Текст книги "Карта мира"

– Боюсь ошибиться, но мне кажется, вы просто искательница экзотики, – предположил Рональд, опираясь локтем на спинку тяжелого дубового кресла.

Луиза вспыхнула и метнула на него презрительный взгляд.

– Вы так говорите, поскольку и сами мало на что годны. Я слышала о ваших подвигах во время обороны замка. Да только с тех пор никому не удавалось уличить вас ни в чем героическом.

Рональд равнодушно пожал плечами.

– Продолжайте пить – вам это идет. Вам, мужчинам-людям, алкоголь необычайно к лицу. Заметьте, какое странное сочетание: мужчина-человек. – И она отошла к своим четвероногим.

– Три года назад ее ежемесячным новым молодым человеком был непременно сарацин, – пояснил Агвилла, неслышно материализовавшись из полумрака. – Затем были цыгане, монахи, цирковые уродцы, женщины и дети. Вы совершенно правы: любительница экзотики.

И он заскользил вдоль стола, вступая в необычайно краткие, в две-три фразы, разговоры с каждым из гостей, попадавшихся на его пути.

Но Луизе явно было нужно все время оказываться в центре внимания. Не успел Рональд опустошить первую кружку, как произошла история, скандальная и кровавая.

Музыканты, обосновавшиеся возле печки, заиграли нечто нечеловеческое, тоскливое и восторженное одновременно, похожее не то на вой, не то на свадебную песнь волка. Играли они чем попало: хвостами, ногами, зубами и даже ушами, зажимая между мочкой и воронкой длинных ушей смычки, проводя по струнам арф острыми клыками, отчего струны стонали и вскрикивали, стуча копытами в бубны.

Луиза и еще дюжина девиц такого же вида, ее подруг, дефилировали по центру комнаты, раскачивая бедрами. Луизу сопровождал ее молодцеватый спутник, Поликрат. Однако было заметно, что легкомысленная девушка уже с ним скучает. Приметив это, бородатый кентавр оторвался от группы приятелей и подошел к парочке, развязно вихляя копытами.

– Разрешите даму на танец! – воскликнул бородатый.

– Конечно, красавчик! – отвечала Луиза, поглаживая бок Эмпедокла, словно вопрос был обращен к ней.

– Не сметь! – гневно воскликнул Поликрат. – Редьку в хвост получишь!

– Копыта отбросишь, – заверил его Эмпедокл, отвязывая от седла секиру.

– Гриву оборву, – парировал молодой, отталкивая Луизу в сторону от мощного крупа бородатого, к которому она так и льнула.

Эмпедокл одним движением прянул вперед; секира свистнула в воздухе и срубила прядь волосков с кудрявой головы Поликрата – но только прядь волос, не больше: у молодого кентавра была на редкость хорошая реакция. Он уже обнажил свою секиру и гарцевал вокруг противника, то делая ложный выпад вперед, то отскакивая назад. Он явно пытался спровоцировать бородатого на необдуманную атаку; однако тот не торопился.

Поликрат наворачивал обороты вокруг Эмпедокла, словно Луна вокруг Земли; бородатый неспешно поворачивался, слегка покачивая секирой, но не делая ни одного выпада. Молодой кентавр, напротив, хорохорился и время от времени замахивался, как бы для удара – но умудренного годами битв воина смутить было трудно.

Наконец после дюжины ложных атак Поликрат решился на настоящую. Он лениво помахал хвостом, оглянулся на обеденный стол – а потом молниеносно рубанул своим двойным топором по торсу своего противника.

Бородатый ударил левой рукой вперед и вбок; секира скользнула по броне, защищающей запястье и локоть. Поликрат потерял равновесие и сделал лишний шаг вперед – в тот же самый момент двойной топор Эмпедокла сверкнул своим лезвием на уровне его колена.

– АААА!!! – взвыл Поликрат неожиданно истошным голосом. Эмпедокл уже убирал секиру, пока его соперник, припавший к полу, пытался подняться на трех ногах. Кровь хлестала из открывшейся раны так, что зрители поневоле отворачивались. Благородных дам, впрочем, среди толпы не было, и в обморок никто не падал. Эмпедокла уже уводили под руки его друзья, едва отобравшие у него секиру.

– Вот что я называю настоящей силой! – сказала Луиза, без всякого сожаления бросив взгляд на свою любовь минутной давности. – Покатай меня, бородатый!

Она вспрыгнула Эмпедоклу на спину. Глаза того налились бесноватым весельем. Он помчался по залу галопом вкруг пиршественного стола.

– Ногу ему новую приделают, – успокоил Рональда Агвилла. – Это совсем несложно. Надо посмотреть, есть ли на складе запчасти.

Кентавры уже изрядно поднапились и принялись петь и танцевать, взявшись за руки. За столом остались только те, кто танцевать не мог в силу особенностей телосложения – русалки, а также те, кто считал это ниже своего достоинства, – Рональд, Агвилла, Иегуда и… Лукас.

Впрочем, нет: барон уже забрался на стол и принялся танцевать чардаш – нелепо, в одиночку, комично подпрыгивая и размахивая полами мундира. При этом он ронял рюмки, наступал в салаты, цеплял шпорами сапог окорока, раскидывая их по всему столу – а еще орал во все горло песню на неожиданный для чардаша мотив «Ах, мой милый Августин». Самого флегматичного человека зрелище не оставило бы равнодушным – он непременно возмутился бы. (Рональд уж хотел встать и задать трепку нахалу, но статус гостя и сообразные этому статусу приличия не позволяли решиться на такой шаг.) Кентавры же сгрудились у стола, хлопали и вовсю хохотали.

– Все прошло, прошло, прошло! – допел барон и рухнул со стола на стул, глухо стукнувшись черепом о высокую спинку. Едва отдышавшись, он тут же схватил кружку и влил ее содержимое в себя.

Я пью за свободу! – воскликнул он. – За то, чтобы белый и черный, двуногий и четвероногий, крестьяне и дворяне, волки и ягнята – все, все жили вместе! У меня есть мечта – да-с, господа, мечта![17]17
  Как ни странно, Лукас цитирует начало знаменитой речи Мартина Лютера Кинга «I have a dream»


[Закрыть]

– Свобода-это рай, – громыхнул смехом Полифем, тискавший в углу одну из Луизиных подружек. – Скоро вот от маркиза оставим рожки да ножки, тогда вы, кентавры, приходите к нам жить. Противники вы достойные, надо сказать, не мразь чародейская, как ваш хозяин.

– Придем, придем, – отозвались кентавры. – Что ж, топор войны с вами мы уже зарыли… Да и против крестьян ничего не имеем – что нам морду воротить, сами, чай, не дворяне и даже не добрые христиане…

– А что это у вас, барон, роза в петлице? – вкрадчиво спросил Агвилла.

– Я с вами, друзья мои! – воскликнул барон.

– Мы видим, что ты не в огороде и не в лесу, – захихикали кентавры. – Роза-то зачем?

– Я в высшем смысле! – воскликнул барон. – Я хочу сказать, что я считаю своими друзьями всех, кто за революцию и равноправие естественных людей! – напыщенно произнес Лукас.

– А позвольте полюбопытствовать, что такое «естественные люди»? – без тени усмешки в голосе спросил Агвилла.

– Естественные люди… это те люди, которые по естественному праву Руссо, – поспешно отвечал барон, надувая губы.

– Которые по естественному праву Руссо – что? Какой глагол-то вы пропустили? – не отставал Агвилла.

– Я хочу сказать, что люди имеют изначально! – краснея и надуваясь, произнес барон. – Что с самого начала времен они располагали! Цветы жизни и удовольствий, будучи сорваны, произвели кодекс естественных прав, да-с, да-с, Кодекс! мне не стыдно этого слова!

Териантропы хихикали, барон ерзал на стуле.

– И когда, обретаясь под сенью струй, люди осознали, да-с, осознали! – воскликнул Лукас. – Тогда пламя революции объяло и запылало!

– Знатная у вас космология, барон! – одобрил человек-орел. Кентавры уже не хихикали, а вовсю гоготали, стуча передними копытами в знак великого одобрения.

– Знатная… – этого слова барон явно испугался. – К знати я отношения никакого уже не имею! И не барон я никакой, а просто Лукас, можно даже товарищ Лукас.

– Гусь кентавру не товарищ! – гаркнул Эмпедокл, и это вызвало новую бурю гомерического хохота в зале. Барон, и без того не отличавшийся ростом, весь съеживался, теряясь за столешницей.

Впрочем, кентавры оказались народом отходчивым.

– Ладно, товарищ барон, не куксись! – добродушно сказал Эмпедокл и хлопнул Лукаса по плечу, да так, что тот врезался тонкими губами в край стола и потерял молочный зуб. – Кто к нам относится, как кентавр, к тому и мы по-кентаврически относимся!

И кентавры дружно поскакали в другой угол залы, где стали хватать девиц, бросать на спины, заставляя совершать с ними разного рода наезднические трюки.

Рональда уже подташнивало от этой пирушки: у него было такое чувство, что он попал на церемонию венчания в курятнике и теперь пытается взгромоздиться на насест, чтобы не ударить перед курами в грязь лицом, когда появится красавец-петух во фраке.

Надо было отсюда уходить – но он медлил, словно ждал чего-то.

– Мне уже надоело это нелепое празднество, – признался Иегуда, словно мысли его угадал. – Может быть, пора домой, в теплые постели? В замке мне все-таки больше нравится, чем здесь.

– Можно и в замок, – согласился Рональд, но тут музыканты забили в барабаны, и верхом на химере на сцену выехала танцовщица.

Химера тотчас же убежала; танцовщица, спрыгнувшая с ее спины, сбросила полупрозрачное одеяние, обнажив белоснежный живот и молочные плечи.

Музыканты заиграли нечто восточное, сарацинское – как ни странно, даже приятное уху. Да что там приятное – просто чарующее!

Девушка выпрямила спинку и сделалась недвижна, как статуя. Граф поразился ее совершенной красоте: должно быть, и лицо ее, скрытое вуалью, было столь же прекрасно, как и тело. Только вот глаза отчего-то насторожили Рональда – где-то он уже их видел!

Химера, стоящая напротив замершей красавицы, раздувалась и явно готовилась наброситься. У Рональда даже мышцы напряглись – инстинкт чуть было не толкнул его на сцену: закрыть грудью красавицу, спасти от грозящей ей опасности.

Но никакой опасности не было – он понял это, как только химера сделал первый бросок. Танцовщица преловко увернулась, показав залу белые ягодицы из-под взлетевшей юбочки.

Химера нападала на нее со всех сторон, извиваясь буквально змеей – сверху (красавица закрывалась белоснежными руками), с боков (красавица вертела лунными боками), снизу (тут красавица и вовсе поднимала юбочку, составленную из блестящих лент). При этом она успевала бить в бубен, изгибаясь под стремительными выпадами химеры, стремящейся вцепиться в нее своими мерзкими лапами…

Ее божественный живот занимал все помыслы Рональда. Бывают такие красивые животы: вокруг нежного кружочка пупка он поднимается кольцом лунных гор. Его белизна была молоком расплесканных в безвоздушном пространстве звезд. Рональд задыхался. Космос, в котором больше не было ни глотка живительного кислорода, овладевал им, он подался вперед и прикоснулся губами к этому белоснежному, дивному животу.

– Ты что, о Рональд! – прошипел Иегуда в самое его ухо. – Разве ты не видишь, что это мужчина!

Рональд оторопел, у него даже волосы дыбом поднялись.

Чаровница послала залу воздушный поцелуй, извернулась ласковой кошкой и убежала со сцены, шурша разноцветными шелками.

– Мужчина? – выдохнул Рональд. Состояние его было близко к смерти.

– Я же вижу – сквозь одежду, разумеется! – досадливо сказал Иегуда (одежды на танцовщице, впрочем, было совсем мало). – Пойдем отсюда.

Он вытащил Рональда из харчевни, сжав его локоть костлявой рукой.

– Не может быть! – воскликнул Рональд, ударяя себя кулаком по лбу. – Просто не может быть! У нее… у него был такой бархатный живот…

– У дьявола сотни искушений даже для благоразумных юношей, – строго сказал монах. – Знай же, о Рональд, что я сообщил тебе только половину правды. Вся правда в том, что это был не просто мужчина, а наш радушный хозяин.

– Маркиз! – беззвучно крикнул Рональд, обхватывая голову. – Глаза! Его глаза! Я же их почти узнал!

– Если ты станешь переживать из-за того, что произошло, Сатана еще и на твоем чувстве вины сыграет. Непонятно, что он замышляет.

Иегуда взял его за локоть с такой силой, что даже кость заболела, и вывел из избушки на курьих ножках. Рональд шел, как пьяный, качая головой и сокрушенно глядя долу. Столь сильную горечь он ощущал в душе своей, что едва не полетел с лестницы.

В молчании оба друга взобрались на коней и поскакали сквозь темный лес.

– Не хочу в замок, – признался Рональд. – Там же…

– Да, маркиз, – кивнул Иегуда. – Нужно привыкать к местным нравам: заметь, друг мой, здесь все перевертыши. Я временами даже перестаю понимать, где настоящий маркиз, – в том франте, что блистает новыми туалетами, или в том развратнике, что способен вот так вот крутить своим задом перед животными… Или Агвилла – кто он? Тот глупый и отважный орел, что ловит ворон вечера напролет – или тот просвещенный наукотворец, что стал нам с тобой другом?

Гантенбайн и безымянный конь Иегуды неслись сквозь чащу; сам их бег успокаивал, становилось легче дышать, вольнее думать.

– Мы не зря поприсутствовали на этих именинах сердца, – утешил его Иегуда. – Я узнал кое-что о Муравейнике. Существует тайная тропа в лесу, по которой в каждое полнолуние в деревню приходят мертвецы. Маркиз даже имперским войскам сообщил о ее существовании.

– А почему каждое полнолуние?

– Вот это неизвестно. Знают лишь только, что каждое полнолуние по ней вновь приходят из Муравейника все мертвецы, что были убиты… – тут Слепец призадумался на мгновение. – Вернее, не убиты – ибо как убить уже мертвого? – а, скажем так, потеряли приличный вид (ну там руки им отрубили в битве или голову). Понимаешь? То есть, если тело мертвеца перестало ему годиться по причине полученных им повреждений, он сбрасывает это тело, как змеи – кожу, а душа его исчезает. И в каждое новолуние, обзаведшись новым, без единого шрама телом, возвращается вновь.

– То есть мертвецов и вовсе нельзя истребить? – Рональд даже задохнулся.

– Обычным оружием – нет. Даже если сжечь мертвеца дотла, в полнолуние он вернется. Некоторые мертвецы, обычно начальники над остальными, возвращались и не в полнолуние, но таких случаев на памяти наших друзей-кентавров было два-три. Это были всегда – еще и при жизни – особые люди, а после смерти они являлись посланцами, чтобы передать какую-нибудь важную весть. Но это исключение. Нам надо искать тропу мертвецов – ту дорогу, по которой они, как муравьи, чувствуя запах друг друга, идут из своего каменного города.

– Стой! – крикнул Рональд, и Гантенбайн резко затормозил передними лапами, едва не сбросив на землю седока. Конь Иегуды промчался на несколько шагов дальше, затем тоже остановился. Оба слезли и впились глазами в то, что лежало у их ног.

Это была женщина, молодая темноволосая крестьянка. Лицо ее было бледно, словно иней покрыл его белилами из гримерной. Одежда же несчастной вымокла от крови и казалась от этого картонной.

Иегуда пощупал пульс:

– Уже не спасти.

– Похоже на то, что на нее напал дикий зверь, – предположил Рональд.

– Да, зверь – зверь без когтей и клыков. На всем теле ни одного резаного ранения, разве что царапины от веток. Ее душили – причем не руками. Если и животное могло это сделать, так только огромная змея. Я видел таких в Африке – но здесь ничего подобного не водится.

– Здесь что угодно может водиться.

– Вот именно, – согласился Слепец. – Что угодно.

Он поднял несчастную и перебросил ее тело через луку седла.

– Отвезем ее в замок или в деревню? – спросил Рональд.

– Похороним подальше, в лесу. И никому ничего не скажем.

– Что ты имеешь в виду? – поразился Рональд.

– Нужно поддерживать хрупкий мир. Если ее убили маркизовы слуги, мы, конечно, должны сделать это достоянием гласности; но, сдается мне, много у кого из народных вождей могло возникнуть искушение подбросить предлог для продолжения войны.

– Что значит «похороним»? – Рональд усилием воли заставлял себя мыслить в рамках местных категорий. – Разве она не воскреснет и не вылезет из-под земли?

– В таком виде – не воскреснет, – покачал головой Иегуда. – Я подробно расспрашивал териантропов о мертвецах: они говорят, что оживают только те, чье тело не было сильно изуродовано смертью. Ее душа отправится в Муравейник и только там обретет новое тело. Но у нас есть шанс встретить ее в деревне и подробно обо всем расспросить.

Зеленые лапы елей, прохладный воздух, мягко хрустящие под ногами иголки – мир слишком красив, чтобы в нем ежедневно происходили столь мрачные вещи. Они вырыли яму лопаткой, которую извлек из-под своего поистине волшебного плаща Иегуда, опустили туда труп и быстренько забросали комьями земли – а потом аккуратно положили на могилу заранее срезанный дерн. Они работали споро, словно всю жизнь занимались гробокопательством, и это Рональда неприятно удивило.

– Покойся в мире! – грустно сказал Иегуда. – Хороним тебя без креста и молитвы – но когда-нибудь ты получишь и то, и другое.

Они вскочили на коней и продолжили свой путь как ни в чем не бывало.

– Кто мог сделать такое? Зачем?

– Странный вопрос: мы оказались в месте, о котором практически ничего не знаем. Сотворить с ней такое грешное дело мог кто угодно: маркизовы слуги, какой-нибудь зверь, им созданный, мертвецы, даже кто-нибудь из крестьян поизвращенней…

– Маркиз… – попробовал слово на вкус Рональд, затем почти старчески пожевал челюстью. – А что ты думаешь по поводу той истории, что мне рассказали крестьяне о юности маркиза и его черных делах? Нет ли связи между появлением Муравейника и опытами маркиза: ведь он поистине могущественный волшебник – или ученый, не знаю, каким словом его и назвать…

– Дьявол приходит тогда, когда люди к нему готовы, – сказал Иегуда. – Это Господь приходит и к праведникам, и к грешникам – тогда, когда сочтет нужным, а дьявол приходит только по желанию самих людей – и никогда к тем людям, которые его не приглашали. Я чувствую нечестие в замке; оно угнездилось давно и прочно. Маркиз мог и не вытворять всех тех мерзостей, что приписывают ему крестьяне. Да, он жестокий феодал, может быть, самую малость более жестокий, чем все прочие. Да, он искусный ученый и мог применять против крестьян новейшие методы науки – не в этом дело. Важно то, что такие, как он, могут существовать в наше время – и не только существовать, но и по малейшей своей прихоти губить целые деревни, стремиться к убийству сотен людей, чтобы избавиться от головной боли, ронять престиж дворянства, представая перед крестьянами и чудовищами-язычниками в сомнительных ролях… На ровном месте ничего и никогда не происходит: мы, первое и второе сословия, стали шутами в глазах сословия третьего, злыми и жестокими клоунами – и сама природа содрогнулась от играемой нами комедии и извергла из преисподней тварей, чтобы погубить нас всех… Все мы – злодеи-дворяне, отбирающие последнее у своих крестьян, чтобы блеснуть на балу у короля в новом туалете, монахи вроде меня, затворившиеся в своих кельях и размышляющие о проблемах, не имеющих никакого отношения к жизни, сами крестьяне, не видящие ни света, ни дороги к Богу, – все мы были готовы к появлению этих тварей, мы их не то, чтобы ждали – мы были не очень-то против их визита…

Замок вырастал перед ними громадами башен. Стражи, узнав неповторимый бег коня Рональда, стали спускать мост.

У входа в замок их ждал маркиз.

– Скорее, скорее, мыть руки и за стол! – воскликнул он. – Где это вас носило?

– Поспешим, – сказал Иегуда, направляясь к поставленному во дворе умывальнику. Бракксгаузентрупп скрылся в главной башне, где располагалась уже знакомая им пиршественная зала.

– Не может быть, чтобы там был маркиз! – с горячностью прошептал Рональд, намыливая руки. – Не мог он так быстро вернуться в замок. Мы скакали быстрее ветра – и даже на… даже на непредвиденные обстоятельства потратили минут десять, не больше.

– Ну я же видел, – настаивал на своем Иегуда. Рональд только плечами пожал, внутренне торжествуя.

Однако когда они вошли в пиршественный зал, ставшая уже привычной тошнота вернулась. Маркиз был в белом платье – иначе это одеяние трудно было назвать даже при всем желании – с красным вышитым сердечком на животе, точно на том месте, где Рональд приложился губами к бархатному чреву танцовщицы. Иегуда вытаращил глаза.

– Друг мой, что же вы все на мой живот смотрите? – нахмурил брови маркиз, впрочем, не без кокетства; Иегуда резко перевел взгляд на ручку двери. «А ведь Иегуда сердечка видеть не должен», – тут же подумал Рональд, и от сердца отлегло. Вместо стыда явилось любопытство – что же монах нашел в животе маркиза?

Гости расселись по местам и склонились над блюдами, приготовившись хрюкать.

– Тема сегодняшней беседы – любовь, – капризно заявил маркиз. – Итак, что, по-вашему, любовь, с чем ее едят и с какой стороны к ней надо подходить?

Лукас, успевший, хоть и с опозданием, прискакать к ужину, разлепил толстые губы и важно начал:

– О, это сложно… сложно почувствовать, сложно пережить… Любить – это сложно…

– С такой формой задницы, как у вас, жить, любить и чувствовать, действительно сложно, – признал маркиз. Лукас покраснел, надул губы и сел, пытаясь сохранить значительный вид.

– Я хотел сказать, что женщины, эти дивные создания, нектар и амброзия нашего времени… – тут барону, по обыкновению, не хватило слов, и он умолк.

– Женщины, несомненно, циничны и злы в душе своей, – поспешно вставил Иегуда.

– Женщины, несомненно, добры и прекрасны в лучших своих проявлениях, – возразил Рональд.

– Добро, зло – все это для женщины не этические категории, а бижутерия, украшения, арабески, – досадливо махнув рукой, сказал маркиз. – Сегодня она думает, что добро удивительно подойдет к ее новым сапожкам – ну и наденет добро; завтра ей покажется, что зло дивно гармонирует с черным цветом ее платья – ну и напялит на себя зло…

Он с горечью опустил глаза.

– Однако я имел в виду вовсе не любовь к женщине, – сказал он. – Вернее, не только любовь к женщине – любовь к своей семье, своим друзьям, любовь к людям, наконец. Видите эти раны? – и маркиз закатал рукав своей батистовой рубашки, показав следы от кандалов. – Их нанесла мне Любовь. Меня отправили грести на галерах только потому, что я искал способа сделать людей немного счастливее.

– Расскажите поподробнее, – попросил Рональд.

– Все очень просто: когда мне было чуть меньше, чем вам, я приехал в замок своего отца из столицы, где учился в университете. У меня была полная голова светлых мыслей: хотелось принести пользу своей стране, осчастливить страждущих. Я владел высоким искусством: я превзошел все науки и постиг тайны чисел. Реальность покорялась моим рукам, словно глина – скульптору. И я хотел научить своему божественному ремеслу местных крестьян. Я поступил в сельские учителя и вместо рекомендуемого Министерством просвещения занудства – всяким там арифметике, чистописанию и античной литературе – стал обучать крестьян чародейству. Мне хотелось, чтобы они стали свободнее, перестали зависеть от непогоды и превратностей судьбы. Я учил их превращаться в животных и насыщаться теми богатствами, что дарует нам лес; летать по воздуху и творить живых существ по своему усмотрению. Но на что они употребили свой дар? На то, чтобы обращаться в волков и пугать своих же односельчан; на то, чтобы воровать младенцев, влетая в дома сквозь окна и трубы: на то, чтобы создавать отвратительных монстров… Он налил себе вина и выпил залпом.

– Видит Бог: я ни в чем не был виноват. И когда прибыли посланцы папы Римского и заковали меня в железо, я искренне не понимал, чем же я провинился. Я понял это, когда был обычным гребцом на галерах, когда клейменые пираты плевали мне, потомку благороднейшего рода, в лицо и били меня ногами, когда я вынужден был участвовать в мерзких оргиях, проистекающих от отсутствия в тюрьме женщин… Как все это противно! Но одному неволя научила меня – я понял, чем же отличаюсь от этих людей. Я искал новых путей, мой разум был открыт для всех знаков и сведений; все же остальные – папа Римский, уголовники, крестьяне – не в силах были подняться выше дерьма, в котором привыкли жить. Этим людям не нужна наука, им не нужно счастье – вот что я понял. И преисполнился к ним ненависти. Вот видите: от любви к людям до ненависти к ним – всего полшага. И тысячи километров, которые проделала за пять лет моя галера…

Почавкивание гостей стало ритмичным, словно и они были гребцами на галерах – только гребли челюстями.

– У меня было последнее место, где я хотел укрыться: мой замок. Я женился, моя жена принесла мне сына. Я желал успокоиться в семейном гнездышке, отгородившись от всего мира. Сына я воспитывал по собственной методе, пытаясь сделать его сильным и помочь ему стать таким, как его отец… Увы. Все закончилось плохо, так плохо…

– А что за странное имя: Гнидарь? Это вы его так назвали?

– Я, – почти гордо ответствовал маркиз. – А назвал я его так, чтобы мальчик сразу понял, что жизнь – не только летний день. Разве я не знал, что дети в дворянской школе его задразнят насмерть? Знал. И все-таки назвал его именно так, чтобы сразу сформировать в нем силу характера и способность постоять за себя.

Рональд сглотнул.

– А он набросился на меня с мечом, начитавшись вдохновенно-демократического бреда. Я увещевал его, даже скрестив с ним клинки…

На лице маркиза отобразилась смертная тоска.

– И все зря, все, все-все годы мучений и исканий. Сына я воспитал прескверно, жена моя сбежала с каким-то французиком… Жизнь прожита даром, и прожита отвратно.

Он поднял бокал с темной жидкостью.

– Вот: пью яд в вашу честь. Это мышьяк, самый что ни на есть чистый.

Он выпил залпом и с бледным лицом повалился под стол.

Рональд вскочил с места.

– Стойте! – крикнул он. – Агвилла, противоядие…

– От мышьяка не бывает противоядий, – сказал маркиз, поднимаясь, – особенно в таких дозах. А ведь вы попались на мою удочку, мой юный друг, попались!

И он улыбнулся, кротко и благодушно.

– А я вот не попался, – улыбнулся в ответ Иегуда. – Я уже привык к вашему чувству юмора.

– Весьма польщен, – кивнул маркиз. Гости шумно зачавкали, желая показать свое участие в беседе.

– Теперь все, что у меня осталось, – это мои милые териантропы. В них нет ничего человеческого: не обольщайтесь, глядя хотя бы вот на этого птенчика (при этих словах Агвилла улыбнулся глазами). Но мне с ними покойно, мне с ними уютно. Впрочем, и с вами тоже, мои дорогие гости.

– Ценю ваше расположение, – щеголял Иегуда своим знанием политеса, – Но, пожалуйста, не забывайте, что мы здесь ненадолго. Правитель Арьес и его святейшество папа Каликст поручили нам найти короля Эбернгарда. Не поможете ли советом? Может быть, вы знаете что-нибудь о судьбе короля?

– Знаю, и очень много, – невозмутимо отвечал маркиз, и рональдово сердце чуть не выскочило из груди от волнения, – он же целых пять лет прожил в соседнем монастыре св. Ингеборги.

– А где этот монастырь? Я успел осмотреть всю округу, но его что-то не заметил.

– Монастыря больше нет, – вздохнул Альфонс Бракксгаузентрупп. – Его сравняли с землей подлые разбойники во главе с батькой Полифемом. А спасшихся монахов приютил на земле своего поместья Кверкус Сквайр. Там вы и можете найти людей, лично общавшихся с королем Эбернгардом и, возможно, знающих, куда уже он отправился после того, как покинул наши уединенные места.

– Не знаю, как вас и благодарить за столь ценные сведения! – воскликнул Рональд.

– Вы настоящий сын своего отца: столь же вежливы и столь же лукавы, – улыбнулся маркиз.

– Вы знали моего отца? – почти прошептал Рональд.

– Еще бы! Ведь он приехал сюда год спустя после короля, когда в округе только появились первые мертвецы. Что за цель у него была – не знаю. Только и он исчез вслед за королем, и никто не знает, куда.

Вот тут сердце Рональда действительно ударилось о его грудную клетку так, что затрещала материя рубашки.

– Как? Что? Не может… – пробормотал он.

– Еще как может, – заверил маркиз. – Съездите завтра – нет, лучше послезавтра, когда Кверкус вернется из Рима, потолкуйте с ним и монахами, чем черт не шутит, вдруг ваш батюшка или король оставили им какой-нибудь адрес, куда можно писать до востребования. Все, обед окончен, пойду сосну часок-другой.

Гости повалили из зала густой толпой, набив карманы конфетами.

Иегуда, почувствовав, что тяжеленная дверь в залу так и норовит захлопнуться и прижать кого-нибудь из маркизовых нахлебников, придерживал ее плечом, ожидая, пока все не выйдут. Последним выходил Лукас; он остановился с заинтересованным лицом и спросил:

– Может быть, вы всегда теперь будете дверь держать, раз это у вас так хорошо получается? А я могу признать вас за это своим вассалом и пообещать свое покровительство?

– Нет уж, спасибо! – грубо отвечал Иегуда. – Сами и держите, раз уж на то пошло.

Этот случай, видимо, настолько запал ему в душу, что, уже идя в свою спальню, он вполголоса сказал графу:

– Вот так и происходит закрепощение – Авель говорит: Каин, что-то у тебя хозяйство не ладится, овцы не кормлены, огород не полот, посуда не мыта, давай я тебе помогу. И вмиг превращает его покрытую тернием землю и оплетенный пауками дом в цветущий уголок. А Каин, глядя на это, и говорит: «Авель, больно хорошо ты работаешь – оставайся-ка у меня рабом, а я, раз к труду не приспособлен, буду дворянином. Денег я тебе платить не буду, но зато все будет по изначально задуманной гармонии. Всяк делает то, к чему он способен, и это закон, дарованный Господом, – разве нет?». И Авель остается – по инерции: он же любит преображать этот мир своими чудесными руками, а остальные вопросы его мало волнуют…