Текст книги "Валентин Елизарьев. Полет навстречу жизни. Как рождается балет"

– А вам нравились все эти театральные вещи?

– А у меня было с чем сравнить? – Усмехается. – Интересный вопрос. Знаете, театр, конечно, это игра, и в ней много фальши. И поскольку ты смотришь изнутри, у тебя с раннего детства прививка от какой-то театральности – ты сразу видишь, где театральность, где человек играет, где ситуация надуманная и поставленная.

Но семье Елизарьевых от театральности никуда не деться: это их жизнь.

– У вас дома на стенах, – говорю Александру, – по-прежнему висят эскизы к «Сотворению мира».

– Да. Отец любит держать дома эскизы. Они его возвращают, наверное, в творческое состояние. Но они и сами по себе красивые. Лично я к ним привык с детства, это своего рода антураж – они просто есть, и все, без них дом не дом. Отец их сам подобрал, и они, эти эскизы, создают определенную энергетику, настроение.

Разговариваю с Анной Лысик о декорациях ее отца.

– Через свои декорации, – объясняет она, – папа передавал другому человеку свою философию, мировоззрение. В принципе, это особый дар сильных харизматических личностей – они могут открыть тебе глаза на что-то, подтолкнуть. Ты будешь стоять рядом с чем-то – и не воспринимать, а папа умел видеть многое, что для других людей за какой-то ширмой находится. Но оказывается, все так просто! У папы была ясность мысли. Он из всего этого хаоса умел вычленить главное… Вот вы спрашиваете: как эти спектакли могли проходить, ведь они, в принципе, были довольно двузначными. Но папа умел убедить.

То, о чем говорит Анна Лысик, сегодня, возможно, не все и поймут, однако балет всегда нужно воспринимать в контексте времени, и то, что нам кажется классикой, в 1976 году было – особенно для тихого Минска – художественным взрывом, почти революцией. В 1999 году, когда Елизарьев обновлял спектакль, газета «Культура» писала: «В спокойно-уравновешенные семидесятые его премьера взорвалась бомбой (в том числе с приставкой секс-). И, главное, удовлетворила вкусы самых разных слоев: кто-то увидел в спектакле эротику, кто-то – новую хореографическую лексику, а кто-то – космичность размышлений о жизни как отдельных людей, так и человечества в целом».

Об этом же говорит и дочь Елизарьева Анна:

– Знаете, раньше я как-то не задумывалась, а вот когда появилась новая редакция «Сотворения мира», я поняла что, конечно, первая постановка – это была бомба, взрыв. И как это пропустила цензура Министерства культуры?

– Как вам разрешили поставить про Бога? – спрашиваю у самого Елизарьева.

– Меня вызвали в ЦК Компартии Беларуси, сказали: «Валентин Николаевич, ну для чего вам делать спектакль про Бога, дьявола, про Адама, Еву? Неужели ничего другого не видите вокруг себя? Никаких тем?» А было уже поздно – уже была запущена вся эта машина, изготовлены декорации, костюмы и так далее. Опоздали они с разговором – вложены были огромные деньги. Я не знаю, чем бы все это закончилось, если бы не оказалось творческой удачей.

– Там были аллюзии на ядерную катастрофу, и эта Мадонна с ребенком, которая раскрывается на заднике… Ваши спектакли были достаточно смелыми для своего времени.

– Ну да, – соглашается, улыбаясь: именно такими – смелыми и необычными для своего времени – он их и задумывал.

Но чтобы этот взрыв – мирный, конечно, – состоялся, балетмейстеру Елизарьеву и художнику Лысику нужно было уговорить композитора Андрея Петрова внести изменения в оригинальную партитуру. Как мы помним, к тому времени спектакль шел в 12 театрах, и никому такое в голову не приходило. Но если уж Елизарьев отказался от некоторых героев и целых тем, то и музыка должна была измениться.

– Когда я познакомился с музыкальным материалом, мне он показался удивительно глубоким, – вспоминает Валентин Николаевич. – И я думал, как можно раскрыть эту тему глобально, придав ей вселенский характер. Как осмелиться и рассказать о человечестве в целом, о том, что его может ожидать в будущем…

Слышите – «вселенский». Так он говорил и о «Кармен-сюите», так говорит о «Сотворении мира». Вселенское – это его, и Андрей Петров это тоже почувствовал. А почувствовав, так воодушевился замыслом, что отредактировал оригинальную партитуру, благодаря чему спектакль превратился из трехактного в двухактный, и даже дописал некоторые фрагменты.

Дирижер-постановщик новой (2019 года) редакции спектакля Вячеслав Чернухо-Волич говорит:

– Знаете, Валентин Николаевич думающий человек и к музыке относится, с одной стороны, очень трепетно, а с другой – революционно. Если вы посмотрите первоначальный клавир «Сотворения мира» и спектакль Елизарьева, то увидите, что композитор написал музыку для одного сюжета, для одной драматургической коллизии, а Валентин Николаевич эту музыку услышал по-своему, и у него с ней работают совершенно другие персонажи. У него вся эта конструкция, драматургия абсолютно другие, весьма необычные и очень неожиданные. Я думаю, что композитор тоже был удивлен, но он эту конструкцию принял.

Владимир Иванов, первый исполнитель роли Бога в минском спектакле, вспоминает:

– Приезжал Петров, у него в нотах было немножко иначе, а Елизарьев попросил: добавьте вот здесь какие-то звуки саксофона, еще что-то. Или: «Это можно убрать? Это мне не подходит». И Петров, когда увидел, что происходит на сцене, все, что Елизарьев просил, сделал. И было видно, что это будет хорошо».

Иванов произносит это, как… Ну да, как библейский Бог, как будто снова вошел в образ: «И увидел Бог, что это хорошо».

На премьере, поздравляя артистов и постановщиков, Андрей Петров не скрывал эмоций:

– Побывав на спектакле, постановку которого осуществили Валентин Елизарьев, Евгений Лысик и Владимир Мошенский (дирижер. – И. П.), я смело могу сказать, что пока это самое яркое и эмоциональное воплощение балета из всех, что были сделаны в нашей стране и за рубежом. Спектакль получился лаконичный, стройный по драматургии и абсолютно новый по хореографическому воплощению.

А Вячеслав Чернухо-Волич напоминает:

– Для того чтобы оценить масштаб этой постановки, надо вернуться в то общество, в котором мы жили, в общество, в котором упоминание Бога было под запретом, вернуться в то время, когда были закрыты храмы всех конфессий. Тема сотворения мира – с Богом, ангелами, демонами, адом и раем – была очень смелой. Это был невероятный шаг как со стороны композитора, так и со стороны хореографа. Появление этого спектакля стало революцией, которая произошла в нашем сознании. Эпоха тоталитаризма и атеизма еще не закончилась, а спектакль возвращал нас к вечным ценностям – культурным и теологическим. Необходимо осознать, насколько смелы были тогда молодые художники, которые создали это полотно и вынесли его на подмостки Минска, города достаточно спокойного и консервативного.

Лучшим Богом в «Сотворении мира», признает сегодня балетмейстер, был первый исполнитель – Владимир Иванов. Сам артист говорит, что образ дался ему непросто:

– Чтобы самостоятельно думать – нет. Я пришел и жду от балетмейстера, что он скажет – делай то, делай это, а чтобы самому что-то предлагать… Конечно, ему легче, когда есть отдача: вот он предлагает что-то танцовщику, а танцовщик ему – давайте, может, это попробуем или, может быть, то. Но на тот момент я так еще не мог и честно старался выполнять, что он просит. Он видел, что у него оба Адама хорошие – Володя Комков и Юра Троян. А с Богом было сложнее. Дело в том, что каждый себе представляет Бога по-своему, правда? Я представлял по картинкам Жана Эффеля – такого старичка-профессора, лысенький, кудряшки. Представлял его шуточным и думал: какой же я Бог? Как выглядеть, как тот старикашка? И вот мы приходим на репетиции, и вдруг я смотрю – та пластика, которую предлагает Елизарьев, никак не вяжется с тем, что я представлял. И я давай в книжках смотреть репродукции – каких богов рисовали старые мастера. Микеланджело, например, – у него эта фреска знаменитая, когда Бог тянется и касается Адама. И я начинаю что-то думать. Ну да, Бог не может быть особо молодым, потому что он должен быть мудрый. Мудрость лучше всего показать, когда Бог такой степенный, как человек, уже проживший хотя бы половину жизни. Хотя, что такое половина жизни для Бога никто не знает. Не получалось. Я долго пытался, потом Валентин Николаевич говорит: «Ты знаешь, что попробуй…» Вы помните, у нас был такой дирижер – Вощак?

– Да, это он познакомил Елизарьева с Лысиком.

– Верно! И вот он, Вощак, такой степенный. И Елизарьев мне говорит – тихо, негромко, чтобы я прислушивался к его словам: «Ты попробуй изобразить Бога, как Ярослав Антонович». И вдруг я стал понимать, какой Бог должен быть. И моя следующая мысль – как это перевести на наше, славянское. Представил себе – кузнец, вот у него в волосах пробор по центру, перевязь, чтобы волосы не мешали, вот он такой мощный – творец, создатель. И вдруг мне стало все ясно, и все жесты стали иными. Вот я стою, руки держу наверху, а потом одна рука опускается: я создатель, я руковожу, я взвесил; рука опустилась – я посмотрел. И игра с ангелами сразу стала другая. Это не Бог резвится с ангелами, это они резвятся, а он – цыпа, цыпа, сюда, не разбегаться. Потому что это все для него происходит, как День сурка – 100 лет одно и то же, надоело, скучища, и он – раз – сделал свет. Надоело – раз – сделал Землю. Потом почесал затылок – надо человека, что ли, сделать. Или вот, допустим, когда я Еву выношу. Раньше как – вынес ее и просто стою, и она начинала свою партию. А тут понял, что раз я вывел ее в мир, так значит, должен и запустить как бы. И я с опережением, буквально на полтактика, начинаю показывать ей, и получается, что она как бы отвечает мне своими движениями. Я ей как будто говорю: открой, посмотри, и она повторяет. И сразу смысл, а не просто я стою, как декорация. И в конце я ее отпускаю – ну, давай, иди в этот мир сама. И спокойно ухожу… Спектакль очень трудный. Особенно когда первый акт уже оттанцевал, но во втором остался маленький кусочек, он как бы связывал действие – Бог выходит, останавливается, благословляет Адама и Еву и уходит: на Бога надейся, а сами не плошай. И вот этот второй акт мне всегда нелегко давался. Потому что первый акт уже позади, а тут надо опять разогреться и сразу прыгать. Причем прыжки такие большие, а это всегда очень трудно… Но я был счастлив, что это на меня поставили.

Валентин Елизарьев, вспоминая своего первого Бога, говорит, что Владимир Иванов «был потрясающий».

– Сейчас другой, я не думаю, что он хуже, – просто другой. Иванов и внешне подходил, и внутренне, по характеру. И он очень любил эту партию, сжился с ней, это прошло через его нутро.

Да, теперь мы знаем, как именно это происходило.

– Ожидали ли вы, что у «Сотворения» будет такой успех? – спрашиваю у Иванова.

– Когда спектакль уже стал вырисовываться, видно было безоговорочно, что у нас ничего подобного не ставили.

– Мы должны воспринимать спектакли и балеты именно с пониманием того, в какое время они были созданы? – спрашиваю у Елизарьева.

– Конечно! Только так. Это был 1976 год.

– И для того времени это было… что-то на границе советской идеологии.

– Театр брали штурмом, стояла конная милиция. И было невероятное количество показов для советского балета. Обычно произведение современного автора – десяток исполнений, ну, два десятка, это считалось супер. Петров как-то написал, что по количеству показов балет «Сотворение мира» в постановке Елизарьева вошел в книгу рекордов Гиннесса. А современное произведение очень редко туда попадает.

– Что может заставить вас плакать? – Я меняю тему, но на самом деле это мне только кажется.

– Плакать? Я редко плачу. Когда была премьера «Сотворения мира», а до этого очень много нервов было – до последнего момента не было ясности, состоится спектакль, не состоится… Я вышел поклониться, и у меня навернулись слезы. Но это были такие слезы… счастья. Что все-таки вот так это закончилось.

Помните, что сказала Людмила Бржозовская – его первая Кармен, первая Ева и еще много кто первая: «Он очень волнуется перед премьерой. Очень».

– Я был взвинчен, это мой первый большой балет и большой экзамен. Я сам себе должен был поверить. Я не совсем согласен с Леонидом Якобсоном, который считал, что миниатюру так же сложно сделать, как и спектакль. Спектакль поставить намного сложнее. Потому что, когда делаешь спектакль, даже в антракте происходит действие – продолжается движение. Все надо увязать – мощнейшую драматургию, развитие, музыкальную драматургию, сценическую, хореографическую…

– Вы сказали, что для вас было очень важно поверить в себя.

– Поверить, что я могу сделать большой спектакль. Для меня это был большой шаг вперед. Я поверил, что могу. Просто нужно было делать его, и все.

На премьере 11 апреля 1976 года присутствовал первый секретарь ЦК КПБ Петр Машеров. После того как опустился занавес, он поздравил балетмейстера и сказал: «Мы перед вами в долгу!». Елизарьев тогда эту фразу не понял, но через неделю получил квартиру и звание «Заслуженный деятель искусств БССР». Это была победа, потому что, как скажет Владимир Иванов, «не все принимали».

– Помню, вышла критическая статья о спектакле. Меня критиковали: что Бог ушел, и забываешь о нем. Я так расстроился, помню: как же так, столько думали, а нас никто не понял. Пошел к Елизарьеву: Валентин Николаевич, такая вот вышла статья, что делать? А он мне: «Никого не слушай. Слушай, что я тебе говорю, и все будет нормально». И действительно, так получилось, что Бога в «Сотворении» в 98 процентах танцевал я. И мой последний спектакль тоже был «Сотворение»: станцевал Бога и ушел на пенсию.

Так замкнулся еще один круг: Бог стал первой ролью, поставленной Елизарьевым на Иванова, и стал последней, которую он станцевал на сцене.

Но критики действительно было немало, и сам Валентин Николаевич часто воспринимал ее так же эмоционально, как и его Бог-Иванов. Вот что рассказывает об этом Валерия Уральская:

– Спектакль сразу произвел впечатление. Там такая целостность, яркая, очень своеобразная подача. Красивые дуэты, некоторые до сих пор перед глазами. Открытая сцена с большим масштабом, который потом появляется и в «Спартаке». Минский театр до Елизарьева был в упадочном состоянии, так что ему было нелегко. Помню, как в комнатке перед дирекцией мы его поздравляли, и я сказала, что ему нужно воспитать своих артистов, чтобы они могли прочитывать то, что заложено в его хореографии. И этим я его если и не обидела, то насторожила, что ли. Потому что все говорили – ура, ура, а я вот так сказала, тоже положительно, но в другом контексте. Потом было обсуждение. Одна критик сказала, что это вообще аэробика, другая сказала, что здесь хореография от Нью-Йорка до Варшавы.

– Космополиты безродные.

– Да. Так что критика была. Валя после этой фразы встал и ушел.

– Его легко обидеть?

– Да, его как художника легко обидеть. Он болезненно воспринимает какие-то вещи близко, к сердцу. Но дальше один за другим пошли спектакли, и постепенно сложился авторский театр с большим количеством интересных спектаклей, интересных исполнителей, которые были уже его исполнителями.

«В спектакле минского театра тема сотворения мира почти утеряла ироничную интонацию Эффеля и выросла до трагедийных масштабов. С первых, еще студенческих работ Елизарьева, можно было понять, что в хореографический театр приходит художник, одаренный богатой фантазией, способный выражать танцевальным языком сложные психологические коллизии», – писала Наталья Шереметьевская в газете «Правда» в сентябре 1976 года.

В том же году прошли гастроли белорусского Большого театра в Польше. «Я видел балет “Сотворение мира” на фестивале в Польше, – вспоминает Борис Эйфман. – Работа Елизарьева и сценографа Евгения Лысика произвела на меня большое и яркое впечатление».

Во время той поездки произошла интересная история. После показа «Сотворения мира» на сцену варшавского Большого театра (сейчас он называется «Большой театр – Национальная опера», и Елизарьев говорит, что сцена там даже больше минской) поздравить хореографа с несомненным успехом выходили многие. Но один человек особенно выделялся: одет в сутану. Это был польский кардинал Кароль Войтыла. Он подошел к удивленному хореографу, пожал руку и тепло сказал: «Спасибо вам за Бога». Через два года весь мир узнал его как Папу Римского Иоанна Павла II.

Владимир Иванов, вспоминая эту историю, посмеивается:

– Бога тогда танцевал я. Очень хорошо помню этот момент. Первые наши гастроли, там был маленький зальчик, где мы разогревались. Пришел Елизарьев, и он так волновался – было видно, не находит себе места. Он даже урок с нами провел не как обычно. Комбинации как создаются – допустим, четыре с одной ноги, четыре с другой. Четыре или восемь, или шестнадцать. А он: ну, давайте, разогреваемся, десять с одной ноги, десять с другой. – Хохочет. – Хорошо, что это было без музыки, мы могли считать просто так, а с музыкой не сошлось бы. Он так волновался, что даже не подумал.

– Тот успех в Варшаве и «спасибо» от будущего Папы Римского – благодаря тому, что была новаторская хореография и вы ее так хорошо исполняли?

Иванов смущенно улыбается и подбирает слова:

– Ну, я никогда себя не хвалил. Вообще, я к себе относился всегда очень сурово, так скажем. И, честно говоря, чтобы я сказал: сегодня был удачный спектакль, – за 20 лет можно на пальцах одной руки пересчитать. Но было и наоборот. Уже к концу, когда я раз 100 «Сотворение» станцевал, и, слава Богу, живой, все, вроде, сделал хорошо, все получилось, и даже сил хватило, а тут Елизарьев идет: «Что-то ты сегодня проползал как-то». Такое несовпадение! Мне казалось, что все нормально, а он говорит: «Ты проползал»!

О том, что такие несовпадения внутреннего ощущения исполнителя и внешней оценки действительно случаются, мне рассказывала и Людмила Хитрова:

– Иногда я танцую партию, мне кажется, что я наизнанку вывернулась, а мне говорят: не хватило сегодня. Ну, куда еще, невозможно ведь больше вывернуться. А бывает, что, по моему ощущению, «не пошло», не идет спектакль, даже не по технике, а по эмоциям, но приходит педагог и говорит: «Что с тобой сегодня? Ты просто какая-то невероятная». И ты не понимаешь: вот как это, как? Значит, у педагога было такое настроение, что мурашки бежали. А у меня не бежали. Это так интересно, я не могу найти золотую середину, как нам всем совпасть. Мы все люди, живые существа, наверное, в этом и есть прелесть нашей профессии, что всё не похоже на вчерашний день.

Много лет назад, когда я еще была студенткой, дружила с артистами и три раза в неделю ходила в театр, Владимир Иванов, снимая грим после спектакля, рассказал мне такую историю. Его сосед по подъезду, очень далекий от искусства человек, попросил билет и пришел на «Сотворение». И так вышло, что Богом своим Владимир Владимирович в тот вечер был не особо доволен: то ли чувствовал себя неважно, то ли еще что-то мешало. А на следующий день он встретил в подъезде восторженного соседа: тому спектакль, и особенно Бог, очень понравился. «Мне в тот момент стало так стыдно. Потому что человек этот второй раз на тот же балет не пойдет и навсегда запомнит то исполнение, которое я сам считал далеким от идеального. И тогда я себе пообещал, что каждый спектакль буду отрабатывать в полную силу, как бы себя не чувствовал». И каждый спектакль он это обещание выполнял.

У Людмилы Бржозовской есть свой эпизод, связанный с успехом спектакля:

– На кинофестивале в Риме Франко Дзеффирелли подарил нам с Трояном два флакончика французских духов. Сказал: «Это вам и вашему Адаму». Мы танцевали тогда адажио из «Сотворения мира». Я только потом узнала, что это был Дзеффирелли, представляете?

Газета «Советская Белоруссия» в августе 1978 года, когда балет уже два года шел с огромным успехом в Минске и собирал восторженных поклонников по всей Европе, написала, что рабочие Минского автомобильного завода, у которого уже десять лет как был подписан договор о творческом сотрудничестве с Большим театром (не самая, кстати, плохая практика: рабочие часто бывали на спектаклях), провели обсуждение балета «Сотворение мира». Начальник планового бюро цеха платформ и сварных узлов МАЗ В. Колонтай сказала: «Этот балет стал для меня неожиданным открытием. Я никогда не думала, что в балетном спектакле могут быть подняты такие глубокие проблемы… Спектакль “Сотворение мира” не похож ни на один, виденный мною прежде».

«Заводчане обсуждали спектакль с его создателями и единодушно решили выдвинуть его на соискание Государственной премии СССР», – написала газета.

В 1979 году Государственную премию в области литературы и искусства получили фильм «Вечный зов», мультфильмы Юрия Норштейна, в том числе знаменитый «Ёжик в тумане», кинорежиссер Лариса Шепитько, хормейстер Имант Кокарс за концертные программы народных хоров Латвии, композитор Марк Фрадкин за песни последних лет, среди которых были «У деревни Крюково» и «Увезу тебя я в тундру», и композитор Эдгар Оганесян за оперу-балет «Давид Сасунский» и вокально-симфоническую поэму «Слава партии Ленина». Елизарьевский Бог в эту компанию не вписался. Но на самом деле главная премия у Валентина Николаевича уже была: свои артисты и – что не менее важно – свои зрители.

– Когда вы все-таки поняли, что остаетесь в Минске?

– Наверное, после «Сотворения». Мне показалось, что здесь можно творить. Может, не самая лучшая труппа в Советском Союзе, но бери и твори. И я уже успел полюбить труппу, солистов.

– А в какой момент вы в них поверили?

– Сразу после «Кармен-сюиты». Когда сколотился коллектив, который готов был идти за мной, готов на эксперименты, где меня восторженно встретили и ждали от меня работ. Я попал в очень хорошие обстоятельства – когда старшие уже не могли, а младшим еще ничего не давали. И вдруг я им открыл все ворота, каждый спектакль – на них, молодых. Так что здесь все совпало, как и должно в жизни все совпадать. Поэтому я в Минске и остался – здесь была возможность делать. Не так уж легко в Москве было кому-то что-то получить или в Кировском театре.

– А в Беларуси был чистый лист.

– Да. И грандиозный театр. В Европе мало театров с такой грандиозной сценой.

– И ощущение творческой свободы? Что вы можете делать все, что хотите?

– Понимаете, чисто цензурно… никто никогда меня не цензурировал. Всегда я предлагал, а не меня заставляли, – никогда, ничего. Все ждали любую мою новую постановку, все – с самого верха до последнего артиста.

– Это большое счастье для художника.

– Конечно. И это был государственный театр балета, постановки за государственный счет. Сравнивая эпохи, могу сказать абсолютно точно, что мы все получали очень скромные зарплаты, но на постановки государство денег не жалело. Вы представляете, сколько стоит «Сотворение мира»? Это невероятные деньги. Нужно учесть, какой размер сцены, какая глубина. То, что мы видим, – это 400 квадратных метров, а там же арьер (пространство позади основной сценической площадки. – И. П.) – это еще 300.

Много лет спустя, в 2007 году, когда Валентин Елизарьев стал уже хореографом с мировым именем, был директором и художественным руководителем Театра балета, искусствовед Татьяна Мушинская в журнале «Балет» вспоминала о самых первых его годах в Минске:

«Когда Елизарьев достаточно решительно отодвинул бывших прим и премьеров и поручил ведущие партии в своих спектаклях молодым, талантливым, но малоизвестным артистам, общественность замерла, с интересом наблюдая, что же будет дальше и когда же обиженные «съедят» новичка. Но как-то не получилось… Обиды отдельных артистов и их претензии (обоснованные и не очень) показались мелкими и частными на фоне рождения нового белорусского балета».

Он не обращал внимания на обиды – он создавал «свою» труппу, растил «своих» артистов.

Маргарита Изворска-Елизарьева рассказывает, что после оглушительного успеха «Сотворения мира» в Минске Валентин Николаевич получил более двадцати приглашений от театров по всему Советскому Союзу приехать и перенести свой спектакль на их сцену.

– Но у Валентина, – говорит, – была другая идея: он хотел создать уникальный театр с уникальным репертуаром. Чтобы этот уникальный театр стал известен всему миру – с собственным лицом, собственными спектаклями. И он этого добился. Его не привлекала мысль о тиражировании. Хотя вы сами понимаете, поставь он эти двадцать спектаклей, стал бы состоятельным человеком – авторские выплаты и так далее. Но это не его. И он не любил тиражировать. Почему он сейчас старается это сохранить? Потому что это самобытный театр, белорусский балет, родившийся здесь.

Сам Елизарьев объясняет:

– Я не люблю однообразия, я люблю индивидуальные проекты. Люблю штучное искусство, не люблю серийное. Очень ценю вложенное тепло человеческих рук, сердца.

Спрашиваю:

– А какое у вас было ощущение? Вот вы – создатель спектакля, ради которого люди штурмуют театр…

– Меня пугала эта неожиданно свалившаяся на меня слава.

– Почему?

– Успех был невероятный. С одной стороны, эта слава была приятна, а с другой – очень напугала, потому что: а как со следующими спектаклями?

– Напугала потому, что планку слишком высоко подняли?

– Да, потому что следующий спектакль нужно будет… знаете, это как говорят – из грязи в князи и обратно, такой процесс. Нужно было, чтобы следующий спектакль соответствовал этому уровню. Так, наверное.