Текст книги "Великая надежда"

 
– Это она!
Это война!
 

Война спрыгнула с ящика. Шелково зашуршала темнота.

 
– О, впустите меня сюда!
Я не сделаю вам ничего…
– Мы сами бежим незнамо куда,
мы не знаем здесь никого!
 

Мария запнулась. Война, готовая к прыжку, отшатнулась, потому что в дверь зазвонили, и звонок все дребезжал и дребезжал. Это был уже второй звонок.

Но в игре на сей раз не было суфлера, никого из тех, кто своим шепотком смягчает серьезность и умеряет удаль любой игры, кто помогает развитию действия, не действуя сам. То и другое окончательно совпало. Тот, кто прозевал и не успел вовремя вступить, запутывается, а тот, кто прозевал момент, чтобы выйти из игры, запутывается вдвойне. До чего же трудно входить и выходить вовремя, с той же четкостью, с какою день сменяет ночь. В этом и было все дело. Но дети не знали, что дальше, потому что звонок неистовствовал.

– Младенец Христос, – прошептал Герберт, но никто не засмеялся.

– Почтальон, – поспешно сказала Рут, сама себе не веря.

– Дама из соседней комнаты: что-то забыла.

– Сама себя забыла!

– Тихо, не шумите!

– У нее же есть ключ!

– Играйте дальше!

– Какую игру ты имеешь в виду?

– В которую мы играем или в которую с нами играют?

Дети колебались. Трезвон прекратился и зазвучал опять, он долбил запертую дверь, как окровавленный клюв хищной птицы.

– Играем дальше, слышите?

Но то, что сыграют с нами, только через боль превратится в то, во что играем мы сами. Они очутились посреди превращения, явственно почуяли испарения от лохмотьев, и в то же время им почудилось, что сокровенный блеск елочных гирлянд вокруг их бедер и шей стал ярче. Обе игры уже начали перетекать одна в другую и неразрывно сплелись в новую игру. Кулисы раздвинулись, четыре узких стены постижимости разлетелись на куски, и победоносно, как водопад, прорвалось непостижимое. Играть должен ты перед лицом моим!

– Играйте дальше!

Мария крепче ухватила сверток. Война издевательски вынырнула из тени. Она выскочила из угла и одновременно изо всех углов сразу – и казалось, по пронзительному звуку звонка она ввалилась в комнату сквозь бесчисленные люки в полу и потолке. На ней был плащ, который был ей велик и чересчур роскошен, и она с трудом волочила его за собой. Иосиф попытался оттолкнуть ее в сторону. Снаружи непрерывно звенел звонок.

Земля затравленно металась по кругу. Фонари бесшумно провалились в бездонную пропасть и погасли. Сверток словно засиял.

Война свистнула сквозь зубы. Она рванула к себе Землю и швырнула ее обратно на пол, подняла и еще раз с силой толкнула.

 
– А ну убирайся вон со двора!
Ты пойдешь со мной,
то-то будет игра!
 

Бродяги подсматривали сквозь пальцы, Ангел, опираясь на левый локоть, висел в темноте, как на краю купола. Земля застыла в нерешительности.

 
– Останься здесь!
– Нет, пойдем со мной,
брось ребенка здесь,
за мной, за мной!
 

Дверной звонок бушевал и требовал какого-то решения. Бродяги беспокойно ворочались во сне. Мария неловко протянула сверток в холодный сумрак.

 
– Решайся, бери меня!
Бери!
 

Земля пошатнулась. Она зябко завернулась в скатерть. Война наклонилась вперед и попыталась заглянуть ей в лицо. Ее глаза мерцали во мраке, они высматривали, где больше всего опасность. Еще раз предостерегающе возвысил голос Ангел. Звонок на лестнице жалобно дребезжал, казалось, он задыхается. Он о чем-то просил. Где больше всего опасность?

Земля выпростала руки из скатерти и протянула к ребенку.

 
– Да, да, беру,
я решилась, смотри!
Война сорвала с головы каску.
– О счастье на все времена!
Я – Мир, а не Война!
 

Ликуя, отшвырнула она солдатский плащ в потемки. Огонь набросился на усталые дрова. Звонок надсаживался.

– Откройте, это бессмысленно!

– Тише!

– Играйте дальше!

Тяготы Преображения обрушились на детей. Глубоко в темноте стояли они друг против друга. Иосиф рванулся прочь от Марии, узловатый посох с оглушительным грохотом покатился по полу. Ангел посмотрел на свои руки с таким видом, точно они были связаны.

Георг пытался на ощупь отыскать дверь.

– Ты куда?

– Пойду открою.

Трое бродяг в ужасе вскочили с пола и попытались его удержать. Дверь была не смазана и запела чужую песню.

– Кому ты открываешь, Георг?

В дверях стоял господин из другого квартала. Дети вздохнули с облегчением. Господин, который хотел им помочь. Леон был с ним шапочно знаком и раньше. Последнее время этот господин бывал у него чаще и, казалось, не обращал ни малейшего внимания на звезду, которой была отмечена дверь; знал он и его друзей. Он то и дело повторял детям, что он в курсе всех событий. И вдобавок обещал предупредить, если что-нибудь узнает.

Они включили свет и принесли кресло. Гость попросил стакан воды. Заметив под пианино каску, он осведомился, где они ее раздобыли.

– Дали поносить, – пробормотал Курт.

– В чем дело? – нетерпеливо спросил Леон.

Мужчина ответил не сразу. Дети молча обступили его. Рут принесла стакан воды. Он медленно пил, а они почтительно смотрели на него. Никто не осмеливался повторить вопрос. Он вытянул ноги, и дети немного отступили. Потом он подобрал ноги под себя, но они уже не стали подходить ближе. Он сказал: «Не бойтесь!»

– «Это я», – добавила Эллен. Мужчина метнул на нее сердитый взгляд. Он вытер капельку воды в уголке рта и закашлялся. Георг стукнул его по плечу, испугался и сказал: «Извините, пожалуйста!»

Мужчина улыбнулся, кивнул и задумчиво обвел взглядом их маленькие негнущиеся ноги. Если мысленно отстраниться от всего прочего, они выглядели как ряд башмаков, выставленных для чистки. Рут вздохнула. Он поднял голову и внимательно на нее посмотрел. Потом он ни с того ни с сего сказал: «Все отменяется. Отбой. Депортация в Польшу приостановлена».

Дети не шелохнулись. Где-то далеко завыла пожарная машина, звук поднялся на полтона выше и оборвался.

– Выходит, мы спасены? – сказал Леон. «Спасены», – повторил Георг. Это прозвучало так, будто они сказали: «Погибли».

– Я не верю! – крикнула Эллен. – Вы точно знаете?

– Откуда вы узнали?

Гость начал смеяться, судорожно, громко, и смеялся, пока они на него не налетели: «Это правда, это в самом деле правда?» – а черная маленькая собачка рыча напрыгивала на него.

– Провалиться мне на этом месте!

– А если провалитесь? – прошептала Эллен.

Он вскочил и возмущенно встряхнул ее.

– Совести у вас нет! Чего вы, собственно, хотите?

– Играть, – сказал Георг. – Вы застали нас в разгар игры.

Его лицо мрачно грозило из-под драного капюшона: не мешай нам, не обманывай нас, оставь нас! Спасены – чужое слово. Слово без содержания, ворота без дома. Разве есть на свете хоть один спасенный?

Гость сердито забормотал себе под нос и потянулся за шляпой.

– Останьтесь, – попросили дети. – А может, вы знаете что-то определенное?

– Вы с ума сошли, вот что я знаю определенно! – Он вновь опустился в кресло и опять зашелся в хохоте. – Я жажду объяснений, – сказал он, успокоившись.

– Нам это теперь не так уж важно, – возразил Георг.

– Может быть, когда-нибудь, – сказал Леон, – когда все будет уже позади, мы столкнемся на улице и не узнаем друг друга.

– Под огромными зонтами! – крикнула Эллен.

– Это верно, – задумчиво сказал Леон, – назад мы не хотим.

– А я хочу, – перебила его Биби. – Я хочу остаться здесь и ходить на танцы. Хочу, чтобы кто-нибудь еще поцеловал мне руку!

Гость тихо встал с кресла. Он быстро наклонился к ней и поцеловал ей руку. «Спасибо», – смущенно сказала Биби. Ее вздох светло и мимолетно повис в воздухе. На город налетела буря, стало холоднее.

– Видно наше дыхание! – сказал Герберт.

Георг посмотрел на часы. Маленькая стрелка двигалась так быстро, будто ее подталкивали. И сразу же ему показалось, что она застыла на одном месте и остановилась. Он был обманут. С тех пор как дети прервали игру, между секундами повисали тяжелые паузы, и эти паузы все разрастались.

– Во что вы, кстати, играли? – спросил гость.

– Искали мир, – объяснил Герберт.

– Так играйте дальше!

– Да скажите же вы нам точнее, что с нами будет?

– Точнее я не знаю. Приказ сверху: приостановить депортацию. Совершенно неожиданно.

– Правильно, – крикнул Георг, – совершенно неожиданно, но почему никто этого не ждет? Почему хорошее всегда случается неожиданно?

– Так играйте же дальше, – сказал гость, – играйте, а я посмотрю! – Это прозвучало как приказ.

– Мы играем, – сказал Леон, – но на публику мы не играем.

– А вы поиграйте с нами!

– Да, поиграйте с нами!

– Ну нет! – раздраженно воскликнул гость, затряс головой, немного побледнел и оттолкнул детей от себя. – Дурацкая компания!

– Почему вы такой сердитый? – удивленно спросил Герберт.

– Я не сердитый. Просто мне неинтересно.

– Уж лучше будьте сердитым, – задушевно сказал Георг.

– Мы сыграем сначала, для вас. Но вы играйте с нами!

– Это репетиция или уже представление?

– Мы сами не знаем.

– А роль-то у вас для меня есть?

– Можете играть одного из бродяг.

– Получше ничего нет?

– Под конец вы сбросите с себя лохмотья и станете святым царем-волхвом!

– Ах вот как? Я думал, их только трое…

Гость стал играть с ними. Он играл от имени всех несвятых царей – большая роль без слов. Он вышагивал позади детей и подглядывал за их всепоглощающей тоской. Он услышал их отчаянное: «Здесь никого нет!» и испугался.

Поверх их голов поглядел он на дверь.

– Почему вы играете в темноте?

– Так мы лучше видим!

От дальнейших вопросов он воздержался. Герберт вложил теплые пальцы в его большую влажную ладонь и бережно указывал ему дорогу. Вплотную за тремя бродягами шел тяжелыми неуклюжими шагами чужой непрошеный гость.

 
– Там кто-то есть!
– Но кто же там?
– Нет, просто показалось нам!
– Мы здесь одни,
устали мы!
– Закрылась дверь,
мы среди тьмы,
о, как здесь холодно теперь,
и больше нет надежды.
 

Гость нерешительно опустился вместе с бродягами на пол и притворился спящим. Большой и безмолвный, лежал он между ними. В квартире над ними слышались шаги. Кто-то беспокойно расхаживал взад и вперед.

Гость закрыл лицо руками.

 
– Ах ты болезный!
Я расскажу тебе о любви небесной:
в сердце Господнем она горит.
– Кто там меня позвал?
Я устал, я слишком устал.
– Он крепко спит.
 

Иосиф хотел увлечь Марию прочь, подальше от этих ряженых, которые до сих пор еще не знают, хорошие они или плохие, подальше от этих четырех безмолвных бродяг, но она не решалась отойти.

– Он смеется! – внезапно воскликнула она. – Посмотрите туда! Он над нами смеется!

– Прямо задыхается!

– Над чем тут смеяться?

– Почему вы смеетесь?

Георг сердито встряхнул его за плечи. Они сорвали у него с шеи шаль и попытались поднять его голову, но это им не удалось.

Гость всеми силами пытался спрятать лицо. Как дрожащая гора, лежал он посреди них и позволял их твердым угловатым кулакам барабанить по его пальто. Казалось, это было ему приятно. Его виски заливал румянец. Герберт вцепился ему в воротник.

– Над чем же тут смеяться? Над чем вы смеетесь?

– Перестаньте! – гневно крикнул Леон. – Немедленно перестаньте! – Но Герберт не слышал. Он верил в чужого, он держал его за руку. Он лихорадочно рванул пальто.

– Ты еще и воротник у меня оторвешь, – сказал мужчина и поднял голову.

– Он плачет, – сказала Эллен.

– Отдайте ему шляпу!

– Нет, – сказал гость, – нет, дело не в этом.

На миг он во имя другого задания забыл о том, которое поручило ему его ведомство. Он забыл, что он – шпик, забыл о тайной полиции и о приказе задержать детей, пока за ними не придут. Никого из них не следовало выпускать из квартиры.

В доме начал подниматься лифт. Мягко и неудержимо протискивался он сквозь стены. Человек хотел вскочить на ноги, хотел предупредить детей: «Уходите, убегайте прочь, ваши собрания обнаружены!», но чувствовал себя парализованным, как будто они непостижимым образом подчинили его своей власти. Лифт проехал мимо.

– На пятом этаже живет господин с костылями, – сказала Рут.

– Да нет же, – сказал мужчина.

– Дальше, – перебил его Леон.

 
– Скажите мне, куда же вы
пойдете Мир искать…
 

Ярко вспыхнула мечта.

Гость чувствовал, как под ногами убегающей Земли задрожал пол. Он слышал, как дребезжит окно, и не желал уже ничего – только бы остаться лежать здесь. В свете фонаря он видел, как Мария отдает миру свое дитя.

Он слышал предостережение Ангела, и когда оно прозвучало в третий раз, он оказался последним, кто вскочил на ноги. Как во сне, отряхнул он пыль со своего пальто и опустил воротник. Он должен был доиграть до конца роль несвятого царя. Потому что святых царей только трое.

 
– Сбросьте ваши плащи!
 

Радостно засверкали серебряные гирлянды. Никто из детей не обращал на него внимания. Они ринулись к двери. Игра захлестнула их, как большое танцующее пламя.

Смерть бабушки

Ночь прыгнула с неба, проворная и любопытная, словно вражеский батальон, которого давно и тайно ждали. Молча раскрылись черные парашюты. Ночь прыгнула с неба.

Она накрывает нас, бормотали люди и, вздыхая, сбрасывали с себя одежду, но эти их вздохи были притворством. Она накрывает нас. Ночь тряслась от смеха, но смеялась она беззвучно и с осторожностью прижимала обе ладони к глазам и губам. Потому что приказано ей было другое: «Спрыгни и раскрой!» И под плащом у нее была спрятана самая сильная лампа ее хозяина – темнота. Ночь просвечивала стены, проникала сквозь бетон и захватывала врасплох влюбленных и покинутых, глупых и мудрых, простодушных и двоедушных. Она падала, как железный занавес в конце комедии, и отделяла сцену от публики. Она падала прямо на людей, как меч, и отделяла исполнителя от зрителя, и отделяла каждого от него самого. Она падала, как дождь пепла из огнедышащей горы, которой до сих пор никто не принимал всерьез, и приказывала всем оставаться на месте и ждать приговора. И согбенные так и оставались согбенными, а вопиющие уже не могли закрыть рты.

Ночь прыгнула с неба и открывала для себя, как безжалостен мир и как достоин он жалости. Она открыла для себя новорожденных. Отчаяние в крошечных сморщенных лицах, страх перед воплощением, боль от утраченного сияния. А еще она открыла умирающих с их печалью об утрате земной оболочки, с их страхом перед близким уже сиянием.

Время от времени эту мартовскую ночь начинали душить слезы, но слезы были в ее задании не предусмотрены. Поэтому она пыталась отвлечься и напяливала на головы спящих ночные колпаки. Ну и вид у вас с этими накрученными на бигуди кудряшками и болтающимися чулками, думала она, сколько вам нужно застежек и завязок, чтобы чувствовать себя уверенно. Она сдерживала натиск сновидцев, которые толпами спасались бегством от яви, и, словно коварный часовой на таможне, спокойно смотрела, как они падают во все пограничные реки. Там они отчаянно барахтались до утра, а затем, обессилевшие и опухшие, вновь возвращались в свое сознание и пытались истолковать сны, которых не видели.

Эта ночь принуждала великих к печалям ничтожества, а малых к печалям величия, и заставляла тех и других сжимать в дрожащих пальцах очинённые перья и с отвращением записывать в дневниках, что для того, чтобы стать всем, приходится сперва становиться ничем. Она раскрывала новое в старом и старое в новом, она давала падающему устоять на ногах, а стоящему упасть. Но и этого ей было мало. Ей всего было мало.

Дрожа, ночь боролась за выпавшее из памяти слово, за свое особое задание. Помоги мне, просила она ветер, а он любил ее и рывком распахивал для нее окна и двери, сбрасывал с кровель черепицу, с корнем вырывал из земли молодые деревья и отнимал у них их растущие души. Эта парочка в страхе разбивала оконные стекла и срывала крыши с домов, но ничего не находила. Бог меня накажет, стонала ночь, я больше никогда не стану днем. И она удрала от своего возлюбленного, от ветра, убежала прочь по безмолвным мостам, а ему оставалось только сникнуть и бессильно опуститься на каменные опоры.

Над мостами тянуло дымом. Ночь дрожала от волнения, наугад швыряла свою темноту в множество окон. Я должна стать днем, стонала она. Ты станешь днем, шепнул кто-то рядом с ней, но ни одна ночь не верит, что станет днем. Ночь затравленно обернулась. Кто ты? Она никого не увидела, и никто ей не ответил. В последний раз отшвырнула она от себя темноту и обнаружила незнакомку. Та застыла, прислонившись к стене старой церкви.

Кто ты?

Я погоня.

Ночь испугалась. Эта особа была выше ее по положению и делать открытия умела получше. Ее тьма была чернее, проникновеннее и непроницаемее, а ее молчание – огромней, потому что у нее уже не было в любовниках ни ветра, ни месяца. Эта вот особа быстрее находила то, что искала, потому что умела отступать и сжиматься в комочек, как дух в бутылке. Ее задание состояло в том, чтобы потерять саму себя, и она передавала это задание всем, кого привлекала к себе, в свою бездонность, которая была черней любой ночи. Что поделываете, с любопытством спросила ночь, что вы ищете, что новенького?

Слишком много вопросов сразу, непреклонно ответила погоня. Совсем молоденькая ночь, подумала она про себя, незрелая и похожа на людей с этими их бесконечными вопросами: «Мы выживем? Почему мы должны умереть? Нас уморят голодом, или нас унесет эпидемия, или нас расстреляют? И когда, и как, и каким образом?»

Они не умели всех идолов уместить в одном боге, все вопросы вложить в одно слово, но не произнести его вслух.

Ночь не подала виду, что от нее не укрылось неодобрение незнакомки. Прислушайтесь! – сказала погоня. Они помолчали, напряженно вслушиваясь в тишину. Из полуоткрытого окна доносилось всхлипывание ребенка, который запрещал себе спать. Они пустились в дорогу.

Ветер тайно летел за ними следом, забирался им под одежду и осторожно проносил над пылью их длинные шлейфы. Чем ближе подбирались они к всхлипам, тем сильнее спешили, и ветер запел, тихонько подпевая этим всхлипам. В узкой глухой улочке они внезапно остановились. Всхлипывание смолкло. Ветер сник и улегся маленькой собачкой к ногам обеих путешественниц.

Тихо, это где-то здесь!

Плохое затемнение, шепнула ночь и торжествующе указала на окно высоко вверху. Она обернулась: погоня исчезла. Ночь приказала ветру соорудить для нее приставную лестницу и вскарабкалась по фасаду. Мимоходом приветствовала она слабый свет, выбивавшийся из окна: с добрым утром. Она заметила, что окно полуоткрыто, а черная бумага смялась и норовит порваться. Почему бы и не помочь? И она распорядилась, чтобы ветер рванул еще чуть-чуть.

Что вы видите? – с любопытством прошептал он.

Ночь не отвечала. Она положила руки на подоконник, ее шлейф развевался над крышами, а глаза впились в маленькую убогую комнатку. Иди, у тебя есть и другие ночи! – крикнула она ветру. И ветер снялся с места, предатель, и как ни в чем не бывало полетел навстречу солнцу. Ночь осталась одна с ребенком и старой женщиной, с корабельным сундуком, географической картой и четками, крестик от которых покачивался прямо над юго-западной Африкой.

Эллен прикрыла руками лицо, она притворялась спящей и напряженно следила за бабушкой, а бабушка сидела на краю кровати и напряженно смотрела на Эллен.

– Ты спишь?

– Да, – тихо сказала Эллен, но старая женщина пропустила это мимо ушей. Она выдвинула ящик своего ночного столика и принялась в нем рыться. На свет божий появился пузырек глазных капель, томик старинных стихов, шпагат и разбитый термометр, но она явно искала не глазные капли и не термометр, да и не старинные стихи; да и обрывки шпагата были чересчур короткие. Она переворошила постель, потрясла подушку, пошарила под наволочкой, под простыней и между матрасами, но ничего не нашла. Она подошла к шкафу, открыла его и дрожащими руками покопалась в карманах платьев и за стопками с бельем.

Искать, искать, искать, сочувственно думала ночь, неужели мы для того только и годимся, чтобы искать и ничего не находить, кроме того, чего не искали? А Эллен думала: «Какая бабушка некрасивая, какая бледная и печальная, по мне уж лучше умереть в сорок лет!» И сразу же она облила себя презрением за эту мысль. «Нужно как-то с этим бороться, но как бороться с фруктовыми косточками, дохлыми крысами и морщинами вокруг глаз? Господи Боже, как сделать, чтобы ничто не портилось?» Она застонала, заметалась и просунула ноги и руки между прутьями кровати, которая стала ей слишком коротка. Бабушка опять спросила: «Ты спишь, Эллен?», подошла к ней и испуганно встряхнула ее, но девочка молчала, как печальная марионетка, как мешок с дозревающими фруктами. «Господи Боже, как сделать, чтобы ничто не портилось? И почему лиса поедает кошек, а кошка поедает мышей?»

Теперь бабушка схватила корзину для бумаг и рылась там. Она распахнула печную дверку, принялась за печку, пошарила между окон, ее движения делались все быстрее и жаднее. Эллен испуганно отвернулась и снова безмолвно заплакала.

Что она ищет, Боже мой, что она ищет, – размышляла ночь, – и в чем состоит мой долг?

С грохотом упала швабра, белье глухо шмякнулось на пол перед шкафом.

Ночь напряженно навалилась на подоконник. Она давно заметила, что Эллен не спит, а подсматривает и время от времени украдкой лезет под свою подушку. Как мало знают люди друг о друге, – думала она. А Эллен думала: мне нельзя засыпать, а не то она это найдет, а она не должна это найти, мне нельзя поддаваться сну!

В этот миг Эллен забыла свою боль. Она забыла, что осталась на свободе против своей воли, что ее отпустили из лагеря, отправили назад, на свободу, как будто она – одна из тех, кого проклинают; она забыла невеселую, язвительную усмешку друзей: «Мы же тебе говорили, что ты не наша!» Она забыла, с какой силой завидовала своей собственной бабушке: «Ты поедешь с ними, тебя не отпустят, ты их всех опять увидишь, Герберта, Ханну и Рут!» И забыла толчки и удивленный смех шпиков. «Позвольте мне ехать с ними, пожалуйста, позвольте мне ехать с ними!»

Из-за этих просьб Эллен и выпустили, швырнули в тюрьму ее собственного сердца, из ада выставили в его преддверие, из окончательного безмолвия – в мелкие мучительные вопросы. Но теперь она все это забыла, потому что бабушка уже опять наклонялась над ней и трясла ее за плечо. «Ты спишь, Эллен?»

Ночь окончательно перебралась через белый подоконник в комнату. Ни с того ни с сего выключился свет, за окном потихоньку пошел дождь. Ветер пролетал мимо и словно в шутку гнал перед собой тучи, как стайку совсем молоденьких девушек. Дождь припустил пуще, и повсюду, куда мог дотянуться, он рисовал блестящие лужицы, в которых отражалось одиночество. Одиночество всех начал, одиночество семян, падающих из теплых рук в холодную сырую землю.

– Ты спишь?

– Нет, – призналась Эллен. Она села и вцепилась руками в холодный край кровати. На полу бело и испуганно светилось выброшенное из шкафа белье, да крестик мерцал над юго-западной Африкой.

– Что ты ищешь, бабушка?

– Ты знаешь, что я ищу.

– А ты сама знаешь, что ищешь?

– Чего ты от меня хочешь? – с отчаянием сказала старая женщина.

– Заколи косу, бабушка, – сказала Эллен, – и накинь халат! – Сквозь потемки она увидела Георга, Герберта и Рут, они примостились на краешке матраса, истерзанные и униженные вшами и страхом, но спокойные, со скрещенными на груди руками, и в шелесте дождя она слышала ответ Биби на вопрос эсэсовского шарфюрера: «Последний род занятий?» – «Игра!» А еще она почувствовала, как Георг напоследок пожал ей руку. «До свидания!» Больше он ничего не сказал, как будто завтра они снова встретятся, перед библиотекой или перед чужими воротами.

– Чего ты от меня хочешь? – повторила бабушка, закалывая волосы.

– Выдержки, – тихо ответила Эллен, – или нет, еще больше: хочу, чтобы ты требовала от меня выдержки.

– Я от тебя другого хочу, – возразила бабушка. – Ты, наверно, это спрятала.

Эллен с отчаянием думала о тех, которые могли бы ей сейчас помочь, но они были далеко, и она искала заклинания, чтобы их вызвать. Это была попытка найти подкрепление – позвать не только дедушку с дальнего кладбища, за которым уже тянулись поля, не только маму из чужого дома в чужой стране, но и тетю Соню, которая совсем недавно понесла шляпку в переделку. Но домой она не вернулась. «Исчезла», – говорили люди, и тетя Соня в самом деле исчезла, как блестящая монета в ржавой решетке водостока. Шляпка осталась не переделанной, многие знакомые искали объяснений: может быть, тетя Соня прячется, или ее арестовали в гостях у друзей. Но Эллен знала лучше. Она знала за тетей Соней чудесную способность переодеваться и копировать людей, знала ее страстную тягу к одному-единственному направлению – к Востоку, знала о ее любви к горизонту и о ее блестящем умении удары воспринимать как удачи, а удачи как удары. Она знала, что тетя Соня способна обрадоваться даже смерти, как путешествию в чужую страну.

Эллен не могла найти слов для заклинания, чтобы ее вызвать. Но она чуяла, что тетя Соня где-то здесь, так же как дедушка и мама, что они со всех сторон примчались сюда и сидят рядом с ней на белой простыне, готовые ей помочь. Она знала уже давно, что умирают только мертвые, а не живые. Смешно с их стороны думать, что они могут убить неуловимое: даже если они его уловили, все равно – им его не убить, куда там. Теперь Эллен и среди бела дня чаще видела перед собой тетю Соню. Она шла к горизонту, а иногда оборачивалась и говорила: «Вот увидишь, я до него дойду!»

Она шла как слепая, вытянув руки вперед, на плечах хорошо знакомая чернобурка. Дойдя до края света, она еще раз обернулась и кивнула, прежде чем исчезнуть.

– Бабушка, – мягко сказала Эллен, – мне бы хотелось, чтобы ты сейчас присела со мной рядом и что-нибудь мне рассказала. Что-нибудь совсем новое, историю, которую ты мне еще ни разу не рассказывала. Или сказку.

– Может быть, меня сегодня ночью заберут, – сказала бабушка.

– Это совсем не новое, – возразила Эллен, – но авось они разрешат мне поехать с тобой, и я понесу твои чемоданы. Все время буду нести, куда бы мы ни поехали!

– Да? – умоляюще переспросила бабушка и вцепилась в прутья внучкиной кровати. – Но сколько чемоданов нам с собой взять?

– Мне кажется, два, – сказала Эллен. – Носить удобнее.

– Два, – с отсутствующим видом повторила бабушка и посмотрела сквозь Эллен.

– А теперь расскажи мне что-нибудь, бабушка!

– Может, они сегодня ночью и не придут.

– Расскажи, бабушка, расскажи что-нибудь новое!

– А ты не знаешь, грузовики покрыты брезентом? Мне недавно кто-то рассказывал, что видел…

– Это никакая не история.

– Да не знаю я никаких историй.

– Неправда, бабушка!

Старая женщина вскочила, сердито посмотрела на Эллен, но в последний миг ее глаза опять словно глянули сквозь девочку. Она гневно шевельнула губами, но ничего не ответила.

– Жили-были, бабушка, жили-были… Кто-нибудь где-нибудь жил да был, уж наверное, что-нибудь было такое, о чем никто не знает, кроме тебя, бабушка. Ты же всегда знала, о чем болтают турецкие кофейные чашки, когда стемнеет, и что рассказывает во дворе голубям толстый пес.

– Я это все придумывала.

– Почему?

– Потому что ты была еще маленькая.

– Нет, потому что ты, бабушка, еще была большая!

– Тогда над нами не висела опасность, никто не мог за нами прийти!

– Ты всегда говорила, когда темнеет, приходят разбойники.

– В этом я, к сожалению, была права.

– Будь и дальше права, бабушка! – сказала Эллен.

Старая женщина не ответила, а стала беспокойно ощупывать тонкое одеяло. «Это, наверное, у тебя, это у тебя. Я уверена, что это у тебя!»

– Нет у меня ничего! – сердито прошептала Эллен, откинулась назад и крепко прижалась головой к подушке, следя за костлявыми, жалкими руками, похожими на руки умирающей, которые шарили по простыне и прутьям кровати. Что она ищет, – думала ночь, – Господи, что она ищет? Ночь притаилась, сидя на корточках, посреди комнаты, а шлейф ее разметался по неровному грязному полу. Но до сих пор она еще не получила ответа, все вопросы томительно повисали в воздухе. А дождь шумел, как причетник в церкви, которого никто не понимает.

– Расскажи мне сказку, – отчаянно пробормотала Эллен, потому что бабушка добралась до подушки и потянула ее на себя. Эллен поджала ноги и всем телом легла на подушку, но у нее кружилась голова от страха и силы ее оставили. Она сжала кулаки, чтобы отбиться от бабушки, но ей это уже не удалось. Подушка сдвинулась. Эллен очутилась в изножии кровати, и с края постели упал маленький стеклянный пузырек, покатился по полу, зазвенел, открылся и покатился дальше. Ночь осталась недвижна, по ее черному шлейфу рассыпалось несколько белых таблеток. Эллен соскочила с кровати. Она оттолкнула бабушку в сторону, голыми ногами наступила на стекло пузырька, раскровенила ноги и попыталась негнущимися пальцами собрать рассыпанные таблетки. Бабушка снова на нее набросилась, но Эллен с силой ее оттолкнула. Ее длинная синяя ночная рубашка собралась складками, как одеяние деревянного ангела на старинном мрачном алтаре. Бабушка с девочкой столкнулись головами, но борьба продолжалась недолго. Эллен исхитрилась опять собрать часть ядовитых таблеток, но бабушка уже держала остальные в зажатом кулаке. Однако лишь содержимого обоих кулаков было довольно, чтобы привести к смерти, к этой высокомерной спекулянтке, которая поначалу, пока ее проклинают, предлагает товар задешево, а когда ее начинают страстно призывать, вздувает цену.

– Ты еще не доросла мне мешать! – сказала бабушка.

– А вот и нет, – возразила Эллен, – доросла, – но в тот же миг усомнилась и отпрянула назад. Потянувшись за ней, бабушка потеряла равновесие и во весь рост растянулась в потемках.

Эллен застыла, сбитая с толку, но уверенная в своей правоте, возбужденная победой, как тяжелым старым вином; она обдернула рукава и наугад шагнула вперед. Она дрожала от ликования, и ей смертельно хотелось спать – опасное следствие любой победы. С какой-то чужой планеты долетел стон, и она его еле услышала. Она беспомощно уронила руки и только потом опустилась на колени рядом с бабушкой, без большого труда разжала влажную чужую руку и отняла яд. Она подсунула руки под костлявое тело и попыталась его поднять. Но тело было тяжело от усталости и отвращения.

– Бабушка, вставай! Слышишь, бабушка? – Эллен вцепилась ей в плечи и поволокла в сторону кровати, то опуская, то опять подхватывая и продолжая тащить. Стоны были невыносимы.

– Тише, бабушка! – И Эллен бросилась рядом с ней на твердый пол. Бабушка молчала. – Скажи что-нибудь, – вымаливала Эллен, – ну скажи мне что-нибудь! – Она попыталась взять бабушку на руки. – Ты жива, бабушка, я точно знаю, что ты жива, ты только притворяешься мертвой, как божья коровка! Мне тебя больше не удержать, вставай!

– Не встану, пока ты мне не отдашь мое, – спокойно ответила бабушка и посмотрела прямо на Эллен. – Ты меня обокрала. Я заложила шубу, и рецепт обошелся мне недешево. – Внезапно ее слова преобразились, оправленные в последние горькие остатки утраченного авторитета.