Текст книги "Две головы и одна нога"

Когда выяснилось, что это прошлое уже проверялось полицией неоднократно, капитан испытал неимоверное облегчение и камень свалился с его полицейской совести. Полиция заинтересовалась мною уже много лет назад, и не потому, что я совершала какие-то преступления. Напротив, проверив и убедившись в моей полной лояльности, мне разрешили приобщаться к кое-каким уголовным делам и даже раз на полицейской машине возили к трупу. Позже, когда на много лет я связала свою жизнь с прокурором, им, естественно, пришлось рассмотреть меня под микроскопом. Потом мне втемяшилось в голову получить загранпаспорт, захотелось по заграницам поездить. Полугодовую баталию я выиграла, но меня, само собой разумеется, просеяли сквозь самое мелкое сито и ничего сделать не смогли, ибо я оказалась особой законопослушной, никогда не нарушала уголовного кодекса и никакой социальной опасности собой не представляла. Не могла представлять, а все говорило о том, что и не хотела.

Простой честный человек, который к тому же всегда говорит правду и не пытается лгать полиции, пусть даже по глупости, представляет собой настолько редкое явление, что капитан был потрясён и проникся ко мне полным доверием. И в результате позволил себе не только открыть интересующие меня аспекты расследования, но и те, о которых я и понятия не имела, а также ознакомил меня с некоторыми из своих личных умозаключений. Тут большую роль сыграл Новаковский. Считая, что чистосердечное признание облегчит его участь, Новаковский разошёлся, как тропический ливень, и удержу ему не было.

Личный контакт с упомянутым выше подонком был невозможен, присутствовать на допросах я не могла, вот и вцепилась в капитана когтями и зубами, вытягивая из него все подробности. Особенно интересовали меня детали, связанные с внутренними переживаниями Мизюни, которые я могла без труда понять, в отличие от её же махинаций в области легального и нелегального бизнеса. Бедный капитан, чтобы удовлетворить мои запросы, вынужден был принести мне магнитофонную плёнку с записью разговора, чтобы я смогла её прокручивать сколько душе угодно и отцепилась от него.

– Моя собственная, – сухо информировал меня капитан. – Вспомогательный материал. Раз уж вам так необходимо…

С официальными материалами по автокатастрофе, в которой погиб «Спшенгель», я ознакомилась ещё до этого. Свидетелями катастрофы были супруги Либаши, оказывается. Ехали они себе спокойно по шоссе из Равы Мазовецкой в Груец и Пясечно, как вдруг их обогнал на машине какой-то ненормальный. Мчался он со скоростью сто восемьдесят и не вписался в поворот. Моросил дождь, асфальт был мокрым, машина пошла юзом и врезалась в придорожное дерево. Когда супруги подъехали, машина ненормального уже горела. Не знаю уж, как таким показаниям могли поверить. Если бы это было правдой, то значит, упомянутый Спшенгель или совсем спятил, или вёл машину в состоянии сильного алкогольного опьянения, ничего не соображая, ибо трасса из Равы Мазовецкой в Груец представляет собой весьма неплохое шоссе и надо очень постараться, чтобы там разбиться. Однако показания свидетелей были приняты следствием на веру, да и с какой стати не поверить двум добропорядочным иностранцам, зачем им лгать? Особенно радовались местные полицейские власти потому, что оба упомянутых иностранца так хорошо говорили по-польски.

Теперь Новаковский говорил правду. Как Мизюне удалось склонить Ренуся совершить роковое путешествие, он, Новаковский, по его словам, не знал, но зато знал, как Спшенгель разделался с Ренусем. Встретились, Спшенгель огрел Ренуся по голове, затолкал в машину, машину с Ренусем без особого труда удалось столкнуть с шоссе и насадить на дерево, а уж потом поджечь – и вовсе просто. Мизюня не принимала во всем этом личного участия, тактично повернулась задом и наблюдала за шоссе – не едет ли какой ненужный свидетель. С документами не возникло осложнений, ибо Ренусь, в соответствии с пожеланиями жены, приехал уже с бородой, на фотографиях тоже фигурировал в бородой, Спшенгель тоже в своё время запустил бороду. Так что замена актёров завершилась без проблем.

Слушая плёнку, я поняла, что Новаковский Мизюню не любит, а Спшенгеля панически боится. И совершенно этого не скрывал, напротив, всячески подчёркивал. Сам, невинный как ребёнок, вынужден был участвовать в афёре принудительно, ему угрожали, и вообще, от постоянного страха заработал нервное расстройство…

– И уже бегает по врачам, оформляет справку о психическом расстройстве, – меланхолически заметил капитан, когда я дослушала до этого места.

– Сообразительный мальчик, – прокомментировала я.

– Он оказался очень полезен преступникам, потому что по роду своих занятий располагал полной информацией о ходе расследования. Теперь о сходстве. Все дело в бороде. Достаточно её сбрить, и Спшенгель уже не так похож на Либаша. Я видел их фотографии без бород, очень небольшое сходство. Совсем другое строение лица, другие линии губ, зубы.

– А какими будут результаты теперешнего расследования, пан капитан? – спросила я.

Капитан был настроен пессимистически.

– Боюсь, отделается этот тип лёгким испугом. Спшенгель, видите ли, вовсе и не подшивался под Либаша, он просто пользовался его псевдонимом, заметьте, фамилию использовал как псевдоним на благо фирме, а псевдонимы у нас не запрещены. Единственная реальная опасность угрожает ему из-за американского наследства, но ведь деньги решают все…

А я уже не могла больше слышать о Спшенгеле, надоел он мне хуже горькой редьки. Хорошо бы его кто пристукнул, ведь столько зла он сделал разным людям! Мне тоже, но сама я не собиралась заниматься мокрой работой, пусть лучше кто-нибудь другой…

А капитан, словно подслушав мои мысли, переключился со Спшенгеля на Мизюню.

– И ей ничего не будет. В конце концов, что ей можно инкриминировать? Вдова Либаша, законная, фамилию имеет право носить. И кажется, никого не убила собственными руками… Подобрались они со Спшенгелем… два сапога пара, не знаю, кто хуже.

– А разве сокрытие смерти мужа не наказуется уголовно? – со слабой надеждой поинтересовалась я.

– Во всяком случае, в тюрьму за это не посадят, в крайнем случае отделается условным наказанием или даже просто штрафом. Впрочем, не берусь утверждать, не очень хорошо знаю наш гражданский кодекс. А ведь она была вашей подругой, правда?

Мрачно глянув на него, я опять поднялась с кресла и направилась за очередной банкой пива. У нас с капитаном были все шансы стать алкоголиками на почве этого проклятого дела…

Чтоб ей лопнуть, этой глупой суке! Испортила мне жизнь, а потом ещё и напоследок вклинилась.

Впрочем, из пакостей, устроенных ею мне теперь, я могла бы простить все, даже жуткие истории с головами, но не ногу. Нога нанесла мне больше всего ущерба и отравила жизнь. Это же придумать надо! Из-за неё я вынуждена была сократить экскурсию по Франции, ведь имей я в своём распоряжении обе ноги, ни за что не вернулась бы сразу в Польшу, а голову подержала бы пока в холодильнике. Да нет, голову у меня уже по приказанию Мизюни отобрали, совсем задурили мне голову с этими головами…

А вот того, что она устроила мне в молодости, я ей никогда не прощу. У меня были все шансы провести остаток жизни вместе с Гжегожем, Мизюня лишила меня этой возможности. Нет, не могла я её любить.

И свою жизнь она построила так, как хотела. Ей удавалось все. Сначала организовала себе работу за границей – с моей помощью и за мой счёт. Нелегко было устроиться во Франции в те глухие времена, но она спихнула меня и сама пристроилась на подготовленное для меня место. Избавилась от первого мужа, от которого за границей не было никакой пользы, ибо его специальностью была польская литература XVIII века, вцепилась в разбогатевшего Ренуся и, подхлёстывая его нагайкой, ринулась завоёвывать американский континент. Когда пришло время, заменила Ренуся на прежнего любовника, правда несколько скомпрометированного, но все ещё прекрасного организатора и вообще делового человека.

Что было бы, если бы я тогда все-таки приехала во Францию? Пережила семейную катастрофу, пережила измену и близкого человека, и лучшей подруги, разочаровавшаяся во всем, растерявшая присущую мне энергию, без денег, без друзей, скатившаяся на самое дно отчаяния. И что, стала бы драться с Мизюней за своё рабочее место? Честно должна признаться, в нашей профессии она была способнее, хозяева не стали бы менять её на меня. Пришлось бы мне подметать улицы Парижа. Ага, так и вижу Гжегожа, в каком он восторге от того, что встретил меня на парижской улице с метлой в руке. Ну ладно, он мог наткнуться на меня без метлы, в ту пору мы безоглядно любили друг друга, при встрече не задумываясь бросились бы друг другу в объятия. Помог бы мне получить какую-нибудь нормальную работу, только вот какую? Стала бы писать? Книги или статьи в журналы? Возможно, стала бы работать на два фронта, работать я всегда умела, добилась бы своего. Осталась бы во Франции, завела виллу на окраине Парижа, занялась устройством нашего общего с Гжегожем дома. Это я тоже умела делать. Главной проблемой для меня стала бы забота о моем внешнем виде. Подвязки… гори они огнём, пусть будут подвязки, носила бы их сколько угодно. И шляпы, раз эти две детали женского туалета столь милы сердцу Гжегожа. Шляпы по крайней мере закрыли бы вечное безобразие на моей голове. И все равно, сколько мучений доставляла бы мне проклятая голова, сколько отнимала бы времени! Ничего, Гжегож стоит головы.

К черту голову, подвязки и шляпы! Главное – Гжегож, он мне был нужен, и, кажется, я ему тоже. Мы бы притёрлись друг к другу, я бы объехала с ним полмира, потому что заказы он получал со всех концов света, да и без него, по собственным делам, четверть мира наверняка бы объехала. Нет, с ним было бы приятнее…

И вот уже вижу нас вдвоём на пляже в Андалузии, в знаменитом шоу «Тропикана» в Гаване, в горах Алжира, на Гавайях… Нет, на Гавайи не стоит ехать, слишком уж много там прекрасных девушек. Ну хорошо, по пути на Нордкап, на острове Св. Эдуарда, в Калькутте, в Токио, если предположить, что нам повезло и в тот момент в Японии не было бы землетрясения. Вот на нас нападают экзотические бандиты в ЮАР, а я замечательно умею стрелять, Гжегож же великолепно фехтует. Во всяком случае, в молодости умел, надеюсь, с годами не разучился. А вот мы вместе с ним в роскошных апартаментах одного из отелей Ниццы, из окон потрясающий вид на море…

Узрела я себя рядом с Гжегожем и вдруг отчётливо ощутила, какое это было бы счастье. Да все равно где, не обязательно в роскошном апартаменте, пусть в избушке-развалюшке под Верхней Казимировкой. Пусть не было бы это счастье на всю жизнь, пусть лишь несколько лет вместе, я и Гжегож…

И этого счастья лишила меня Мизюня.

Убить её? Поджечь её дом? Исключено, ни заговорить с ней, ни даже взглянуть на неё у меня не было сил. И хотя всем сердцем я желала ей всего самого плохого, сама пальцем для этого не шевельну. Пусть удавится своим Спшенгелем, своим богатством, своей счастливой жизнью и исполнением желаний. И даже своей красотой, своей немеркнущей красотой, что бы там Гжегож ни говорил о воздействии неумолимого времени. Мизюня относилась к той редкой категории женщин, над которыми не властно время, которым никогда не грозила опасность располнеть, и надо было очень внимательно рассматривать её, чтобы заметить следы прошедших тридцати лет. Известно, что возраст женщины выражается в килограммах…

Вот я и сидела в полном бездействии, уставившись бессмысленно в окно, и всем сердцем ненавидела Мизюню…

Гжегож с большим интересом выслушал мой отчёт и пришёл к правильному выводу.

– Из этого следует, что они отвяжутся наконец от тебя? – поинтересовался он.

– Наверняка. Теперь у них возникли кое-какие неприятности, придётся их улаживать, не до меня. И времени нет, да и небезопасно сейчас связываться со мной.

– Ну и слава Богу. А как нога?

Я даже удивилась вопросу, потому что о ноге как-то забыла.

– В порядке. По лестнице уже спускаюсь свободно, вспоминаю о ноге только в исключительных случаях. Правильно мне тогда посоветовал врач – ничего не предпринимать, только подождать немного. Думаю, через месяц смогу танцевать.

– И даже сюда сможешь приехать?

Я помолчала, надеюсь осуждающе. Потом пояснила:

– Ещё недельки полторы придётся подождать. Потом же, разреши заметить, наступит август, а один август в Париже мне пришлось пережить, так что больше не желаю. Поэтому позволь мне отложить приезд до сентября.

– Чудесно! Потому что и мне в августе придётся уехать. Моя жена…

– Вот именно! Так что с твоей женой? Я не спрашивала из деликатности. Холера! Есть же люди от природы деликатные и тактичные, а мне каждый раз столько приходится на это тратить усилий!

– Правда? – удивился Гжегож и, похоже, искренне. – Ну, значит у тебя очень хорошо получается, потому что в бестактных поступках я тебя никак не могу обвинить. А что касается жены… Экстрасенс посетил её позавчера, до сих пор никак не получалось, все откладывал визит. И вроде бы немного помог ей, причём мне показалось, сам этим был немало удивлён. Его диагноз таков: полностью ей не выздороветь, но поправить здоровье она сможет. И дал гениальный совет: полечиться в специальном санатории, есть такой в Швеции. Очень, очень настаивал на этом санатории. Жутко он дорогой, потому как единственный в мире нужного нам профиля, ну да это не столь важно. Три месяца, проведённые в этом санатории, очень укрепят её здоровье. Поместить её в санаторий надо с сопровождающим. Догадываешься? Жена поедет в санаторий вместе с кузиной!

– Когда? – только и вымолвила я.

– Именно в августе. Отвезу их туда, с недельку поживу там, а под конец августа вернусь в Париж.

Конечно, это не Андалузия, Копакабана и прочее, но все-таки… Париж чудесный город, когда в нем никто не бастует. Впрочем, даже если и бастуют, черт с ними, пусть бастуют, раз им так хочется. В конце концов, еду я туда не на работу, а для того, чтобы побыть с Гжегожем. Два месяца!

Ответила я осторожно.

– Не знаю твоих конкретных планов, но согласна убедиться на собственном опыте, не повредит ли нам такая неимоверная свобода. Ничего, я женщина отважная, рискну, пожалуй…

– Перестань молоть чепуху и настраивайся на поездку. Я позвоню тебе сразу после возвращения и очень рассчитываю, что мне не придётся тебя ждать дольше, чем дня три.

Я положила трубку, и тут вдруг меня одолели сомнения. За несколько последних лет я привыкла как раз к полной свободе, никто не стеснял моего одинокого существования. Если мне не хотелось, я могла весь день молчать, ни с кем не встречаться, ни с кем не разговаривать. Могла выходить из дому, когда мне заблагорассудится, и возвращаться, когда хочу, хоть на рассвете, и никто не имел права допытываться, где я была и чем занималась. Могла растранжирить все деньги, например, проиграть их во что-нибудь, а потом жить на сухарях и чае, завалявшихся в кухне. Могла пообрывать себе хоть все пуговицы и не пришивать их. Могла неделями не мыть посуды, громоздящейся до потолка в мойке. Могла открывать окна настежь, устраивать сквозняки и не гасить за собой свет, завалить стол и стулья бумагами, не читать писем… В общем, могла все!

А Гжегож привык к женщине в доме, то есть к тому, что рядом человек, с которым надо считаться. Гжегож всегда был аккуратнее меня, не выносил беспорядка в доме, привык нормально питаться и вообще вести нормальный образ жизни. При нем и мне пришлось бы как-то нормализоваться…

И вот опять я в своём воображении увидела нас двоих утром. По утрам я неразговорчива, люблю помолчать над первой чашкой чая, с книжкой перед носом, потом не торопясь размяться, готовясь к тому, что мне предстоит делать днём. Сколько времени он сможет терпеть такое? Нет, придётся переломить себя, начать утро с весёлого щебетания, потом приняться за приготовление завтрака, никакой книжки, и придётся даже что-то съесть. Допустим, круассаны всегда ешь с удовольствием, тут особого аппетита не надо. Постой, а откуда они возьмутся на завтрак, эти круассаны? Сами придут? Не побежит же Гжегож за ними в магазин. А может, побежит, может, любит такие утренние пробежки? Эх, не поинтересовалась.

Впрочем, в такой цивилизованной стране, как Франция, им могут приносить круассаны и на дом, класть на пороге вместе с молоком и газетами.

А потом приходит пора ленча, мне же как раз хорошо работается, плевать мне на ленч и есть не хочется, но для него ленч – святое дело, так что или он злится, или я опять переламываю себя и уже никакого настроения работать. А потом приходит время обеда. Как, черт возьми, решим мы проблему обеда? Готовить обед?! Но, с другой стороны, нельзя же вечно шастать по забегаловкам. Или вот ещё проблема. Гжегож работает в конторе, я – дома, так кому же, как не мне, устроить постирушку? Пусть даже и с помощью стиральной машины, грязное бельё само в неё не залезет, а элементарное чувство справедливости подсказывает, что надо и совесть иметь…

И столько ужасов представила я, такие непреодолимые сложности, что чуть было не схватилась за телефонную трубку – позвонить Гжегожу и гневно заявить – не приеду, и речи быть не может! Иначе отравим жизнь друг другу до такой степени, что потом до конца дней своих будем с отвращением вспоминать совместно проведённые дни. В нашем возрасте лишь тогда можно вить общее гнездо, когда один в одиночестве пьёт горькую, а вторая в одиночестве льёт горькие слезы. И откуда мне знать, вдруг ни с того ни с сего вскочит у меня на заднице прыщ, который мне вовсе не хочется обнародовать? Очень хорошо помнила я, сколько усилий требовалось для того, чтобы скрыть от любимого кое-какие, скажем так, изъяны красоты, причём было это в молодые годы, а теперь?

Я уже держала в руках телефонную трубку, но вспомнила, что у них там, в Париже, закончилось рабочее время, и в данный момент Гжегож как раз едет домой. А потом решила – не стану звонить и отказываться от своего последнего шанса. Рискну. И посмотрю, что из этого получится…

Наступил август. Поскольку Гжегож должен был находиться в Швеции с женой и её кузиной, нечего было рассчитывать на его звонок, и я решила пожить с недельку на Мазурских озёрах.

Всю эту неделю шли дожди. В день моего отъезда небо немного прояснилось, дождь то припускал, то лишь слегка накрапывал, а временами тучи расходились и сквозь них даже присвечивало солнце. В один из таких моментов просветления я не выдержала и остановила машину на обочине шоссе, прорезающего густые леса.

Где я оказалась – понятия не имела, да и не интересовало это меня. Интересовали грибы, только о них и думала. Раз столько дней шли дожди, грибы должны пойти обязательно, просто обязаны были! Мазуры вообще славились грибами, окрестные леса манили со страшной силой. Леса самые подходящие – смешанные, всюду рассвеченные берёзами. Так что подберёзовики гарантированы, не исключено, что и красноголовики встретятся, и, глядишь, даже и белые.

Совершенно пустое шоссе спускалось к какому-то озеру. Я свернула с шоссе, чтобы не оставлять машину на виду, на всякий случай развернулась носом к шоссе, вышла, захлопнула дверцу и отправилась на поиски грибов. Нога уже не болела, передвигаться я могла свободно, но грибов не нашла. То есть нашла множество, но не из тех, которые нужно, не было ни желанных подберёзовиков, ни белых. И я повернула обратно к машине.

У опушки леса я остановилась, услышав шум приближающейся машины. Двух машин. Мчались они на большой скорости, слишком большой для такого мокрого шоссе.

Только я успела об этом подумать, как стала свидетельницей невероятной сцены. Вторая машина нагнала первую, немного обогнала её и с размаху стукнула по левому переднему крылу с такой силой, что столкнула её с мокрого шоссе. И не останавливаясь помчалась дальше. Остатки сообразительности велели мне запомнить номер – WOI (ВОЙ), и в самом деле, только завыть и оставалось, 3244.

Пострадавшая машина какими-то судорожными рывками съехала по склону холма к озеру, не перевернулась – наверное, водитель инстинктивно притормозил, у озера врезалась в густые кусты можжевельника и, зацепившись за последний, зависла над самой водой. Ну, не совсем над самой, метрах в трех от круто уходящего вниз берега озера. А по лесу эхо все ещё повторяло на разные лады грохот удара.

Я не помчалась туда пешком. Нет, кинулась к своей машине и на ней преодолела эти пятьдесят метров.

Пострадавший «мерседес» стоял… нет, не стоял, раскачивался над крутым откосом, зацепившись бампером за куст можжевельника. Передние колёса почти повисли в воздухе, задние медленно скользили вниз по склону. Похоже, в этом месте озеро было глубоким, вода чистая, и через неё видно, как дно тоже круто уходит в глубину. Водитель находился в машине. Если не вылезет из неё – через несколько минут рухнет в озеро вместе с машиной и утонет. Выйти же не может, ведь любое движение ускорит падение машины в озеро, разве что выпрыгнет одним прыжком. Хотя и это вряд ли его спасёт, даже открыть запертую дверцу машины и то опасно, висит на честном слове.

Для того чтобы понять и оценить ситуацию, хватило одного взгляда. Второй я бросила на водителя внутри машины, и у меня перехватило дыхание.

Это была Мизюня.

Стоя придорожным столбом, я молча разглядывала её. Она сидела в кресле водителя, откинув голову на подголовник, и, по всей видимости, была без сознания. Наверное, при столкновении ударилась головой об оконную раму. Двигатель заглох. Видимо, Мизюня успела одной ногой нажать на тормоз, а перенести вторую на сцепление уже не смогла. Окаменев, уставилась я на неё и не верила своим глазам.

На Мизюне был парик под цвет её собственных волос. От сильного удара он съехал на бок, и я увидела то, чему глаза отказывались поверить.

Мизюня была лысой!

Не совсем, не так, как Юл Бриннер, но почти. На голой коже кое-где росли отдельные волосики, может, штук пятнадцать, не больше. Впечатление усугублялось розовым цветом жизнерадостной поросячьей кожицы, ужасно! Нет, лысая голова решительно не делала Мизюню красивее.

Я физически ощущала, как меня всю заливает волна счастья. Наконец-то Мизюня посрамлена, наконец-то я знаю, что голова ей отравляет жизнь, и пожалуй похлеще, чем мне – моя!

Триумфальный марш раскатился по всем клеткам моей анатомии. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы заставить заработать рассудок, зато он включился сразу на полную мощность.

«Мерседес» завис над пропастью, через пару минут Мизюня утонет и я навсегда избавлюсь от неё. Погибнет она не от моей руки, я ей ничего не сделала, пальцем не тронула, и тем не менее она погибнет. Божья кара! И даже не стану испытывать угрызений совести из-за того, что могла спасти её и не спасла. Просто, не могла. Даже лопни я от собственного благородства, не в моих силах что-либо сделать. Попытайся я её вытащить – и машина сорвётся в озеро, ведь держится на одном волоске, прикоснуться к ней нельзя. Эта идиотка потеряла сознание, так что не может подключиться к собственному спасению. Вот если бы я обладала нечеловеческой силой и могла одним рывком вытащить её… Подождать, когда свалится в озеро, и потом попытаться извлечь её? Плавать не умею, потонем обе.

И тут же трезвая мысль испортила всю радость. Как же, обрадовалась, дура старая! Много мне пользы от того, что Мизюня лысая, что я узнала её тайну. Что с того? Похоронят её наверняка в парике. Может, она и рада помереть, представляю, сколько горя доставляет ей лысина, теперь отмучилась, а жаль, надо бы подольше мучиться. Нет, я не согласна, не дам ей так просто уйти из жизни!

Интересно, откуда она здесь взялась? По всем моим расчётам, в настоящее время ей положено сражаться с уголовным кодексом Соединённых Штатов, а не путешествовать по Мазурам. Прав Гжегож, достаточно побряцать денежками – и уже крылышки выросли, и уже порхает, зараза! Ну так вот, пусть порхает с лысой башкой, пусть светит лысиной, пусть все узнают и пусть мучается! Не в моем характере пассивно наблюдать за тем, как Мизюня снова берет верх.

Ярость заставила активнее шевелить мозгами, и я лихорадочно принялась соображать, что тут можно сделать. Шоссе пустое, никто не проезжает мимо. Озеро пусто, никто не плывёт по нему. Впрочем, даже если бы кто и плыл в отдалении, не стала бы я орать, призывая на помощь, ибо даже от крика машина с Мизюней могла сорваться. К «мерседесу» вообще лучше не прикасаться. Вот если бы удалось немного оттащить его назад… Хотя бы вон туда, на ровный берег, оттащить с откоса. Там он уже будет стоять на всех четырех колёсах, не свалится. Кажется, у меня был буксирный трос…

Пятясь, выбралась на полянку и энергично приступила к спасательной операции. Так, на «мерседесе» сзади обнаружился крюк, за который цепляется буксир. Очень хорошо, это облегчает мою задачу. Подъехала на своей машине и развернула её поперёк, как можно ближе к «мерседесу». Вытащила из багажника трос и, стараясь не дышать, надела петлю на крючок Мизюниной машины.

Тут опять припустил дождь, «мерседес» дрогнул и закачался, я так и замерла на четвереньках. Нет, удержался. Вернулась к своей «тойоте». Не было времени выставить на шоссе положенные дорожные знаки, надеюсь, ещё какое-то время шоссе останется пустынным. Не хватало ещё, чтобы какой-нибудь придурок врезался в меня во время манёвров! По закону наибольшей пакости ведь всегда так бывает: когда не надо, шоссе забито транспортом, а когда потребуется – ни одной живой души. Холера, за что же я зацеплю трос на своей машине?

Лихорадочно рассматривая зад собственной машины, я вдруг сообразила: моя «тойота» намного легче «мерседеса», и, если Мизюне придёт в голову свалиться в озеро в тот момент, когда я к ней прилеплюсь, «тойота», которую я оставила на ручном тормозе и с включённым двигателем, потянется за «мерседесом». Да ещё и меня раздавит, пока я тут ползаю под ней, разыскивая, за что бы уцепиться. Спешно нашарила какую-то торчащую железяку, холера её знает, что такое, но удалось протянуть через неё трос и даже подтянуть, чтобы не болтался лишний. Вот он уже не валяется на земле, завис между двумя машинами.

Осторожно поднялась с земли – слава Богу, меня не раздавило! – и недоверчиво оглядела дело рук своих. Сомнительное устройство, держится на соплях. Там Мизюня без сознания раскачивается на кусте можжевельника, а тут мне надо преодолеть десять метров – девять по шоссе и метр обочины, все мокрое и скользкое, трос провисает ещё почти на целый метр, а требуется вытащить «мерседес» на вот этот ровный участок полянки. Да какой там ровный, очень условно ровный, просто не такой крутой, как нависший береговой откос. С этого – ровного – участка «мерседес» очень даже свободно может опять свалиться под откос и меня потянет. И что, так навсегда и останемся, привязанные друг к другу, я с одной стороны шоссе, она по другую сторону? А может, мне сразу съехать в кювет, на всякий случай? Там, по другую сторону шоссе, очень подходящий кювет. Хотя, насколько я знаю вредную Мизюню, она способна меня и из кювета извлечь…

И перед моим внутренним взором тут же предстала жуткая картина. Проклятое воображение!

Решительно тряхнув головой, отогнала прочь все сомнения. Ширина шоссе достаточная, возможно, удастся вытащить «мерседес» на асфальт, а в случае чего выскочу из «тойоты» на ходу. Раз козе смерть! Была не была!

Проклятый «мерседес» весил, наверное, не меньше десяти тонн. Примериваться к нему у меня возможностей не было, следовало вытащить первым же мощным рывком. Откуда только взять мощь? Потихоньку натянула трос до упора и всем телом ощутила за собой жуткую тяжесть. Сразу же взопрела от эмоций – выдержит ли «тойота»? Может, немного наискосок…

В зеркальце я осмелилась взглянуть лишь тогда, когда выбралась на ту сторону шоссе. Мизюнина машина выползла наверх, но её передние колёса все ещё нависали над откосом. В чем дело? Вроде бы я все рассчитала, достаточно мне оказаться по ту сторону шоссе. Неужели подвела математика? А, сообразила! Я же не приняла во внимание размеров обеих машин.

И я замерла, не зная, на что решиться. Въезжать в злополучный кювет? Ведь каждую минуту «мерседес» может сверзиться вниз. Удерживая в воздухе половину «мерседеса» на натянувшемся тросе, я боялась пошевелиться, боялась сделать одно неверное движение.

И тут из-за поворота шоссе вывернула машина. «Полонез» приближался на нормальной скорости, но видимость из-за дождя ограниченная, моя машина – по одну сторону шоссе, Мизюнина – по другую, а трос поперёк шоссе, можно и не заметить. Не дай Бог, врежется в него! Молодец, притормозил, наверное, разглядел наши машины. Остановился. Постоял. Лишь спустя несколько веков водитель решился выйти из машины и подойти ко мне. Мужнина, большой и в самом расцвете сил.

К счастью, он первый заговорил, я бы не знала, с чего начать.

– Что-нибудь случилось? – спросил водитель «полонеза».

– Случилось и ещё не кончилось, сами видите.

Водитель сбегал к «мерседесу» и той же рысцой вернулся ко мне с раскрытым ртом. Теперь я уже не дала ему возможности задавать вопросы.

– Помогите! Я стала свидетельницей столкновения на шоссе, от чего вон тот «мерседес» чуть не свалился в озеро, завис на обрыве, я пытаюсь его оттащить и не знаю, как это сделать. Боюсь ослабить трос, видите же, он опять может скатиться к обрыву. Подоприте его чем-нибудь, что ли, или хотя бы проверьте, насколько он прочно держится, могу ли я немного свернуть в сторону. Ну, шевелитесь же, сколько времени мне тут жать на тормоза?!

Услышав мои истошные крики, из «полонеза» выскочила женщина и кинулась осматривать «мерседес». Осмотрела и прибежала ко мне.

– Езус-Мария, там кто-то есть! Мужчина или женщина?

– Женщина.

– Живая или мёртвая?

– Кажется, живая, я видела, как дышит. Но потеряла сознание. Хватит болтать, сделайте же что-нибудь! Можно под задние колёса подложить что-то, чтобы больше не скатывались.

Мужчина возразил:

– Как же женщина, когда мужчина!

– И к тому же лысый! – поддержала его спутница.

Я разозлилась.

– Какая разница, лысый или нет, мужчина или женщина? Все равно надо спасать!

И ни с того ни с сего мною овладела совершенно иррациональная жалость к Мизюне. Она сидит там совсем беспомощная, без сознания, а они тут над её лысиной потешаются. Будь у меня возможность, сбегала бы, натянула ей парик на лысую голову. Ну что за люди, топчутся бестолково, говорят о глупостях вместо того, чтобы делом помочь!

– Немедленно стабилизируйте «мерседес»! – рявкнула я на мужчину.

Нервно вздрогнув, тот перестал пялиться на лысую Мизюню, потянул свою бабу за рукав, велел ей стать по другую сторону «мерседеса», дал мне знак. Они упёрлись с двух сторон в дверцы машины, я сняла ногу с тормоза своей, и совместными усилиями мы вытащили наконец проклятый «мерседес» на обочину шоссе.