Текст книги "Вальс под дождём"

Твой случайный (а может, неслучайный) знакомый, гвардии лейтенант Матвей Морозов».

* * *

«Дорогой Матвей, спасибо за привет с фронта! Шлю тебе ответ прямо из цеха. У нас не хватает одного рабочего, и мы всей бригадой выполняем его норму сверхурочно, чтобы пустой станок не простаивал. В Москве установилась жара, и температура в цеху доходит до сорока градусов Цельсия, можно принести тазик и мыться, как в бане. А зимой руки примерзали к металлу, и прежде, чем взять отливку, надо было сбить с неё слой льда. Но ты не думай, я не жалуюсь. Чтобы увидеть мир сияющим и светлым, каждый человек должен пройти через трудности, иначе не с чем сравнивать.

Я переживаю за нашего начальника цеха. Он совсем болен, едва стоит на ногах, но работает круглые сутки. Представляешь, вчера заснул прямо во время разговора. Прислонил голову к станку и заснул. Больно смотреть, как люди сжигают себя на работе, но понимаю, что иначе нельзя.

Нескольким ребятам из нашего цеха исполнилось восемнадцать лет, и их призвали в армию, поэтому теперь мне поручили ученика. Представляешь – я наставница! А ведь ещё несколько месяцев назад не могла отличить резец от суппорта.

Изо всех сил верю, что, пока шло письмо, с тобой не случилось ничего плохого. Я потеряла так много друзей и близких, что ты просто обязан дошагать до Берлина и вернуться домой. Помни, ты обещал погулять со мной по Красной площади! Мы с тобой купим мороженое, а военный оркестр будет играть только мирные вальсы и фокстроты.

У меня всё по-прежнему: работа, работа, ещё раз работа и огород. Я представить себе не могла, что капуста такая водохлёбка. Мало того, что два раза в неделю мы с мамой ездим её поливать, так ещё приходится обирать с листьев мерзких зелёных гусениц. Наверное, я не деревенский житель, потому что выточить заготовку, сам догадайся для чего, мне гораздо приятнее, чем выковыривать гусениц или пропалывать грядки. Но надо так надо. Уверена, что со временем я стану заправской огородницей.

А ещё мы с мамой сходили в ресторан на улице Горького. Да-да, в самый настоящий! Чтобы попасть в ресторан, пришлось отстоять длинную очередь. Я не хотела идти – в войну не до ресторанов, но нас пригласил мамин старый друг – военный, приехавший с фронта, и отказаться было неудобно. Но я настояла заплатить за себя самостоятельно. Мясной суп и жареная рыба с картошкой обошлись в четыре рубля. Мы попросили Вадима Алексеевича (того друга) разузнать о папе, но по его лицу поняли, что надежды мало. Прежде я никогда не была в ресторане и, признаться честно, не понимаю, зачем платить втридорога, если можно поесть дома. Ресторан по большей части заполняли военные и их дамы в праздничных платьях, и я в своём простеньком платьишке чувствовала себя белой вороной. Смешно, но я успела забыть, что существуют наряды и моды. Под аккомпанемент пианиста певица исполняла популярные песни. За одним из столиков я увидала своего школьного знакомого. Он сидел рядом с красивой девушкой, смеялся и чокался с ней бокалом шампанского. Я не хочу тебе про него рассказывать, но мне с трудом удалось удержаться, чтоб не подойти и не влепить ему пощёчину. Не знаю за что. Просто так, от отвращения.

Но хватит о плохом, давай о хорошем. В июне на стадионе “Сталинец” проводился профсоюзно-комсомольский кросс, и ребята с нашего завода прибежали первыми!

Если ты помнишь, в начале войны бомба разрушила старое здание Университета и повредила памятник Ломоносову. Нынче всё восстановлено, а расколотый напополам постамент памятника заменён. Конечно, всё это мелочи по сравнению с сожжёнными городами и Сталинградом, где, по слухам, не осталось ни одного целого дома, но ремонт московских домов пусть маленький, но уверенный шаг к восстановлению страны.

Перерыв заканчивается, пора к станку. У нас на заводе есть почтовый ящик, и уже сегодня моя весточка полетит к тебе на позиции. Передавай большой привет своим товарищам от всей нашей бригады. Мы помним о вас и работаем для вас! Наше дело правое, Победа будет за нами!

Пиши, я и Москва ждём твоих писем!

Ульяна Евграфова. Июль 1943 года».

* * *

Июль окатил Москву тёплыми ливнями, после которых над Яузой повисли две радуги, заставляющие поверить в чудеса. В жемчужном воздухе мелкой сеткой дрожала невесомая дождевая взвесь. Послеполуденное солнце золотистой рябью плескалось в лужах на асфальте, и дышалось так легко, что тянуло встать на носочки, отвести руки в стороны и пролететь несколько метров над дорогой.

Я с сомнением посмотрела на свои промокшие тряпичные туфли и подумала, что если они переживут сегодняшний день, то будут жить долго. У меня очень давно не было выходных, и свободный день казался нереально долгим и странным, похожим на сон с открытыми глазами. Вчера, предвкушая отдых, я задумывала от души отоспаться, поваляться в кровати, не торопясь выпить чаю с поджаренным хлебом и главное – почитать книжку! Мой выбор пал на «Таинственный остров» Жюля Верна, и я ещё с вечера сняла её с полки и положила на письменный стол. Но, как я ни старалась, отоспаться не получилось. Сперва я проснулась от шороха у шкафа, где мама одевалась на работу. Она двигалась почти бесшумно, лёгкими скользящими движениями. Сквозь ресницы я наблюдала, как она собрала в пучок волосы с тонкими прядями седины, заколола причёску шпильками и осторожно пошла к двери. Я повернулась лицом к стене, но вместо сна разглядывала узор на обоях, вяло размышляя о том, что следующий выходной мне выпадет в августе, откуда уже и до осени недалеко, а там и зима подкатит на белых саночках. Меня передёрнуло от воспоминаний о работе в промороженном цеху. Ну да ничего, не сахарная, не растаю.

Взгляд на будильник подсказал, что если я включу сейчас радио, то успею прослушать последние новости.

УТРЕННЯЯ СВОДКА СОВИНФОРМБЮРО

15 ИЮЛЯ 1943 ГОДА

На днях наши войска, расположенные севернее и восточнее города Орла, после ряда контратак перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Наступление началось с двух направлений: из района севернее города Орла на юг и из района восточнее города Орла на запад.

Севернее Орла наши войска прорвали сильно укреплённую оборонительную полосу противника по фронту протяжением 40 километров и за три дня напряжённых боёв продвинулись вперёд на 45 километров. Разгромлены многочисленные узлы сопротивления и опорные пункты противника. Нашими войсками на этом направлении занято более пятидесяти населённых пунктов, в том числе районный центр Ульяново и крупные населённые пункты Старица, Сорокино, Мойлово, Дудоровский, Веснины, Крапивна, Шванова, Ягодная, Еленск, Тросна, Клён.

Восточнее Орла наши войска прорвали сильно укреплённую оборонительную полосу противника по фронту протяжением 30 километров и, преодолевая его упорное сопротивление, продвинулись вперёд на 20–25 километров. На этом направлении нашими войсками занято более шестидесяти населённых пунктов, в том числе крупные населённые пункты Вяжи, Орловка, Казарь, Мелынь, Высокое, Победное, Сетуха, Березовец.

В ходе наступления наших войск разбиты немецкие 56, 262, 293 пехотные дивизии, 5 и 18 танковые дивизии. Нанесено сильное поражение немецким 112, 208 и 211 пехотным, 25 и 36 немецким мотодивизиям.

За три дня боёв взято в плен более 2000 солдат и офицеров.

За это же время, по неполным данным, нашими войсками взяты следующие трофеи: танков – 40, орудий разного калибра – 210, миномётов – 187, пулемётов – 99, складов разных – 26.

Уничтожено: танков – 109, самолётов – 294, орудий разного калибра – 47. За три дня боёв противник потерял только убитыми более 12 000 солдат и офицеров.

Наступление наших войск продолжается.

В течение 15 июля на Белгородском направлении наши войска отбивали атаки танков и пехоты противника.

На Орловско-Курском направлении наши войска вели атаки против перешедшего к обороне противника.

Я замерла около радио… Прорвали оборону противника, освобождено много крупных населённых пунктов, разбиты немецкие дивизии, тысячи фашистов уничтожены и взяты в плен… Каждое слово звучало в ушах как победный колокол. Я могла бы слушать эту сводку бесконечное количество раз!

Вот оно, наступление на Курской дуге, которого мы так ждали и которое окончательно переломит ход войны! Обязательно переломит, иначе и быть не может!

Забыв про ночную рубашку и босые ноги, я метнулась к двери. Никаких выходных! На завод! К станку! Сделать дополнительную норму заготовок! При наступлении армии нужно особенно много снарядов! Я кинулась к письменному столу написать Матвею, но опомнилась, что для письма нужно время, и стала лихорадочно одеваться.

Когда я выскочила на улицу, под репродуктором уже стояли соседи из близлежащих домов.

Мне вдруг вспомнилось, как Молотов объявлял начало войны и люди с замкнутыми лицами слушали и каменели от горя около этого же самого репродуктора. Я подбежала к толпе:

– Наступление, дождались!

Все обсуждали наступление. И вдруг одна девочка-подросток, что стояла рядом с двумя женщинами, протянула ко мне ладонь:

– Давайте возьмёмся за руки!

Я прикоснулась к её тонким пальцам и протянула руку незнакомой женщине. Она поняла меня без слов. Один за другим, по цепочке, мы вставали плечом к плечу, словно передавали патроны во время боя, и я почувствовала силу, исходящую от наших переплетённых рук.

– Только бы не сорвалось наступление! – напряжённо сказал сухонький старичок с бородкой клинышком.

– Помоги, Господи, – прошептала женщина в шляпке с сумкой через плечо.

– Я тоже на днях иду в армию. Вчера повестку получил. – Паренёк в кепке зажмурился и посмотрел на небо. – Успеть бы вдарить по фашистам!

– Успеешь, милок, – перебила его бабушка в трогательных детских сандаликах. – Ты, главное, живым вернись, чтоб мамка с невестой не плакали. А наше дело – сводки слушать да с фронта вас ждать с утра до ночи.

Конечно, я забыла про выходной, поехала на завод, и всю смену резец станка на разные лады выпевал мне одну и ту же песню о наступлении на Курской дуге.

* * *

С каждым днём Савельич сникал всё больше и больше. Он оживал только во время работы, когда из-под его узловатых рук выходили заготовки для снарядов. Я понимала, что его силы питает ожесточение, и старалась разбавить её хоть капелькой любви и заботы. Но на все мои попытки Савельич угрюмо отмалчивался или отстранённо махал рукой:

– Обойдусь, мне ничего не надо.

Я посмотрела на заскорузлый ворот его рубахи, в которой он ходил не снимая, и меня озарила догадка, простая, как пареная репа: да ведь после смерти жены ему некому постирать бельё!

Ночная смена напоминала о себе лёгким туманом в голове, который, конечно, улетучится после прогулки на свежем воздухе. День стоял умеренно тёплый. Сухая погода последних двух недель припорошила пылью листья деревьев. На разогретых стенах домов утреннее солнце накладывало размытые мазки теней. Небольшой сквер в тупике у кинотеатра топорщился кочанами капусты и зеленел морковной ботвой. Две девчушки поливали огород из лейки и были полностью поглощены своим занятием. Издалека окна домов с полосами крест-накрест смотрелись так, словно непослушный ребёнок зачиркал красивую картинку плохо заточенным карандашом.

Я поправила сбившуюся набок юбку из тёмно-синей саржи и одёрнула светлую блузку, перешитую из маминого платья. В последнее время я стала одеваться более тщательно и как-то раз поймала себя на мысли, что не хочу выглядеть замарашкой перед Матвеем. Пусть даже он меня не может увидеть.

На сегодня у меня была цель пробраться домой к Савельичу и навести там основательный порядок. Он жил неподалёку от нашего старого барака, и я уже предвкушала, как пройду по тысячу раз хоженному маршруту и издалека посмотрю на окна, хранившие следы моего детства в виде поцарапанного подоконника и оторванной ручки у форточки. Впрочем, перед переездом на новую квартиру папа привинтил новую ручку.

Чтобы не попасть впросак, я загодя выяснила, что ключ от комнаты Савельича лежит под ковриком, а в большой коммунальной квартире всегда найдётся тот, кто откроет дверь. Узкий переулок, где была музыкальная школа, полностью перегораживала баррикада из мешков с песком. На бетонном постаменте под маскировочной сеткой стояло зенитное орудие. Глянув на меня вскользь, солдат из охраны показал рукой на обход, и я послушно прошла мимо, но всё-таки не удержалась пробурчать, что я и не такие зенитки видывала. А однажды через наш полевой прачечный отряд проехала боевая реактивная установка – знаменитая «катюша», какие в сорок втором году легко пересчитывались по пальцам одной руки.

На протяжении всей улицы не было видно ни одной человеческой фигуры, и моё внимание привлёк неясный звук, словно лошадь ступала по мостовой копытами, обёрнутыми в рогожу: туп-туп. С каждым шагом стук становился громче и явственнее. Я повернула за угол, и мне под ноги выкатился щит на колёсиках, на котором сидел безногий мужчина и отталкивался от земли двумя деревяшками, зажатыми в руках. С высоты своего роста я видела только его затылок. По небрежно постриженным седым волосам наискосок пролегал багровый шрам. В полевом медсанбате мне доводилось видеть много искалеченных и раненых. Никогда не забуду отчаянный взгляд молодого паренька с оторванными по локоть руками. Его с ложки кормила медсестра, а он жевал и плакал от собственного бессилия.

Едва не споткнувшись о тележку, я отпрянула в сторону:

– Извините.

Калека поднял голову:

– Ульяна? Ты?

В течение нескольких секунд, пока я пыталась сообразить, кто это и откуда он меня знает, мужчина подкатил вплотную к моим ногам и уткнулся лбом в колени.

– Ульяна, Ульянушка, прости меня, если можешь! – Ничего не понимая, я замерла в полном оцепенении. Плечи мужчины, обтянутые фланелевой рубахой, задрожали в беззвучном плаче. – Я виноват перед вами, ой как виноват! Я ведь проклял вас всех, когда Тоня ушла от меня к Николаю, твоему отцу. Всех проклял. И тебя тоже, хотя ты ещё не родилась. – Он оторвался от моих ног и взглянул мне в глаза. – Я знаю, что если бы ты не спасла Витюшку, то мой сынок сгинул бы без следа. Про тебя мне написала Люба, подруга моей Нюры. Всё рассказала: и что Нюра погибла под бомбами, и что Витюшку ты ей в поезд передала. – Рукавом рубахи он вытер мокрые от слёз щёки. – Прости меня, Ульяна. За всё прости.

Я прижала ладонь ко рту:

– Дядя Саша? Это вы?

Чтобы не возвышаться над ним, как гора, я опустилась на одно колено и только тогда смогла узнать в безногом инвалиде прежде здорового и крепкого дядю Сашу Моторина.

– Я. – Он взял в руки деревянные бруски и откатился к обочине тротуара, чтобы дать путь офицеру с двумя женщинами.

– Где вас так, дядя Саша?

– Под Смоленском.

Я застегнула ему пуговку на рубахе:

– Вам кто-нибудь помогает?

– А то как же! Соседи присматривают. – Он дёрнул шеей, словно её давил воротник. – Когда завод вернётся из эвакуации, Люба Витюшку привезёт. Ты мне лучше вот что скажи. Когда та проклятая бомбардировка началась и Нюра погибла… – он прерывисто вздохнул, – она сильно мучалась?

– Нет. Сразу убило. Бомба попала точно в станционный буфет, где стояла очередь за гороховым супом. Их всех похоронили в общей могиле. – Я погладила его по плечу. – А Витюшка ваш молодец! Не капризничал, не хныкал. Вёл себя, как настоящий мужчина.

Дяди-Сашино лицо посветлело. Он с гордостью улыбнулся:

– Витюшка мне теперь письма пишет. Научился выводить печатные буквы. Ульяна, а твои где?

– Мама на заводе, а папа пропал без вести под Москвой.

– Как – пропал? Николай же вроде непризывной был.

Я пожала плечами:

– Ушёл добровольцем в московское ополчение.

– Не усидел, значит, в тылу. – Дядя Саша помолчал. – Мирное время нас всех рассорило, по сторонам раскидало, а война в единый кулак собрала. Дураки мы были. Ой, дураки… – Чтобы тележка стояла на месте, ему приходилось постоянно упираться деревяшками в асфальт, и я заметила, как на его запястьях вздуваются тёмные бугры вен. Он посмотрел мне в глаза: – Передай матери, Ульяна, что я на неё более зла не держу. Правильный она выбор сделала, за хорошего мужика замуж вышла, за настоящего. А ещё передай, что прощения у неё прошу, за своё проклятие. Только не забудь. Слово в слово передай.

– Передам, дядя Саша, не беспокойтесь. – Я улыбнулась. – Можно я вам письмо для Витюшки принесу?

– Конечно, приноси, не забывай наш старый двор.

Моторин оттолкнулся деревяшками, и колёсики тележки погромыхали по асфальту, застревая в трещинах и щербинах, а я побежала к Савельичу управиться с его хозяйством, пока он не вернулся со смены и не застукал меня за самовольством.

* * *

У нас в цеху имелось великое благо – душ. С осклизлыми цементными стенами, холодным полом (от дырки слива посредине кабинки всегда тянуло запахом канализации) и чуть тёплой водой из проржавевшей лейки. Душ избавлял от необходимости отстаивать длинные очереди в баню или мыть голову дома над раковиной, одной рукой поливая на волосы из чайника.

Я повернула кран, и душ выплюнул на меня слабую струю воды. Скоро напор увеличится, но примерно через десять минут вода станет ледяной, поэтому надо спешить намылить мочалку. Брусочек хозяйственного мыла размером со спичечный коробок норовил выскользнуть из рук, уставших за рабочую смену. Я намылила волосы и откинула голову назад, чтобы едкое мыло не попало в глаза. Душ плеснул на меня новую порцию воды, которой хватило сполоснуть шею. Вздрагивая от холода, я растёрла тело мочалкой и обречённо подставила плечи окатиться напоследок. Интересно, как люди моются в ваннах? Наверное, по часу, а то и по два нежатся в тёплой воде и думают о чём-нибудь лёгком и приятном. Я ванну видела только на картинках, потому что в нашем доме ванная комната с раковиной была, но самой ванны не предусматривалось, как и горячей воды в кране. Хотя перед войной мама с папой обсуждали вопрос поставить ванну и дровяную колонку для горячей воды.

Я выключила душ и накинула на спину полотенце.

Дневная смена закончилась полчаса назад, и до моего слуха сквозь стену просачивались стук шагов, отдалённый гул токарных станков и визг колёс тележек со снарядами.

– Никита, Гусев, постой! У меня к тебе важный разговор, – врезался в общий шум высокий женский голос. Говорили у дверей душевой.

Фронтовика Никиту Гусева мы избрали комсоргом. Он совсем недавно пришёл с фронта, и я ещё не разобралась в его человеческих качествах, зато успела отметить весёлый взгляд чуть раскосых глаз и быстрый говорок с лёгким московским аканьем.

– Давай говори скорее, Липкина, я спешу.

– Я к тебе насчёт Евграфовой.

Евграфовой? Меня, что ли? Я насторожилась.

– Это ты про Ульяну? – удивился Гусев. – Так она вроде норму перевыполняет, от собраний не отлынивает, в аморалке не замечена.

– Ну это как сказать… – многозначительно протянул вязкий голос Липкиной. – Норму она выполняет, но вот насчёт моральной устойчивости надо бы разобраться. И крепко разобраться, по-комсомольски!

Голая, в одном наброшенном полотенце, я оперлась спиной о стену, успев подумать, что стук моего сердца наверняка слышен из душевой по всему цеху.

Но Липкина с Гусевым ничего не заметили.

– Выражайся яснее, терпеть не могу намёки, – подтолкнул Липкину Гусев, – предупредил же, что я спешу.

– Евграфова социально чуждый элемент. Она ходит в церковь, – сообщила Липкина. – Я в Гончарах живу, через дорогу с церковью. И несколько раз видела, как Ульяна богомольничает. – Я не могла видеть сквозь стену, но по интонации поняла, что Липкина ухмыльнулась: – Комсомолка, называется! Вот так враг пробирается в наши ряды. Недаром товарищ Сталин призывает к бдительности. Я когда Евграфову в первый раз у церкви увидела, думала, случайность. Но когда она во второй раз пришла, поняла, что должна бить тревогу!

– Хорошо, Липкина, я тебя понял, – сказал Гусев после короткой заминки. – Будем разбираться, а ты до поры до времени придержи информацию при себе.

Голоса смолкли. Я постояла, переваривая услышанное, которое тюкнуло меня как будто топором по шее, и снова включила душ. Хотелось дочиста отмыться от этого разговора, чтобы забыть его от первого до последнего слова.

* * *

Почему так? По-че-му? За что? Чем я опасна для Родины, для комсомола и для самой Липкиной, в конце концов? Уж от кого-кого, но от неё я никак не ожидала подножки, тем более что мы с ней работали в разные смены и почти не пересекались. Высокая, симпатичная Липкина держалась скромно, в первые ряды никогда не лезла, норму выполняла, а больше, пожалуй, я и припомнить про неё ничего не могу. Я даже имени её не знала, потому что все называли её Липой, и она охотно откликалась на своё «зелёное» прозвище.

Я металась по дому из угла в угол и продолжала в уме вести бесконечный диалог с несуществующим собеседником. Стараясь перебить злые мысли, я схватила книгу, но едва прочитала несколько строчек, как поставила её обратно на полку. Начала подшивать юбку – игла проткнула палец чуть не насквозь. Я сунула палец в рот, чувствуя на губах солоноватый привкус крови. На фронте никто не спрашивал, веришь ты в Бога или нет. А сколько крестиков мы находили в карманах гимнастёрок! Мы с девушками складывали крестики в жестяную коробку из-под патронов, понимая, что каждый означал одну потерянную жизнь: с крестиками расставались лишь в случае смерти. Интересно, те, погибшие за Родину, по рангу всяких липкиных тоже считаются социально чуждыми элементами? Почему, скажите на милость, партия и комсомол боятся зажжённой перед иконой свечи или запаха ладана?

Вопросы стучали мне в виски, будоража мысли и чувства.

Я подошла к окну и задумалась, до мельчайших подробностей представляя себе комсомольское собрание, столик с кумачовой скатертью, портрет Сталина на стене, гневные взгляды друзей и дружно поднятый частокол рук: «Кто за то, чтобы исключить Евграфову из рядов Ленинско-Сталинского комсомола? Принято единогласно».

Когда меня ставят перед выбором, я всегда долго мечусь между «за» и «против». Терпеть не могу эту черту характера, но ничего не могу с собой поделать. Но на комсомольском собрании мне совершенно точно придётся ответить, с кем идти в ногу.

Я налила в кружку остывшего кипятка и жадно выпила, не потому что хотела пить, а чтобы потянуть время на размышления. Если выгонят из комсомола, то можно забыть об институте и о хорошей работе. На маму на заводе все будут показывать пальцем и шептаться за спиной, что её дочку лишили членства в комсомоле. Потом соберут партсобрание, и маме в лучшем случае объявят выговор и заклеймят позором за воспитание дочери.

От разложенной по полочкам перспективы я сжала губы так, что прикусила край чашки. На минном поле вместе с Володей и Асланом мне было куда легче: позади наши, впереди враги, оступаться нельзя – надо идти след в след: всё предельно ясно и чётко. Если вдуматься, то я и сейчас стою на минном поле и не знаю, куда поставить ногу. Что мне тогда говорили ребята: «Держись, Ульяна, не сдавайся. Мы рядом!»? Милые мои, вы и сейчас рядом.

И вдруг я вспомнила про отца Макария и Гришеньку, убитых фашистами. Они свой выбор сделали и никого не испугались, а я дрожу от мысли об исключении из комсомола, причем боюсь до полной одури, как не боялась в разведке. Не должны свои бояться своих. Не должны! И отец Макарий с Гришенькой тоже были тут, со мной. И баба Лиза, которая молится за меня. И Игорь Иваницкий, и Валя, и наши девчонки из отряда, что украдкой крестились у могильных холмиков с фанерными дощечками.

Я поставила чашку на стол. Пусть исключают, я не буду каяться и просить, а мама меня поймёт.

* * *

Я сама не заметила, как заснула рваным тревожным сном, после которого чувствуешь себя вымотанной донельзя.

Разбудила меня мама:

– Уля, Ульянушка, вставай!

Интонации мамы звенели тревогой, и я моментально встрепенулась. Я не слышала, когда она пришла с работы. Свет не горел, и в сумерках лицо мамы вырисовывалось мягкими полутонами. Я уткнулась носом в её тёплое плечо:

– Что произошло?

– Слушай!

Мама высвободилась, подошла к тарелке ретранслятора и до отказа повернула ручку громкости. Голос Левитана объявлял: «Сегодня, между двадцатью тремя и двадцатью тремя часами и тридцатью минутами будет передано важное правительственное сообщение!»

Текст повторяли каждые пять минут. До указанного времени оставалось полчаса.

Подбежав к окну, я отдёрнула светомаскировочную штору и распахнула створки рам. В тёмных проёмах окон чёрными силуэтами маячили фигуры людей. К рупору ретранслятора на углу дома стекались жильцы.

Мама накинула мне на плечи шаль и обняла. В напряжённом ожидании люди внизу на улице переговаривались вполголоса. Тёплая августовская ночь полоскала в небесном колодце полотнища облаков. Я стала смотреть на звезду над заводской трубой, которая горела неровным синеватым светом, словно лампочка у бомбоубежища.

– Внимание, сегодня, между двадцатью тремя и двадцатью тремя часами и тридцатью минутами будет передано важное правительственное сообщение, – твердил Левитан, и каждое его слово ударом колокола отдавалось в душе.

Минуты ожидания тяжёлыми каплями оседали на стрелках будильника, и они двигались едва-едва, отсчитывая деления с умопомрачительной медлительностью. Ну, когда же? Когда? И вдруг:

«Приказ Верховного главнокомандующего».

Я сжала мамину руку.

«Сегодня, 5 августа 1943 года, советские войска заняли Орёл и Белгород!»

Я задохнулась от волнения. Пересохло горло.

– Мама! Мама!

Мама коротко охнула:

– Дождались!

Голос Левитана зазвучал торжественным ликованием:

«…В двадцать четыре часа столица нашей Родины Москва будет салютовать нашим доблестным войскам, освободившим Орёл и Белгород, двенадцатью артиллерийскими залпами из 120 орудий».

И едва замолчало радио, со всех сторон вдруг грянули залпы зенитных орудий. И слева, и справа, и сверху! Перекатываясь от дома к дому, звук нарастал и расширялся, выталкивая из души всю накопленную грязь и злобу. И перед лицом Победы казалось не важным, что меня могут выгнать из комсомола, что на свете существуют доносчики и лгуны, что хлеб по-прежнему продаётся вразвес, а мы питаемся впроголодь и работаем от зари до зари.

– Ура!!! – покатилось по толпе на улице.

Я вытянула руки, свесилась с подоконника и зааплодировала:

– Ура!

На мои рукоплескания откликнулись соседи с нижнего этажа. Потом аплодисменты выплеснулись в окна соседних домов, и скоро вся улица исступлённо била в ладоши, не щадя себя:

– Ура Орлу!

– Ура Белгороду!

Кто-то около репродуктора растянул мехи гармони, и нестройным хором в небо взлетел мотив «Катюши», со словами, которые тогда повторяли все:

 
Пусть фриц помнит русскую «катюшу»,
Пусть услышит, как она поёт,
Из врагов вытряхивает души,
А своим отвагу придаёт!
 

Окрыляющая радость, выпорхнув из репродуктора, в вихре танца кружила по улицам Москвы, и из глаз людей исчезала тяжёлая безнадёжность. И каждый вспомнил о своём фронтовике, живом или мёртвом, потому что именно они выстояли и победили.

– Теперь погоним гадов до самого Берлина! – сказала мама. – Я чувствую это вот здесь. – Она прижала руку к сердцу. – Как же долго мы ждали! – Она посмотрела в сторону папиной фотографии и смахнула со щёк слёзы. – Ты слышал, Коля, сегодня был первый салют. Он и в твою честь.

Следующий салют был дан через восемнадцать дней, двадцать третьего августа, в честь взятия Харькова.

А потом салюты стали звучать почти ежедневно, иногда по нескольку салютов сразу, и все понимали, что каждый салют – это шаг на Берлин!

* * *

Никита Гусев подошёл ко мне рано утром перед сменой, когда рабочие только вставали за свои станки.

– Евграфова, надо поговорить. Буду ждать тебя через час у литейки.

Литейкой мы называли закуток у стены литейного цеха, куда в минуты перерыва наши рабочие выбегали покурить или переброситься парой слов в относительной тишине, свободной от гула моторов.

Странно, что Гусев сразу не назначил дату собрания. Но после вчерашнего салюта меня уже не страшило наказание, потому что в мире есть вещи более значимые, чем членство в комсомольской организации. Главное – всегда стоять на стороне правды и добра.

Я вставила отливку в патрон, включила станок, склонилась над резцом, и на какое-то время мысли сосредоточились на работе. Двадцать секунд – и снаряд отцентрован. Мои руки летали над станком: быстрее, ещё быстрее. Только бы выдержал резец. Стружка завитой лентой сползала под ноги, переламываясь на сгибах. Боеприпасы – хлеб войны, и я должна напечь его как можно больше.

Я представляла, как пехота смотрит из окопа на надвигающиеся танки противника и молится, чтоб наши ударили по фашистам хотя бы одним снарядом. А орудия молчат, потому что не хватает последнего, самого нужного в этот миг снаряда.

Я не заметила, как пролетел час, и спохватилась, когда минутная стрелка цеховых часов прихватила несколько лишних делений.

Гусев ждал меня, прислонившись плечом к стене, и курил самокрутку. Он был невысокий, кряжистый и черноголовый, как ворон.

– Привык на фронте к махорке, хотя жена ругает, – сказал он вместо приветствия и затушил самокрутку о каблук. – Не буду крутить вокруг да около, скажу тебе прямо.

– Не надо, – перебила я его. – Я знаю, о чём будет разговор. Когда вы с Липкиной разговаривали, я мылась в душе и всё слышала.

Гусев посмотрел на меня долгим взглядом, и я с удивлением нашла в нём сочувствие.

– Ну, а раз знаешь, послушай меня. Если Липкина закусила удила, то я ничего не могу поделать. Если она напишет заявление, то актив будет обязан отреагировать, а что за этим последует, ты в курсе. Так?

– Так, – кивнула я, не понимая, к чему он клонит.

– Я долго думал, как поступить, прикидывал разные варианты и пришёл к выводу, что лучше всего тебе прямо сейчас уволиться.

– Что? – Я потрясла головой, дабы убедиться, что не ослышалась.

Гусев положил мне руку на плечо:

– Да ты не пугайся. Ты в целом ничего не теряешь. За квалифицированным токарем везде очередь. Пока ты две недели отрабатываешь, я с собранием потяну и хорошую характеристику тебе успею написать. Ты боевая, отличная девчонка. Я тут полистал твоё личное дело, ты ведь на Авиамоторной улице живёшь? – Я снова кивнула, не в состоянии связно разговаривать. Гусев поднял брови: – Ну вот, совсем рядом с твоим домом электромеханический завод. Туда и иди. Да больше не попадайся.

Я сглотнула:

– Никита, зачем ты это делаешь?

Он усмехнулся краешком рта:

– Не люблю несправедливости.

Я не сразу смогла поднять на него взгляд, чтобы не выдать своих чувств, в которых и сама не могла разобраться. Но уволиться с родного завода, где работали мама с папой, где в начале войны я слушала речь Сталина «Наше дело правое, Победа будет за нами!» и стояла плечом к плечу с рабочими?