Текст книги "Великая надежда"

Великая надежда

Эллен на четвереньках выползла из подвала и слева от себя заметила лошадь. Лошадь лежала и хрипела, и глаза ее с бесконечной доверчивостью были устремлены на Эллен, а от ее ран уже тянуло сладковатым запашком гниения.

– Ты права, – убежденно сказала Эллен, – не надо сдаваться… Не сдавайся… – Она отвернулась, и ее вырвало. – Почему… – сказала она лошади, – почему все так мерзко, так подло? Почему нам обязательно надо хлебнуть такого унижения, такого презрения – и только потом мы пускаемся на поиски? – Ветер закружился и дохнул ей в лицо теплым дурманящим тлением, это было все тление мира, взятое вместе.

Лошадь оскалила зубы, но у нее уже не было сил поднять голову. – Не сдавайся, – беспомощно повторила Эллен. Она зашаталась, присела на корточки и ухватилась за лошадиную гриву, слипшуюся от крови. На небе стояло светлое пятно, окутанное пороховым дымом. – Солнце маскируется, – сказала Эллен в утешение лошади, – вот увидишь… ты не бойся… На самом деле небо голубое…

Небо было хорошо видно. Дом напротив исчез. Первоцвет на краю воронки простодушно выставил из развороченной земли свои свежие цветы. – Бог насмехается, – сказала Эллен лошади, – почему Бог насмехается? Почему?

Но лошадь не дала никакого ответа, а просто посмотрела на нее еще разок – уже изменившимся, смертельно испуганным взглядом, – а потом, напрочь отметая самонадеянные вопросы, коротким рывком вытянула ноги.

– Почему, – крикнула Эллен, пытаясь перекричать завывание снаряда, – почему ты испугалась?

Из глубины подвала она слышала высокие и жалкие голоса взрослых, звавших ее назад. Она решительно выпрямилась во весь рост и побежала в сторону города. Она бежала быстро и упруго, легкими, ровными шагами и ни разу не обернувшись. Бежала к Георгу, к Герберту, к Ханне, к Рут и к танцующим вишневым деревьям. Она смутно угадывала в той стороне атлантическое побережье, и тихоокеанское, и берег Святой земли. Она хотела к друзьям. Она хотела домой.

Развалины вырастали, как барьеры, на ее пути; вокруг – выжженные руины, они, как слепые солдаты, пустыми оконными глазницами пялились на пугливое солнце, вокруг танки, вокруг команды на чужом языке.

Что же может случиться? – думала Эллен. Она бежала между пушек, руин и трупов, среди шума, беспорядка и запустения, и тихо кричала от счастья. Это продолжалось, пока силы ее не покинули. Из светло-лиловых кустов сирени высунулся ствол орудия. Она хотела проскочить мимо. Чужой солдат левой рукой быстро и грубо дернул ее в сторону. Со стороны орудий раздалась команда. Солдат отвернулся и выпустил Эллен.

В этом месте решетка парка была разворочена. Густой запущенный кустарник принял ее и опять отпустил. Высокая и зеленая стояла трава. Вдали на молодом деревце висела военная форма, по которой уже нельзя было определить, прячется ли внутри нее человеческое тело. А больше никого и видно не было. За спиной у Эллен совсем близко еще раз грохнуло в свежеразвороченную землю. Высоко взлетели обломки камней, комья земли и посыпались ей на плечи. Как будто стайка мальчишек кидалась в нее всем этим из-за куста.

Но чем дальше она шла в середину сада, тем тише становилось.

Шум боя схлынул, как не бывало. Словно беззвучный орудийный выстрел, обрушился с неба весенний вечер и накрыл всех сразу.

Эллен перепрыгнула через ручей. Деревянный мостик разбило снарядом. Белые лебеди исчезли. Канула в никуда их безудержная и бесстрашная настырность. Те, кого еще можно было кормить, не брали хлеба из рук у детей. Стекло метеобудки было разбито, торчащая стрелка навсегда застыла на отметке «переменно». По усыпанной гравием дорожке не появлялась из-за угла ни одна няня в белом платье. Трудно было поверить, что когда-то в этом саду были сторожа.

На детской площадке, в песочнице, лежали трое мертвых. Они лежали как попало, словно заигрались и не услышали, что их зовут мамы. А теперь они уснули и не увидели света в другом конце своего туннеля.

Эллен побежала вверх по косогору. Внезапно она услышала совсем близко лязг железа, там копали могилы. Эллен бросилась на землю. Притаилась в сумерках среди теней.

Чужие солдаты огромными лопатами выбрасывали из ям разрыхленную землю. Земля была черная и влажная, она легко поддавалась лопатам. Солдаты работали молча. Один из них плакал.

Легкий ветерок прошел по безмолвным кустам. Время от времени почва дрожала от дальних разрывов тяжелых снарядов. Эллен затаилась. Теперь она лежала, тесно прижавшись к земле, слившись воедино с ее содроганиями и темнотой. Из фонтана невозмутимо улыбалась поверх открытых могил статуя с отбитой рукой. На голове у статуи был кувшин – это придавало ей значительность. Он держался сам, статуя его не поддерживала. Фонтан давно иссяк.

Когда солдаты унесли из песочницы трупы, Эллен осталась одна. Она слегка приподняла голову и посмотрела им вслед. Они бежали вниз большими прыжками. Эллен видела, как они поднимали что-то темное из светлого песка. Но она не пошевелилась. Как высоко залетевшая шрапнель, взошла вечерняя звезда и против всякого ожидания осталась в небе.

Тяжелой неподатливой ношей лежали мертвые на руках у своих товарищей. Они при всем желании не могли сделаться полегче, это было не в их власти. Упрямо выгибался холм.

Солдаты опять уже почти добрались до вершины, но Эллен успела вытянуться во весь рост и, как свернутый коврик, скатиться вниз по другому склону. Она зажмурила глаза и приземлилась в воронке от снаряда. Подтянулась и, пригибаясь к земле, побежала по лужайке в сторону высоких деревьев. Деревья стояли тихо: привыкли служить укрытием. Отдельные ветви были, похоже, надломаны. Белая, израненная, мерцала из-под содранной коры древесина.

Когда Эллен добралась до середины лужайки, она услышала, что ее окликают. Ее ноги приросли к земле. Она не могла разобрать, кто зовет – бабушка, сойка или повешенный. Она и раздумывать над этим не стала. Она хотела домой, она хотела к мостам. И теперь не могла допустить, чтобы ее задерживали. Пригнувшись, она побежала дальше.

Было почти темно. Вдали за низкими оградами ревели моторы грузовиков. Грузовики подвозили боеприпасы к каналу. К тому самому каналу, на берегу которого, в последних лучах солнца, между фронтами, стояла брошенная карусель. Хотите полетать? Да еще и музыки в придачу? Ох уж эта карусель!

За несколько шагов до того, как деревья приняли ее в густую тень своих крон, ее опять позвали. Теперь оклик был гораздо ближе и явственно отличался от бушующей тишины, которая таила в себе что угодно, даже грохот танков; это был пронзительный, очень громкий голос. Эллен прыгнула в тень, на миг обхватила ствол дерева, потом побежала дальше.

Люди в подвале как раз доиграли в карты.

– Эллен, – возмущенно закричали они, – Эллен! Где дети? – Дети притаились у подвального окна, расширенного орудийным выстрелом, и шумно спорили, кто будет смотреть первым. В окно были видны развалины и первая звезда на небе. Но Эллен уже рассталась с детьми. Она бежала за звездой, бежала быстро, старательно, со страстью, вкладывая в бег последние запасы сил, остававшихся от детства.

– Надо бы уведомить полицию, но вопрос в том, какую!

Тень деревьев подалась назад. У Эллен закружилась голова, она споткнулась о брошенную каску и внезапно поняла, что силы у нее кончились, – истощились в ожидании, перегорели, ушли. Она стала ругать себя. Зачем она убежала из подвала? Зачем не слушала господина гофрата, соседей, дворника, тех, кто всегда и превыше всего ценил разумность и удовольствие? Зачем погналась за этим буйством, которое сманило ее на побег и на поиски бесследно потерянного?

Ее охватил неудержимый гнев, гнев против этого настырного, молчаливого зова, который ее сюда завлек.

Белые и одинокие, стояли маленькие каменные скамьи над высохшей рекой. Тени цеплялись за проволочный трос. Хотя нет – там оказался не один, а много тросов, но какой из них был единственный? Который из них выдержит? Эллен пошатнулась. Темный сад затопила вспышка света. Земля вздыбилась, повешенный заплясал, и мертвые беспокойно заворочались в свежих могилах. Небо разорвал пожар. Пожар – это все огни сразу. И те, что вырываются из окон, и те, что живут в фонарях, и те, что светят с башен. Пожар – это все огни сразу. И те, что согревают вам руки, и те, что вырываются из пушечных жерл. Пожар среди ночи.

Солдаты у пруда бросились на землю. Это место было защищено. Укрытое откосами холма, оно как никакое другое годилось для того, чтобы быстро развести костер и отдохнуть у этого костра после боя. И все-таки казалось, что темный коварный пруд отбрасывает в небо отблески, словно пруд – это тот же самый пожар, наделенный властью и воду кипятить, и разрушать города.

Люди у пруда встали с земли и еще раз наполнили котелок. Котелок запел, и солдаты тоже начали петь. Их песня звучала глубоко и таинственно. Словно в полумгле катилась повозка. Несколько солдат взбежали по склону холма, прислушались к дальнему шуму боя и, пригнувшись, стали вглядываться в тень под деревьями, в лужайку и в небо. Огонь костра ослепил их, и поначалу темнота показалась им непроницаемой, и лучше всего было положиться на волю того, что вырисовывалось в небе.

Так и получилось, что караульные на косогоре только теперь заметили обе фигуры, и Эллен и часовой с другого берега очутились перед ними совершенно неожиданно. Трава здесь, наверху, была мокрая и высокая. И солдатам показалось, что два темных стебля мгновенно выросли перед ними и, сами того не желая, обрели светлые человеческие лица.

Они легко щелкнули курками своих ружей.

– Что ты здесь ищешь?

– Она бежала через лужайку, – сказал другой, – бежала себе через лужайку, словно в воскресный денек. – Он засмеялся. – Когда там грохнуло, я ее заметил. Позвал. Она побежала дальше, в сторону деревьев. Как будто так и надо, как будто на дворе воскресный денек!

Они подвели Эллен к костру.

Лужайка круто спускалась к пруду. Здесь цвела сирень – белая, буйная, пышная. Безмолвно застыл музыкальный павильон на холме напротив. Кокетливо вздымалась его округлая крыша на фоне зарева, полыхавшего над мостами. Стало так светло, что Эллен могла разглядеть нотные пюпитры, которые сбились в углу танцплощадки, как толпа испуганных штатских. Половина танцплощадки была разворочена и покрыта камнями. Над растерзанным газоном вспухали клубы дыма.

Офицеры беспокойно совещались. Огонь колыхался, сплетал и расплетал их тени и втягивал Эллен в пространство между ними.

Что тебе здесь надо?

Эллен дрожала от холода. Она увидела каравай хлеба, перестала вырываться и сказала: «Я голодная». Чужие солдаты не очень-то понимали чужой язык, но это слово они знали. Они предложили ей сесть. Один из них отрезал кусок хлеба. Другой что-то крикнул ей, но она не поняла.

– Она ослабела, – сказал тот, который ее нашел, – дайте ей выпить!

– У нее есть при себе документы?

– Дайте ей выпить, – повторил другой. – Она ослабела.

Они дали ей вина. Пустые бутылки швырнули в пруд.

Вода брызнула серебром и вновь сомкнулась.

– У нее при себе ничего нет, – сказал солдат.

Через несколько минут кровь ударила Эллен в голову. Она выпрямилась и крикнула:

– Вы видели мир?

Тот, другой, засмеялся и перевел вопрос. Солдаты удивленно замолчали и вдруг покатились со смеху. Один из офицеров с удивлением глянул на нее в упор. Но никто ей не ответил.

Эллен начала плакать. Земля опять слегка содрогнулась от взрыва.

– Вы видели мир? – крикнула она.

– Предполагалось, что мир – это мы и есть, каждый из нас! Погоди же, вот я умою лицо в пруду! – Мрачно и тревожно билась в берег вода.

– Хочу к бабушке, – сказала Эллен, – моя бабушка лежит на дальнем кладбище. Пожалуйста, пусть кто-нибудь из вас меня туда проводит. – Она заплакала еще громче. Тучи порохового дыма наползли с севера и заволокли луну.

Со стороны реки нарастали орудийные раскаты.

– Может, вы хотя бы видели Георга, – безнадежно прошептала она, – Герберта, Ханну и Рут?

Тот, другой, больше не переводил.

– Успокойся! – сказал он.

– Она ломает комедию! – Солдаты угрожающе приподнялись. – Кто ее знает, зачем она здесь оказалась?

Один из офицеров вскочил на ноги и обошел костер.

– Они говорят, ты ломаешь комедию, понимаешь? Говорят, что тебя надо задержать! – Он говорил на ломаном языке, твердо выговаривая все звуки.

Над садом низко пролетели тяжелые штурмовики.

– Хочу к мостам! – сказала Эллен.

– Ты же сейчас говорила, что хочешь на кладбище?

– Домой, – сказала Эллен, – а это все по дороге.

– Где твой дом?

– На острове.

– А на острове идет бой. Понимаешь ты это?

– Да, – сказала Эллен, – это я понимаю.

Она опасливо наблюдала за солдатами. Как вздох, возносился ствол пушки в холодное небо.

– Этот город осажден, – сказал офицер, сам хорошенько не понимая, зачем он так долго препирается и объясняет то, чего не следует объяс– нять. Сквозь костер доносились сердитые возгласы. – Этот город осажден, – повторил он, – сейчас ночь. Кто не должен участвовать в сражении, остается в подвале… Разве ты не знаешь, как здесь опасно?

Эллен встряхнула головой.

Он бросил остальным несколько слов, это прозвучало умиротворяюще.

– Что вы сказали?

Но он не ответил. Третий разрыв оказался мощнее всех предыдущих. Должно быть, рвануло где-то совсем близко, на одной из примыкающих улиц, которые вели к мостам. Равнодушный костер грозил потухнуть, над прудом рассыпались искры. На этот раз солдаты не стали больше набирать воду в котелок, они лишь коротко посовещались. Офицер опять обратился к Эллен.

– Мне нужно к мостам, ты покажешь мне дорогу. Может, я смогу отвести тебя домой. Пошли, – сказал он нетерпеливо, – пошли сейчас же. Мы и так с тобой потеряли достаточно времени.

Он шел большими шагами. Эллен молча бежала рядом. Пруд остался позади. Далекие и высокомерные, залитые лунным светом, высились башни в центре города. Недалеко от могил он остановился и вроде бы задумался. Потом побежал вперед, ни о чем больше ее не спрашивая. Когда она стала отставать, он крикнул что-то на своем языке и взял ее за руку.

– Теперь нам обоим надо к мостам! – засмеялась Эллен. Он не ответил. Обоим надо к мостам! Эхо отразилось от стен. Через две горы развалин была перекинута доска, она шаталась.

– Держись, – сказал офицер. Эллен вцепилась в его широкий ремень.

Бой, который гремел за несколько улиц от них, казалось, шел на убыль.

– Идет на убыль! – засмеялся он. – Идет на убыль!

Ночь была очень светлая.

Руины торчали ввысь, как вырезанные из бумаги. Острее и сосредоточеннее, чем днем, населенные бесплотными жильцами. Теми, кто смирился с непостижимым, освободился от обывательского вопроса: «Ну почему именно я?» И чернота, зиявшая из обгорелых дыр, была не черней, чем в комнате, где спят люди. На уцелевших домах виднелись маленькие круглые следы от пуль. В лунном свете это напоминало новый орнамент, словно таков был архитектурный стиль наступавших.

Он достал из кармана пригоршню конфет и протянул ей.

– Спасибо, – сказала Эллен, но брать не стала.

– Наелась?

– Не наелась. Меня тошнит.

– Правда? – снисходительно усмехнулся он. – А так бывает?

– Значит, бывает, – возразила Эллен, – когда никак не можешь наесться. Всегда только дурнота начинается. Поэтому я и пошла искать!

– Кто тебе поверит?

Они бежали, прижимаясь к домам, словно прятались от несуществующего дождя.

– Всегда что-нибудь да остается на потом, – старательно объяснила Эллен.

– Если неправильно поделить.

– Я имею в виду другое, – сказала Эллен, – не то, что можно поделить.

– Ишь какая ненасытная! – недоверчиво усмехнулся он.

Красная и темная, растеклась по мостовой загустевшая кровь.

Они перепрыгнули. Эллен поскользнулась и упала навзничь. Он поднял ее. Стал звать, тормошить.

– Нам надо дальше, слышишь? К мостам!

Его дыхание веяло ей в лицо, тревожно блестели ордена. Эллен потянулась к нему.

Тремя метрами дальше выскочила пробка из бутылки шампанского и прожужжала прямо у них над головами. В полутемных воротах какой-то солдат уперся ружьем в каменный пол и засмеялся. Офицер его вроде бы знал. Он коротко переговорил с ним и опять обернулся к Эллен.

– Он одолжит нам машину.

Они выкатили машину из ворот. Она с трудом завелась и лукаво замигала одной фарой. Эллен вскарабкалась на сиденье. Передние брызговики и часть дверцы были вырваны с мясом. Задубевший от грязи обрывок брезентовой крыши ударил им в лицо.

На перекрестке светил черными огнями разбитый светофор. Больше никаких сигналов не поступало, каждому следовало самому позаботиться о безопасности. Они оставили позади два танка, миновали нагромождение баррикад и приближались к мостам. Теперь офицер гнал машину быстрее. Машина плясала и швыряла их друг на друга. Когда до цели оставалось уже немного, оказалось, что дальше мостовая взорвана, и они повернули назад. Похоже было, что звезда их покинула. Еще через несколько секунд левое переднее колесо машины угодило в воронку.

– Помоги мне, – сказал он, – нам надо дальше!

Машина поскрипывала, и казалось, что сдвинуть ее с места невозможно. Наконец она сдвинулась и увязла еще глубже. Офицер сорвал с головы фуражку, светлые влажные волосы упали ему на лоб. Эллен прыгнула в воронку, они молча напряглись. Машина упрямо сопротивлялась, но вдруг приподнялась, словно вырвалась на волю, и до того неожиданно уступила их усилиям, что они испугались. Снова вышла луна, перескочила через зарево пожара и запуталась в колесах. Далеко позади взлетел на воздух какой-то дом.

Где мы едем? Едем вдоль Золотого Берега, а вот куда едем? К мысу Доброй Надежды. Эллен закрыла глаза. Можно было в это верить. Но она не отваживалась сказать об этом вслух, а только все крепче вцеплялась в металл.

Мимо проходили солдаты, слышны были их шаги. Звенели стекла, весело сверкали осколки. Бесстрашно, без малейших церемоний, демонстрируя свои зазубрины во всем их блеске.

Когда она опять открыла глаза, улица была освещена пожарами, словно аллея, по которой тянется праздничная процессия. Там, где кончалась улица, огни сливались в одно большое пламя. Человек рядом с Эллен на секунду задумался. Ногами он нажимал на педали, руки так вцепились в руль, словно руль был наделен властью управлять человеком. Он посмотрел вперед и прибавил скорости. Багровая пелена наползла ему на лоб, растеклась по лицу и как будто прилипла к коже. Он скривил рот, усмехнулся, и ему еще хватило сил остановить машину в одной из боковых улочек. Кровь сочилась сквозь его шинель. Снисходительно скользили вниз крутые крыши над старинной улочкой. Казалось, что это последняя такая улочка, незаметная и почти пощаженная, сосредоточенная в своем молчании, превозмогавшая весь окружающий шум. Она хранила это молчание, как последнюю бочку топлива.

– К мостам, – заикаясь, пробормотала Эллен. Она выскочила из машины.

– Помоги мне! – сказал он. – Нет, не помогай. Ты пойдешь к мостам одна, ты просто передашь сообщение…

Эллен расстегнула ему мундир, оторвала лоскут от его рубахи, но ничего не разглядела. – Я позову на помощь, – сказала она. Но она боялась чужих солдат, говоривших на непонятном языке.

– Не уходи! – чуть слышно пробормотал он. – Как тебя зовут?

– Эллен. А тебя?

– Ян, – сказал он и улыбнулся в темноту, словно там таилась разгадка тайны мира.

– Подожди, – крикнула Эллен, – подожди!

Она соскочила на мостовую и протиснулась в разбитую дверь. В парадной было темно. Пахло запустением, гнилью, близостью распада. Эллен на ощупь пробралась вдоль стен и наткнулась на дверь. Она ринулась в эту дверь и очутилась по ту сторону – дверь была не заперта. Это придало ей храбрости, и она решилась зажечь спичку. Огонек взметнулся, вступив в союз с тишиной и с распахнутой дверью, и восстановил всю картину. Светлые стены и темный пол, блеск дверей и треснувшее зеркало, вобравшее в себя темноту парадной.

Эта квартира была оставлена обитателями. Они ее покинули, как душа покидает тело. Покинули, как незваные гости. Когда искры полетели над крышей, жильцы поняли, что они уже опоздали. Это их так потрясло, что они вызвали машину и уехали не попрощавшись. О хозяине они так и не спросили. Квартиру бросили в спешке.

Ян привстал и попытался выбраться из машины. Он хотел позвать на помощь, но его голос звучал тише обычного. Вот, значит, как оно бывает, когда в тебя попали, подумал он. Уперся в сиденье, вытянул ноги из машины, постоял секунду посреди улицы и упал спиной на радиатор. Улица закружилась, как волчок под кнутиком. Ян, сжав зубы, ступил три шага по мостовой. Эллен подхватила его.

– Идем, – сказала она, – идем, Ян!

У него были с собой свечи, и их свет рассеялся по чужой, заброшенной квартире. Ящики и столы, одеяла и кровати, и повсюду дремала тишина, эта истерзанная, эта самая израненная изо всех израненных. Ты, что меня сотворил, зачем ты это допускаешь? Зачем ты создал этих людей, которые должны меня растерзать, чтобы потом понять? Зачем сотворяешь их снова и снова?

Сапоги Яна оставляли на полу черные пятна. Он ударился головой о темную люстру, зазвенело стекло. Обессиленный, он рухнул в кресло. Его рубашка промокла от пота, сквозь нее беззвучно сочилась кровь. В сумерках он чувствовал, как его перебинтовывают, как на раны ложатся белые повязки, прохладные и по-матерински заботливые, готовые остановить неостановимое.

Свет окружен зеленым сиянием, зеленым, как трава на солнце. Это хорошо для глаз, это хорошо, Ян! Но от этого света его лицо стало еще бледнее.

– Ян, – сказала Эллен, – сейчас станет лучше, все будет хорошо! – Лучше или хорошо? Внезапно ей показалось, что важно отличать одно от другого.

Он просил пить, его знобило. Эллен нашла дрова за кухонной лавкой. После долгих поисков обнаружила медный чайник, открыла кран, но из крана давно уже ничего не текло. В углу стоял прикрытый чан с питьевой водой. Эллен набрала полный чайник. Недовольно задымила плита, но постепенно успокоилась, как лошадь под чужим седоком.

Ян лежал тихо. Кресло было мягкое и глубокое. Сквозь стены он слышал ее шаги, слышал, как она раскалывает дрова и звенит посудой. Можно было вообразить, что так было всегда и будет всегда. Если бы тем, что были до них, удалось в это поверить, то и они бы тоже могли себе это вообразить. Эллен молча держала руки над плитой. Можно было вообразить, что все происходит в первый и в последний раз. Если бы тем, что были до них, не удалось в это поверить, то им бы все равно удалось это вообразить. Она налила чай и поставила чашки на поднос. Услышала, как он ее зовет,

– Сейчас, – сказала она.

Он оторвался от спинки кресла. Рана перестала кровоточить. Фуражка соскользнула у него с головы, теперь его волосы казались еще светлей, чем раньше, в лунном свете. Она дала ему попить и взглянула на него.

Все, что было разорвано, вдруг соединилось. Красные цветы, пригоршня конфет и открытая рана. Все слилось воедино. Огромный мир внезапно обрел лицо молодого чужого офицера, светлое треугольное лицо, и щеки его круто сходились к острию подбородка двумя линиями, которые мягко отклонялись от прямой, как штрихи детского рисунка. Все боли мира слились вместе в одном скрытном взгляде. Невидимое заглянуло Эллен в лицо. Она взяла его за руку.

– Скажи, что это ты!

– Я? Кто – я?

– Тот, про кого я думала, когда говорила, что хочу домой!

Он лежал в кресле и смотрел на нее. Она крепче сжала его руку.

– Когда я раньше смеялась, то всегда потому, что смеялся ты, а когда я играла в мяч – я уже тогда играла с тобой. А выросла я для того, чтобы моя голова доросла до твоих плеч. Я ради тебя всему научилась, стоять, и бегать, и говорить!

Она одним прыжком очутилась у его ног и заглянула ему в лицо.

– Это ты. Скажи, что это ты!

Она хлопнула в ладоши.

– Мир… – крикнула она, – теперь и персиковое мороженое, и воздушное покрывало, и ты – все у меня есть!

– Воздушное покрывало и я, – удивленно повторил он.

Он встал и обнял ее. Он немного пошатывался, но мог стоять. Он взял свою фуражку и надел ей на темные прямые волосы. Попытался засмеяться, но его смех выглядел беспомощно, будто смеялась только половина лица. Развеянное по ветру пение вторило этой коронации.

Эллен хранила серьезность. Трещина в зеркале делила ее лицо надвое, как удар мечом. Под куцым пальто светились белизной ее колени. Ветер дул в свою волынку. Над стенами плясало колыхание пламени и бросало на их щеки поспешные отблески.

– Ты давно здесь, Ян?

– Со вчерашнего дня.

– А долго пробудешь?

– Вероятно, до завтра.

– Со вчера до завтра, Ян, – это время, которое отпущено здесь всем нам!

Эллен мерзла, от печали у нее перехватило дыхание. Она сбросила фуражку. Озноб, как прохладная похвала, коснулся ее волос.

– Что с тобой? – в отчаянии крикнул он. Он схватил ее за руку и с силой притянул к себе. – Чего ты хочешь?

– Домой! – сказала Эллен.

Он вцепился ногтями ей в руки. Она не шевельнулась. Он был в нерешительности. Измученный, он прижался лицом к ее лицу.

– Ян! – сказала она. Ее доверчивость обезоружила его, он оттолкнул Эллен от себя. В ее глазах стояли слезы.

Внезапно на него напала слабость. Раненое плечо болело и снова начало кровоточить. Эллен испугалась. Она хотела сменить бинты, но он не позволил.

– Я схожу за помощью! – сказала она.

Он не хотел никакой помощи, он хотел есть. Она принесла ему то, что нашла. Расстелила на столе белую скатерть, нарезала ему хлеб и налила свежего чаю. Он задумчиво наблюдал за ней. Она двигалась быстро и все-таки отрешенно, серьезно и как будто играя. Они оба очень проголодались. И пока они пили чай, он поверх чашки тихо на нее поглядывал. Она пила молча и смотрела на свои колени. Он предложил ей сигарету. Она старательно попыталась с ней справиться.

Он приподнялся в кресле и тут же снова упал назад. – Со стороны можно подумать, – сердито усмехнулся он, – можно подумать, будто мы собираемся здесь остаться!

– Иногда можно подумать и так, – сказала Эллен. – Тебе нужно окрепнуть, Ян!

– Мне нужно к мостам! – крикнул он.

– Домой, – сказала Эллен.

Домой? Мысли у него смешались. – Ты имеешь в виду, туда, где равнина плачет во сне и дети, как дикие птицы, слева и справа кричат в полях? Туда, где на невидимых границах лежат маленькие городки, а покосившиеся вокзалы мудро остаются позади, когда мимо проносятся скорые поезда? Туда, где круглятся зеленые башни и заостряются лишь тогда, когда этого уже никто не ждет? – Его руки лепили улицы и железнодорожные насыпи, туннели и мосты. Он клялся ей в любви к молодым воронам над сжатыми нивами, к дыму костров, к волкам и ягнятам, и вдруг осекся.

– Что я тебе здесь рассказываю? – Он протянул руки и хотел привлечь ее к себе. – Иди сюда, – сказал он.

Она не шевельнулась.

– Ты это мне, Ян?

– Да, тебе!

– Ты ошибаешься, скажи, что ты ошибаешься!

Он встал и оперся рукой о стол.

– Не забывай мостов! – сказала Эллен.

– Не бойся, – сказал он. Он стоял вплотную к ней и глядел ей в лицо. – Ты, – сказал он, и его разобрал смех. Он так смеялся, что она испугалась, как бы у него опять не началось кровотечение.

– Успокойся, – с отчаянием сказала она, – успокойся, Ян!

Он попросил свою шинель и порылся в карманах.

– Зачем тебе надо к мостам? – недоверчиво спросил он еще раз.

– Домой, – уверенно объяснила Эллен. Она могла бы повторять это снова и снова. Теперь это было куда яснее, чем прежде.

– Это важно, – сказал он ей.

– Я знаю, – отозвалась она.

– Что знаешь?

– Знаю, что это важно!

– Что важно?

Он достал из кармана измятый конверт, написал на нем несколько слов и перекинул его Эллен. Конверт лежал на столе. Лежал тихо, словно всегда был тут. Так и лежал всегда – только что обнаруженный, в ожидании, когда его передадут дальше. Убежище от тоски, весть для мостов. Она знала это и без его объяснений. Но теперь он проникся к ней некоторым доверием.

– Нам надо дальше, – спокойно сказал он, – пока не рассвело. А если я совсем не смогу идти, ты передашь вот это вместо меня.

Эллен кивнула.

– Я покажу тебе дорогу! – Он отнял руку от стола и осторожно пошел к двери.

– Ты куда?

– Просто поднимусь немного по лестнице!

– Ты слишком ослабел, – сказала она. Он покачал головой.

На лестнице была непроглядная тьма. Эллен побежала назад – за свечкой. Остальные свечи продолжали гореть в чужой квартире, и дверь за собой они оставили распахнутой настежь. Так им было хоть немного светлей. Весенний ветер дул сквозь разбитые окна. Кабина лифта застряла посреди шахты. Несколько квартир стояли нараспашку.

Ян хотел взбежать по лестнице, но ничего не вышло. Через два этажа им пришлось сделать передышку. Они сели на темной лестнице, словно дети, вернувшиеся домой с прогулки. Но когда придут отец с матерью? Ян тяжело дышал, оба молчали. Когда они одолели последние ступени, ему снова пришлось опереться на Эллен. Ветром задуло свечу. Дальше наверху окна были заколочены досками. Темнота навалилась на них и не давала понять, как высоко они уже забрались. Они полезли вверх по железной лесенке.

Вот и крыша. Она услужливо простиралась на границе их нетерпения, на краю изнеможения, плоская, тихая, беспечная, а вокруг резвились ночь и огонь. Над крышей рассыпались искры, как стайка вспугнутых светляков. Огонь, как нетерпеливый жених, увивался вокруг тихой крыши: Соглашайся! Соглашайся! Я наряжу тебя в золотое платье! Хватит с тебя щебенки, хватит досок, хватит цемента – только свет, побольше света! Соглашайся!

Забыв о боли, Ян приподнял Эллен. Обнял ее здоровой рукой, засмеялся. Но из-за раны лицо его оставалось сосредоточенным, а движения скованными.

Дымовая труба застыла, как надгробие. На этой крыше больше никто не дежурил. В углу перила таинственно загибались, в зареве пожара вероломно помахивал забытый передник. Они обошли трубу кругом и склонились над перилами. Отсюда, сверху, все было дальше и гораздо тише, чем на самом деле. Отсюда, сверху, все выглядело так, будто большой камень упал в воду. Отсюда, сверху, все сливалось.

Ян по-прежнему обнимал Эллен здоровой рукой. Они видели глубину, видели пожар, видели, что светит луна. Все это дотлевало одно в другом. И их глаза вступили в союз с глубиной. Они посмотрели друг на друга и тихо рассмеялись. Будто в первый раз, и будто в последний раз – и будто как всегда. Все было – одно, и они были – одно, а за рекой шло великое торжество.

Они там пускают фейерверки, они там празднуют смерть. Там они выигрывают у великого балаганщика в его тире все главные призы, и каждую секунду, словно каждую вечность, вспыхивают и гаснут красные фонарики. И только там, вдали, во тьме лугов утонул пожар.

Они снова прислонились к трубе. Они искали глазами мосты. Как далеко отсюда до того места, где идет бой? Как до луны или как до соседней крыши?