Текст книги "Яд для Моцарта"

Молодой человек обвел каждого из провожающих едва ли не умоляющим взглядом, словно от согласия друзей и впрямь зависела его дальнейшая судьба.

– Нет-нет, что ты! – испуганно воскликнул Цезарь Кюи. – И не думай даже! За каких-то три года ничего не изменится, и умение сочинять не уйдет, и потребность в музыке не иссякнет, если, конечно, оно истинно…

appassionato con preghiera

«О, Всемогущий, только не допусти, чтобы он остался! Если он не исчезнет с глаз моих на эти счастливые три года, то мне придется порвать с музыкальной карьерой. Как композитор он куда сильнее меня, я боюсь с ним состязаться, а в данном случае, в условиях совместного сотрудничества, речь идет именно о состязании! Он в два счета столкнет меня, если всерьез возьмется за сочинительство прямо сейчас! Я не могу этого допустить, мне необходимо взять дополнительное время…»

На весь порт раздался сигнал, знаменующий сбор команды на борту. Римский-Корсаков выпрямился и привычным жестом одернул китель.

– Конечно, Цезарь, ты безусловно прав, – в его голосе звучала безысходность. – Ну что ж, друзья, мне пора. Прощайте. Счастливо оставаться.

Крепкие пожатия рук на прощание, напутственные пожелания, несколько энергичных шагов по трапу – все промелькнуло, как в бреду.

Клипер «Алмаз» отчалил от берега, наполненного криками провожающих, маханиями материнских платков, рыданиями возлюбленных, над которыми пролетел одинокий облегченный вздох, вновь не замеченный никем.

allegretto narrante

Не прошло и полгода со дня отъезда гардемарина Римского-Корсакова, как кружок Балакирева пополнился еще одним полноправным членом. Это был молодой талантливый ученый Александр Бородин, вернувшийся из длительной заграничной командировки. Пребывание в Европе явилось для него весьма счастливым обстоятельством, в отличие от добровольно-принудительной ссылки Корсакова, чье сердце томилось в мучительной разлуке с родиной.

Успешно окончив еще в России Медико-хирургическую академию, Бородин уехал в Гейдельберг, где и познакомился с выдающимися фигурами современной науки – Менделеевым, Сеченовым, ботаником Борщовым. Здесь же, в кругу этой маленькой «русской колонии», он повстречал девушку с далекой родины – Катю Протопопову, которая приехала за границу лечиться.

Помимо того что новая знакомая из родной России была привлекательна и умна, она же, как выяснилось вскоре, была еще и превосходной пианисткой. В Москве она уже снискала признание публики и, благодаря нескольким успешным концертам, смогла собрать деньги на лечение за рубежом. Молодой химик был покорен. Днем он, по обыкновению работал в лаборатории, но все свободные вечера он проводил в доме Екатерины Сергеевны, где слушал ее восхитительную игру, открывая для себя миры музыки Шумана и Шопена.

Предмет его страсти – химия и медицина – понемногу стал уступать позиции музыке. Но, конечно же, изящная фигурка прекрасной пианистки, Катеньки Протопоповой, затмевала все светила мира.

Бородин все чаще брал в руки виолончель, вспоминая недавние уроки музыки, полученные еще в доме родителей. Порой в голову приходили оригинальные музыкальные находки, и Александр пробовал их записывать. Подобного рода эксперименты с музыкальной материей увлекали его не меньше, чем опыты в химической лаборатории.

Когда Катя с едва уловимой дрожью в голосе сообщила молодому ученому, что вынуждена перебраться в Италию, чей теплый и мягкий климат будет куда более благоприятен для ее хрупкого здоровья, Бородин, не раздумывая ни секунды, заявил, что намерен сопровождать девушку. И не только в Италии, но и повсюду, куда бы ей ни вздумалось поехать. Смущенно улыбнувшись, Катя согласилась, чем и предрешила судьбу двух счастливых людей на долгие годы.

И вот наконец, после нескольких лет заграничной жизни, Бородин возвращался на родину, дабы быть счастливым вместе с любимой женщиной и заниматься любимым делом. Правда, он еще не окончательно решил для себя, какое из двух занятий важнее. Сфера химии и медицины, в которой он ориентируется как рыба в воде и которая стала профессией благодаря длительному и глубокому изучению, или музыка, которая жила в нем с тех пор, как он появился на свет, музыка, которая рождалась и беспрепятственно проливалась сквозь него из космоса или каких-то иных высот?

Впрочем, молодой ученый недолго терзался этой дилеммой. Он подумал, что оба занятия настолько разные, что вполне можно совмещать полезное с приятным, работу и увлечение. Время показало, что он принял правильное решение – это и в самом деле был оптимальный вариант: при свете дня отдавая свои силы медицине, Бородин по вечерам неизменно отправлялся на встречу с друзьями в композиторский кружок, который собрал вокруг себя Балакирев и где его так охотно принимали. Одновременно с медицинской практикой рождались замыслы шедевров русской музыкальной классической школы. Невинное увлечение постепенно перерастало в открытие мира, чему сам композитор порой дивился.

amabile

С появлением Бородина в тесном дружеском кругу музыкантов стало намного веселее. Отсутствие Римского-Корсакова более не осознавалось как невосполнимая утрата. Молодой химик словно внес с открытой дверью поток свежего воздуха в атмосферу запертой комнаты. Возобновились вечера ансамблевого музицирования, стали появляться совместные проекты новых музыкальных произведений.

Все участники балакиревских собраний с радостью приняли Александра Бородина, этого бесспорно талантливого музыканта и чудесного человека, в свой круг, и вскоре без него представить себе сообщество композиторов стало совершенно немыслимо.

Против пополнения «коллектива» был только один человек. Нетрудно догадаться, что это был Цезарь Кюи.

inqueto

Свою антипатию к новому члену кружка он скрывал с особой тщательностью. Ни единая душа не должна была заподозрить его в негативных чувствах по отношению к кому бы то ни было из общества молодых композиторов и тем более – догадаться об их мотивациях. Он ни в коем случае не должен был компрометировать себя с самого начала. У него была вполне определенная цель, к которой следовало упорно и настойчиво стремиться.

До поры до времени не стоило действовать в открытую. Кюи притих на некоторое время. Окружающие же видели лишь то, что их друг всецело поглощен изучением теории и композиции музыки. Балакирев частенько заставал приятеля склоненным над учебниками по гармонии, корпящим над анализом формы произведений зарубежных классиков. Пытался Кюи и сам сочинять.

Первые пробы оказались откровенно неудачными. Неудачными настолько, что это признавал даже сам автор. Но Кюи на то и был Цезарем, чтобы уметь не падать духом и с должной стойкостью преодолевать преграды и препятствия: в очередной раз взявшись за перо, он решил выбрать себе в поддержку литературный сюжет, а стало быть – написать не какую-нибудь там мелкокалиберную камерную ерундовину, а самую что ни на есть настоящую оперу. За столь серьезный и крупный вокально-инструментальный жанр балакиревцы до сих пор еще не рисковали браться. Кюи решил быть первым.

К возвращению Римского-Корсакова из заграничной службы Кюи успел написать две оперы и среди участников музыкантского сообщества считался прирожденным оперным копозитором, не без оснований на то. Николя по приезде с азартом подхватил его начинание, но что-то помешало ему тут же приняться за сочинение оперы. Цезарева пешка пока еще не была бита. Пользуясь случаем затишья, Кюи немедленно взялся за разработку нового сюжета для очередной, уже третьей своей оперы.

С приездом Римского-Корсакова их стало пятеро: композиторское сообщество окончательно сформировалось. Кюи понял, что круг замкнулся. Вернее, не круг, а квадрат – прочный и незыблемый, как данность. Он видел вокруг себя четверых человек, которые были поистине талантливыми и одаренными музыкантами, и рядом с ними отчетливо осознавал свою посредственность. Все попытки сравняться, выйти на один уровень с этими четырьмя были безуспешными. Пришлось признать, что пятый угол лишний и, соответственно, занять иную позицию – вовне или внутри. Он выбрал последнее и стал центром.

Этот выбор обязывал его ко многому. Прежде всего истинным центром, «душой» кружка был вовсе не он, а Милий Балакирев, мастер на все руки. По «вине» этого удивительного человека выдающиеся музыканты эпохи имели возможность общаться и сотрудничать. Он, подобно магниту, притягивал к себе элиту русской культуры того времени. Музыкальный критик Стасов, дирижер Мариинского театра Направник, дирижер хора Гавриил Ломакин, поэты века Голенищев-Кутузов и Полонский, художники Репин и Гартман – да и кого только ни приходилось видеть рядом с Балакиревым.

Одним словом, центр этой культурной Галактики был определен, и два солнца так или иначе не могли уместиться на небосводе. Свободной оставалась лишь теневая сторона. Другого выбора не оставалось: Кюи покорно вступил в ее безграничные просторы и занял центральное место.

belebt

– Цезарь, послушай! Послушайте, друзья, что пишет наш Николя в «Петербургских ведомостях»! – в комнату ворвался сияющий Бородин, потрясая сложенным вдвое газетным листом. – Слушайте: «Музыкальная драма должна быть ведена именно так, как ведены эти сцены»! Это он о твоем «Ратклифе»! Римский хвалит твою оперу, Цезарь!

Все немедленно оставили свои дела и окружили влетевшего вестника. Виновник торжества, автор поставленного не далее как вчерашним вечером оперного спектакля «Вильям Ратклиф», дрожащими руками схватил протянутую газету и пробежался по странице глазами, отыскивая нужный столбец.

– Где, где ты читал, Саша?

– Да вот же, вот, смотри, – Бородин, переводя дух, ткнул пальцем в правую колонку. – Тут вся Корсаковская рецензия. Он, как всегда, немногословен, скуп на похвалы, но…

– Но если уж от него получаешь лестный отзыв, то можно быть уверенным, что это чистая правда, – спокойно вставил Балакирев из глубины комнаты. Сохраняя спокойствие, как подобает наставнику, он не покинул своего места у рояля, чтобы разделить восторг по поводу газетного отзыва критиков о премьере.

– Да уж, это точно, словам Римского я верю больше, чем самому себе, – подхватил Мусоргский, взмахивая рукой и опрокидывая на пол подсвечник вместе с горящей свечой. – Ох ты, господи, вот я неповоротливый медведь!

О пожаре не было и речи – огонь свечи погас уже во время падения, но среди собравшихся тут же возникла суматоха, из-за которой тема разговора, волнующая автора оперы, переменила объект: все стали обсуждать не вчерашнюю премьеру, а неловкость Мусоргского. Кюи, ожидавший услышать похвалы в свой адрес, вполне заслуженные на его взгляд, снова оказался в стороне.

Он нахмурился и под видом изучения газетных статей поспешно отошел в сторону, поближе к другому источнику света – маленькой лампадке, висящей у противоположной от входа стены. Гнев и обида душили композитора.

irato

«Ну надо же было вмешаться этому неотесанному чурбану в момент, когда я (редкий случай!) оказался в центре внимания друзей! И кто только просил его высказываться?! Сидел бы себе на месте, если не умеет держаться в обществе! Вечно он появляется тогда, когда не нужно! Была бы моя воля – собственными руками бы придушил…»

– Цезарь, что-то не так? Тебя что-то расстроило? – прервал его размышления незаметно подошедший Балакирев.

Милий Алексеевич, будучи организатором творческих собраний, обладал уникальным даром видеть человека насквозь, а потому знал своих «подопечных» как собственные пять пальцев. И сейчас он издали уловил скрытую агрессию Цезаря и, приблизившись, был неприятно поражен гримасой, исказившей его лицо до неузнаваемости.

Кюи поспешно вернулся в действительность – черты лица заняли привычное выражение, узкие губы вытянулись в подобающую улыбку, брови поползли наверх, символизируя удивление.

– Нет, с чего это ты взял? Все хорошо, Милий. И даже более того – все просто замечательно! Подумай сам: разве я могу быть расстроенным, когда читаю столь лестные отзывы наших критиков? Я безмерно счастлив, поверь мне! О таком успехе я и мечтать не мог.

– Прими еще раз мои искрение поздравления, – Милий протянул ладонь для рукопожатия и, хитро прищурившись, с улыбкой посмотрел на приятеля. – Я не сомневался, что ты сможешь осуществить свой замысел.

– О чем ты? – нахмурился Кюи. «О каком замысле он ведет речь? К чему эти заговорщические взгляды? Неужто он и в самом деле умеет читать мысли?!.»

– Ну как же? – теперь настала очередь выражать удивление бровям Милия. – Помнится, долгими зимними вечерами за чашкой чаю я не раз слыхивал от тебя о том, что ты намерен во что бы то ни стало совершить переворот в оперном жанре.

«Похоже, в чашках было кое-что покрепче чая, – подумал смущенный и обескураженный Кюи. – Хорошо еще, что я не проболтался о самом главном. Поистине: язык мой – враг мой!»

– Так вот, – продолжал Балакирев. – Могу открыто заявить, что с «Ратклифом» тебе это удалось в полной мере.

«Еще бы, ведь я работал над ней семь лет» – подумал Кюи, скромно потупив взгляд.

– Особенно хороши твои мелодические речитативы: они довольно выразительны и, можно сказать, знаменуют собой в какой-то степени рождение нового типа речитатива в русской опере. «Но-о-о у меня легко на се-ердце ста-ло» – напел он фразу из партии главного героя. – Да и музыкальные характеристики, надо признать, даны предельно ярко и рельефно. Корсаков хвалит драматургию, и я считаю, тоже вполне обоснованно. Одним словом, Цезарь, ты не обманул моих ожиданий. А первые две оперы, которые вышли неудачными, сочтем за пробу пера.

violento

«Пробу пера! Ничего себе – неудачные! Да как он смеет так отзываться о моих сочинениях?! Они дались мне бесчисленным количеством часов и дней мучений, когда я пытался найти подход к этой непреодолимой музыкальной материи, учился владеть ею, подчинить ее себе!.. Неужели этот черствый человек хочет сказать, что все мои мучения были напрасными? Он ничего не смыслит в настоящей музыке!..» – порыв гнева охватил все существо внешне невозмутимого собеседника. Один Бог знает, каким образом ему удавалось настолько хорошо владеть собой».

– …и продолжать в том же духе, – договаривал очередную фразу Балакирев. Видимо, он желал ему успехов, и на это нужно должным образом отреагировать…

secco

– Да-да, спасибо, надеюсь, мне не придется низко пасть в твоих глазах, Милий, – ответил наконец Кюи, стараясь, чтобы голос звучал не слишком сухо или недоброжелательно.

doux

– И оставь ты эту газету, – наставник мягко вытащил «Ведомости» из рук друга. – Вцепился в нее мертвой хваткой, словно не хорошую рецензию читаешь, а собственный некролог.

tenebroso

«Знал бы ты, насколько сейчас близок к истине! Но я все же надеюсь, что в скором будущем некролог мне посчастливится прочесть, только вот не свой».

– Ну вот, снова куда-то все разбрелись! – пробасил Балакирев, возвращаясь к роялю и застав там только Катеньку Протопопову, которая к тому времени уже стала законной супругой Бородина. Катенька наигрывала ля-бемоль мажорный экспромт Шуберта. Переливы сверкающих мажоро-минорных фигураций высыпались из-под ее легких и проворных пальцев, словно бусинки.

– Куда они испарились? – простите, Катюша, что вынужден прервать вашу прекрасную игру, – характер творческого человека непредсказуем. Минуту назад все были здесь, а стоило мне отвлечься – их как ветром сдуло!

– Насколько я поняла, Саша взялся за приготовление кофе каким-то особенным способом, и Мусорянин непременно хотел быть свидетелем этого действа, – отвечала Катенька, доиграв до смыслового завершения музыкальной фразы.

– Стало быть, они на кухне, – облегченно вздохнул Балакирев и, успокоившись, пододвинул стул и сел рядом с пианисткой. – В таком случае сыграйте, дружок, еще раз, очень вас прошу. Уж больно мне нравится эта шубертовская вещица!

И он притих, внимая божественным звукам рояля, прикрыв глаза и покачивая в такт головой. Кюи, увидев, что остался в комнате практически один – поскольку раствориться в музыке означало полностью уйти из мира реального, – решил не мешать им и тихонько вышел за дверь, дабы присоединиться к друзьям и поучаствовать в процессе варки кофе.

Миновав узкий проход, соединяющий гостиную и кухню, Кюи, повинуясь неведомому инстинкту, замер у неплотно прикрытой двери. Что-то – может быть, предчувствие, а может быть, и нарочно приглушенные голоса мужчин – заставило его помедлить и прислушаться.

Сначала он не мог ничего разобрать из-за звуков рояля – Катенька дошла до первой кульминации. Но затем, в соответствии с композиционной логикой, последовал эпизод пианиссимо, что позволило Цезарю слышать разговор на кухне довольно отчетливо в течение нескольких минут. Этого оказалось вполне достаточно…

sotto voce

– Закипает, снимай с огня, – первый голос принадлежал Бородину. Фраза никоим образом не относилась к его персоне – речь шла о кофе. Вероятно, он предлагал Мусоргскому снять турку.

Не успел Кюи подумать что-то вроде «весьма опрометчиво», в подтверждение его опасениям послышался грохот посуды и сдавленный вскрик.

– Осторожнее! Оставь, Модест, дай лучше я сам займусь этим.

– К кулинарным хитростям я неприспособлен, – пытался оправдаться Мусорянин, изо всех сил дуя на обожженные пальцы.

– Да, пускать на кухню тебя нельзя ни под каким предлогом, – согласился Бородин. – Ты непременно все испортишь.

– Я как медведь в лавке, все оберну и опрокину, – покорно басил Модест.

– Но это, поверь мне, куда лучше, чем быть медведем в музыке, – утешил его друг.

– Некоторые поговаривают, что моя музыка сделана грубо, непрофессионально…

– Плюнь и не слушай. Твоя музыка гениальна, и все поймут и признают это только через несколько десятилетий. Они еще не доросли до твоих сочинений – слепы, как новорожденные котята. В этом ее беда и величие.

– К черту! Признание, слава – мне они не нужны. Все это фальшь чистой воды. Хотя и приятно, не спорю. Вот, например, вчера у Цезаря был триумф. Я от души порадовался за него, но, сказать по чести, опера не сильна.

Голоса зазвучали на полтона тише, порой Кюи удавалось расслышать лишь часть сказанного. Но с каждой фразой его лицо покрывалось все более смертельной бледностью, а в глазах все ярче разгорался дьявольский огонек.

– Да, ты прав, Мусорянин, – соглашался Бородин, помешивая что-то ложкой. – Думаю, «Ратклиф» не выдержит испытания временем. О нем забудут еще при его жизни.

– …слабовата, да и замкнутые вокальные номера больше похожи на декламацию.

– Задумка, конечно, хорошая, но сделано это не так, как хотелось бы.

– …нет того уровня мастерства…

– …он не может услышать нужные звуки…

– …может, посоветовать Цезарю оставить сочинительство и всерьез заняться музыкальной критикой? – у него отлично выходят статьи и рецензии…

Шуберт из гостиной вновь набрал мощь звучности. В кухне зазвенели чашки, устанавливаемые на подносе: кофе был готов к подаче на стол. Вне себя от гнева, Кюи подскочил к входной двери и распахнул ее. Общение в таком состоянии было совершенно недопустимым.

Снег…

calmanto

Свежий морозный воздух отрезвил его воспаленный мозг и слегка остудил бурлящую яростью кровь. Снежная крупа опускалась на лицо и мгновенно превращалась в мелкие капли. Кюи наклонился и схватил горсть снега, отер лицо. Вечернее зимнее небо было полно чернотой. Ни единой звезды.

Постепенно мужчина начал приходить в себя. Холод подействовал – ветер забрался под одежду, пробежался по телу, вызвав неприятный озноб. Вернулась способность мыслить и трезво оценивать ситуацию.

«Что же это я так переживаю? – подумал оскорбленный композитор. – Разве иного можно было ожидать? Выше головы, как ни пытайся, не прыгнешь. Да, я вынужден признать, что моя музыка недолговечна и канет в небытие, не оставив следа в сердцах потомков. Выходит, Бородин и Мусорянин правы. И тем не менее нож в спину – это подло. Зато это отличный повод для мести. Я долго искал его себе в оправдание, и вот он наконец подвернулся. Это поистине удача для меня! Теперь я могу с чистой совестью осуществлять задуманное…»

subito unruhig

– Цезарь, друг мой, что ж ты выскочил на мороз без пальто? Да и в домашних туфлях? – из-за двери высунулась голова Балакирева. – Мы тебя уж обыскались по всему дому. Саша сотворил свой чудный кофе и зовет всех его отведать.

– Сейчас иду, – отозвался Кюи, не оборачиваясь. – Иду.

– Простудишься, – уже совсем другим, неофициальным тоном добавил Милий и скрылся за скрипом двери.

Кюи глубоко вздохнул, впустив в себя широкий поток морозного воздуха, и вошел в дом.

Мир перевернулся.

Ничего не произошло.

solo intimo

Находясь вне времени, несложно окинуть взглядом тот маленький отрезок земного бытия. Кто знает, в какой момент я осознал свое предназначение? Кто может доказать, что я целенаправленно – или, напротив, руководствуясь одной лишь интуицией – действовал так, а не иначе?

Как бы там ни было, с самого начала я знал лишь одно: если я, никчемная посредственность, оказался по воле рока в одной лодке с четырьмя гениями, значит, это не случайно, значит, мне предрешено выполнить иную роль в их судьбах, раз уж они так тесно повязаны с моей.

Я видел себя сверху серым запуганным кроликом, мечущимся по тесной клетке из угла в угол. Впрочем, обличие кролика было лишь удобной маской, под которой скрывались до поры до времени острые зубы и цепкие когти, способные разорвать в клочья. Кто бы мог заподозрить кролика в помыслах хищника?

Но меня нельзя осуждать: я был вынужден обороняться. От чего? Может быть, от невозможности быть таким, как четверо остальных. Может быть, от навязанного Кем-то свыше предназначения.

Никому и в голову не могло прийти, что скромный критик, время от времени осуществляющий безуспешные попытки сочинить что-либо выдающееся или хотя бы более-менее пристойное, может строить коварные планы, касающиеся самых близких людей. Мне некого было опасаться, пожалуй, кроме единственного человека, благодаря которому я и оказался в этой славной компании.

Балакирев обладал свойством всепроникающего видения. Так же, как он смотрел на музыку, безошибочно улавливая ее суть, он смотрел и на людей. Общаться с ним было рискованно. У меня всякий раз возникало непреодолимое ощущение избежать его пристального взгляда – казалось, он умеет читать мысли, проникая под кору головного мозга и отыскивая самые сокровенные и потайные думы. Порой Милий бросал мне странные фразы, из которых можно было сделать вывод, что он прекрасно осведомлен о всех моих душевных терзаниях и даже способен предвидеть будущее.

Я боялся, что он станет препятствием на моем пути, но устранить его не мог. Он был необходим мне прежде всего в качестве главы и организующей силы, которая объединяет и притягивает к себе всех членов нашего творческого кружка. Без него все тут же развалилось бы: Бородин целиком и полностью отдался бы своей химии, Римский-Корсаков, и без того постоянно пропадающий на посту директора Бесплатной музыкальной школы, исчез бы из виду окончательно, а Мусорянин бы спился с горя, и его немедленно уволили бы из Министерства.

Нет, содейство Балакирева мне было необходимо. Без него я утратил бы возможность общаться с ними, а вместе с тем провалились все мои планы. Веление рока должно было осуществиться: Милия я решил оставить напоследок.

Теперь следовало решить, кого из оставшихся троих препроводить в мир иной первым. Мой выбор пал на Мусорянина. И вовсе не потому, что он раздражал меня своей неловкостью и неуклюжестью. Он сочинял музыку, которую я не мог переносить. «Борис Годунов», постановка которого принесла ему грандиозный успех, еще раз доказал негодность и посредственность моего детища, рожденного в муках, – «Вильяма Ратклифа», а также и остальных произведений не в меньшей степени.

Я был настолько потрясен очевидным контрастом между тем, что творил он, и тем, что выходило у меня! Следствием этого потрясения стала двухнедельная лихорадка, после которой я отказался от сочинительства, поклявшись себе, что не возьмусь ни за один серьезный жанр, покуда тень Мусоргского не исчезнет с лица земли. Видеть его, говорить с ним было для меня все большим, практически невыносимым испытанием. Его музыка преследовала меня неотступно и днем, и ночью. Она пробралась внутрь меня с вдыхаемым воздухом, она жила во мне отравляющим ядом, впитываясь в кровь и распространяясь по всему организму.

Нужно ли еще что-либо объяснять?..

andante mesto

Судьба Модеста Мусоргского и без участия недоброжелателей была нелегкой, если не сказать – трагичной. Сильный и целеустремленный художник, к жизни в реальном мире он был абсолютно неприспособлен. Он был очень чувствителен и раним ко всем жизненным перипетиям. Мечтая о семейном уюте и взаимной любви, он не получил ни того, ни другого и был вынужден скитаться, меняя адреса. Модест всегда остро нуждался в человеческом тепле, в общении с друзьями и единомышленниками, а потому балакиревские собрания были для него живительной силой.

Неотступно преследуемый одиночеством, он искал близких по духу людей. Семья брата, чета Опочининых, счастливые годы совместной жизни с Римским-Корсаковым, затем – с Голенищевым-Кутузовым… Друзья появлялись в его жизни светлым пятном, после чего исчезали – женились, уезжали, умирали – навсегда, снова оставляя его одного в чуждом и безразличном мире. Каждая новая разлука подкашивала композитора, лишала его сил и воли к жизни.

Осенью восемьдесят первого года Кюи узнал, что с Мусоряниным совсем плохо. В последние годы он прозябал в нищете, существуя преимущественно благодаря поддержке друзей и добрых знакомых. Одна состоятельная дама, артистка Леонова, сжалившись над ним, приютила великого композитора у себя на даче и позволила ему подрабатывать аккомпаниатором на ее уроках пения. Впрочем, оплата была столь низкой, что ее с трудом хватало на самое необходимое.

Подобное положение делало жизнь Мусоргского невыносимой. К тому же обострилась его болезнь, сидевшая в нем долгие годы. Тяжелый приступ с потерей сознания случился на одном из уроков. Леонова немедленно вызвала врача и оповестила друзей больного…

concitato

– Что с ним, Милий? Не скрывай от меня ничего, прошу тебя! Что-то серьезное?

Римский-Корсаков, оставивший в Петербурге свои многочисленные дела, немедленно явился на зов, узнав о болезни Мусорянина. Прибыв в Николаевский военный госпиталь, куда с огромным трудом удалось поместить не относившегося к военной сфере больного, он встретил у дверей палаты опередивших его Балакирева и Бородина, от которых и пытался выведать тревожащую его информации о самочувствии друга.

Александр Бородин неотрывно смотрел в пол, нервно пощипывая ус. Белые стены госпиталя делали лица присутствовавших здесь еще более бледными. Балакирев тяжело вздохнул, собираясь с мыслями, прежде чем ответить.

– Бертенсон говорит, что дела плохи, но надежда все-таки есть…

– Бертенсон? Это еще кто такой? – нахмурился Римский-Корсаков, потирая лоб и пытаясь вспомнить человека с названой фамилией. – Критик?

– Ну что ты, Николя, к чему здесь критик? Бертенсон – это его лечащий врач. Он помог устроить сюда Мусорянина – ты же знаешь, как сейчас трудно с этими военными госпиталями, – ответил Бородин.

– Это случайно не тот, который женат на певице Скальковской? – начал припоминать Римский-Корсаков.

– Да-да, именно тот самый. Представляешь, этот удивительный человек придумал записать нашего Мусорянина «вольнонаемным денщиком ординатора Бертенсона»!

– Как денщиком?! – вспыхнул оскорбленный Корсаков. – Да известно ли ему, что Мусоргский – великий композитор российский?! Что он себе позволяет?! Неслыханное нахальство так обращаться с гением! Денщиком!..

Балакирев грустно улыбнулся, наклонив голову:

– Успокойся, Николя. Поверь, сейчас не тот момент, когда нужно идти на принцип и ставить честолюбие во главу угла. Мусорянина нужно было спасать во что бы то ни стало, и это был единственный способ устроить его в госпиталь. Ты же знаешь, я бы не позволил издеваться над кем-либо из дорогих и близких мне людей.

Римский-Корсаков нервно прошелся по коридору взад-вперед, после чего снова подошел к друзьям.

– Кто-то еще приехал?

– Да, здесь Стасов и Цезарь. На днях Модеста навещал еще и Направник, прикатил и певец Мельников.

– Да, еще брат его, Филарет, он остановился в гостевом номере, – добавил Бородин. – А ты – один?

– Куда уж там, один, – махнул рукой Николай Андреевич. – С тех пор как я женился, я никогда не бываю один. Жена приехала со мной, а также увязалась и Александра Николаевна, женина сестра. Но не беспокойся, Милий, мы уже расположились. Устроились, можно сказать, с комфортом, насколько это вообще мыслимо в походных условиях.

– Ну слава Богу, хоть у тебя все благополучно.

– Да я-то что! Разве обо мне сейчас речь? Лучше расскажите: как Модест? Может, ему чего надо? Я хочу его увидеть и самому, лично убедиться, что моему другу ничего не грозит. Когда к нему пускают?

– Сейчас у него процедуры, но мы ждем, скоро должны пускать. Правда, всем вместе не получится: больных в этом отделении дозволяют посещать только по одному, – сказал Балакирев.

Бородин поспешно добавил, увидев, как омрачилось лицо друга, и уловив крепкое словцо, вырвавшееся из его уст:

– Но, надо признать, здешние врачи вовсе не изверги. Бертенсон не лыком шит: пробил для Мусорянина отдельную палату, велел ухаживать за ним двум медсестрам.

Дверь в палату отворилась, из-за нее выглянула молоденькая медсестра и осведомилась, окинув взглядом троих хорошо одетых мужчин.

– Господа, это вы ожидаете посещения больного Мусоргского?

– Совершенно верно, – ответил Балакирев, озвучивая взволнованные взгляды приятелей.

– Мы бы хотели повидаться с другом. Сейчас это можно сделать? – поинтересовался нетерпеливый Римский-Корсаков.

– Процедуры окончены, – сказала сестричка, кокетливо улыбаясь. – Доктор Бертенсон позволил одному из вас пройти в палату. Но имейте в виду, – поспешно добавила она, – находиться возле больного можно не более десяти минут…

– Хорошо, хорошо, – кивнул Римский-Корсаков и направился к двери. Сейчас он был готов принять любые условия, лишь бы проникнуть в запретное место и повидаться с Мусоряниным, чья участь глубоко волновала композитора.

– …и вы ни в коем случае не должны говорить с ним на беспокоящие его темы! – крикнула вдогонку медсестра. И, поскольку за Римским-Корсаковым уже закрылась дверь палаты, объяснила оставшимся: – Доктор сказал, что больному категорически запрещается волноваться.

– Думаю, встреча с Николя пойдет ему только на пользу, – успокоил девушку высокий господин, беспрерывно пощипывающий ус. – Только он может вдохнуть в него жизнь.