Текст книги "Карта мира"

– Все, барин, под лошадь прятаться начну, – Полифем покраснел до самых ушей. – Говоришь невесть что, понапрасну Гнидаря изобидел. Говорю ж тебе: еройства никакого в моих делах не было… Дума у меня одна всего, хотя и сильная – куда мне там за Гнидарем угнаться…

Он смотрел на Рональда и ухмылялся, морщинистый, хоть и вовсе не старый, со сломанным носом и разрезанным с одной стороны ртом. От загара его лицо было черно, жилистые руки напрягались и двигались, едва поспевая за (Мыслями. Похвалы Рональда его явно обрадовали.

– Хотел я, чтобы люди красиво жили! Не красиво в том смысле, что в шелках и бархате купались – а красиво, с землей в согласии, а не как кошка с собакой. Земля, она вон какая прекрасная, и люди изначально не обезьяны какие… И Рим мне не нужен, и богатства его незачем – я хочу, чтобы люди не страдали больше, а если страдали, так от причин природных, с которыми не во власти человеческой бороться. Жить нужно – полной грудью жить, не как эти мертвецы из Муравейника и не как эти разъевшиеся дохляки, которых в Риме считают живыми и благородными. А там, глядишь, и с османами сразимся – и из-под их власти народы освободим. Смотришь – и весь круг земель зацветет… Я ж неграмотный – а если бы сюда еще грамоту приложить – чего бы понастроили! И на другие звезды летали бы, и от болезней детей спасли бы, и все, что в сказках нам про минувшие времена, опять сумели бы…

Его руки рисовали звезды и корабли, к ним плывущие, а в единственном глазу сиял огонь, разгоравшийся все ярче, – нет, пожалуй, не огонь – свет, а Рональд глядел не отрываясь и поражался. Современники наверняка запомнят Полифема обычным разбойником – даже если восстание и победит, что почти фантастика, то историки Вечного города, попрятавшиеся в своих каморках, все равно сохранят образ кровавого недоумка, говорящего на деревенском наречии и вырывающего дворянам кадыки. Но пройдет века два, и мысли этого человека, простые и заурядные в сравнении с изысками столичных мыслителей и в то же время вершина для того, кто и писать-то никогда не научился, оценят по достоинству, пусть и с немалой усмешкой… «Кто был святым, кто был отступником – не скажет современник мрачный», – мысленно цитировал он лучшее стихотворение Гнидаря.

Чаща вдруг кончилась, и кони, цокая копытами, вышли из лесу на обширную поляну. В центре ее стояло глинобитное строение, размерами сопоставимое с самым большим кварталом Рима, а вокруг него ютились сотни палаток: шумели людские голоса, курились костры, дети ревели на руках у матерей, охотники волокли туши кабанов и оленей.

Мертвецы вперемежку с живыми оживленно строили свободную от власти сеньора жизнь.

– Вот он, Муравейник, приехали.

Снаружи это был какой-то хлев, ей-Богу, правда, хлев громадных размеров. Глиняная мазанка, круглой формы, похожая на коровью лепешку размером с целый город; сверху ее зачем-то перетягивали канаты. У Муравейника не было ни окон, ни четкой грани между стенами и крышей – все как-то скруглялось и не имело углов, единственная деталь правильной формы – квадратный вход – была украшена вполне первобытным орнаментом – меандром, волнистыми линиями.

– Запасайтесь провизией, – посоветовал Полифем. – Внутрь пойдете одни.

Иегуда кивнул, спешился и пошел беседовать с крестьянами о ценах на съестное, веревки и всякую необходимую утварь.

ГЛАВА 17
Муравейник

Разверстый в боку Муравейника зев, единственный вход и выход, поглотил их. Полифем и прочие их спутники посмотрели на них с явным сожалением и молча разошлись.

Рональд последний раз оглянулся на дневной свет за спиной – и поразился, насколько же странно виден из коридоров Муравейника окружающий мир. Деревья, кусты и трава распались на отдельные линии, увиденные под неожиданным углом… На такое лучше было вовсе не смотреть – и Рональд продолжил свой путь вслед за Иегудой.

По веревкам они спустились в жерло разверстого в полу колодца. По слухам, самая важная часть Муравейника находилась неглубоко под землей, а форму он имел почти шарообразную, точно пчелиное гнездо – снаружи видна была только половина этого шара.

Было довольно светло, как ни странно, – стены светились. Мраморный пол скользил под ногами, словно гладь океана. Коридор, по которому они шли, все расширялся. Прошло каких-то полчаса, и он превратился в огромное поле, простиравшееся до горизонта и, уж конечно, гораздо большее, нежели Муравейник.

– Какая-то чертовщина, – небрежно заметил Рональд.

– О, будь готов ко всему в этом странном месте, – кивнул Иегуда. – И всегда говори себе: это только цветочки. Только цветочки. Тогда будет легче.

Они продолжали путь, и воздух вокруг них понемногу конденсировался и уплотнялся в стены – они сами не заметили, как вновь оказались загнанными в тесные рамки коридора. Вздохнув, они присели и перекусили, а затем отправились дальше.

Глиняные стены коридора, странно дисгармонировавшие с мраморным полом, были покрыты сетью трещин, В пауки оплетали их своей паутиной. «Тьфу, керамика», – почти с ненавистью думал Рональд, глядя на то, как коридор, по которому они идут, вливается в новый, тот – в третий, и так – сколько еще лет и зим?

Иегуда шел уверенно, прижимая руку к груди. Под его плащом что-то слабо светилось и изливалось нежной музыкой.

День, ночь – все привычные понятия потерялись в этой паутине коридоров: они словно нарочно избегали прямого пути, поворачивая через каждые два метра. Рональд начинал верить, что они с Иегудой выписывают какую-то вязь арабских букв, двигаясь по подсказкам Карты. И даже если впереди был длинный коридор, ведущий к загадочно сиявшему свету, Иегуда непременно старался свернуть. Так шло время – словно тает айсберг – годы, замороженные и спрятанные здесь, разливались широким потоком.

Глина стен, казалось, потихоньку вползала Рональду в голову и подчиняла своей форме его мышление. Казалось, нет больше никакого мира за пределами Муравейника – вся прежняя жизнь стала тусклым воспоминанием, являющимся днем о сне, который ты не запомнил.

– Не могу больше, – сказал Рональд и сел прямо на пол.

– Ничего не понимаю, – невпопад отвечал Иегуда. – Я не чувствую Карты, не могу услышать то, что она мне говорит, – вот поэтому-то мы и плутаем так странно. Я смотрю внутрь себя и не могу понять, по какой из струн она пытается провести своим пальцем. Бремя от времени возникает ощущение, что вот уже было понял что-то, ухватил мысль за хвост – но она тут же выскальзывает. Мне нужен знак.

Он остановился и закричал, глядя в высокий потолок:

– Знак!! Черт побери, знак!!!

Эхо раскатилось по зале и подозрительно быстро смолкло, точно ему в рот вставили кляп.

Оба странника опустили головы и собирались продолжить свой бессмысленный путь.

– Смотри! – воскликнул Рональд.

Посреди комнаты лежало что-то белое, большое. Оба, не сговариваясь, стали подкрадываться к предмету, зачем-то стараясь делать это по возможности бесшумно.

Это был эллипс белого цвета, очень сильно напоминающий яйцо. И лежал он не просто так, а явно с каким-то нехорошим намерением. Это Рональд понял с первого взгляда. А еще он сразу же ощутил зловещую свою связь с этим предметом, родство. Не все было так просто.

Яйцо скрывало какую-то тайну, может быть, ради которой они и проделали столь долгий путь. Граф подошел ближе и заметил, вернее почувствовал, поскольку зрением этого было не увидеть – внутри предмета идут какие-то очень быстрые и очень значимые для него процессы. Крупинки белого материала, из которого он состоял, превращались там, внутри, в клетки – вот что рыцарь понял непостижимым способом. Предмет начинал трястись и вибрировать, а потом вдруг застыл, словно задумался.

Они подошли ближе. Рональд погладил упругую оболочку руками: странно, яйцо производило впечатление живого существа, зловещего, нечистого и неприятного. Оно даже цвет поменяло: стало грязным, кроваво-серым.

– Пойдем отсюда, – сказал Иегуда.

– Да-да, – согласился Рональд, но не успел сделать и шага, как яйцо стало подпрыгивать на месте, словно болонка, кидающаяся на людей. Рыцарь выхватил меч и рубанул по скачущей дряни так, что та отлетела к стене и затихла.

– Вот и все, – сказал Иегуда. – Ну, и к чему был этот знак? Эх, судьба, неужели ты не можешь хоть раз послать не что-нибудь удобочитаемое?

Яйцо, впрочем, шевелилось – видимо, знак еще не был явлен полностью. Но это Рональду внушало скорее тревогу, чем надежду.

Они подошли ближе. Рассеченный бок существа кровоточил слизью. Он заживал – странно и непонятно: заживал человеческим лицом – на гладкой поверхности прорисовывались нос, глаза, губы. Лицо усмехнулось и попыталось укусить Рональда за ногу белыми холеными зубами.

Вне себя от страха и омерзения граф рубанул по яйцу снова – и еще, еще, еще. Гадкая тварь, вся израненная, отскочила в сторону, а из кровоточащих разрезов появились: лошадиная нога, крыло, звериная лапа, человеческая голова, куст крапивы. Предмет вырос в размерах и двигался с большей уверенностью, опираясь на обретенные конечности и судорожно бия по земле крылом.

Рональд и Иегуда отступили в сторону. Странное житное быстрыми скачками гналось за ними.

Монах тоже достал меч.

– Давай дружно, – сказал он.

Из разрубленной лианы дерева вырастала вдруг птичья па, рефлекторно пытающаяся схватить, срубленная и павшая на землю хищная роза вмиг украшалась головой тигра, из рыбьей пасти, в которую Рональд только что погрузил свой меч, вдруг высовывалась рембрандтовской красоты обнаженная женская нога. Создавалось впечатление, что у клеток твари не было генетической памяти, и мгновенно затягивающиеся раны заживали чем попало – конечностями других животных, ветвями растений, человеческими частями тел – первым, что приходило им на ум. Но определенный прогресс явно наблюдался – химеры все усложнялись, время от времени проглядывали шарниры Машин, пулеметы и пушки.

Тварь уже потеряла свою яйцеобразную форму – и вообще какую бы то ни было форму. Птичьей лапой чудовище вцепилось Рональду в грудь, а в лицо ему уткнулся чей-то шерстистый бок. Обезумев от брезгливости и пытаясь вскочить, граф прошелся ногтями по хвое, сорвав целый пахнущий озоном слой, – и на ветках сосны отросли кошачьи головы с закрытыми, словно спящими, глазами. Более всего на свете то, с чем он боролся, ползая по каменному полу, напоминало новогоднюю елку с развешенными на ней в качестве игрушек частями тела различных животных.

Они уже не слышали голосов друг друга, прижатые к полу страшной тяжестью, задохнувшиеся под тоннами звериных лап, морд, хвостов, побегов и цветков растений.

И вдруг все прошло: тварь, занимавшая собой все комнату, словно засохла, а затем и вовсе ее члены рассыпались прахом, обратились в струйки крови, брызнувшей на пол.

– Это было просто видение? – пораженно спросил Рональд.

– Может быть, и так.

Однако достоверность происшедшего с ними подтверждала кровь чудовищной твари, которая, к слову говоря, пролилась на пол не напрасно, не случайным образом: ее следы образовали на каменных плитах затейливую вязь букв —

Когда люди поймут, что управляет звездами, Сфинкс рассмеется и жизнь иссякнет.

– Ну, и что же означают эти слова?

– Ты ищешь ответ не там, где нужно, – усмехнулся Слепец. – Значимы не слова, а буквы. В них разгадка и ответ.

– Ничего не понимаю, – признался Рональд.

Иегуда вдруг засмеялся, качаясь из стороны в сторону, точно пьяный.

– Смотри, Рональд, как буква Б похожа на воина, стоящего к нам в профиль и держащего лук изогнутой рукой! А буква А – на рога быка, нагнувшего голову и смотрящего на нас кроваво-красными глазами!

– О Иегуда, ты, похоже, бредишь… – печально сказал Рональд.

– Брежу? Нет, ничуть – наоборот, я прозреваю и вижу то, что кроется глубоко в наших головах. Видишь ли, когда-то люди были рыбами и плавали в воде. И вот тогда их мозг был подобен темному чулану, в котором хранились непонятные, покрытые пылью вещи. Бот хозяин стал достраивать дом – сперва достроил комнаты, затем второй этаж, парадный подъезд, колонны, ворота – и получился премилый особняк, вполне на человеческий вкус – да только там, в глубине дома, теперь уже точно и не поймешь, где по-прежнему есть тот самый чулан, и все те же вещи в нем лежат; только рассмотреть их все труднее – уж слишком много пыли на них наросло. А еще там есть комнатки, которые возводили для собратьев человека (насекомых, например), – только эволюция вот наша пошла не по этому пути, и комнаты не достроили, но ведь что-то насекомое и в нас с тобой есть – разве не так?

На лбу у Рональда выступил пот. Но он все еще держался, не желая признавать, что ему страшно.

– Так усложнялся наш мозг – от мозга рыбы, которой Мы все когда-то были, до нашего с тобой. И если какие-то вещи внутри нас теперь кажутся нам дикими, то только поэтому, что разум человеческий не был творением Создателя. Напротив, родившись случайно и подобный сперва капле росы, которая могла питаться и двигаться, он был равнозначен существу, которое и было той каплей росы. И развитие разума есть не что иное, как желание этой живой капли подстроиться под этот физический мир: под его грозы и бури – а самое главное: под вечную нехватку энергии. И выживали наиболее удачные формы – удачные с точки зрения этого чудовищного мира; и мы унаследовали от этих чудовищ все их змеиные изгибы мышления. Ты думаешь, даром прошли те миллионы лет, когда наши предки были ящерицами? дикими зверями? Ничуть, все это живо и до сих пор в нас. А разве ты позабыл те моменты, когда Природа раздумывала – удачней ли будет придать нам хитиновые лапки и усики и заставить строить муравейники – или отрастить нам перья и крылья и заставить летать по поднебесью? Нет, память об этих грустных вечерах, когда Природа сомневалась, и посейчас жива в тебе. И ты – чудовище, Рональд. И я – чудовище.

– Нет! Нет! – закричал Рональд. – Все это не так! Ты сходишь с ума и тащишь меня за собой!

Он сделал несколько шагов назад.

– Карта мира открыла это мне, – печально и твердо сказал Иегуда. – Ты еще не понял? Муравейник – это и есть мозг человеческий, нарисованный грубо, и в самых общих чертах. И именно для руководства по его коридорам Карта мира просто незаменима. В нем есть все, в этом портрете разума: место и сложным машинам-фантазиям, и всякой непонятной утвари, и надежде, и мысли о смерти, увы… И всему животному: и пушисто-животному, млекопитающему, что есть в нас, и тому рептильно-животному, что заставляет нас ползать на животе, как гадов, и тому насекомо-животному, что щелкает сочленениями хитиновых ног и шевелится там, под этой черепной коробкой…

Он схватился за голову и замолчал.

Затем встал и решительно посмотрел на Рональда.

– Все! – заключил он. – Ни слова более, произнесенного впустую. Я знаю, куда идти – и Карта мне больше не нужна. Она отравила скорбью мое видение мира, что правда, то правда. И, я думаю, отныне я не расстанусь с ней: мы будем любить друг друга и умрем в один день. Но до того дня она мне больше не понадобится. Пойдем.

И он зашагал по коридору. Рональд стоял некоторое время недвижим, а потом поспешил ему вослед.

Походка Иегуды и впрямь была исполнена уверенности. Он шел по бесконечным, угловатым и запутанным коридорам: через каждые два метра был изгиб, подъем или спуск; неожиданно коридор разветвлялся; встречались и совершенно темные места и места, освещенные как парадные залы с люстрами в тысячи свечей.

– Поясни все же, на какие мысли тебя сподвигнул дарованный нам знак? – решил не отставать Рональд.

– Все очень просто: яйцо это – еще одна аллегория нашего сознания. Оно гармонично, но мир режет его своими острыми углами, заставляя бороться с проблемами, для которых человек – венец творения – явно не был создан. Поскольку предсказать последствия каждого принимаемого нами решения невозможно, мы справляемся с трудностями жизни тем, что выбираем первое пришедшее на ум обличье, чтобы им прикрыть наши кровоточащие раны. Вспомни: люди конца физики потонули в чудовищном океане созданной ими самими реальности, перестали что-либо понимать в этом рукотворном хаосе, а как в качестве единственного средства против него, которое могли измыслить, употребили свои представления о средневековом обществе. Иными словами, просто испугались созданного ими же самими прогресса и послушно влезли в маски монахов, дворян, крестьян, всяких там вшивых нищих, лубочных святых и так далее. Бее это наносное – глядя на эти внешние проявления нашей цивилизации, невозможно понять, что же мы, люди, из себя представляем.

Но есть и другая часть нашей культуры – менее заметная и гораздо более загадочная. Многие изобретения человека явились ему в готовом виде – словно он всегда их знал. Кажущиеся случайными детали открытий определили всю историю. Вот что меня поражает: некто изобрел произвольные начертания букв – рогатый треугольник А, двойное полукружье и перекладину Б, сломанное кольцо С – и изображения этих букв прочно вошли в наше сознание, формируя нашу эстетику. Народы разных континентов издревле сочиняли сказки, соревнуясь в остроумии – и вдруг в XX веке выяснилось, что сюжеты всех этих сказок схожи, что библейская история о Самсоне и Далиле созвучна русской сказке про Кащея Бессмертного и одновременно – сказкам индейцев. Много видных ученых занималось этим феноменом – Георгий Фрэзерериус, Клавдий Левий Страус[25]25
  Согрешил (лат.)


[Закрыть] – и вывод, который они сделали, был единственно правильным: сознание всякого человека устроено одинаково с сознанием всех его братьев. И, следовательно, любая мысль движется по одному и тому же лабиринту с единственной верной дорогой – она либо вовсе не выберется, либо выберется, вычертив тот же самый маршрут, что и мысли других сынов Адама. Алфавиты разных народов лишь на первый взгляд не похожи, присмотрись – ты увидишь в каждой букве намек на аминокислотные основания ДНК, что прячутся в каждой нашей клетке, заставляя изобретать именно эти буквы, а не радикально другие. Вслушайся в нежную музыку, с которой кровь бежит по твоим венам, с которой окисляются мембраны клеток и движутся все вещества внутри тебя – тогда Карта начнет говорить в унисон с этой музыкой…

Он ласково погладил светящуюся поверхность плаща.

Рональда не покидала мысль, что они наматывают круги вдоль самой внешней стены. Странно было то, что при относительно небольших размерах Муравейника они часа два шли этим кружным путем, пока коридор вдруг не открылся в большую залу.

Зал покрывали джунгли – белые деревья листьями, белая трава хрустела под ногами, рассыпаясь на куски. Рональд прикоснулся к стволу пальмы, потрогал ее зубчатый лист – и вдруг понял, что это… мрамор.

Кто– то воссоздал джунгли в мраморе – с ненужной микроскопической точностью деталей и жуткой реалистичностью композиции.

Зала обрывалась мраморным же бассейном, настолько глубоким, что Рональд видел его дно, но какое оно, разглядеть был уже не в силах – дно терялось в темно-зеленой толще, то недвижной, как стекло, то вдруг содрогающейся отрывисто и неожиданно, словно от удара спрятанного в ее глубинах гонга.

Рональд сразу же заметил, что дальняя стена не ограничивает бассейн, а нависает над ним, скрывая дальний его конец. На стене была изображена схема лабиринта – возможно, это и была карта Муравейника, но настолько сложная, с таким количеством линий, что ни перерисовать ее, ни найти себя на этой схеме не было никакой возможности; а может статься, то был просто стилизованный рисунок любой сложной системы – клетки, человеческого мозга, макрокосма в духе монахов далекого Тибета… Рисунок, впрочем, ни у Иегуды, ни у Рональда большого интереса не вызвал; оба каким-то внутренним чутьем поняли, что ничего полезного из его изучения они не извлекут, и даже времени не стали терять.

Оба подошли к краю бассейна и глянули в воду. И увидели там каждый свое: Рональд – темную прозелень, Иегуда – должно быть, пронизывающий холод.

– Нужно будет нырять, – сказали оба одновременно и посмотрели друг на друга. Никто не мог вспомнить, хорошая это примета – случайно произнести одну и ту же фразу – или нет.

– Я плаваю отменно, – заверил Рональд. – Правда, не в доспехах.

– Тому нет препятствий, – ответил Иегуда. Он полез в свою холщовую сумку и, порывшись, извлек какую-то влажную и не внушающую доверия вещь.

– Бычий пузырь, – пояснил Слепец. – Я усилил его прочность заклинаниями.

Он вдохнул полную грудь воздуха и перелил этот воздух внутрь пузыря через специальную трубку. Казалось, пределов величине пузыря нет: он раздувался, словно выпивая жизненную мощь Иегуды.

– Ну вот, – сказал наконец монах. – Вот тебе веревка, привяжи его к своей спине и смело плыви: вода тебя не утащит.

Рональд сидел на краю бассейна, опустив ноги в колеблющуюся зеленую ткань, и смотрел, как она расходится от его ног складками, возникающими на секунду, не более. Бычий пузырь болтался у него на спине и трещал – словно заговорить хотел.

Рыцарь набрал воздуха и нырнул. Когда он открыл глаза и поднял голову над поверхностью, то увидел, что и Иегуда плывет, мелко суча сухими руками (что делало его похожим на грустную собачку).

– Нырять я не разучился, слава Богу, – заметил Рональд. – Ну, в путь?

Они поплыли быстрее. Стена приближалась; теперь Рональд с большим интересом смотрел на изгибы лабиринта на ней нарисованного. Иегуда плыл молча, словно задумавшись, лишь изредка сплевывая попавшую в рот воду.

Стена была уже перед ними.

– Ныряем? – спросил Рональд. Иегуда кивнул.

Рыцарь вздохнул полной грудью и погрузился в воду. Вода была словно живая: обнимала тело тысячей рук, нашептывала в уши. Первые десять метров он проплыл почти под самой поверхностью, а затем стал спускаться глубже, чтобы пройти под стеной. Бода быстро темнела с каждым метром погружения – а затем вдруг стала светлеть, приближаясь по прозрачности к лучшему венецианскому стеклу. Это был сон – он даже ощутил, что где-то в яви на секунду приоткрыл полупроснувшиеся глаза и снова закрыл их.

Рональд спускался все глубже и глубже, пока не увидел дно бассейна, залитого прозрачной и густой, как клей, водой. Дно было заставлено античными статуями с отбитыми носами и руками. Двигаясь в воде навстречу острым локтям и поднятым к небу головам статуй, Рональд достиг того места, на котором должны были стоять их постаменты. Оказалось, что это еще не дно, дно было ниже и терялось в мутной зеленой темноте. Рональд спускался все ниже и ниже, к началу своего нового сна.

Сон Рональда поразил его самого своей беспредметностью. Он увидел двумерный, черный, как ночь, мир, в котором неслышно и быстро передвигались белые силуэты ящериц.