокоить его Иегуда. – Удивление иногда бывает подобно страху…

Рыцарь только качал головой.

– Нам надо отправляться в путь, о Рональд! – сказал Иегуда. – Черт с ним, с маркизом, мы не будем тратить время на эту гадину. Каликст уехал, замок пока под контролем монахов, а нам нужно искать Муравейник. У меня есть кое-какие наметки относительно его местоположения…

– Мишель обещал мне показать, где Муравейник…

– Покупайте наборы «Дознайся сам»! – проходивший мимо торговец подбежал к ним и раскрыл деревянный узкий ящик. – У вас есть дети, дражайший сэр? Им будет любопытно ознакомиться с новой развивающе-обучающей игрушкой. При помощи вот этих щипчиков для вырывания ногтей, этого испанского сапожка, сделанного специально на детскую ножку, этой миниатюрной дыбы (смотрите, она невероятно удобна и помещается в такой маленький ящичек!) ваш ребенок сможет уличить других детишек в ереси, узнать у них, не дружат ли они с бесенятами, а также много чего другого! Спешите купить!

Рональд.брезгливо оттолкнул мерзкий ящик. Блестящие орудия загромыхали. Торговец тут же убежал приставать к другим прохожим.

– Каликст отправился за подмогой. Скоро сюда явятся войска из Рима.

– Откуда ты знаешь? – удивился Рональд.

– Я сам вызвал Каликста, – невинным тоном признался монах. – Потому-то я так легко и согласился на взятие замка. Существовала задача: богопротивный маркиз, его никчемная свита, состоящая из проклятых Господом существ, возгордившиеся крестьяне, а также мертвецы, которые, по-хорошему, должны лежать в могиле, а не бродить по белу свету. Маркиза надо было умертвить или, по меньшей мере, лишить всех его войск; крестьян – вернуть в их деревню, мертвецов – в их могилы. Итак, часть плана уже выполнена, часть – будет выполнена в ближайшие дни.

– А жертвы? – воскликнул Рональд. – они же теперь поубивают восставших!

– Восставших я предупредил через Мишеля, они ушли в леса, кроме тех несчастных, которые были захвачены во время осады замка. А основная масса крестьян вернется домой. Пыткам их, конечно, подвергнут, а кое-кого, возможно, и повесят – но не думаю, что слишком многих. Вся сложность в том, что класс-паразит, к коему мы с тобой имеем честь относиться, зависим от эксплуатируемого класса. Потому-то и невыгодно убивать крестьян – так, попугать для острастки, а дальше все будет развиваться, как Господь решит в премудрости своей. Мертвецы же получат шесть футов земли, крест и заупокойную молитву.

Рональд развел руками – но ничего не сказал. Трудно было что-то утверждать или опровергать в столь запутанных ситуациях, где взаимодействуют сотни факторов, около половины из которых еще даже на сцену не являлись.

– А ты и правда думал, что атака на замок произошла из-за смерти леди Роксаны? Полифем давно его готовил, а маркиз давно о ней знал. Чистой воды совпадение… и лучше бы его не было. – Иегуд а вздохнул. – Сэр Альфонс, дурень, согласился на появление римских войск и даже подпись свою поставил на совместном письме к Арьесу. Имбецил… Я, правда, тоже хорош: из упрямства и веры в мощь своей идиотской дедукции не хотел верить в то, что о нем рассказывают… Словом, дурак отомстил дураку. Ничего, с маркизом мы еще поквитаемся, я против него инквизицию восстановил, а от нее он едва ли уйдет.

– Мишель обещал мне показать, где Муравейник… – словно механический соловей, повторил Рональд. Весь мир и даже его собственное тело – все вдруг стало таким чужим, словно во сне.

– Только где он теперь, этот Мишель? – скорбно протянул Иегуда, и в этот самый момент на плечо ему легла легкая рука.

Иегуда отпрянул в сторону, всматриваясь в воздух вокруг себя. Рональд увидел черный клобук монаха, а под ним – сухие, точно сделанные из пожелтевшей старой бумаги, губы.

– Обещание остается в силе, – сказал Мишель. – Следуйте за мной и не подавайте виду, что я – это я.

Они вскочили на коней, миновали лужайку перед замком, на которой крестьяне разбирали деревянные трибуны, и углубились в тот самый лес, где Рональд некогда разговаривал с человеко-птицами. Проскакали почти целую милю и остановились. Мишель пронзительно свистнул – и из-под коряги появился Полифем.

– Дело было, конечно, нечисто, – сурово и безрадостно произнес он. – И плеть тяперя по твоей спине плачет, безглазый… Но противу обыкновения, убивать никого не буду. Причины – объясню позже…

И криво усмехнулся. Иегуда, чью недавнюю фразу только что процитировали, промолчал.

– Пойдете с нами, – рассудил Полифем. – Муравейник мы вам покажем, не боитесь. Эх, едрен корень, была б моя воля, я б тебя, слепня, посадил бы на другой муравейник, настоящий, голою задницей – чтоб ты знал, как люди давеча на пытках терзались…

Иегуда зевнул, прикрывая рот рукой. Полифем яростно блеснул глазом – и гаркнул:

– Вылазьте! Ща в путь пустимся!

Из– под той же самой коряги, откуда он явился минуту назад, стали выходить люди – черными, грязными и рваными привидениями: матери с детьми на руках, мужчины с саблями на боку, старики, передвигавшиеся почти на четвереньках.

– Землянки нас не укроют, – буркнул Полифем. – Монахи и сюда доберутся, будьте уверены. Надо уходить к Муравейнику. Там наших много. Переждем месяцок, с силами соберемся – и назад.

– А как же предков гробы? – заохал старичок со слезящимися глазами.

– Кончай ваньку валять! – плюнул Полифем. – Гробы предков! Да предки твои в Муравейнике опять – их как спалили вчера – так они обратно и вернулись…

– Тогда, батюшка, пожалуй что и впрямь в путь пора, – вздохнул старик. – Времена нонче такие, что мертвяки по белу свету шастают, а живым негде спрятаться.

– Вот и правильно, – одобрил Полифем. – Ну, орлы, лететь время пришло.

Крестьяне были готовы к дальней дороге – тем более что из вещей у них были лишь лохмотья да оружие, новенькое, блестящее, странно дисгармонирующее с их внешним видом. Они потянулись гуськом, двигаясь спешно, шумно вздыхая и жалуясь вполголоса на судьбу. Это была вся деревня: Новые Убиты искали новую родину.

Пекло солнце. Рональд и Иегуда, верхом на неторопливых конях, замыкали скорбную процессию.

И день прошел в треске сучьев в дремучем лесу; и второй – в крике ворон над чернотой верхушек крон; и третий – в поисках верных троп; и четвертый – в огненной жаре, спящей в траве лугов.

Крестьяне не жаловались: видимо, ко всему были привычны. Полифем, по обыкновению, сквернословил и ехидно комментировал движение своего отряда:

– Иноходью, ребята, иноходью шагаете!

Рональд отмечал, что чувствует себя не совсем обычно. К горлу подступала тошнота, а потом он вдруг начинал слышать какую-то музыку. Это было так странно, так недобро. То он вдруг вглядывался в кусты со звериным любопытством и звериным же страхом. Тревога растекалась по его телу, словно яд – иногда ему казалось, что он тоже выворачивается наизнанку, как давеча маркиз, но не телесно, а духовно – заглядывает внутрь себя и видит там чудовище.

То ему вдруг делалось стыдно и неловко, точно он был голым: хотелось спрятаться, укрыться от взора людей, его окружавших. Что с ним творилось, Рональд объяснить не мог. Должно быть, это было следствие усталости, возможно, отголосок того странного превращения, случившегося с миром в его глазах, тогда, пять дней назад, во время поединка с маркизом… Он наклонял голову и пытался не сойти с ума.

– Что с тобой такое? – недоумевал Иегуда, видя усталость, безобразившую лицо его друга. – Потерпи немного, до Муравейника совсем немного. Полифем говорит, еще дня три пути, не больше.

Рональд кивал и натужно улыбался. Музыка звенела в его ушах серебряными скрипками.

Это случилось вечером пятого дня. Рональд отправился на разведку вместе с дюжиной крестьян. Поблизости должен был быть ориентир – старый охотничий домик маркизов Бракксгаузентруппов. Они увидели его еще издали – серое здание, словно втянувшее плечи, чтобы казаться менее заметным среди росших окрест деревьев.

С близкого расстояния оно выглядело симпатичнее: веселая вычурность, кружева розеток.

Крестьяне разбрелись по двору, ища, чем здесь можно поживиться – а он вдруг почувствовал себя настолько плохо, что присел на бревно и прислонился к стене.

И тут он увидел маркиза. Был ли то настоящий Альфонс Бракксгаузентрупп или только видение, явившееся в его горящее сознание без стука, он не мог сообразить. Маркиз был в той же батистовой рубахе – и это говорило в пользу галлюцинации; однако улыбался он так же мерзко, как реальный маркиз.

– Ну, – нетерпеливо произнес маркиз.

Рональд поежился: крестьяне, бродящие вокруг, плыли и менялись на глазах. Он видел теперь их настоящий облик: белые, безволосые твари – ни когтей, ни зубов. Хорошая добыча.

– Сцена восьмая! – крикнул маркиз. – Те же без Рональда и Зверь из бездны!

Ярость затуманила мозг Рональда, слепая ярость. Ему хотелось броситься на маркиза и перегрызть ему глотку. Ярость росла и крепла, и Рональд не мог уже ее сдерживать. Из его груди поднимался неведомый, неизреченный звук. Он открыл рот и… взвыл, громко, злобно, по-звериному.

Все люди, бродившие вокруг, одновременно повернулись к нему. На лицах их застыло недоумение.

Он ничего не понимал, но чувствовал ненависть к этим людям, что уставились на него, как на заморское чудище. Ненависть была подобна пламени, охватившему все его тело; чувствуя страшный зуд в самой своей крови, он бросил меч и прыгнул через весь двор на одного из этих людей. Движение это было по-животному быстрым и точным, человек даже вскрикнуть не успел, когда Рональд вцепился зубами ему в горло, а руками стал рвать свою жертву.

И он понял, наконец, что желание заорать и кинуться крушить все вокруг, которое являлось к нему периодически, но никогда не могло выйти за рамки навязанных обществом представлений о приличиях, тесных, как костюм не по размеру, вдруг оказалось совершенно свободным, словно злая собака, спущенная наконец с цепи.

Люди засуетились, что-то закричали. Слов их Рональд понять не мог, но ощутил, что они не просто боятся его, но еще и рассчитывают его поймать.

В этой погоне была какая-то музыка, целая симфония звуков и красок, мелькавших в его голове. Рукой он бил по спинам разбегавшихся от него людей, извлекая дивные аккорды.

Но тут кровь на его пальцах вдруг потеряла сладость. Перед ним стоял Иегуда и смотрел ему в лицо гневно, но без страха.

– Что со мной произошло? – спросил Рональд, с удивлением разглядывая ладони. – Я озверел?

– Проклятый сэр Альфонс! – выругался Иегуда. – Змея из змей! Он намеренно заразил тебя бестианкой!

– Что это?… – Рональд оглянулся вокруг.

Люди боялись его, жались по углам. На теле у многих были видны кровавые следы, словно от звериных когтей.

– Бестианка – тропическая болезнь, очень тяжелая. Она пробуждает генетическую память, ее образы вторгаются в сознание и могут превратить человека в зверя…

Рональд провел рукой по волосам.

– Странно. Я чувствую себя вполне нормально.

– Ты думаешь, с тобой все в порядке? – поднял брови Иегуда.

– Прошло, – прохрипел Рональд. – Прошло.

В голове ритмично и негромко постукивало. Иегуда с сомнением глянул на него и ничего не сказал.

А Рональд вдруг оскалился и ударил его рукой, но Слепец ловчайшим образом увернулся и с силой стукнул графа палкой по голове. Крестьяне, осмелевшие, примяли его к земле, били головой о бревно, на котором он только что сидел, толкали в лицо кулаком, лили на грудь красное вино из его же собственного носа…

Он терял сознание – оставлял его клочками тумана на прямой линии, по которой скользил то чуть ближе к безумию, то чуть дальше…

К нему подошел человек в сером плаще, склонился над его телом и заглянул прямо в душу черными птичьими глазами. В руке у него был острый предмет – стальная игла.

Тут только сознание Рональда стало проясняться.

– Иегуда! – сказал рыцарь.

На лице человека отобразилась печаль. Он ткнул Рональду в шею острым предметом, и вслед за этим мир повернулся спиной и ушел.

Во дворе старого охотничьего домика фон Бракксгаузентруппов, посреди глухого леса он лежал, закованный в железо и ворочался, рыча, как бешеный пес. Лицо Рональда потеряло всякое человеческое выражение, пальцами, насколько позволяли надетые на его руки оковы, он рыл землю, так что ногти его посинели и распухли. Крестьяне боялись его: время от времени собиралась толпа зевак, чтобы посмотреть на то, во что превратился рыцарь, но тут он начинал реветь и кидаться на них так, что цепи опасно натягивались – и бежали даже самые смелые. Только мертвецы, стоя метрах в пяти от столбов, к которым были прикован Рональд, бесстрастно смотрели на него своими мутными глазами, да Иегуда, проходя мимо, ронял слезу из своих черных, как ночь, глаз.

Так это выглядело со стороны. Рональд же видел людей и понимал, что это люди, но дальше этого его рассуждения не шли. Он даже не называл их этим словом – «люди» – в своем сознании, ибо вовсе не помнил слов; но ненавидел этих существ, посадивших его на цепь, чуждых ему и глазеющих на него – и всякий раз вскакивал с земли, чтобы прыгнуть на них и перегрызть им глотки. Мир огромен, да цепи – вот беда!…

Он все еще был человеком, но только внешне: тело его от лежания на земле покрылось ссадинами и синяками, лицо стало черным, одежду свою он изорвал и сбросил с себя почти всю, до белья и теперь только холодными ночами залезал под ворох тряпок, лежавших возле столба, к коему он был прикован.

Так продолжалось уже неделю: время от времени рыцарь, обессилев, засыпал, и тогда Иегуда пододвигал ему тарелку похлебки; когда Рональд просыпался, то жадно кидался к тарелке, лакал суп, опрокидывал жестянку и пил с земли, вылизывая ее черным языком. Человеческая вонь утвердилась вокруг столбов, между которыми отныне совершалась жизнь нашего доброго рыцаря; крестьянки – и те зажимали носы, проходя мимо.

Как– то, уже на исходе недели, батько Полифем и Иегуда стояли и разговаривали.

– Нельзя его здесь оставлять! – рычал Полифем. – Не видишь, что ли, что за зверь в нем поселился? Крестьяне по доброте душевной или еще почему отпустят его, а он перережет всю округу. Или, наоборот, станут его терзать – ты этого хочешь? Пусть умрет достойной смертью – ну, почти достойной – от наших рук.

– Эх, я и сам знаю, что нельзя, но как же тут быть? – Иегуда сгорбился и уставился в землю, совсем как обычный человек. Полифем косил единственным глазом, ища его страшные зрачки.

– Через пару дней сюда нагрянут инквизиторы! – грохнул Полифем кулаком по стене сарая. – Они его все равно на фиг запытают! «Ибо в нем бес!» – они скажут. Или ты думаешь, они его отпустят из-за благородного происхождения и воспитания? Не дури, кончим его – дай дело с концом! Хороший он человек, это видно, я бы за него, может, жизнь бы отдал, кабы пьяный был, а он бы не такою звериною там лежал, а бок о бок со мною сражался! Но если так вышло, то лучше бы ему потяту быть, нежели полонену! Верно я говорю?

– Верно, – неожиданно согласился Иегуда, поднимая глаза.

Они помолчали.

– Мужики рассказывают: над Муравейником люди видели новое явление, – произнес Слепец. – Высоко в небе носилось что-то радужное, переливающееся. А потом стали находить крестьян, посиневших, отравленных ядом, с большими укусами на теле.

– Час от часу не легче! – воскликнул Полифем (как Иегуде показалось, притворно). – Добро бы мертвяки ходили, все бы ничего, а тут хрень такая, только держись! Поспешать надо, дядя, одним словом.

– Надо, – согласился Иегуда. – Завтра пустимся в путь. Рональда с нами не будет.

Полифем одобрительно кивнул, похлопал монаха по плечу и пошел к своим башибузукам.

Рональд потихоньку приходил в себя. Помутнение находило приступами, а затем отпускало. Сейчас в ушах его звучала странная музыка. К привычному ритму, который сопровождал его всю жизнь – биению сердца, шуму легких, стуку крови в венах – добавился еще один: какое-то повизгивание, словно кто-то нити натягивал или играл на скрипке – точнее, даже не играл, а именно скрипел на скрипке… Он чувствовал себя разлившейся в половодье рекой, которая затопила незнакомые территории и теперь новым дном своим ощущает чужеродные предметы – прибрежные заросли, мусорные свалки, дома и повисших в глубине, где земное тяготение примирилось с выталкивающей силой жидкости, утопленников.

«Реке не век разливаться», – подумал он и даже не знал, радоваться или плакать по поводу того, что почувствовал всю правду этих слов.

Рядом с ним сидел Иегуда и гладил его по грязным, свалявшимся волосам. «Как собаку гладит», – с горечью подумал рыцарь, принюхиваясь к собственному отвратительному запаху.

– Как ты? – спросил Иегуда.

– Странно, – подобрал нужное слово Рональд. – С одной стороны, зверем я себя не ощущаю, но и человеком – тоже нет. Я словно в пути и только что сделал привал. Впереди расстилаются неведомые джунгли, сзади я слышу голоса знакомых и друзей: они с каждым днем становятся все неразборчивее.

– Бедный, бедный мой друг! – воскликнул Иегуда. – Ведь мне придется тебя убить, и уже завтра.

– Я слышал, – сознался Рональд.

– Я не могу оставить тебя здесь. Кто знает, что за программу вложил в твою голову коварный маркиз…

– Не осуждаю тебя, – сказал Рональд. – Я и правда странно себя чувствую: словно в моем мозгу плавится железо, как в тигеле, и скоро примет новую форму, превратившись в удобный для кого-то инструмент. Коротка была моя жизнь, но скажи – ведь правда я прожил ее достойно?

– Правда, – ответил Иегуда, и в глазах его вновь блеснули слезы. Они обнялись – Слепец не испугался Рональда – и расстались, должно быть, навсегда. Иегуда ушел, а Рональд, чувствуя нечеловеческую усталость, свалился на землю и захрапел.

И уснул, и видел сон.

Атомы – каждый из них был, как яркая звезда, горящая в пустоте, залог жизни в мертвой Вселенной. Они находились друг от друга на колоссальном расстоянии; но по мере того, как Рональд отдалялся, поднимаясь надо всей картиной, они становились все мельче и сливались в одну сияющую туманность – так продолжалось до тех пор, пока он не осознал, что туманность в точности повторяет форму его тела, и это скопище атомов и есть он, рыцарь Рональд.

Он лежал, огромный, длиной во Вселенную, и даже пошевельнуться боялся, ибо знал: от каждого движения его разбиваются мириады солнц, гибнет такое количество существ, населяющих Вселенную, которой он был, что он и за все время существования родной планеты не написал бы столько нулей к единице.

И ужас, все больший и горший, переполнял его душу – ибо он пытался представить тот мир, что лежит за его пределами, мир, в котором каждые 90 килограмм веса, равные ему, наполнены таким же количеством звезд и населены таким же количеством живых существ, что и его собственная внутренняя вселенная.

Но было еще нечто, что поражало его воображение больше, чем этот мир из горящих солнц.

Какая-то сила; какое-то тяготение; какое-то движение; какое-то существо.

Он почувствовал его, хотя и не видел самого существа, что двигалось к нему: тысячи тысяч ног были у него и столько же рук. Ногами оно наступало на атомы и шагало по ним, как по булыжнику. Оно приближалось, и Рональд все более и более осознавал масштабы этого существа: поистине, оно было всеобъемлюще и всемогуще – и форму приняло настолько скромную, чтобы не устрашить его окончательно, но даже и в этой ипостаси он не мог понять, как может находиться во Вселенной такая мощь, такая гигантская протяженность, пожалуй, такое совершенство… существо наконец приблизилось к Рональду и пошатнуло ту Галактику, какой он себя видел, – звезды сорвались со своих позиций, сталкивались, разбивались и рождались снова. Это было подобно смерти – перестать быть прежним существом – но и рождению, разумеется. Боль, что он чувствовал, была болью младенца, впервые увидевшего свет. Но он не вынес этой боли – и содрогнулся, содрогнулся оттого, что увидел нечто великое, большее, чем та Вселенная, какой он себя видел, и больше той земли, на которой он когда-то жил.

Внутри него лопались солнца, трещали по швам туманности; он чувствовал гибель каждого живого существа, обитавшего у этих солнц…

Это и была смерть – увидеть нечто бесконечно большее, нежели сам

Солнце золотой монетой сверкало на синем столе; свежий ветер доносился с окрестных полей.

Рональд открыл глаза и привстал, насколько позволяли

Он все также был прикован, но музыки в голове больше не было: словно кто-то вырвал больной зуб. Мир вокруг был сказочно красив. Золотые нити соткали пространство.

– Эй! – крикнул Рональд хрипло. – Идите сюда!

Крестьяне подбежали к нему, недоверчиво смотря. Позвали Иегуду: Слепец явился с красными от слез глазами – сразу задохнулся от волнения.

– Я здоров! Здоров! – кричал Рональд.

– Не подвох ли это? – недоверчиво поинтересовался Иегуда. – Впрочем, откуда ты можешь знать?

Он подошел ближе.

– Вид у тебя менее сумасшедший, чем вчера. По моим расчетам, вчера ты должен был прийти в сознание последний раз. Несколько странно, конечно…

Пальцами он поднял рыцарю набрякшие веки и глянул 1 зрачки.

– Вид у тебя и впрямь более человеческий, – задумчиво сказал монах. – А самое странное, что в твоем мозгу я не вижу более следов болезни. Ныне он светится ровным, приятным светом. Но отчего ты думаешь, что ты выздоровел окончательно?

– Меня исцелили. Это было страшно, кровь моя до сих пор леденеет при мысли о визите этого чудесного лекаря…

– К тебе кто-то являлся? – Слепец огляделся вокруг, всматриваясь в густую листву деревьев. – Когда?

– Некто приходил ко мне, о Иегуда, пока я спал.

– Кто же? – поднял брови Иегуда.

– Какое-то сверхъестественное существо; оно явилось во сне и проникло в меня, хотя само было больше Вселенной. И именно оно спасло меня, я думаю.

Иегуда – впервые за все время, что Рональд его наблюдал – начал креститься.

– Это был?… – но Рональд не успел закончить вопроса, ибо Иегуда замахал руками и нахмурился.

– Все, собираемся в дорогу! – сказал Слепец подбежавшему Полифему, а затем вновь повернулся к Рональду:

– Но сперва в баню!

И впервые за все время зажал свой, гораздо более чувствительный, чем у обычного смертного, нос.

Они отступали, петляя по лесам, чтобы сбить егерей с собаками со следа. Из-за Рональда отряд потерял целую неделю, и он теперь чувствовал себя виноватым перед всем белым светом. Лишь одно могло возвысить его в собственных глазах – он не просто прохлаждался, радуясь дикой природе, – он выполнял важную миссию – Муравейник приближался, и рыцарь почти видел в тумане лицо короля, которого он был призван спасти.

– Всю жизнь меня с собаками ловят, а никак не привыкну, – рассказывал Полифем. – Что за люди, блин: как им в голову не влазит, что я тоже человек и нельзя на меня с собаками-то!

Лошадь его заржала, словно соглашалась. Видно, по многим тайным дорогам она пронесла батьку на своей спине…

– Может, и брат наш Гнидарь поблизости бродит. Гнидарь любит в тени держаться: он человек романтический, – пояснил Полифем. – Ему бы то среди листьев раствориться, то вновь появиться, появиться и снова исчезнуть – а средь бела дня ему жить неохота. Не очень-то он и приспособлен к человеческой жизни – правда, и в мертвяки он никогда не подастся: такие люди с того света предпочитают не вертаться.

– А что, разве кто-то не возвращается?

– А то! Эбернгард вон не вернулся, да и все городские жители, кто преставился, не очень-то назад норовят. Сказывают знающие люди, что в Муравейнике не только наши новоубитцы обитают, но и городские тоже, римляне ваши, да и из других деревень есть, даже сарацинов хоть отбавляй. Но отчего-то на этот свет только наши односельчане рвутся – а еще те, с кем они в соприкосновение вошли…

– В соприкосновение? – не понял Рональд.

– Ну, не дотронулись друг до друга, я тебе говорю, а пообчались, что ли. Али те, кого поубивали наши – тоже возвращаются. Их убедить надо, что много чего осталось на этом свете недоделанного – тогда и вернуться захочется… а городские ваши – дохлятина уже при жизни, у них и желаний-то никаких, и возвращаться им незачем… Да не обижайся ты, вижу, что и сам того же мнения держишься…

– Эбернгард не умер, – сказал Рональд. – Не знаю, отчего, но я уверен, что он жив.

– А что с того? Умер, жив – у такого зануды жизнь от смерти не отличишь. Видел я его пару раз, когда еще на сквайровы владения покушался, – был такой грешок. Говорит непонятно, занудливо; на песце фигуры чертит; когда я девок сквайровых похищал, дабы портить, дворяночек белотелых – он и ухом не повел: мол, что за хрень в сравнении с вечностью… Не люблю таких – о вечности балакает, а сам за баб вступиться трусит. Брат его – вот то мужик! прости меня Господи за такие слова о правителе…

– И все же Арьес приказал вернуть Эбернгарда в Рим, – парировал Рональд.

– Ну что ж, и на старуху бывает проруха – наплачется он с ним, да и весь Рим наплачется. А, ладно – делайте, что знаете: все равно скоро от вашего Вечного города одни камни останутся…

– Это как же? – насторожился рыцарь.

– А так: возьмем мы ваш Вечный город приступом, да и зажжем его, предварительно всех добрых людей оттуда выпустив, одних дворян оставив. Пусть ярче горит! Пусть у костра людишки греются. Все, что награблю, отдам крестьянам – нашим, а потом всем подряд – на всех хватит. Ты что думаешь, я ради богатства этого разбойничаю? Я хочу, чтоб не было больше ни бедных, ни богатых, чтобы люди в мире жили и сообча работали…

– Чую книжные идеи Гнидаря, – усмехнулся Рональд.

– Не, Гнидарь мне совсем уж непонятно говорил чегой-то, – задумался Полифем. – Он про равенство людей и вовсе не рассуждал, он о метахвизике какой-то все больше, об избирательных правах, равенстве полов и этом… как его, чёрта… о, вспомнил, о плюрализьме мнений… А это я своим умишком дошел – оно и так понятно, нехитрая мысль какая…

– Странно: действительно метафизика. Бот уж не думал, что Гнидарь может таким бредом себе голову забивать. Он же практик, насколько я понял: организаторскими талантами располагает, в военном искусстве смыслит…

– В военном искусстве? – искренне удивился Полифем. – Он сильный просто – знай мечом машет, так и голову снести может кому. Я не видел его никогда в битве. А упражнялся он часто, врать не буду: каждое утро выходил во двор – это когда в Новых Убитах от маркиза скрывался – доставал меч из ножен, начинал им и так, и сяк круги выписывать: бабы с ума сходили, носами вперед в окна вылазили… Эх, артист он, конечно, – с завистью присовокупил Полифем. – Не филин старый, как я…

– Постой. Но крестьян ведь он обучил военному искусству?

– Да нет, Гнидарю не до этого было тогда… обучил их я, с грехом пополам, под ружье поставил, научил нехитрым разбойничьим премудростям… Гнидарь – человек слишком занятой, чтобы мужичью военную науку преподавать – он тогда памфлет какой-то сидел сочинял. Жаль, так и не сочинил: писал месяц, а потом встал, листки разорвал и ушел в лес на месяц – думать.

– Но восстанием руководил он? – уцепился за последнюю соломинку Рональд.

– Эх, кабы он, так мы давно бы победили… Я руководил, я, плохо и без выдумки. А на него, сокола нашего, только ссылался, когда мужикам свои приказы объявлял. Они и слушались. А представь, что стряслось бы, ежели они узнали, что всю стратегию я изобрел, темный смердов сын? Кто за мной пошел бы?

– Быть не может. Не верю. Так вся эта крестьянская война, которой в столице так боялись, – твоих рук дело?

– Выходит, что моих, – смущенно сознался Полифем. – У страха-то глаза велики: знал бы кто в Риме правду, по шее бы мне надавали, да в темнице бы сгноили…

– Так ты великий человек! – воскликнул Рональд. – Ты историческая личность, самая что ни на есть! О тебе же в учебниках писать будут!

– Ну, уж ты, барин, не в ту степь куда-то, – засмеялся Полифем. – Я разбойничал помаленьку, еройства тут никакого: маркиза грабил, окрестные деревни на борьбу поднял, монастыри жег – вор я, сэр Рональд, а никакой не ерой…

– Да послушай, – не успокаивался Рональд. – Ты же целую армию создал, причем неплохо вооруженную. Ты по всей империи взбаламутил крестьян: они наслышались о подвигах новоубитских вилланов и сами хотят свободу обрести. А Гнидарь в это время злился на отца, да памфлеты недописанные рвал! Что он сделал в этой жизни, Гнидарь? Ты же и мудрей его, и одаренней, и благородней!