Текст книги "Яд для Моцарта"

limpido

Неизвестно, что именно помогло Мусоргскому справиться с одолевающим его недугом – повышенное ли внимание друзей оказало свое целительное воздействие, или чудо медицины, – но на протяжении зимы композитор чувствовал прилив жизненных сил. Он даже снова взялся за сочинительство: перед ним лежала начатая опера «Сорочинская ярмарка», которую он мечтал окончить в предстоящие полгода. Неосуществленный замысел не позволял композитору расслабиться и окончательно сдать свои позиции.

Творческий процесс, с одной стороны, отвлекал его от болезни и окрашивал суровые зимние дни радостью работы с музыкальной материей. Но существовала и обратная сторона медали – отдавая последние силы работе, композитор неумолимо сгорал. Истощенный продолжительной болезнью и лечением организм все чаще напоминал о себе внезапными приступами лихорадки, головной болью, погружением в глубочайшую депрессию.

Из госпиталя Бертенсон Мусоргского не выпускал, настаивая на постельном режиме и квалифицированном медицинском уходе. «Вы, доктора, своей заботой залечите даже здорового насмерть!» – с досадой восклицал больной, выслушивая очередной отказ на его молящую просьбу переехать в домашние условия.

– Как вы не понимаете, что в вашем состоянии работать категорически нельзя! Вы сами себя сводите в могилу! – как маленького непослушного ребенка, отчитывал Мусоргского Бертенсон, силой и хитростью всякий раз отбирая у него партитурные листы и пишущие принадлежности.

– Этот изверг перекрывает мне кислород, не дает дышать! – горестно сетовал композитор. Жаловался каждому, кто его посещал. – Мало того, что он не привозит мне рояль, мало того! Он еще ворует у меня бумагу! Как только я за порог – он тут же шасть в палату, и давай рыться у меня под матрацем! Я пробовал было перепрятывать, но этого пройдоху не перехитришь. Можно ли в таких условиях работать над оперой?! Его иссушенные медицинской наукой мозги не могут понять одну элементарную истину: лишить меня возможности сочинять музыку означает лишить меня воздуха!

Гневные тирады и пламенные речи бунтующего больного вынудили-таки Бертенсона пойти на уступки и позволить композитору открыто, без утайки, сочинять свою оперу – но не покидая палаты. Заодно доктору удалось уговорить Мусоргского вовремя принимать все прописанные им микстуры, а не выливать их за тумбочку.

Все вроде бы наладилось. До весны оставалось совсем немного времени. А потом случилось и вовсе удивительное событие: приехал Илья Репин. Мусоргский был безмерно счастлив.

Репин, приехавший из Москвы всего на несколько дней в связи с подготовкой передвижной выставки, пользуясь случаем, навестил друга и застал его истощенным болезнью, но настроенным весьма оптимистично. Непрекращающаяся работа над «Сорочинской ярмаркой» особенно порадовала художника – он веровал в излечение силами искусства.

– А не написать ли тебе, Илюша, портрет Мусорянина, раз уж ты здесь? – сказал как-то Стасов. – Он как-никак композитор, к тому же выдающийся. Это будет полезно для истории. Сейчас он вроде бы получше выглядит, чем обычно: твой приезд подействовал на него совершенно чудотворным образом!

Репин с готовностью подхватил идею прозорливого критика, целиком и полностью доверяясь его гениальной интуиции и дару предвидения: Стасов никогда слов на ветер не бросал, а потому каждое его предложение принималось на ура.

Без мольберта, кое-как примостившись у больничного столика, всего за четыре сеанса – мера вынужденная, поскольку Бертенсон, как обычно, противился подобному времяпрепровождению больного – художник создал гениальный портрет Мусоргского. Тот самый, ставший известным портрет, который ныне является одним из достойнейших украшений Третьяковской галереи. Стасов, как всегда, оказался дальновиден.

Репин был мастером своего дела: Мусоргский на портрете вышел в точности таким, каким видели его друзья и близкие – все, кто был рядом с композитором в тот нелегкий период его жизни. Реалистических красок у художника не отнимать. Впрочем, самому композитору, окруженному вниманием и любовью дорогих его сердцу людей, этот период казался самым светлым и радостным.

Каждый раз, когда молоденькая сестричка извещала его о посетителе, Мусоргский словно оживал.

– Зови, голубушка, немедленно зови! – говорил он, делая попытки подняться с кровати и привести себя в относительно ухоженный и пристойный вид.

Правда, с некоторых пор медицинский персонал стал замечать за больным какую-то странную реакцию на подобного рода извещения: он весь словно сжимался в комок и исподлобья нерешительно спрашивал, кто именно пришел.

– Вы кого-то ожидаете? – пытался прояснить для себя этот психологический момент в поведении своего подопечного Бертенсон, применяя тактику внезапных вопросов. – А может быть, вы кого-то опасаетесь? Что вас так настораживает?

Но, видимо, тактика была избрана неверная: композитор упорно отмалчивался, отрицательно мотая головой и отстраняясь от внешнего мира под видом погружения в партитуру оперы.

Он и сам не осознавал, что его так настораживает. О причине странного поведения Мусоргского знал только Цезарь Кюи, друг и союзник по балакиревскому кружку. Единственный человек, появлений которого Мусоргский безотчетно, подсознательно побаивался. Интуиция отчаянно пульсировала красным огоньком, с каждым днем все явственнее, но разум не находил объективного объяснения.

Весна была все ближе.

solo stravagante

Весна была все ближе. Для него она не должна была наступить. Бертенсон отмечал, что самочувствие Мусоргского по необъяснимым причинам и вопреки мрачным прогнозам медицины намного улучшилось. Я воспринял это как сигнал к действию.

Все было спланировано и приготовлено заранее. Средство проверенное. Проникает в организм и, оставаясь абсолютно незамеченным, медленно, но верно подтачивает его изнутри. Этого яда нет даже в списке снадобий алхимиков. Его нет и в природе. Он известен лишь мне. И тому, для кого он предназначен.

Момент для реализации задуманного был выбран удачно. Вписавшись в круг постоянных посетителей, я был лишь одним из тех, кого он привык видеть возле себя. Бертенсон, словно подыгрывая мне, по секрету делился с нами, друзьями больного, своими опасениями:

– Медицинской практике известна некая закономерность, – печально, со скорбью в голосе вещал он. – В особенно тяжелых и неизлечимых случаях, каковой мы наблюдаем в истории болезни Модеста Петровича, в один момент наступает якобы просветление. Больной ощущает невиданный прилив сил, ему кажется, что недуг отступает. Но это, к огромному сожалению, лишь верный признак того, что скоро может произойти самое страшное… Болезнь как бы дает человеку глоток свободы от своего тяжкого плена, возможность в последний раз насладиться радостями жизни…

Мы не стали дослушивать речь доктора. Я одним из первых яростно перебил его, не желая допускать и мысли о смерти «нашего дорогого друга»! Меня горячо поддержали. Бертенсон обиделся и с того момента больше не заговаривал на эту тему, но для получения стопроцентного алиби мне было вполне достаточно и одного раза: теперь все были готовы к вечной разлуке с Мусоргским. Факт его смерти ни для кого не был неожиданностью, более того, к нему постепенно привыкли и даже напряженно ожидали – кто с ужасом, кто с болью, кто с сожалением…

Ухудшение нагрянуло внезапно. Ему отказывали уже и ноги, и руки. В этом положении его – представьте себе! – удручало более всего то, что он снова потерял возможность работать над оперой, которая так и оставалась незаконченной. За день до смерти Мусоргский попросил, чтобы ему помогли сесть и принесли книгу. В последний вечер своей жизни он, будучи в абсолютно здравом и ясном сознании, читал. Что может быть лучше и истиннее?

Утра следующего дня у него уже не было.

Итак, дело было сделано. Напротив первого пункта моего плана я поставил галочку.

В этом списке было еще три имени. Но тут прикладывать дополнительные усилия я не счел нужным: в момент первой смерти магический круг разомкнулся – его больше не существовало, он превратился в веревочку с узелками. Теперь вечность затянет всех – по цепочке. Мне нужно лишь определять, чей черед.

Впрочем, к последующим участникам моего мистического действа я не испытывал отчетливой неприязни. Но остановить заведенный механизм уже не мог.

Первый промежуток был длиной в пять лет, в течение которых я направлял потоки энергии в сторону Бородина. Он оправдал мои ожидания: его кончина была неожиданной и довольно интересной. Он умер обряженным в русский народный костюм, на музыкальном вечере, который сам же и устроил. На глазах у всех собравшихся пал замертво (наверняка это было красиво и эффектно!), чем поверг всех собравшихся в шок. Меня не было рядом, поэтому о моей причастности к свершившемуся не мог помыслить никто.

Несколько лет спустя я вдохновленно писал жене Римского-Корсакова:

«Внезапная кончина Николая Андреевича горестно и глубоко меня поразила. Великий был художник и чудный человек, а мне – старый и испытанный друг…».

На смерть Римского-Корсакова организатор некогда существовавшего композиторского кружка не отозвался. Вероятнее всего, даже не был извещен.

Да и его жизнь тогда уже клонилась к закату – творческие силы иссякли, все чаще подводило здоровье. Балакирева мне было искренне жаль. В глубине души я был обязан ему многим: прежде всего именно он помог мне максимально реализовать себя в этой жизни. К тому же благодаря этому удивительному человеку мы и собрались все пятеро воедино. Он сам в какой-то степени был моим союзником, сыграл главную роль в задуманном мною спектакле: если бы он не свел нас друг с другом, все было бы иначе.

Я бы и не стал спешить с последним пунктом, кабы Балакирев сам не полез на рожон. Избавившись от главных конкурентов, я надеялся, что наконец-то получил возможность свободы творчества. Я с новыми силами, под сенью невесть откуда взявшегося вдохновения взялся за сочинительство. Но и тут возникли препятствия.

Седой и облысевший Балакирев, решив напоследок совершить благое деяние – помочь мне, как последнему оставшемуся в живых из созданного им композиторского сообщества, стал присылать письма сомнительного содержания, одно за другим. Вскрывая конверт, подписанный его почерком, я всякий раз досадливо морщился в предчувствии каскада очередных наставлений и никому не нужных советов, которые неизменно обрушивались мне на голову.

Вместо того чтобы писать о новостях своей жизни, он несколько страниц, исписанных мелким и тесным почерком, посвящал моей персоне: в частности, давал мне советы творческого характера, пытаясь подвигнуть переделку скрипичной сонаты в симфониетту, и даже намечал тональные планы, развитие тем, предлагая свою помощь…

Подобного нахального вмешательства я перенести не мог: ну кому понравится, когда в период прилива творческих сил тебе навязывают переделку старых, неудавшихся вещей, да еще с чьей-то легкой руки! Предлагая мне свою помощь, Балакирев тем самым откровенно признавал меня недееспособным, несамостоятельным композитором – и это тогда, когда передо мной открывались необозримые пространства!

Скрепя сердце я уклончиво и не выходя за рамки холодной вежливости, ответил выжившему из ума старцу, что мне гораздо интереснее писать новое, чем возиться со старым, вложив в конверт еще и клубок ядовитой ненависти. Содержимое письма в сочетании с количеством прожитых лет сделали свое дело – я остался один.

triumphal

Вот тогда-то я и ощутил истинную свободу и счастье полноценного художника!

В 1910 году, помнится, в связи с юбилеем, я признался в «Воспоминаниях» будущим поколениям: «Прожил я свои 75 лет хорошо, среди разнообразного труда. Но что меня ожидает впереди? Количество труда и его разнообразие поуменьшилось: музыкальная критика давно отпала, служебные обязанности стали много легче. Остается творчество». Между строк внимательный глаз прочтет, что я настаиваю на композиторском призвании, на неистощимом творческом потенциале. Дабы никто не догадался о моих былых сомнениях и кризисах.

И в самом деле – одно за другим с кончика моего пера на линованную бумагу слетали новые произведения: десятки романсов, многочисленные детские хоры, инструментальные миниатюры, струнные квартеты, кантата памяти Лермонтова, гордость моя – опера «Капитанская дочка», детские оперы на сюжеты русских сказок… Работалось легко. За серьезные жанры я не решался браться – боялся очевидного контраста с живущими шедеврами, моих бывших «друзей». Но я не огорчался по этому поводу: видно, каждому свое. Зато они не писали детских опер.

Из последних сил я наверстывал упущенное, пытаясь заполнить пустующие годы своей биографии. Но годы брали свое. Требовалась письменная реабилитация, и я рассылал ее в письмах, оставлял в записках, дабы потомки не упрекали меня в бесплодности.

«Работоспособность я еще не утратил! – неоднократно подчеркивал я накануне своего восьмидесятилетия в письмах Глазунову, композитору нового поколения. – «Мои новые детские оперы «Красная Шапочка», «Кот» и «Дурачок» еще не лишены некоторой свежести. Но все же я уже дал все, что мог, и нового слова я не скажу».

duramente

И все было бы хорошо, кабы не музыка Мусоргского, денно и нощно звучавшая у меня в голове. Эта проклятая музыка не давала мне покоя! «Ни сна, ни отдыха измученной душе…» Я был близок к помешательству, подобно царю Борису.

Неоконченная «Сорочинская ярмарка» дамокловым мечом висела над моей шеей. Опера, разорванная на две неравные части между стихийным музыкальным космосом и реальным, земным звучанием, требовала воссоединения в целостность. Я взял эту миссию на себя. Да и кому, как не мне, ближайшему другу автора, бредившему сочиненной им музыкой, было позволено прикоснуться к гениальному творению с целью продолжить его своей рукой, кто еще мог решиться на столь весомую ответственность?

Я – мог. Я, и никто другой.

Опера сопротивлялась, словно дикий зверь. Не шла ко мне в руки, не впускала в свой мир. Но я был из тех, кто способен одержать верх над самой непокорной вершиной. После двух лет настойчивого, упорного труда я с нескрываемым торжеством и гордостью писал в письме своей знакомой:

«Сегодня я окончил инструментовку «Сорочинской». Я очень рад своей работе. Ее никто иной не мог выполнить, ибо я один остался из нашей группы современников Мусоргского, и едва ли кто мог в такой степени усвоить сам себе его стиль, позволить себе его докончить…».

«Докончив» оперу по-прежнему ненавистного мне Мусоргского, я почувствовал себя победителем, словно одолел страшного врага. Одновременно осуществилась и другая тайная цель: в партитуре оперы я стал с ним единым целым, его невидимой частью. Теперь я мог быть уверен в том, что мое имя в вечности неразрывно связано с его гениальностью.

feroce

И кто бы мог подумать, что спустя несколько лет после моей смерти некий выскочка из племени молодых композиторов России, в то время уже ставшей советской, с совершенно недопустимым нахальством перешагнет через мое детище, через мой грандиозный труд(!), великий труд(!!!), составляющий смысл всей моей жизни, и подготовит новую редакцию «Сорочинской ярмарки» на основе подлинных материалов и набросков Мусоргского?!.

Диалог с паузами

Я снова оказался поверженным. Вечность в очередной раз захлопнула дверь перед самым моим носом.

– Мне жутко и странно от твоих речей, брат. В огне костра, оказывается, таится множество неизвестного.

– Ты еще не знаешь и малой части всего, что сгорает в его пламени.

– Разве возможно знать все?

– Уж нам-то с тобой это подвластно, как никому. Время, в котором сгорает история и превращается в обугленные груды или обращается в дым, всего лишь греет нас и высвечивает наши лица. В наших силах видеть все, что скрывается в его пламени, но даже мы не можем затушить его.

– В этом случае нас поглотит вечный холод и тьма.

– И мы никогда не увидим всех красот земли, не постигнем бескрайности полей.

– Но зато звезды небесные будут ярче.

– Ты глубоко заблуждаешься, брат мой. Звезды тоже погаснут, если не будут отражаться в глазах смотрящих на них.

– Ты молвишь странные вещи. Словно тебе известно нечто вечное. Земледелец, не земля ли нашептала тебе множество секретов, доверенных ей историей? Я брожу по полям в одиночестве и не знаю, чем занимается мой родной брат.

– О нет, ты вовсе не одинок!

– Но со мной рядом никого нет. Только я, небо над головой и мир земной под ногами.

– Тебе мало целого мира, чтобы не чувствовать себя одиноким?

– Но что значит мир, если рядом нет близкого по духу человека, если в течение длинного трудового дня и словом перемолвиться не с кем?

– Как же ты недальновиден, брат мой! Неужели ты не ощущаешь моего присутствия рядом с собой? Хотел бы я того или нет, но я вынужден поступать так: я всегда нахожусь подле тебя, всегда за твоей спиной. Тебе достаточно лишь оглянуться, чтобы увидеть мою тень.

– Мне некогда смотреть по сторонам. При свете дня мой пристальный взор направлен на моих подопечных. Они – живые существа, чья судьба поручена моей опеке. Я должен выполнять свои обязанности: заботиться об их безопасности, оберегая от злых хищников, а также подыскивать для них те уголки полей, где произрастает наиболее сочная и вкусная трава. Если я буду оглядываться, они забредут Бог весть куда, и остается только догадываться об их участи.

– Но ты мог бы услышать мои шаги, ступающие по твоим следам.

– Мое чуткое ухо направлено лишь в небесные просторы, откуда лучами светил проливается музыка божественного мироздания.

– Но зачем? Для чего тебе слышать музыку этого холодного, чуждого, бездушного космоса, если рядом – дыхание и пульс близкого тебе человека?

– Не обижайся, брат. Не мне судить о выборе пути. Всевышний наделил меня способностью слышания мировой гармонии, и я не вправе отказываться от этого дара.

– Но как же ты уследишь за своими овцами, если за звучанием космоса прослушаешь шорох подкрадывающихся хищников?

– На все воля Всевышнего.

– И ты не боишься камня, занесенного рукой врага над твоей головой?

– Врага? Но это невозможно – откуда здесь враги? Во всей беспредельности пространств нет никого, кроме меня и тебя.

– Кроме тебя и меня.

– Ты в очередной раз удивляешь и тревожишь меня. Разве может быть такое, чтобы кровный брат мог занести камень над моей головой?

– На грешной земле всякое случается, и не такое, брат мой.

– Нет, я не верю. Ты не ведаешь, что изрекают твои уста.

– Пусть так. В таком случае взгляни еще раз на живую картину сгорающего времени – она так красива, что привораживает взгляд.

– Да, завораживающе красива… Но я снова вижу чье-то отражение. Что это? Не может быть! Я вижу человека, на которого со всех сторон обрушивается град камней. Вокруг него сгущаются тени, они душат его, а человек словно ничего не замечает… О, Боже! Да он же слеп!..

– Не беспокойся о нем, брат мой. Что для него земные камни, если он слышит звучание вселенских сфер?

История четвертая. Извне
СССР, послевоенные годы

grave misterioso alla overture

Ночной город на Неве звучит отголосками дня, разносимыми линиями ветров. Жизнь, прикрытая покрывалом темноты, постороннему наблюдателю кажется призрачной и зыбкой. Но внешнее не всегда адекватно истинному. Под видимостью спокойствия ночной город наполнен страхами, отнюдь не безосновательными.

Дело в том, что вся атмосфера города насквозь пропитана специфическим отравляющим веществом. Над распространением этого ядовитого вещества неустанно трудятся Специальные службы, представители которые работают круглосуточно, без перерыва и выходных (разве человеческое существо способно на такое? – ответ наводит на размышления об определенном происхождении вышеупомянутых служб).

Яд, обладающий уникальными свойствами – такими, как невидимость, а также отсутствие запаха и плотности, – незаметно для жителей города вводился в потоки воздуха и вместе с невинным и ни о чем не подозревающим ветром, которому придавалось конкретное направление, доставлялся адресату. Как правило, адресат отличался от обыкновенных жителей города одной немаловажной особенностью: он был разноцветным.

Это человеческое свойство Специальными службами считалось категорически недопустимым, которые целью своей активной деятельности постановили создание в стране однотонной толпы, окрашенной в серый цвет самого безликого оттенка. Верхи этой организации мечтали о том, что в один прекрасный день они проснутся, выглянут из окна и увидят аккуратно выстроенные бесчисленные ряды и ряды серых фигур, готовых по единому жесту выполнять все ниспосланные указания. До чего же отрадное зрелище! Как приятно и легко было бы управлять такой страной!

Руководствуясь устремлениями подобного рода, Специальные службы денно и нощно работали над отлавливанием субъектов, которые изначально имели раскраску иного характера, нежели безлико-серую. Главной целью их труда было устранение подобных личностей сомнительного происхождения (почему это они должны выделяться своим цветом и портить складную картину грез, по каким таким правам и полномочиям?!).

Пойманные цветные личности – а их в стране водилось немало – были немедленно изолированы от общества. Службами делались неоднократные попытки пойти на компромисс и попросту перекрасить цветных в серую краску, благо, этого добра у них хватало. Но – удивительное дело! – даже через десятки искусственно нанесенных толстых слоев серости просвечивали истинные цвета сомнительных субъектов.

Впустую потраченные запасы краски и напрасно потерянное время настолько огорчали работников Специальных служб, что те из вредности не выпускали нарушителей их спокойствия из-под замков, а порой, в особо безнадежных случаях, решались идти и на крайние меры.

Но сомнительные личности со временем стали попадаться в сети служб все реже и неохотнее. Некоторые из них, кто посмышленее, даже приспособились, меняя собственную яркую раскраску на незаметно-серую, подобно хамелеонам. Это обстоятельство поставило работников спецорганов в тупик, но ненадолго. Вскоре ими был изобретен особый метод – внедрение в слои атмосферы того самого ядовитого вещества, о котором говорилось выше. Непокорных и хамелеонов сначала подвергали «обработке» этой отравой.

Яд действовал на провинившихся таким образом, что, надышавшись им, они покорно складывали лапки и теряли свою красивую, оригинальную окраску. Некоторые из них не выносили подобного издевательства и теряли вместе с цветом и жизнеспособность, после чего довольно быстро умирали.

Поток воздуха, наполненный ядом, доставлялся, как было указано, при помощи ветра. Ненадежность «почтальона» часто приводила к тому, что попутно отравленная атмосфера просачивалась в окна абсолютно «невинных» людей – тех, кто отродясь имел сероватую кожу. Как ни странно (в намерения специальных служб вовсе не входило поголовное истребление населения), ядовитый воздух оказывал свое губительное воздействие и на них, навечно вселяя в их сердца ничем не объяснимое, но непреодолимое чувство ужаса, неописуемого страха.

Постепенно реальность настолько пропиталась ядовитой жутью, что перестала быть похожей на воздух, пригодный для дыхания. Люди, надышавшиеся им, теряли способность к аналитическому мышлению, к объективному осознанию действительности и впадали в состояние, чем-то напоминающее массовый гипноз.

Заприметив реакцию населения на действие отравляющего вещества, специальные службы обрадовались и стали направлять новые порции яда уже с непосредственной помощью этих еще живых людей, тем самым превратив их в «оружие» особого предназначения – опять же, для изведения разноцветных.

Сами того не подозревая, окружающие стали наносить цветным довольно ощутимые удары, метать в них ножи и бросаться палками, будучи при этом убежденными в том, что совершают благое дело. Подобные меры делали существование цветных, и без того нелегкое, практически невыносимым.

Много лет спустя кто-то пытается ответить на правомерные вопросы: откуда взялись эти кошмарные Специальные службы? зачем им требовалось вытравлять несчастных разноцветных, каковые в прочих обществах всегда являлись гордостью и надеждой? кто придумал такой изощренный яд, остатки которого до сих пор витают в воздушных слоях атмосферы, окружающей планету?

Подробные ответы любопытный мог бы получить от одного из тех, кто сидит у костра. Но не каждому смертному подвластно преодоление пути, ведущего сквозь кольца времен – в глубину вечности…

humoreske sciolto

– Дмитрий Дмитриевич, постойте, куда же вы?

– Трамвай! Слышите? – Звенит! Это последний, дежурный. Мы должны поспешить, иначе придется всю ночь топать пешаком! Догоняйте!

По пустынным улицам зимнего ночного города бежали двое мужчин. Тот, который бежал первым, был постарше. Он был мешковат и неуклюж, пыхтел и отдувался на бегу. Длинное пальто и тяжелая папка, зажатая под мышкой, сковывали его движения. В толстых стеклах его очков поблескивал отсвет изредка встречающихся на пути неразбитых фонарей.

Со стороны он выглядел весьма неловким бегуном, и тем не менее его спутник, будучи более молодым и проворным, обладающий ногами гораздо большей длины, едва поспевал за ним. Свободу его движений сковывали отнюдь не внешние факторы, а излишняя робость и нерешительность. Видимо, сопящий от усилий товарищ в очках был какой-то важной персоной.

Раскрывая карты, отметим, что никаких ответственных постов впереди бегущий не занимал. Стеснительность молодого человека с длинными ногами объяснялась куда проще: взаимоотношения двух вышеобрисованных субъектов были подобны тем, каковые обыкновенно встречаются между учителем и учеником.

И хотя они и в самом деле находились друг для друга на указанных позициях, принятый баланс в отношениях этих людей был весьма относительным и условным, поскольку исправно свою роль играл только ученик. Второй же, будучи личностью незаурядной и яркой, вел себя совершенно неподобающим образом: он общался со своим учеником на равных – так, словно тот приходился ему хорошим другом или близким родственником.

Судите сами: разве подобает выдающемуся педагогу, профессору Ленинградской государственной консерватории, гениальному композитору, автору знаменитых, грандиознейших произведений, бегать по ночам за трамваями?

Несмотря на то что ученик брал у него уроки композиции уже не первый месяц, он всякий раз искренне поражался той потрясающей парадоксальности, которая уживалась в этом удивительном человеке, и все еще не мог привыкнуть к непредсказуемости его характера.

Тот самый Дмитрий Дмитриевич, который с самым строжайшим видом выслушивал результаты его скромных попыток в области композиции на уроках и давал замечания редкостной ценности, который с вдохновленным видом, откинувшись и прикрыв глаза, говорил о шедеврах музыкальной культуры, – тот же самый человек мог через мгновение отпустить язвительную шуточку по поводу непрофессионализма некоторых его коллег и позвать в закусочную – туда, говорит, хорошую водку завозят.

Вот и сейчас: рассуждая об отгремевшей полчаса тому назад премьере в Мариинском и оборвав себя на полуслове, педагог внезапно сорвался с места – и непринужденная ночная прогулка обернулась для обоих сумасшедшим кроссом. «Мне-то и не нужно вовсе на трамвай, он едет в другую сторону!» – скакали мысли в голове ученика. Он жил неподалеку и вполне добрался бы пешим порядком, но расстаться с учителем вот так просто не мог.

Добежав до поворота, Дмитрий Дмитриевич остановился и обернулся:

– Поднажмите, Витя! Он совсем близко! Сейчас будет проезжать мимо, и нам нужно будет вскочить на ходу…

Грохочущий трамвай был уже совсем близко, когда Витя догнал педагога. Улучив момент, когда вагон поравнялся с ними, Дмитрий Дмитриевич собрал остатки сил, скоординировался, ухватился за торчащий поручень и одним махом вскочил на подножку. Ученику ничего не оставалось, как последовать его примеру.

– Ну вот и ладненько! – радовался Дмитрий Дмитриевич, усаживаясь на свободное место – вагон был практически пуст. – Теперь можно быть уверенным, что попадем домой не к утру и домашние не будут беспокоиться.

Он снял очки и вытер ладонью взмокший лоб, от души рассмеялся:

– Вот уж выдалось приключение, так сказать, на вашу голову! Вы, наверно, и предположить не могли, что я заставлю вас вскакивать в трамваи! Но вы в следующий раз все же так не поступайте – это нехорошо, понимаете ли, а к тому же опасно для жизни.

Его речь была по обыкновению отрывистой и напряженной. Руки, не знающие покоя, совершали множество лишних движений. Педагог поправил папку, устроив ее на коленях поудобнее, и заботливо погладил ее по мягкой коже:

– Представляете, а я ведь чуть было не выронил ее во время этой погони! Вот было бы досадно! Ха-ха! Здесь ведь у меня ученические сочинения хранятся, я обещал все просмотреть дома. Кстати, – спохватился он, – давайте-ка сюда и ваш квинтет! Я не успел как следует его изучить. Но уже с первого взгляда мне показалось, что он представляет из себя нечто интересное. Давайте, давайте. А покуда подумайте над выбором текста для кантаты. Что-то подсказывает мне, что в этом жанре вы откроете для себя новые пути и возможности.

– Дмитрий Дмитриевич, как вы считаете, может, мне стоит пока написать что-нибудь хоровое, но не столь масштабное?

– Хоры? Хоры, хоры… – учитель на мгновение задумался. – Понимаете, Витя, для этого жанра вам придется выбирать пролетарские стихи, в ином случае никто и не возьмется за исполнение. Мой вам добрый совет: в поиске текста для кантаты обратитесь к классикам. Темы классиков вечны и незыблемы, к ним трудно, так сказать, придраться, и в ваш адрес от критиков не полетят порицания и оскорбления.

– Хорошо, Дмитрий Дмитриевич. А что можно взять за образец? Может, изучить вокально-инструментальные сочинения Бакалевского? Я читал о нем в газете как о выдающемся мастере жанра…

– Глупости! – вспыхнул учитель. – Бакалевского хвалят за правильно избранную политическую позицию, только и всего! Его музыка воспевает светлое будущее, но достаточно раз послушать ее, чтобы убедиться, что ее заслуга именно в угодном властям смысле.

– Значит, это неправда, все, что о нем пишут критики?

Дмитрий Дмитриевич с улыбкой посмотрел на наивного молодого человека:

– Витюша, дорогой мой, неужели вам еще не приходилось самолично убеждаться в качестве оценок наших критиков? Мою Пятую Симфонию они обозвали, понимаете ли, соцреалистической… Вспоминаю, какую радость принесло мне, так сказать, прослушивание моей симфонии партийным активом! – в голосе композитора слышалась откровенная издевка и усмешка. Он характерным жестом закинул руку к затылку, а потом отвел к подбородку. – С тех пор я только и мечтаю о том, чтобы мои произведения почаще исполнялись перед партийной аудиторией! Наша партия с таким вниманием следит за ростом музыкальной жизни нашей страны. Это пристальное внимание я ощущаю на себе в течение всей моей творческой жизни.