Текст книги "Яд для Моцарта"

Он всегда шел навстречу певцам и инструменталистам, и я не припомню ни единого случая, чтобы он отказал кому-либо в просьбе изменить часть текста для удобства исполнения. Вот, скажем, на репетиции перед вышеупомянутой академией Шуберт по настоянию Фогля вставил в фортепианное сопровождение «Лесного царя» несколько дополнительных тактов в разных местах, чтобы певец мог чаще отдыхать. Неслыханное нахальство со стороны певца! Недаром я с первого взгляда невзлюбил этого наглеца Фогля.

deciso assai

Будь я на месте Франца, уж я бы не уступил не единой ноты, ни единой доли! Где это видано, чтобы композитор вносил правки в произведение исключительно для того, чтобы горло певца успевало отдыхать во время исполнения! Баллада – вещь, конечно, не самая простая, но на то Фогль и мастер, на то он и придворный певец, черт побери! Шуберт ломает для него текст, а он потом кичится своим профессионализмом, славой и приглашениями…

poco ritenuto

Впрочем, этому напыщенному петуху можно сказать спасибо – благодаря его требованиям в тех удлиненных отыгрышах Франц подпустил изящный мелодико-гармонический оборот, и пока Фогль переводил дух, я успевал переключить внимание слушателей на фортепианную партию, по силе и красоте нисколько не уступающую вокальной, и насладиться исполнением пусть и краткого, но солирующего фрагмента этого сочинения, бесспорно, одного из лучших сочинений Шуберта.

Играл я безупречно. Франц посчитал, что первое – самое ответственное – исполнение «Царя» следует доверить именно мне, его лучшему другу, и более никому. Когда он робко предложил мне роль пианиста, я был польщен и на репетициях старался изо всех сил – не мог же я подвести друга неудачным аккомпанементом и полностью испортить премьеру шедевра!

Немудрено, что исполнение шубертовских песен явилось своего рода сенсацией. Этого следовало ожидать, в особенности учитывая тот факт, что к созданию его славы и имени приложил руку и ваш покорный слуга.

После «музыкальной академии» имя Шуберта стали упоминать во всех музыкальных кругах Вены. Все удивлялись, почему этот гениальный молодой человек так скромен и нерешителен, почему до сих пор ни один издатель не удосужился напечатать его песни – ведь это же непростительное упущение с их стороны, колоссальный коммерческий просчет.

Но Шуберт, несмотря на успех и всеобщее признание, был не в состоянии нанять издателя. Его материальных сбережений с трудом хватало на содержание, и подобные предприятия были ему не по карману. Ко всему прочему, до невозможности простая и наивная натура Шуберта тоже не позволяла заниматься ему различного рода сделками.

И тут снова вышел на сцену я, на этот раз вместе с моим братом Йозефом. Мы решили сами найти для нашего гениального друга достойного издателя.

Сначала я действовал в одиночку – уж очень мне не хотелось делить с кем-то возможность помочь Францу. В конце концов, он был моим лучшим другом, и никто не имел права любить его так же сильно, как я. Но из этой затеи ничего не вышло: мне отказали и Тобиас Хаслингер, и Антон Диабелли – два лучших издателя того времени. Как один, так и другой, выслушав мое предложение опубликовать «Лесного царя», наивно округлили глаза:

«Шуберт? А кто это такой? Что-то мы не слышали о таком композиторе… Ну, давайте сюда рукопись, посмотрим. Знаете, на наш взгляд, фортепианное сопровождение отличается излишней сложностью. Никто не станет покупать музыку, которую и сыграть-то не по силам. Нет, пожалуй, мы не станем рисковать. Позже – возможно, но не сейчас. Всего доброго, господин Хюттенбреннер».

Пришлось мне признать свою неудачу и приглашать в союзники Леопольда Зонляйтнера, уже сыгравшего немалую роль в судьбе Шуберта в связи с наличествованием влиятельного дядюшки, а также моего брата, который к тому времени сумел нажить вполне приличное состояние. Без участия последнего было бы сложновато оплатить стоимость первой тетради издания «Лесного царя». Так, на собственные средства мы совместными усилиями напечатали двенадцать первых сочинений, которые впоследствии продавались у Диабелли на комиссии.

Из выручки, которая оказалась довольно сносной, мы сумели отдать долги Шуберта за квартиру, оплатить счета сапожника и портного, к услугам которых нашему гению пришлось прибегать накануне премьеры, расплатились в гостинице, в кофейне и прочих местах, где Франц оставался должен. Когда выяснилось, что после ликвидации всех упомянутых счетов осталась еще значительная часть денег, Шуберт радовался как ребенок. Он бросился мне на шею, расцеловал в обе щеки, расхваливал мои способности к коммерческим сделкам, а я был безмерно счастлив…

А потом одно за другим последовали переиздания его песен, выпуск новых сочинений, его имя стало появляться на страницах венских газет. Для Шуберта так и осталось секретом, что и этому счастливому обстоятельству его жизни благоприятствовал я.

Втайне от других я попросил своего брата состряпать маленькую статеечку в «Sammler», даже не статью – заметочку, в которой говорится о выходе из печати новой песни Шуберта «Гретхен за прялкой», и дать небольшую, но весьма лестную рецензия этому творению. Это скромное объявление-рекомендация послужило стимулом к очередной вспышке заинтересованности творчеством молодого гения. Жанр немецкой песни в профессиональной музыке был новым, еще неосвоенным, но уже полюбившимся венской публике.

Именно за жанром песни стояло огромное будущее, о чем я не раз говорил Францу. Он с готовностью соглашался со мной, но его то и дело заносило на инструментальную музыку – ансамбли, а то и симфонии, упаси Господь.

Безусловно, в жанре фортепианной музыки он чувствовал себя так же хорошо, как и в песенном, но что касается произведений для оркестра – тут он явно был слаб. Моя реакция на очередное заблуждение моего гениального друга была однозначной: я, не теряя ни минуты, бросался на выручку.

vivace

– Ансельм, мой дорогой друг, как я рад тебя видеть! Ты вчера не был у меня и даже не явился на шубертиаду к Йозефу Шпауну. Я уже начал волноваться – не случилось ли с тобой чего?

Взлохмаченный Шуберт в домашнем потрепанном сюртуке с пером, зажатым в запачканных чернилами пальцах, втаскивал Хюттенбреннера в темную комнату.

– Не спеши раздеваться, – остановил он гостя, взявшегося было за пуговицы. – У меня здесь нежарко.

– Опять закончился уголь?

– Да, весь вышел. Еще позавчера, – вздохнул хозяин и вразвалочку направился к расшатанной деревянной лестнице. До гостя, шагающего за ним следом, доносился негромкий голос, в котором звучали ободряющие оптимистические нотки: – Но я приспособился: отогреваюсь в гостях. Вчера у Шпауна, завтра шубертиада у Бауэрнфельда, а потом, глядишь, еще куда-нибудь позовут.

– А что, денег от изданных песен не хватило?

– Так я же их отдал на печать моих квартетов! Брать не хотели, но деньги сделали свое дело, – с иронией сказал композитор.

– Снова ты за свое, – ворчливо отозвался голос из-за спины. – Просил же тебя по-человечески: брось ты свои дурацкие квартеты, не в них твое призвание.

– Но Ансельм, – Шуберт, добравшийся до последней ступеньки, внезапно остановился и повернулся, что чуть было не явилось причиной небезопасного столкновения с гостем. – Писать всю жизнь только лишь песни, песни и песни – это же невыносимо скучно и однообразно!

– Зато какие песни! – буркнул Ансельм, входя в скудно освещенную комнату. – Кстати, дружище, я тут тебе принес кое-что.

Хюттенбреннер подошел к свече, стоящей на краю письменного стола, и вынул из-за пазухи потрепанного вида брошюрку.

– Что это? – Франц, приподнимаясь на цыпочки, пытался выглянуть из-за плеча гостя, которому с ростом повезло намного больше.

– Гете, – Ансельм протянул нетерпеливому другу брошюрку. – Полистай и прими во внимание те стихи, которые я пометил крестиком. Мне кажется, на их основе можно создать неплохие вокальные композиции.

animato

Шуберта словно подменили: перед Хюттенбреннером стоял уже не понурый и удрученный нуждой человек, а совершенно преображенный Гений с пылающим взглядом, устремленным вглубь мироздания, – тем самым взглядом, который отличает гениев от прочих людей.

Тесная комнатка словно наполнилась светом, температура воздуха поднялась к отметке 25 градусов по Цельсию, не иначе – поскольку Шуберт скинул неудобный сюртук и начал судорожно листать брошюрку, время от времени останавливая внимательный взгляд на какой-либо странице и бормоча вполголоса:

«Да, вот это хорошее стихотворение, тут сразу приходит в голову нечто разумное. Мелодии рождаются так, что просто радуешься! Где-то здесь было перо…» – и, не отрываясь от текста, на ощупь искал пишущие принадлежности.

Гость тем временем, дабы не мешать творческому процессу друга, прошел вглубь комнаты к старенькому кабинетному роялю. На пюпитре стояли партитурные листы, исписанные мелким аккуратным почерком. Ансельм открыл первую страницу и прочел название: «Симфония h-moll».

«Стоило всего лишь два дня не появляться к Францу, как он снова возвращается к своей бредовой идее написать что-нибудь оригинальное для большого симфонического оркестра! Как бы дорог мне ни был этот человек, я считаю, что браться за оркестровую музыку было бы опрометчиво».

– Если я не ошибаюсь, это уже шестая по счету симфония?

– У? Ты что-то сказал, Ансельм? – Шуберт поднял голову и поправил беспрерывно сползающее с переносицы пенсне. – Чудесный сборник стихов! Просто великолепный! Ты, дорогой мой друг, как никто другой умеешь выбирать для меня подходящие тексты! Сам знаешь, с плохим стихотворением дело не двигается с места; мучишься, и все-таки получается лишь сухая ерунда. Я отклонил уже многие стихотворения, которые мне навязывали, но от твоих предложений отказываться и впредь не намерен. Ты приносишь мне превосходные тексты, один другого лучше, но почему бы тебе не сочинять на них песни самому?

Ансельм нахмурился.

– Я не о том, а вот – о твоей новой работе. Опять ты принялся за свое, – укоризненно сказал гость и покачал головой, словно разговаривал с непослушным маленьким ребенком. – Симфония! Какая по счету? Шестая? Седьмая?

– Вообще-то восьмая, – тихо поправил его пристыженный композитор.

– Очаровательно, – буркнул Хюттенбреннер. – А почему не тридцать восьмая? Пойми же, неразумный, Гайдном тебе все равно не стать!

– Прошу тебя, Ансельм, не сердись! – умоляюще воскликнул автор упомянутого запретного жанра. – На этот раз симфония должна получиться. Я и сам не хотел – веришь? – но что-то словно снизошло на меня: я услышал отличную музыку и не мог позволить себе не записать ее. А она, как на грех, именно для большого оркестра! Ну как тут быть, сам посуди? Вот ты бы смог отказаться от подобного искушения?

Ансельм ничего не ответил. Ощущение вдохновения, описываемое Шубертом, было ему незнакомо. А ведь он тоже был композитором и тоже писал музыку…

solo quasi recitativ

Способности к сочинительству у меня проявились довольно рано, лет с пятнадцати. Открыл, точнее – случайно отрыл во мне этот талант гувернер-француз, которого нанял мне отец для воспитания. Он преподавал мне музыку – обучал игре на рояле. Этот инструмент вошел в моду не так давно и потому считался непременным атрибутом современного образования аристократии и интеллигенции.

Уроки с Жаном были столь увлекательными, что пробудили во мне интерес заняться музыкой и в дальнейшем. Мне нравилось не столько исполнять кем-то написанную музыку, сколько сидеть за инструментом и извлекать из него различные комбинации звуков путем эксперимента. Постепенно я начал замечать, что из некоторых определенных последовательностей тонов и гармоний могут образовываться премилые вещицы. А когда Жан научил меня нотному письму, я стал записывать все, что мне казалось симпатичным.

Обнаружив упомянутую склонность к сочинительству, Жан намекнул моему достопочтенному папаше, что из меня может вырасти настоящий композитор, а потому не мешало бы отдать меня в обучение какому-либо талантливому педагогу. Отцу сие предложение показалось весьма заманчивым по одной простой причине: к тому времени я вступил в тот непростой возраст, когда следовало определяться с выбором профессии. Поскольку прочих талантов в сыне не нашлось, пришлось довольствоваться композиторской карьерой.

Не мудрствуя лукаво, папаша милостиво согласился устроить меня к лучшему педагогу музыки в Вене, дабы в будущем видеть в моем лице гения современности. И вот в один прекрасный день он отвел меня к маэстро Антонио Сальери, именитому композитору и педагогу – тому самому, чье имя неизменно упоминается в таинственной легенде о смерти Моцарта. Ко времени моего явления пред его досточтимой особой Сальери был уже в преклонном возрасте, но преподавательской деятельности не прекращал и учеников имел предостаточно.

Прослушав мои юношеские сочинения и мельком взглянув на сумму, предложенную отцом в качестве платы за мое обучение, маэстро согласился, и с тех пор я дважды в неделю приходил в его дом с кипой нотных листов под мышкой. Иногда за нехваткой времени маэстро был вынужден совмещать занятия с двумя или даже тремя учениками одновременно.

На этих уроках я и познакомился с Францем.

con amore

С момента нашей первой встречи я безотчетно полюбил этого несуразного, нелепого человека. Его и музыку, которая рождается в его голове.

С того самого злополучного момента я делал все возможное, чтобы стать его другом, чтобы все время находиться рядом с ним. Франц, жутко скромный и невозможно честолюбивый, все же не был замкнутым человеком. Вокруг молодого композитора на музыкальных вечерах, именованных в честь него шубертиадами, постоянно собиралось общество друзей, знакомых и попросту случайных посетителей. И все они – в большей или меньшей степени – любили его, им импонировала его скромность и нескладность, они восхищались его музыкой.

Да и как же было не любить Шуберта, если он часами напролет просиживал за роялем и наигрывал превосходную по качеству музыку, развлекая светскую публику песнями и инструментальными миниатюрами. Частенько у кого-либо возникало желание устроить маленький бал, и ему заказывали что-нибудь подходящее для этого случая, и тогда он импровизировал с ходу – импровизировал вдохновенно, мастерски, блестяще. Так, по прихоти публики, рождались его танцевальные шедевры, наиболее удачные из которых, на взгляд автора, он записывал – по настойчивому требованию друзей.

Они роем лесных пчел вились вокруг него. Я, его неразлучный спутник, был свидетелем практически всех событий его жизни – радостный и печальных. Правда, мне редко удавалось наблюдать за процессом сочинительства – Франц предпочитал затворническое уединение в такие часы.

Но творил он обычно с утра и до обеда. Во второй половине дня Шуберт никогда не сочинял. Он выходил из дома, и кому, как не мне, было знать, где можно его найти. После обеда он шел в кофейню, выпивал маленькую порцию черного кофе, курил пару часов и при этом читал газеты. А вечером он целиком и полностью посвящал себя общественной жизни. За исключением шубертиад или прогулок по предместьям Вены, он посещал тот или иной театр – причем вовсе не обязательно музыкальный. Хорошие драматические артисты интересовали его ничуть не меньше, чем оперные.

Впрочем, более всего он любил бывать в кругу друзей. За стаканом вина или пунша Шуберт был гораздо разговорчивее, а порой даже позволял себе пустить довольно меткие иронические высказывания, чем чрезвычайно веселил окружающих. Его суждения о музыке всегда были острыми, лаконичными и определенными. В этой его привычке многие находили некоторое сходство с Бетховеном, который не стеснялся в выборе слов и фраз для характеристики действительности.

Надо ли говорить, что я всегда составлял ему компанию. Поначалу наши встречи в кафе были якобы случайными, а потом я настолько приучил его к моему присутствию, что он стал считать меня своей тенью и сам уже не мог обходиться без «своего дорогого друга Ансельма».

Я часто спрашивал себя: зачем мне так необходимо быть возле него? Почему с того момента, как я увидел Франца, он стал для меня воздухом, источником существования? Какова моя истинная цель? Неужели я так стараюсь во всем помогать ему лишь из чистого человеколюбия? Мне и самому-то в этакую бескорыстность не верилось. Судьба приготовила мне какой-то подвох, но на тот момент я не мог разгадать ее замысла.

marcato

Я смотрел на Шуберта, уткнувшегося в газетный лист и пытающегося разглядеть что-либо при тусклом освещении в кафе, и ловил себя на мысли, что буквально боготворю этого человека и одновременно считаю себя его покровителем – ведь он в прямом и переносном смысле зависел от меня. Я смотрел на его коротенькие, пухлые пальцы, сжимающие кружку с горячим напитком, и не понимал, как в них скрывается волшебная сила, посредством которой из-под них вырываются божественные звуки. Я вглядывался в его небрежный облик – затасканный и измятый сюртук, непричесанную шевелюру, – и все больше удивлялся: кто бы мог подумать, что в такой невзрачной оболочке может скрываться дух Гения?

Часто я ловил себя на мысли, что в этом мире слишком много несправедливости. Вот например, на роль Гения куда лучше подошел бы не Шуберт с его двойным подбородком, вздернутым носиком и поросячьими подслеповатыми глазками, а ваш покорный слуга. Женщины, бросающие обольстительные взгляды мне вслед, частенько поговаривали между собой, что Ансельм Хюттенбреннер – в отличие от его уродливого брата Йозефа – удивительно хорош собой, и с него нужно писать портреты.

Один из таких портретов стал бы достойным украшением галереи великих композиторов и музыкантов. Но судьба выбрала почему-то не меня. Она отдала предпочтение этому неказистому Шуберту. И за какие такие заслуги ему дано великое счастье быть гением? И почему эта насмехающаяся двуликая злодейка корчит мне омерзительную рожу, а ему дарит милую благосклонную улыбку – ведь мои старания в приближении к совершенству ничуть не меньше!

Один Бог знает, сколько сил и терпения я положил, чтобы научиться мастерству композиции. Я подробнейшим образом изучил музыку великих мастеров прошлого – Баха, Шютца, Букстехуде, Генделя, Моцарта, Гайдна. Я знакомился с тем, что было издано Бетховеном. Я вглядывался в Шуберта, который был в двух шагах от меня, и стремился познать тайну вдохновения, этого мистического чуда. Но все было напрасно: все, что я пытался сочинить, в лучшем случае походило лишь на стилизацию того или иного уже написанного кем-то до меня произведения.

Тогда я стал в открытую пользоваться подобным способом композиции, напоминающим скорее работу средневекового ремесленника или организатора, чем Демиурга музыкальной материи, и положил его в основу своей оригинальной методики. Попросту говоря, берясь за сочинение очередной вещи, я прежде всего выбирал себе ориентир из классики и писал что-то подобное.

Но более всего меня увлекало сочинительство инструментальных вещиц на известные темы. Тут можно было не скромничать и варьировать изначально данный музыкальный остов так, как моей душе угодно. Частенько в этом случае я избирал темы шубертовских песен – они были известны широкой публике и пользовались чрезвычайным успехом.

На первых порах, пока мой метод был в новинку, общество одобряюще кивало мне. Но со временем мое положение все более ухудшалось. Привлеченная звучанием полюбившихся мелодий, публика шубертиад после пяти минут прослушивания бездарно сделанных, признаться откровенно, вариаций или обработок теряла всяческое терпение и начинала тихо или открыто протестовать.

Моей попыткой реабилитировать себя стал фортепианный Вальс на тему «Лесного царя», нашумевшей баллады Франца. Битых две недели я просидел за роялем с целью вымучить из себя хоть что-либо гениальное! И что же? Все мои усилия были сведены на нет этой безжалостной, бездушной толпой!

Надо ли говорить, что исполнение моего Вальса вылилось в бурное обсуждение и осуждение моего «нахальства» и закончилось грандиозным скандалом?.. После этого я долго не притрагивался к клавишам рояля. Я даже бросил навещать Шуберта, пока тот не обеспокоился моим длительным отсутствием и насильно не вытащил меня из томительного затворничества.

Что-то произошло в те дни. Внутри меня словно случился щелчок, и заработал какой-то механизм, неотвратимо приближающий к чему-то страшному, вероятно, – к пропасти, и я понимал, что остановить этот механизм уже невозможно. Более того, у меня возникло странное, неведанное до сих пор ощущение, что я рожден именно для того, чтобы завести это механизм и выполнить некое действие. Это было очень похоже на некое судьбоносное предназначение. Я начал смутно осознавать, что явился на свет, чтобы стать Мессией.

Что именно мне надлежит сделать, я пока не знал. Однако то обстоятельство, что меня неведомыми силами притягивало к фигуре Шуберта, наводило на мысль, что моя миссия напрямую связана именно с ним.

tempo primo

– Ансельм, ну что же ты не отвечаешь?

Хюттенбреннер вздрогнул, выплыл из потока сознания, вернулся в реальность. Пришел в себя. Начал оценивать ситуацию.

Оказалось, что он сидит за роялем и неотрывно пялится на клавиатуру. Ансельм поднял голову и увидел нависшую над ним встревоженную физиономию Шуберта (ракурс снизу вверх особенно неудачен – с невесть откуда взявшимся злорадством подумал Хюттенбреннер).

– Ну наконец-то у тебя появился осмысленный взгляд! – всплеснул руками Шуберт. – Вот уже с полминуты я стою над тобой и гадаю, что же такое повергло моего дорогого друга в окаменелость? Неужто ты рассердился из-за Симфонии? Ну, давай признавайся!

Ансельм встал, опираясь на крышку рояля, провел ладонью по глазам.

– Все в порядке, Франц. Не беспокойся. Вероятно, я просто слишком утомлен, мне нужно выспаться.

– Нет-нет, – не унимался Шуберт. – Ты можешь провести кого угодно, но не меня! Я-то знаю, что ты отключился из-за сильного нервного потрясения. Ты разволновался из-за Симфонии, ведь так?

Хюттенбреннер ничего не ответил, по возможности стараясь скрыть нарастающее напряжение и дрожь в руках.

– Ну вот, что я говорил?! – воскликнул Шуберт. – Ты молчишь, а это значит, что я целиком и полностью прав!

Шуберт решительно подошел к роялю, схватил кипу листов, стоящих на пюпитре, и протянул их гостю.

– Ансельм, умоляю тебя! Ради всего святого! Во имя нашей дружбы! Возьми эту проклятую Симфонию и делай с ней, что тебе вздумается. Хочешь – запри под замок, а то и вовсе брось в камин. Я тебе ее дарю.

Хюттенбреннер взглянул на друга, как на помешавшегося.

– Да ты что, Франц?! Я не могу забрать ее у тебя, к тому же эта вещь не дописана…

– Почему? – недоуменно спросил Шуберт, вглядываясь в последнюю страницу текста.

– Но ведь на этих листах только две части, а правила классического жанра требуют четыре.

– А, – отмахнулся композитор, – ерунда! Я уже записал все, что хотел, так зачем же мне лепить еще две какие-то надуманные части, если музыка свершилась и диктует лишь молчание?

– Интересно… Какая-то «неоконченная симфония» получается.

– Ну и пусть будет «неоконченная», я-то не против, – пожал плечами автор, словно его это касалось меньше всего. – Так что, берешь? Ну, не в огонь, так просто в дар. А?

Ансельм пожал плечами.

– Но зачем мне твоя Симфония? Что я буду с ней делать?

Ансельм отвел от себя протянутый текст. Он уже видел, как ночами напролет пытается собрать по вертикали воедино пятнадцать строк нотного текста и укладывать их в двухстрочную фактуру фортепианного письма, а потом…

– На, бери, – терпение Шуберта подошло к концу, и он свернул свою музыку в трубочку и сунул Ансельму в руки. – Я не позволю, чтобы какая-то ерунда портила моему лучшему другу настроение!

– Может, я передам ее в дар какому-нибудь музыкальному обществу? – предложил Ансельм, польщенный такой жертвенностью и немного из боязни, что Шуберт передумает, поймет необоснованность и необдуманность своего опрометчивого поступка. – Пусть посмотрят и, возможно, сыграют. Это было бы весьма кстати. Может, соберут денег, – тебе ведь нужны деньги на лекарства.

Лекарства отозвались в душе Шуберта выплеснувшейся горечью. В последнее время он все острее испытывал в них необходимость. Болезнь, обнаруженная двумя годами ранее, прогрессировала, набирала силу. На ее лечение понадобился бы целый длительный и интенсивный курс, а у него не было денег.

– Было бы неплохо. А впрочем, как знаешь, и вообще, мне уже надоела эта тема. Пойдем лучше к Майрхоферу – на днях я встретил его на улице, и он звал к себе, причем был весьма настойчив.

Франц дружески похлопал Хюттенбреннера по плечу и задорно улыбнулся. Гость не мог не ответить согласием. К тому же Симфония была у него в руках и эти самые руки жгла огнем. Двух минут поверхностного взгляда по диагонали позволили Хюттенбреннеру понять, что перед ним не просто очередная попытка. Это было что-то совершенно иное, новаторское, сотворенное гениально. И судьба этой музыки в его власти.

Неожиданное приобретение стоило отметить шикарной вечеринкой. Друзья энергично спустились по лестнице и вышли на улицу. Дверь проводила их печальным, едва ли не укоризненным скрипом.

andantino

Ансельм Хюттенбреннер покинул Вену буквально на следующий день, оставив безмерно удивленному и в не меньшей степени огорченному Францу лишь краткую записку, которая с натяжкой объясняла его поспешный отъезд.

Подавленный сим обстоятельством, Шуберт долгое время не мог справиться с тоской и депрессией. Гениальное сочинение, подаренное накануне сбежавшему другу, напрочь исчезло из его памяти. Какая там Симфония, если рядом нет его неизменного преданного спутника. Франц ощущал себя так, словно у него похитили тень или отняли ногу, или даже руку. Друзья стали замечать, что он реже появляется в обществе, что перестал посещать театры и совершенно замкнулся в себе.

Требовалось что-то срочно предпринять, чтобы вытащить композитора из хандры.

Спасение пришло свыше: в середине мая старый граф Эстергази, по обыкновению отъезжая на летние месяцы в Желиз, решил пригласить для своих дочерей учителя музыки, дабы скрасить их времяпрепровождение в глухой венгерской провинции. Выбор пал на Шуберта, поскольку графу уже приходилось единожды – около шести лет назад – приглашать его в качестве преподавателя пения и игры на фортепиано, и он был в высшей степени удовлетворен качеством уроков и, разумеется, результатами: дочери играли и пели как богини!

Не колеблясь ни минуты, Шуберт принял приглашение и уехал в Желиз – наверняка в сторону, противоположную той, куда направился Ансельм. Расстояние, отделяющее его от друга, растянулось еще больше, но, как выяснилось, перенести его оказалось намного проще, чем в Вене, в городе, где все – каждый изворот улочек, каждый столик в кафе – решительно все напоминало ему об Ансельме.

Одной из дочерей графа как нельзя более кстати исполнилось девятнадцать. Каролина была милым и очаровательным существом – красива, грациозна, стройна, доброжелательна. В довершение ко всему она была умным, чутким и духовно глубоким человеком, и именно это качество перевесило на какое-то время чашу, доверху наполненную тоской по Вене и Ансельму.

Он называл ее недосягаемой звездой, и на то были весьма двусмысленные причины. Достигнуть звезды композитору мешало не только более низкое социальное положение.

misterioso

Ансельм, путешествующий в это время по Австрии, все же не терял из виду своего друга. Он узнавал о событиях его жизни из переписок с братом и с приятелями. Они охотно снабжали его деталями и подробностями, из которых складывалась довольно осязаемая картина. Откровенно говоря, Ансельму эти сведения нужны были исключительно для подтверждения того, о чем он и так прекрасно знал: пространственное отдаление от Шуберта нисколько не мешало ему быть рядом и видеть друга насквозь.

Он догадывался, чем в данный момент живет Франц, знал о его помыслах и душевных терзаниях. Однажды (в ту ночь ему приснился кошмар) он почувствовал, как что-то в Шуберте переменилось. Не прошло и месяца, как он узнал из письма Бауэрнфельда об отношениях Шуберта и Каролины Эстергази.

«…Франц, собственно говоря, до смерти влюблен в молодую графиню Эстергази. Он и помимо часов занятий иногда приходил в графский дом под защитой и охраной своего покровителя Фогля /Ах, вот как?! Выходит, этот высокомерный наглец Фогль заделался его покровителем?!!/, который общался с князьями и графьями, как с равными. /Еще бы, ведь этот выскочка позволит себе распушить хвост даже перед императором! И как только Франц терпит его рядом с собой…/ Шуберт при этом охотно оставался в тени, был молчалив с обожаемой ученицей и все глубже вгонял себе в сердце любовную стрелу. Для лирического поэта, как и для композитора, несчастная любовь, если она не слишком несчастна, может иметь свои положительные стороны, повышая его субъективную восприимчивость и придавая стихам и песням, на которые она вдохновляет, краски и тона прекраснейшей действительности…»

/Дальше можно не читать: Бауэрнфельд, как всегда, пустился в философствования. Неисправимый оптимист. Во всем найдет что-нибудь положительное. Наверно, даже после собственной смерти облегченно вздохнет и порадуется, что наконец-то ему не нужно каждое утро вставать с постели и умываться.

Значит, Франц увлечен… Что ж, пусть потешится. Я вовсе не собираюсь ревновать – наши отношения всегда будут на порядок выше, даже несмотря на то что мы врозь. Я продлю свое отсутствие еще какое-то время. Возвращаться сейчас было бы крайне неуместно. Но как только эта девица ему надоест (или наоборот – он ей), я должен вернуться, чтобы выполнить то, что мне препоручено. Главное не упустить момент…/

leggiero con grazia

По аллеевой дорожке вдоль аккуратно посаженных деревьев прогуливались двое. Она – в пышном шелковом платье – на полшага впереди, со сложенным веером в изящной тоненькой руке. Темные кудри, уложенные симметрично по обеим сторонам очаровательной головки, покачивались в такт ее легкому шагу. Августовский полдень солнечными бликами плясал на ее полуобнаженных плечах, играл в камешках драгоценных сережек и изящного ожерелья.

Она была чудо как хороша, она была само совершенство, и потому молодой человек, неслышно ступающий рядом, был чрезвычайно стеснителен и робок.

– Господин Шуберт, я слышала от вашего друга Фогля, на днях вы плохо себя чувствовали? Что же вы понапрасну мучите себя и всякий раз исправно приходите на занятия? Папа нисколько не будет против, если вы отдохнете некоторое время, поправите здоровье…

Спокойный и глубокий, мягкий и проникновенный голос отозвался мелодией неземной красоты. Шуберт, шагающий в полуметре от божественного создания, залился краской.