Текст книги "Карта мира"

Заковали его в цепи – они тут благообразен был, стоял пряменько, никому не кланялся, никого не умолял и даже тяжести цепей не чувствовал. Когда его уводили, все бабы плакали, даже Гвендолина – любили Альфонсушку все-таки, жалели. Его ученички скалились на нас, ворчали, обещали нам припомнить, когда маркиз вернется.

А вернулся из ссылки Альфонс совершенно другим – уезжал-то он туда белокурым мальчонкой, а вернулся черноволосым мужчиной – а ведь только год прошел, как его по амнистии выпустили, и не мог он так измениться и постареть. Вот и пошли слухи, что подменили там Альфонса и приехал совершенно другой человек. Оно и враки, наверное, да только другой он стал с тех пор, как есть другой: прежний-то Альфонсушка дурашлив был немного, хоть и колдун, да и добродушен, хотя, конечно, негодяй в душе – а новый коварства редкостного исполнился, словно сам черт в него душу вдохнул… совсем от него житья не стало: в первую же неделю спалил две деревни, а жителей выгнал в лес. А над нашими Новыми Убитами стал куражиться – лучше бы тоже сжег, ей-Богу. Волки его стали людей для опытов ловить, а сам вот придумал наизнанку вывертываться и в таком виде ходить, людей вводить во искушение.

Все бы так и шло, и погибли бы мы все, если бы не этот вот добрый молодец, – и Жан похлопал по плечу Полифема, мрачно хмурившего брови и ехидно-весело улыбавшегося кривым ртом. – Он до того разбойничал в лесах, а как прознал, что на его родную деревню такая напасть грядет, тут же явился со своими молодцами и всыпал маркизовым волкам так, что никого из них более на свете не осталось! Он же и мертвецов с собою привел – кто его знает, колдуна, как ему это удалось – да только мертвецы нам теперь так пособляют, что скоро всем дворянам скворец придет!

Окончание истории прозвучало настолько торжественно, что Рональд поневоле огляделся – а не превратилась ли после этих полифемовых подвигов изба в дворец? Нет, не превратилась.

– Однако ж маркиз проклятый не сдается: волков у него поубивали – так он кентавров себе понаделал и всякого прочего сброда. Ну да ничего, замочим его – конец всем окрестным дворянам и поповским монастырям!

– Это – да, – кивнул Полифем. – Да я-то что, все Гнидарева заслуга…

– Точно так, – затряс бородой Жан. – Гнидарь нас в люди вывел, он, и более никто. Светлый разум и добрая душа человеку даны.

Рональд провел рукой по волосам, помассировал виски. Головная боль угнездилась в левой половине головы и начинала мерно тикать.

– Заскучал, поди? – усмехнулся Полифем. – Невесело про наши чудеса слушать? А мы их сыздетства наблюдали, а кое в каких и участие принимали – не по своей воле, конечно, а все ж… Ну, давай теперя я про свою жизнь рас скажу – история, чай, тоже занимательная будет.

Он как-то очень долго и раскатисто прокашлялся, а затем начал.

– Эх, и мрачно я жил… – рассказывал батько Полифем. – Сызмальства сеньор меня глаза лишил, через великое свое рукоприкладство, когда я яблоки к нему в сад полез воровать. Отца моего через то и вовсе убил, а потом еще и просвещенностью своею хвалился: мол, во всех грехах детей виноваты их родители, своих чад подобно не воспитавшие; вот так-то сына я пощадил, а отца его отправил в рай наукам обучаться. Вот так и жили мы с матерью. Парень я, хотя и кривой был, однако ж весьма пригожий; и девки мне зрели в корень. Была среди них одна, Матильда, ей я и сердце свое отдать захотел, да и она то же решила. Собрались мы жениться. Только пришли к попу, а он нам говорит: «А как же право первой ночи? Или забыли сеньора в бесстыдстве своем окаянном?». Тут я ему в переносье как засветил, он мигом нас и обвенчал. Пошли мы естествам обоюдным радоваться – а наутро взяла меня маркизова стража сонного, скрутила, а Матильду увела прочь. Потом уж узнал я, что насладился ею сеньор и отдал на растерзание своим кентаврам.

Дума тут меня взяла горькая – ни есть, ни пить не мог, все размышлял. Однако ж вынесла все моя душа, не погрешил против устоев, не возроптал на сеньора. Решил просто уйти – хоть и то считалось грехом. Пришел в город устраиваться на работу. Прихожу в контору по заготовке дров, а там сидит приказчик начитанный – спрашивает меня: «На какую вакансию претендуете?» – а я ему: «Вакация у нас известная – я на все руки мастер: и жнец, и швец, и на дуде игрец, и не пришей кобыле хвост». Он призадумался, в бумаги углубился, а затем говорит: «Почему вы решили покинуть прежнее место работы? Вам недостаточно платили, были плохие отношения в коллективе или отсутствовала перспектива роста?» А я ему: «Потому житья не стало совсем от барина: перспективы лишил и кариерного росту, сиречь глаз у меня отнял, а жену мою лошадям на растерзание отдал». Он тут маленько не поверил, как я по мельканию взора его понял – однако ж в руки себя взял и новый вопрос подсовывает: «Каковы, по вашему мнению, перспективы бизнеса в нашей отрасли?». «Першпективы известные, – говорю, – наворовать надо поболе, да бедняков обобрать почище». Тут он вконец смутился.

Устал я совсем на его вопросы отвечать и раздражился вконец, зеваючи – а он все новые задает: «Кем вы видите себя в нашей фирме через год?» Я сел перед ним, подумал, снял шапку с себя и ну ее оземь. «Трупом, говорю, себя вижу али нищим попрошайкою, потому вы все – мироеды, и нет нам от вас житья». Он глазенками заморгал быстро-быстро, хотел возразить чегой-то, а я ему взял да ножик в живот вогнал. Он и не охнул. А я все сидел-думал: зачем я человека изничтожил? как так случиться могло? Подумал-подумал, а потом залез к нему в стол и все деньги забрал. В деревню вернулся, ходил неделю смурной, две, а потом взял да и в лес ушел, к разбойникам. Силища во мне тогда была – ух! себя шире был вдвое. Да и разум дарован был светлый – даром читать и писать не обучен. Скоро стал у них атаманом: грабили обозы, жгли слуг сеньоровых, как попадали они нам в руки. Молодой маркиз и так, и сяк с нами совладать пытался – а не выходило! Я ж тут и лес, и всякий дол знаю, и каждую травку в поле. Всегда укроюсь, и ребят своих укрою. А тут веселье началось такое, что только держись! Эх, у семи нянек дитя и то без глазу, а я у одной мамки рос.

– Бутылочка-то кончилась! – возгласил старик.

– Да и черт с ней, – Полифем поднялся и вышел из избы.

– Эй, погоди, погоди! – закричал Жан. – Давай вторую разыщем!

И тоже выбежал из избы.

Так покидать гостя было не совсем тактично, но от крестьян изысканных манер ждать и не приходилось.

– Вы, я вижу, ранены, – сказал мертвец, участливо глядя на Рональда.

– Д-да, – ответил граф.

– Позвольте осмотреть ваше плечо. Я вижу, что рана у вас какая-то… странная.

И он протянул желтую, чем-то похожую на дерево, руку к плечу Рональда.

– Нет, – поспешно отодвинулся Рональд. Мертвец пожал плечами и виновато заулыбался.

В избе стало нестерпимо душно, Рональд вздрогнул и встал. Мертвецы заулыбались – случайное его движение не ускользнуло от их желтых глаз.

– Ладно, всего доброго, – попрощался Рональд и хотел выйти на воздух, но ноги его не послушались и бросили обратно на скамью. «Предатели», – подумал Рональд, глядя на свои колени.

– Разве вы спешите? – спросил Мишель. – Куда в этом мире можно спешить, куда здесь можно опоздать? Все идет своим чередом, никто не прыгнет выше головы, никто не откроет Америки и не изобретет велосипеда – разве не так?

Рональд промолчал. Если это была издевка, отвечать на нее он не собирался.

– Для чего вы не хотите умереть? – спросил его вдруг Мишель вкрадчиво. У Рональда вдруг затряслись руки и он спрятал их под стол.

Они сгрудились вокруг него, четверо мертвецов, и смотрели ему в лицо своими тусклыми желтыми глазами. Спокойные, недвижные позы их напоминали стойку медленных насекомых, богомолов – каждое движение было запланированным с какой-то целью, лишние повороты головы или жесты рук просто отсутствовали. Комнату наполнял отвратительный запах их тел, несильный, но чрезвычайно стойкий, заполнявший каждый вздох легких рыцаря. Внезапно он понял, что капитан Александр со своими солдатами, наверное, расслабился, доверившись красоте весеннего дня, и совершенно позабыл об осторожности. А сам он, одурманенный крепкой крестьянской водкой, совершенно лишился сил и был полностью во власти этих существ.

– А зачем бы мне умирать? – Рональд даже не нашел никакого другого ответа на такой неожиданный вопрос.

– Смерть – это очень удобная штука. В сущности, я не вполне понимаю, отчего вы, живые люди, так ее боитесь.

Другие мертвецы закивали головами, глядя на рыцаря, как ему показалось с любопытством.

– Смерть – это свобода, – говорил Мишель. – Смерть – это зеленый луг, по которому вы можете уйти туда, где никто больше не совершит над вами никакого насилия, туда, где нет боли и горя. Сеньоры унижали нас, втаптывали в грязь, словно мы были не люди, а животные, насиловали наших жен, калечили наших детей. И когда пришли с кладбища наши предки, мы были готовы пойти за ними до самого конца.

– Мне незачем умирать, – ответил Рональд, твердо решив не поддаваться ни страху, ни гневу, ни отвращению, а говорить просто и рассудительно. – Это свобода, согласен. Свобода, когда ты уже не видишь другого выхода: или стать рабом, подлецом, жить недостойно, превратиться в животное – или уйти в смерть. Тогда это свобода, согласен. Даже не избавление от страданий: страдания посланы нам свыше – это тот горн, в котором нас либо сожгут, либо выкуют из нас меч Господень. Но я пока не раб и не подлец, у меня пока есть и руки, и ноги, и сердце; я могу любить и ненавидеть, и на земле у меня осталось много дел.

– Правилен твой ответ, о рыцарь, – отвечал мертвец. – Ибо и я иногда задумываюсь: а верно ли я поступил, уйдя туда?

– А вот у меня не было выбора, – сообщил другой мертвец. – Меня убили, убили собственные родители, продав маркизу за деньги для опытов. Во время которых я и умер. Но я тоже могу любить и ненавидеть – и отличаюсь от живого человека только тем, что у меня нет будущего и я никогда не буду счастлив. Я мог бы жениться и иметь детей, мог бы работать в поле и приходить к жене, усталый и довольный делом рук своих – но теперь сердце мое не бьется и легкие мои не дышат; кожа моя желта, лицо безобразно, и единственное, что мне остается – месть.

– Маркизу? – Рональд был поражен таким огнем в словах существа, в самом наименовании которого – «покойник» – указывалось, что вообще-то оно должно пребывать в покое.

– И маркизу, и родителям, и всем жестоким людям. Родителей своих я уже отправил туда, откуда прихожу теперь сам. Маркиз умрет, но не от моей руки – тут кое у кого есть преимущественные права передо мной. А всех жестоких людей мира ждет кара в самом ближайшем времени.

Они вдруг словно перестали замечать Рональда и заговорили о своем. В избе сделалось тускло и желто. Четверо мертвецов разговаривали вокруг него о своих делах, вполне обычных – когда вскапывать картошку, у кого взять лошадей для посева овса – и жутко было слышать эти загробные беседы на рутинные темы.

– Дедушка! Дедушка! – крикнул вбежавший в избу ребенок и взгромоздился на руки одному из мертвецов. Ребенок был розовощекий, глаза его горели радостью бега и недавних веселых салок с товарищами – тем страшнее он смотрелся сейчас на руках у мертвеца, который ласково с ним разговаривал, целовал его, гладил сухими пальцами светлый вихор.

Рональд почувствовал страшную тошноту и головную боль. Изба плыла вокруг него, становясь желтой и тусклой, словно он смотрел сквозь дымное марево. Эти сухие лица, в которых все было таким человеческим, и в то же время столь бесконечно отличные от живых человеческих лиц; жестикулирующие руки, движения которых словно ткали вокруг рыцаря какую-то материю или паутину; глухие голоса мертвецов – все это уходило куда-то в сон. Он начал падать на лавке; это движение было заботливо остановлено; его подняли и куда-то понесли.

Слуги замка, приехавшие вместе с рыцарем, были поражены мрачной и странной картиной: четверо мертвецов, несущих на плечах живого.

Он проснулся от этого сна точно так же, как от предыдущего – и тут же понял: а вот это был не сон. И на душе стало пакостно и мерзко.

ГЛАВА 7
Драконы – санитары сказок

Витражи окон изображали битву кентавров с лапифами[13]13
  Лапифы – мифический народ могучих воинов, обитавший в Фессалии


[Закрыть]: кентавры лапифов предпочитали отчего-то душить, а те пассивно оборонялись, пиная своих противников по копытам.

Гости сидели за столом и облизывались на блюда. Более всех смущал умы аппетитный поросенок, возглавлявший парад яств. Однако маркиза все не было, а без него слуги стояли как истуканы, раздражая своим бездействием всю честную компанию.

Прошло пять минут с того, как все уселись за стол, десять, пятнадцать… на двадцатой минуте гости стали роптать и интересоваться друг у друга, не будет ли бесцеремонно начать пиршество без маркиза. Но, поскольку никто из них не был осведомлен в этом вопросе более других, на это решиться было сложно.

– Господа, это несносно! – воскликнул кто-то, хватаясь одной рукой за вилку, а другой – за сердце.

В этот самый момент двери растворились, и в залу вошел маркиз. Удивительно: он был одет в роскошную, шитую золотом кофточку и кожаную юбку с высоким разрезом; сапоги, на манер охотничьих, но много изящнее, открывали его белоснежные бедра.

– Рыцари Круглого стола собрались вместе после кровопролитных битв. С Востока вернулись они, где искали мудрости, и с Севера, где сражались с варварами, и с Юга, где дошли до самого последнего моря. Восседали рыцари и размышляли о вечности.

Гости напряглись, не понимая, чего ждать после такой речи, пока маркиз изящно, стуча каблуками, шел по зале.

– Но не было среди них мудрого Мерлина, и пустым оставалось его место за Круглым столом, – закончил маркиз и уселся во главе стола.

Вино полилось в бокалы, ножи и вилки зазвенели, рты дружно зачавкали. Нравы в замке были хоть и изысканные, но правилам хорошего тона обучен был лишь сам маркиз, сидящая напротив Рональда хорошенькая девушка в белом кружевном платье – Роксана, племянница хозяина замка, – да Агвилла, который чавкать не мог по определению, разве что слегка поскрипывал клювом, когда отправлял в него очередной кусок.

Более же всех чавкал барон Лукас, племянник маркиза, сидевший, по счастью, довольно далеко от Рональда. Впрочем, звуки, что издавали его дюжие челюсти, разносились по всей пиршественной зале.

Лукас, подобно своему дяде маркизу, был человек эксцентрический. Более всего поражали его лихо закрученные и поднятые торчком тонкие усики-усищи. Усы были, впрочем, самым примечательным на его лице, все остальное терялось в их тени, как Непал у подножия Джомолунгмы: крошечный вздернутый нос-пуговка, мутные от попоек глаза, кривой ехидный рот и сморщенный лобик. Как все некрасивые и незаметные люди, Лукас стремился украсить себя одеждой – грязные его волосы покрывала расшитая золотом треуголка, непропорционально короткое и кривоногое тельце было упаковано в мундир, какого не носил, наверное, сам маршал империи. На боку висела шпага такого виду, что любой незнакомец устрашился бы, шпоры сапог при ходьбе звенели, как колокола римского собора. Словом, где бы Лукас не появлялся, люди начинали опасливо расступаться – тем более, что барону сопутствовала слава отчаянного бретера и отъявленного мерзавца. По обыкновению всех мелких и заурядных мужчин, Лукас считал себя неотразимым красавцем и с женщинами особо не чикался – отчего они разбегались от барона еще быстрее, нежели мужчины.

– Славное винцо! – то и дело восклицал барон, толкая в бок дородного соседа. – Не правда ли, сударь? Если вы со мной не согласны, я швырну вам в лицо свою перчатку!

Толстяк с плохо скрываемой, впрочем, ленивой досадой поспешно кивал головою.

– Дайте же мне попробовать поросенка! – вскричал Лукас, окидывая сердитым взглядом залу, словно кто-то ему мешал это сделать. В воздухе блеснула вилка, но вместо бока поросенка воткнулась в овощи, на которых он только что лежал. Сам же поросенок вскочил, бодро захрюкал и, пробежав по столу, скрылся в мгновение ока. Маркиз, скрывая усмешку, вытирал рот платком.

– Что это? Вы видели? Это же безобразие! – взвизгнул барон. Гости хихикали.

– На дуэль! Сейчас же! – крикнул покрасневший, словно помидор, Лукас и шлепнул соседа-толстяка, дрожащего от беззвучного смеха, по физиономии.

Но тут раздался чей-то негромкий, впрочем, заставивший всех повернуться, кашель.

– Что-с? кто посмел? За кого вы меня… – молниеносно крутанул головой барон. И увидел улыбающееся лицо хозяина замка.

– Не соблаговолите ли заткнуться, друг дорогой? – ласково спросил маркиз.

Лукас побледнел и выпучил глаза, но моментально проглотил обиду.

– Здесь присутствуют, как вы заметили, благородные гости из самого Рима, – провозгласил маркиз. – И при них ваш дешевый треп, мой барон, совершенно неуместен.

Барон сдержанно кивнул и почти до самого конца пиршества больше рта не раскрывал.

Рональд на миг задумался – а не действует ли тот же самый принцип на уровне молекул, скажем? Наверняка, электроны шестерят перед протонами, а нейтроны стараются обособиться. Паханы, шестерки, мужики – он читал об этом в старинных книгах, пытаясь понять общество того времени.

– Наши дорогие гости сэр Рональд, граф Вульпи, и Иегуда из монастыря Св. Картезия прибыли, чтобы принести на нашу многострадальную землю мир. И им это удалось: вчера, как вы уже знаете, был заключен долгожданный мир. Мир… не между христианами и сарацинами, не между двумя подобными львам государями, а между господином и его холопами. Как низко мы пали… Пью здоровье наших спасителей. Дальше можете пить свое, никому не нужное.

Маркиз поднял бокал, отсалютовал рыцарю и монаху и выпил одним духом.

Остальные гости на эти довольно-таки грубые слова никак не отреагировали, а продолжали чавкать. Видно, маркиз их уже успел приучить к такому обращению.

Рональд окинул залу взглядом. Женщины вытирали руки о прекрасные груди, наливными яблоками выглядывавшие из декольте, мужчины в золоченых париках, не вынимая носа из выпитого бокала, успевали налить себе следующую порцию вина. Облик и манеры пирующих, с одой стороны, были вполне дворянскими и не лишенными известного изящества и красоты, с другой стороны, вызывали мысли об упадке культуры.

– Как поживает прекрасный Рим? – спросил маркиз.

– В Вечном городе мало что меняется за столетия, – пошутил Рональд. – Все те же сплетни, все те же забавы, оттого-то там и скучно.

Что бы рыцарь ни говорил, ему казалось, что он произносит глупости, едва только мысль слетала с языка. В сущности, он уже привык к этому ощущению и его неизбежности и приучал себя говорить все, что считает нужным, не стесняясь.

– Не скажите: столетия назад и Вечного города-то не было, – усмехнулся маркиз.

– Был другой Вечный город.

– Верно. Но что-то мне подсказывает: последнее время чуть ли не каждый год в мире происходит нечто принципиально новое, что еще недавно было совершенно невозможным. Подобное чувство, знаете ли, было у людей времен Науки: только тогда они сами делали невозможное возможным, воплощали рисунки на бумаге в жизнь – а теперь все происходит помимо нашей воли.

– Должно быть, по воле Творца, – вставил Иегуда.

Маркиз подцепил на вилку маленький помидор и отправил его в рот.

– Я тоже творец, – сказал он. – Я даю жизнь материи, может быть, не совсем мертвой – ибо где разница между мертвым и живым? – но материи явно неодушевленной. Вот посмотрите-ка на этого молодца, – сказал он, похлопав Агвиллу по плечу. – Как вы думаете, из какого теста он сделан?

Рональд ничего не ответил, поскольку сама суть вопроса была для него не ясна.

– А вот и не угадали! – воскликнул маркиз, словно в ответ на чью-то реплику. – Вовсе не из теста, а из мусора! Да-да, из мусора: я собирал начальную субстанцию по античным помойкам, искал собачьи кости, прозрачную пленку, которую в старину называли «пластиковыми пакетами», – и вот из всего этого изготовил моего лучшего ученого. Причем, как видите, он вовсе не машина, а живое существо: в его жилах течет кровь. Тело я, конечно, взял от человека – мертвого, но только что умершего… – тут маркиз несколько запнулся. – Вас не стошнит, мой дорогой друг?

Рональд промолчал.

– Доверчивы наши современники! – воскликнул маркиз и оглушительно захохотал. Гости за столом последовали его примеру.

– Ничего подобного, разумеется, не было, – признался маркиз. – Полиэтиленовые пакеты я использую обычно на панцири ракообразным, а тело Агвиллы я вырастил на грядке в оранжерее – я вам потом ее покажу.

Рональд молил Бога, чтобы маркиз, наконец, сменил тему.

– Прошу прощения за это лирическое отступление. Я только хотел показать, что и в наши дни искусный художник способен на многое, что мудрецам минувших дней даже не снилось. Я оптимист, знаете ли. И меня не пугают даже ожившие мертвецы, что переполнили мои деревни, – я знаю, что и на эту напасть найду противоядие. Разум одержит победу.

– В вашем лице я вижу достойного продолжателя дела Разума, – одобрил Иегуда скрипучим голосом.

– Ценю ваши слова, – кивнул маркиз. – Жаль, что окружают меня в родном замке сплошь одни кретины. Я, изволите видеть, понимаю, что дворяне ныне подвыродились – и именно поэтому мужичье хлещет нас по щекам.

– Дворянство – это оплот! – невнятно воскликнул Лукас со своего места, параллельно набивая рот едой.

– Оплот чего, интересно? – поинтересовался маркиз и, не дожидаясь ответа, вздохнул:

– Я потому-то и борюсь с мужичьем, не жалея сил своих, что чувствую: нет уже того баланса между сословиями, что был раньше. Раз дворян настоящих так мало осталось, то и крестьян должно сделаться меньше.

Последняя фраза прозвучала достаточно зловеще.

– И какие же у вас методы борьбы с крестьянами?

– Традиционные, – с готовностью отвечал маркиз, словно ждал этого вопроса. – Дедовские, можно сказать: притеснение, угнетение, различного рода феодальные права, оскорбляющие самолюбие крестьян, – право первой ночи, сеньориальный суд с применением различных пыток, ярмо тяжелой барщины, в конце концов, просто немотивированные убийства: публичные казни или тайные умерщвления.

– А вы не боитесь, что тем самым только вконец озлобите крестьян и восстановите их против себя? – Лучше было бы, если бы я с ними сюсюкал? Один мой друг, тоже ученый, пошел именно этим путем – правда, не из любви к крестьянам, а опять-таки из ненависти. Бедняга исповедовал старинные заблуждения Дарвина и в них искал способ избавиться от крестьян. А опыты ставил на… тараканах. «Тараканы – ближайшее подобие человека низшего звания: у него одна только страсть – жрать то, что плохо лежит, и сотни всевозможных способов скрыться от карающей десницы. Как с ним бороться? Если я буду травить тараканов различными ядами, пусть и самыми действенными, то только окажу им услугу: слабейшие подохнут, зато сильнейшие в результате этого искусственного отбора станут такими неуязвимыми, что язви их не язви – ничем не уязвятся. Поступлю наоборот: стану тараканов прикармливать. Тогда они обленятся, разучатся сами добывать себе пропитание, слабейшие и глупейшие задавят своими генами сильнейших – и тут-то приду я, как смерть с косой, и срежу всю тараканью породу под корень». И действительно, стал прикармливать тараканов хлебушком, моченым сахаром, кашею, перестал гонять их по замку и слугам велел всячески с ними заигрывать.

– И что же, удался ему эксперимент? – полюбопытствовал Иегуда.

– Увы, нет: тараканы его съели уже через неделю, – грустно признался маркиз.

– А вам не приходила мысль, что крестьяне – наши кормильцы, и уничтожать их – все равно, что пилить сук, на котором мы все сидим? – поинтересовался Рональд.

– Лучше и вовсе сидеть без еды, чем нюхать отвратительный запах лаптей и портков, – наморщил нос Альфонс Бракксгаузентрупп. – Да и вообще, это слишком прагматичный подход. Вы что, всерьез думаете, что я борюсь с собственными крестьянами из-за классовых предрассудков? Классы, сословия – все это метафоры. Важно состояние души.

Его глаза мечтательно заблестели.

– Расскажу вам историю. Жил-был мальчик, который не мог спать по ночам – так сильно он боялся темноты. А был тот мальчик умный и отнюдь не трус – но вот боялся темноты и ничего не мог с этим поделать. Лишь только солнце заходило, и мама задувала свечу в его комнате и удалялась, его кровать окружали страшные чудовища – они тыкались в него своими горячими носами, царапали когтями, выли и скрипели. Он знал, разумеется, что они – лишь плод его воображения, но знал это только днем, а ночью даже его здравый, рационалистически мыслящий ум не мог ничего поделать с этими чудищами.

И вот однажды днем он сидел сонный и искал способ справиться со своими страхами. И придумал вот какую штуку: если не бояться чудовищ не получается, то надо заставить их бояться себя. А для этого нужно самому превратиться в страшнейшее на свете чудовище. И вот он пришел вечером в свою мрачную спальню, дождался, пока мама поцелует его в лоб, погасит свечу и уйдет – а затем сбросил одеяло и представил себя монстром, да вообразил такое страшилище, что не было в мире никого, кто не испугался бы до смерти. И он увидел, что чудовища, собравшиеся вокруг его постели, в страхе бросились врассыпную. И тогда он улыбнулся, лег на бок и впервые в жизни спокойно уснул, твердо зная, что больше никогда они не придут его пугать.

И утром он вышел в сад играть с другими детьми – но увидел, что они разбегаются от него в страхе. И пришел он к своим родителям – и увидел, что и они отшатнулись. И тогда он понял, что до конца жизни люди будут видеть его ужаснейшим монстром, хоть в зеркале он и отражался таким же ребенком, как и всегда.

Гости вовсю чавкали, опустив в тарелки, кажется, и уши свои, точно поросята в корыто.

– Это, конечно, автобиография? – улыбнулся Иегуда.

– О, только ее первая глава! – заверил его маркиз. – Дальше все было интересней и интересней. – Знаете, что такое серотонин?

– Гормон радости, вещество, отвечающее за хорошее настроение.

– Вот-вот. Врожденный недостаток серотонина убивает в человеке радость жизни – и радость эту нужно все время откуда-то черпать – из острых ощущений, например из чувства выполненного долга. Вот так я и начал борьбу с собственными крестьянами – чтобы поднять жизненный тонус и избавиться от некоторых комплексов. И знаете: поразительных достиг результатов! Уже через год, после того как сжег две деревни в своих угодьях и отправил их обитателей жить в лес, ко мне пришло ощущение осмысленности бытия. Я даже здоровый образ жизни стал вести: утречком на морозец голышом – обтираться, затем – легкий завтрак, на коня и в бой! Ставил себе задачу каждый день истреблять по одному таракану – и, представляете, выполнял план! И даже перевыполнял, бывало… Эх, времена были – мужички нарождались практически ежедневно, можно было не печься о том, что деревня обезлюдеет.

– Но это же просто негуманно, – осторожно заметил Рональд.

– Это с какой стороны посмотреть. Есть такая поговорка: волк – санитар леса. Волк убивает только слабых, больных зайчиков – и тем самым он улучшает заячью породу, избавляя ее от дурных и слабых генов. А драконы – санитары сказок: кого они убивают? Правильно, всяких там неудачников, оказавшихся невовремя не в том месте, трусов и слабаков, полезших спасать красавицу, не имея на то достаточно силенок. И тем самым драконы способствуют выведению арийской породы Иванов Царевичей, Василис Премудрых и их голубоглазых и бледнолицых детей, этих победителей, чемпионов – разве не так? Вот я и есть такой дракон – кто меня победит, действительно достоин продолжить свой род. Правда, пока таких я еще не встречал.

– В высшей степени остроумная концепция, – кивнул Иегуда.

– Еще бы! – самодовольно улыбнулся маркиз. – И заметьте, она родилась в ходе обычной оздоровительной программы, которую я сам себе прописал. Самолечение пошло мне на пользу. Сперва я научился не замечать своего плохого настроения, Затем – своего безумия. А еще позже – и разницы между миром мертвых и миром живых. Я путешествовал в глубины своего безумия, а потом возвращался обратно. Я чувствовал себя как никогда хорошо: я ведь обрел какую-то свободу и вместе с тем – уверенность в жизни. Я знал, что теперь не умру просто так: ведь я уже побывал там – и вернулся.

И знаете, мне стало легче. Да-да, легче. Не говорю, что лучше или здоровее – просто легче. Но ведь я заслужил это, не правда ли? О Боже, как мне хорошо теперь! – и маркиз откинулся на спинку кресла.

– Несколько невнятно, но смысл угадывается, – оценил Иегуда историю маркиза.

– Это только завязка всей истории, чтобы было интересно. Едва ли, конечно, вам доведется увидеть ее кульминацию и тем более развязку, но даже теми несколькими главами, что вы прочтете, вы вполне насладитесь.

Маркиз улыбнулся, затем поглядел на остальных своих гостей, взял вилочку и постучал ею по бокалу.

– Ну что, друзья мои, пожрали? – строго спросил он.

Гости замычали в смысле: «Нет еще, не видишь, стол пока не пуст?»

Однако маркиз уже сделал знак слугам, и те стали убирать со стола. Гости, те, что посмелей, не хотели уступать еду без боя – тянули обратно окорока, пытались заехать маркизовым слугам в физиономию, вступаясь за честь недоеденных салатиков. Рональд живо представил, как, умыкнув кость с куском мяса, кто-нибудь из здешних дворян зарывает ее в землю на черный день, как пес.

Наконец после долгой битвы гости поднялись из-за стола и направились во двор замка, куда позвал их маркиз. Рональд и Иегуда последовали их примеру.

– А теперь я поведу вас в мой сияющий сад! – воскликнул маркиз.

У ворот пиршественной залы стоял попрошайка. Маркиз положил ему в протянутую руку ломтик колбасы, прихваченный со стола.

– Мы, барин, колбасу не ядим, – хитро и с опаской посматривая на колбасу, сказал крестьянин. – Она для нас все равно что чертово яблоко…

– Это они картофель «чертовым яблоком» называют, – пояснил маркиз, вздохнув. – Никак не могу заставить его сажать. Самое обидное, что раньше, до Конца Физики, их предки ели картошку, разумеется. А теперь вот нос воротят – помнят откуда-то, что лет тысячу назад в Европе заморский овощ действительно считали чертовым яблоком…

– Чрез то наши предки и пострадали, что чертово яблоко кушали – рассудительно заметил крестьянин. – Чрез то и конец света и наступил.

– А колбасу-то отчего не есть? – с досадой спросил маркиз. – От нее-то конца света не было!

– Твоя правда, барин, колбасу можно, – неожиданно согласился крестьянин (видимо, все-таки очень хотел кушать), брезгливо принял ломтик и принялся его жевать с постным лицом.

– Вострая она… ядучая… – раздумчиво сказал он.